К 50 -летию Великого Октября (ВОСПОМИНАНИЯ ПОЛЯКОВ - УЧАСТНИКОВ ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ И ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ В СССР)*

ПУТИЛОВСКАЯ СТАЛЬНАЯ ГВАРДИЯ РЕВОЛЮЦИИ

Юзеф Смага**

Весной 1915 г. я приехал в Петроград вместе с группой товарищей и поступил на Путиловский завод, в цех, производивший пушки. Работали в тяжелейших условиях без всякой охраны труда, по 10 - 12 часов в сутки.

В феврале 1916 г. на Путиловской верфи забастовали рабочие электромеханических мастерских, требуя повышения платы, 8-часового рабочего дня, демократической республики, конфискации помещичьей земли. В последний день стачки кто-то подсказал мысль, что следует вывезти на тачке мастера монтажного участка цеха, производящего пушки, Анджеевского. Он особенно издевался над рабочими. Недолго думая, группа молодежи, и я в том числе, отыскала тачку, подъехала к конторе мастера и предложила ему прокатиться. Он без сопротивления сел в тачку, и его вывезли за ворота. Там было много людей, они освистали мастера и осыпали его бранными словами. За воротами стояли полицейские, но на территорию завода не входили. Мы вернулись в мастерские и там узнали, что в цехе, где изготовляли шрапнель, администрация бьет инициаторов стачки и не допускает прекращения работы. Надо отметить, что в шрапнельном цехе работало много женщин. Мы побежали туда и застали начальника цеха у телефона. Он требовал, чтобы на завод прислали жандармерию для усмирения рабочих. Один из наших парней ударил его, потом мы его схватили и втиснули в тележку для перевозки снарядов. Тележку повезли к воротам вначале по рельсам, а потом по булыжнику, а за воротами вытряхнули начальника. После этого работа в цехе стала. В кузнечном цехе администрация также избила инициаторов стачки и заперла их в конторку. Мы поспешили туда, сломали конторку и выпустили рабочих. Однако кузнечный цех продолжал работать на всех парах. Следовало его остановить. У входа в цех находился большой распределительный щит, на котором большими буквами было написано: "Смертельно!" Электротехники я совсем не знал. Тут же рядом лежал деревянный шест, я взял его в руки и, выбрав самый большой контактный рычаг, поднял его. Стало темно, работа была прервана. Насколько я помню, вожаками в цехе, производившем орудия, были токарь Богданов, слесарь Романов, Вася Алексеев.

* Публикуемые материалы предоставлены по просьба редакции составителями сборника воспоминаний "На рубеже эпох", подготавливаемого к 50-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции Институтом истории партии при ЦК ПОРП.

** Юзеф Смага родился 7 ноября 1896 г. в Люблине в семье рабочего. По профессии слесарь. В 1915 г. эвакуировался в Петроград и работал на Путиловском заводе. В 1916 г. был арестован за участие в стачке и направлен в штрафной батальон, а затем на Рижский фронт, откуда после свержения самодержавия возвратился в Петроград. Начал снова работать на Путиловском заводе и там вступил в мае 1917 г. в СДКПиЛ и Красную гвардию. В ее рядах принимал участие в июльских манифестациях, а после победы Октябрьской революции - в борьбе против контрреволюционных войск Керенского и Краснова. В период гражданской войны сражался в различных частях Красной Армии. Закончил в 1920 г. военную летную школу в Егорьевске. После окончания гражданской войны остался в рядах Красной Армии, командуя полком, а затем бригадой бомбардировщиков. В 1935 г. закончил Военную авиационную академию. Во время второй мировой войны воевал на Крымском и Белорусском фронтах. С августа 1944 г. служил в Войске Польском. В 1946 г. возвратился в Советскую Армию. С 1948 г. - генерал в отставке. Воспоминания написаны в 1964 году.

На следующий день дирекция завода объявила локаут, а по прошествии нескольких дней был вывешен список рабочих, которые могут возвратиться на работу; моей фамилии в списке не оказалось. Вследствие стачки были уволены сотни рабочих. Начались аресты. Полиция рыскала, вылавливала "бунтовщиков". В течение нескольких дней арестовали не одну сотню рабочих. Меня также арестовали и препроводили в участок на Ушаковской улице. До утра сюда было приведено много молодежи. Под конвоем нас доставили к воинскому начальнику, а тот, в свою очередь, вечером того же дня отправил нас под усиленным конвоем на вокзал. В товарных вагонах доехали мы до станции Чудово. Здесь нас переправили на узкоколейку и начали развозить - одних в Новгород, других в Старую Руссу. Я попал вместе с группой товарищей в штрафной батальон в деревню Медведь, Новгородской губернии. От железнодорожной станции до деревни мы шли пешком по снегу, полевой дорогой, легко одетые. Прибыв на место, мы целый день простояли на морозе около батальонной канцелярии. Многие отморозили руки и ноги. Только вечером нас доставили в казармы штрафного батальона. Двухэтажные нары были переполнены людьми. Старожилы имели циновки, мы же легли на голые нары и накрылись кто чем мог. Днем нас использовали на различных работах: мы чистили уборные, носили воду, пилили и кололи дрова. К счастью, это продолжалось только около месяца. Штрафной батальон был расформирован, и нас направили в маршевые роты. Вместе с группой товарищей я попал в первую роту 174-го запасного батальона, преобразованного в запасной полк. Жизнь в роте была немногим лучше, чем в штрафном батальоне. Рота состояла из поляков, евреев, украинцев и лиц других национальностей. Наши занятия - преимущественно обучение муштре и зубрежка на память титулов царской семьи. Здесь грубо издевались над нацменами. Особенно доставалось нам, полякам-путиловцам. Нас иначе не называли, как забастовщиками, часто били. Кормили скверно.

Деревня Медведь лежит между двумя железнодорожными линиями на расстоянии не менее чем 20 км от каждой. Командование батальона высылало на дороги патрулей для вылавливания дезертиров. А дезертировали многие, невзирая на беспощадные наказания в случае поимки. Пойманный дезертир по приказу командира роты, как правило, подлежал телесному наказанию - розгам. Счастливым был тот, которому присуждали 25 розог, а не как обычно, 50. Во время вечерней проверки роты выстраивались в коридоре больших аракчеевских казарм. Фельдфебель зачитывал приказ о наказании. Впереди роты ставили лавку, клали пук розог, здесь же рядом стоял палач, коренастый унтер-офицер. Виновник должен был снять гимнастерку, рубаху и лечь на лавку. По приказу один солдат держал его за голову, другой садился ему на ноги. Палач начинал спокойно отсчитывать удары, беря каждый раз свежую розгу. Нечеловеческий крик переходил постепенно в хрип. От каждого удара на теле оставался кровавый след, а потом спина превращалась в кровавое месиво. После экзекуции виновника приводили в чувство, обливая холодной водой, а на следующий день сажали под арест. Унтер-офицерский состав проявлял особую жестокость, выслуживаясь всеми способами, только бы не попасть на фронт. Они издевались над нами, жестоко наказывали. За малейшее нарушение нас ставили на несколько часов под ружье в полном боевом снаряжении. За слабое знание титулов царской семьи заставляли ходить гусиным шагом. Иногда наказывали целый взвод. Один раз мы не ответили дружно хором командиру роты. За это нас заставили бежать на расстояние в 3 километра до полной потери сил, а там, где были большие лужи, принуждали падать по команде "пулемет". Часто случалось, что целые, отделения перед сном заставляли молниеносно раздеваться, затем снова одеваться, и так без конца, до полного изнеможения.

Невзирая на все издевательства, люди держались вместе и не поддавались. Они мстили за оскорбления и незаслуженные обиды. В первой роте ночью был заколот в уборной фельдфебель. В четвертой роте убили командира роты. Осенью 1916 г. при отправке на фронт командование полка решило оставить одного солдата, чтобы отдать его под военный суд за потерю штыка. Однако солдаты маршевого батальона запротестовали и потребовали направить его на фронт вместе со всеми. Требование солдат было удовлетворено. Прозвище "забастовщики" пошло за нами на фронт. Мы прибыли на Рижский фронт под Фридрихштадтом в 562-й Старицкий полк. Там, кстати, происходил набор ремесленников на заводы. Когда я выразил желание пойти работать на завод, командир роты ответил мне, что для забастовщиков место только в окопах.

После Февральской революции я вернулся на Путиловский завод. В 1917 р. принимал участие в первомайской демонстрации Московско-Нарвского района Петрограда под знаменем СДКПиЛ. Манифестация была чрезвычайно мощной. В ней участвовали представители всех партий, кроме монархистов, которые явно не хотели рисковать. Весь Невский проспект был заполнен людьми, несшими знамена. Были там все слои населения Петрограда. Наша колонна шла на Невский проспект через Марсово поле. На одной из площадей выступал Феликс Кон. В тот день я вступил в СДКПиЛ.

На всех митингах и собраниях ораторы различных партий призывали рабочих, чтобы они вступали в ряды их партий. Исключительно быстро росли ряды партии большевиков, особенно среди потомственных пролетариев. Базой меньшевиков и эсеров были мелкие собственники, кулаки, которые работой на заводах спасались от посылки на фронт. Особенно острую борьбу за массы с эсерами и меньшевиками большевики начали после создания Временного правительства с участием эсеров и меньшевиков. В борьбе эти последние теряли слияние среди рабочих Путиловского завода. Чтобы

обеспечить себе поддержку со стороны рабочих-путиловцев, меньшевики и эсеры созвали 25 мая 1917 г. общезаводской митинг, на который пригласили своих главарей. Путиловские рабочие тоже не дремали. Между первой и второй сменами собралось около заводского комитета более 20 тыс. рабочих Путиловского завода и верфи. Выступил министр земледелия Чернов. Он упрекал рабочих, что они многого требуют от Временного правительства, единственной заботой которого якобы только и являются нужды рабочих. Одновременно Чернов грозил большевикам и тем, кто их поддерживал. Путиловцы сразу же поняли демагогический смысл выступления и пустых обещаний "крестьянского" министра. "Перестань нести вздор! Говори толком!", "Когда будете делить землю?", "Долой войну!" - слышалось со всех сторон. Эсеры и меньшевики начали шикать, успокаивать, но их голоса потонули в шуме рабочих голосов. Чернова никто больше не слушал. Главарь эсеров вынужден был сойти с трибуны и в сопровождении кучки сторонников оставить завод.

Внезапно толпа заволновалась. Как будто могучая искра, пронеслось слово - Ленин! Приехал В. И. Ленин. На площади раздались приветственные крики "ура!". Владимир Ильич быстрым и энергичным шагом приближался к трибуне. Воцарилась тишина. Владимир Ильич выразил сожаление, что не застал Чернова. Уже первые слова Ленина приковали внимание рабочих. Говорил он убедительно, ясно и просто. Отчетливее увидели мы подлинный облик Временного правительства, лучше поняли предательскую политику меньшевиков и эсеров, прокладывавших путь контрреволюции. Рабочие жадно впитывали каждое слово Ленина о мире, о земле, о рабочем контроле. В конце своей речи Ленин призвал рабочих бороться за мир, за хлеб, за рабочий контроль, за власть Советов рабочих и солдатских депутатов. Площадь снова огласилась возгласами энтузиазма и бурей аплодисментов. Путиловцы проводили Ильича громким "ура!". Никогда в моей памяти не изгладится эта встреча рабочих со своим вождем.

3(16) июля 1917 г. в четыре часа пополудни на завод прибыла делегация 1-го пулеметного полка. Крепкая дружба связывала путиловцев с пулеметчиками еще со времени февральских дней, когда они вместе сражались с полицией. Когда путиловцы узнали о прибытии пулеметчиков на завод, они прекратили работу и стали собираться на митинг около заводского комитета. Пулеметчики рассказали собравшимся, что полк их расформирован, что над ними издеваются, что дольше терпеть невозможно. Они сообщили, что выступают на улицу, будут требовать передачи всей власти Советам и обращаются с просьбой о поддержке. Начался бурный митинг. Рабочие выступали один за другим, горячо поддерживая пулеметчиков. Путиловские большевистские вожаки старались убедить рабочих, что вооруженное выступление еще преждевременно, но никто не хотел об этом слышать. Пытались взять слово также представители эсеров и меньшевиков, но им вообще не дали говорить. Поздним вечером прибыла на завод делегация рабочих Выборгского района и заявила, что их район выйдет на улицу. Собравшиеся с энтузиазмом восприняли это заявление. Решено было выступить под лозунгом "Долой десять министров-капиталистов! Вся власть Советам!". Во главе демонстрации путиловских рабочих стояла большевистская организация завода. Выступление путиловцев было исключительно мощным и проходило с огромным накалом. 4(17) июля около часу ночи мы подошли к Невскому проспекту. Здесь в первый раз мы были обстреляны. Через 10 - 15 минут колонна двинулась дальше. Когда мы приблизились к Литейному проспекту, нас снова обстреляли, однако мы достигли Таврического дворца. Долго ждали появления руководства Советов. Наконец явился Чхеидзе. Ему не дали говорить. Раздались крики: "Долой Временное правительство! Долой министров-капиталистов! Вся власть Советам!" Оратор удалился. Через некоторое время и мы начали расходиться. Днем снова раздались тревожные сирены, призывавшие рабочих на завод. Во дворе, около заводского комитета, стояло несколько броневых автомобилей, которые прибыли из Ораниенбаума. Состоялся небольшой митинг, и путиловцы снова тронулись в направлении Таврического дворца. В колонне, в промежутках между отдельными ее частями, ехали бронеавтомобили. Это манифестационное шествие путиловских рабочих было обстреляно на Сенной площади. У Таврического дворца никто из тогдашнего руководства Советов к нам не вышел. Мы возвратились домой. После выступления 3 - 5 (16 - 18) июля в центре города рабочему нельзя было даже рта открыть; были случаи, когда рабочих избивали и даже сбрасывали в Фонтанку. Только за Нарвской заставой мы чувствовали себя хозяевами.

25 октября (7 ноября) 1917 г. из Петрограда бежал незадачливый "глава" Временного правительства Керенский. Бежал тайком, чтобы направить против власти Советов рабочих и солдатских депутатов казацкий корпус генерала Краснова, специально отозванный им с фронта. По истечении нескольких дней ночью снова раздались тревожные сирены, призывавшие путиловских рабочих на митинг. Представитель Петроградского военно-революционного комитета сообщил, что на Петроград наступает корпус генерала Краснова, чтобы разгромить Советы рабочих и солдатских депутатов, и что он уже занял Гатчину. Это сообщение вызвало возмущение и тревогу среди собравшихся. Военно-революционный комитет под руководством В. И. Ленина обратился к рабочим с призывом встать на защиту революции. В ту же ночь Ленин был на заводе. Он обратился к путиловским рабочим с просьбой дать защитникам Петрограда пушки и бронепоезд. Это задание путиловские рабочие выполнили с честью, 23 октября (11 ноября) на рассвете из заводских ворот двинулись в походном порядке

на Пулковские высоты отряды путиловских красногвардейцев. В одном ряду с товарищами по оружию шагал и я: на плече винтовка, вокруг груди лента с патронами. Толпы заполнили в этот день дорогу на Пулково. Непрерывным потоком шли отряды красногвардейцев, группы санитарок, шли люди пожилые и подростки, а со стороны Пулкова доносились глухие отголоски орудийных выстрелов. Склоны Пулковских высот занимали отряды Красной гвардии Нарвского, Московского предместий, Выборгского района, Васильевского острова и др. На правом фланге, в районе Новые Сузы, разместились балтийские матросы. На левом фланге, в районе Большое Пулково, заняли позиции революционные солдаты Измайловского и Петроградского полков. Всю ночь красногвардейцы-моряки и солдаты окапывались на занятых позициях. Наступление назначено было на утро. 30 октября (12 ноября) на рассвете раздалось могучее "ура!", и мы бросились в атаку. Навстречу, под прикрытием артиллерийского огня, двинулись сотни казаков. Мы должны были залечь. Невзирая на стремительную атаку казаков, наши ряды не дрогнули. Правый фланг подпустил противника на близкое расстояние и открыл огонь из винтовок и из двух пулеметов. Атака кавалерии белоказаков захлебнулась благодаря стойкости красногвардейцев. Снова раздалось мощное "ура!", мы встали и бросились в атаку. Бой шел с переменным успехом. В это время из Петрограда прибыли три батареи артиллерии - подарок путиловцев. Батареи с марша нацелили пушки и открыли огонь по врагу, поддержав таким образом наше наступление. После отражения наступления белоказаков мы решили преследовать их и 30 октября (12 ноября) вечером заняли Царское Село, а на следующий день - Гатчину. Враг капитулировал. Бой под Пулковом закончился полной победой красногвардейцев, революционных солдат и моряков над контрреволюцией. Эта победа была достигнута только благодаря руководству партии большевиков и лично В. И. Ленина...

БОРЬБА ЗА СОВЕТСКУЮ ВЛАСТЬ В ЯКУТИИ

Аполлинарий Рыдзиньский*

После Февральской революции в Восточной Сибири были организованы так называемые комитеты общественной безопасности, в состав которых входили представители всех слоев населения. К ним принадлежали также представители местных военных комитетов. Будучи организатором и членом военного комитета в станице Сретенской, в Забайкальской области, я был избран от его имени в качестве делегата в местный комитет общественной безопасности. На заседании этого же комитета я был выбран комиссаром, или же атаманом, станицы вместо отстраненного казацкого офицера. Позднее военный комитет делегировал меня на I съезд рабочих, солдатских, крестьянских и казацких депутатов Восточной Сибири, созванный в Иркутске в апреле 1917 года. Съезд представлял округ от Ачинска до Маньчжурии и Сретенска и от Киренска на Лене до монгольской границы. Присутствовало около 200 делегатов. Съезд избрал исполнительный комитет под названием "Окружное, бюро Совета рабочих, солдатских, крестьянских и казацких депутатов Восточной Сибири". Оно состояло из 45 членов и делилось пропорционально, то есть 15 человек от рабочих, 15 - от крестьян и 15 - от армии.

В состав Окружного бюро среди других был избран и я. В первый период своей деятельности Бюро играло роль лишь покорного советника местных властей, потому что в действительности власть находилась в руках губернского комиссара Кругликова, городского комиссара Тимофеева и командующего военным округом Краковецкого, а затем Самарина, присланного Керенским. Первые трое были активными деятелями эсеровской партии. Окружное бюро в большинстве состояло из эсеров и меньшевиков, которые не терпели возражений против своей политики. Июльские выступления в Петрограде явились в известном смысле толчком для более решительных выступлений против политики Временного правительства и ее исполнителей на местах; выступления тех, кто был на стороне большевиков, привели к ряду арестов, например, видного анархиста Хейцмана и других. Меня за выступление на совместном заседании губернского, городского и окружного исполнительных комитетов, касавшееся июльских событий, тоже чуть было не арестовали. Этому воспрепятствовало вмешательство Окружного бюро. Его активность постепенно возрастала, с одной стороны, благодаря тому, что рабочие делегировали в Бюро старых большевистских борцов: Трилиссера,

* Аполлинарий Рыдзиньский родился 7 июля 1880 г. в Варшаве в рабочей семье. Сам рабочий фабрики Рудского, затем фабрики Познаньского в Лодзи и других. В рабочем движении участвовал с 1906 г., в том же году вступил в СДКПиЛ в Лодзи. Когда началась Февральская резолюция, находился в Сретенске, в Сибири. Активно участвовал в создании Советов в Иркутске, Чите. В 1918 г. встал во глазе польского отряда и сражался с войсками Колчака. После гражданской войны работал в СССР, занимал ряд ответственных постов в советском хозяйстве и торговле. Воспоминания написаны на русском языке, вероятно, в 30-х годах.

Гаврилова, Якова Шумяцкого, а с другой - благодаря самостоятельной, решительной деятельности большевистского Красноярского Совета во главе с Акуловым, Яковлевым, Борисом Шумяцким, Теодоровичем, Боградом, Вейнбаумом и другими. В связи с неподчинением и самостоятельной политикой Красноярского Совета против красноярцев был даже выслан по инициативе Окружного бюро карательный отряд. Меня выбрали военным комиссаром этого отряда, рассчитывая на мое влияние, но я голосовал против экспедиции и категорически отказался принять участие в ней. В результате решение изменили, и на мое место был послан эсер. Дальнейшее укрепление состава Окружного бюро большевиками, весть о выступлении Корнилова и отказ солдат ехать на фронт сделали возможными более активные выступления Бюро против примиренческой, соглашательской политики эсеров и меньшевиков. В сентябре 1917 г. на общегородском партийном собрании дело дошло до окончательного раскола в местной организации социал-демократов. Образовались два отдельных комитета: большевиков и меньшевиков. Вновь избранный президиум Окружного бюро выбрал меня своим председателем. Работа Окружного бюро как исполнительного органа очень обширного района становилась все более энергичной, а его мероприятия - более решительными. С другой стороны, большевистская организация, хотя и слабо организованная, но сильная благодаря выдающимся деятелям, давала направление решающей борьбе за власть Советов, проводя усиленную агитацию в рядах армии и среди рабочих фабрик и промышленных предприятий. Известия о событиях в центре, то есть в Петрограде и Москве, доходили до нас с большим опозданием. Причиной этого была задержка телеграмм и даже полное замалчивание того, что делается в центре, местными властями, состоявшими, как я уже упоминал, исключительно из эсеров и меньшевиков.

Вести об Октябрьской революции побудили нашу большевистскую организацию и фракцию Окружного бюро к решительным действиям. Эсеры же и меньшевики, имея за собою офицеров местного гарнизона и две школы юнкеров (800 человек), решили разгромить нас еще до того, как мы начнем вооруженное восстание. Вскоре они нашли предлог для этого. Дело в том, что выпускники юнкерской школы потребовали присвоения после окончания школы чина подпоручика в полном обмундировании с погонами и выплаты трехмесячного офицерского жалованья. Вопрос горячо обсуждался в Окружном бюро. Эсеры и меньшевики всецело поддерживали требования юнкеров. Мы понимали, что это лишь маневр со стороны эсеров с целью получения поддержки юнкеров и офицеров. 8 декабря на заседании Окружного бюро большинством голосов фракции большевиков и сочувствующих мы отвергли требования юнкеров. Тогда эсеры и меньшевики сообщили нам: "Мы принудим вас силой к подчинению". После окончания этого заседания часть делегатов осталась в помещении, а часть пошла домой. На улице мы наткнулись на отряды вооруженных юнкеров и офицеров, которые задерживали и проверяли прохожих. Вечером того же дня началась ожесточенная борьба: на нашей стороне - рабочие и революционная часть местного гарнизона, на стороне эсеров и меньшевиков - офицеры, юнкера, часть буржуазного мещанства, купцы. Наши противники вскоре перешли от нападения к обороне, захватили ряд самых прочных каменных зданий и открыли бешеную стрельбу повеем, кто появлялся на улице. Вооруженные рабочие и солдаты вынуждены были брать штурмом почти каждую такую крепость. Следует отметить, что неожиданное выступление эсеров не позволило нам надлежащим образом организоваться, а участие в борьбе рабочих и солдат носило стихийный характер, но в этих сражениях дало себя знать страстное стремление покончить с остатками старого ненавистного строя и его защитниками. Боевыми операциями руководили, в частности, Борис Шумяцкий, Федор Шумяцкий, - Дмитриевский, Лазо и другие. Два последних товарища позднее погибли мученической смертью. Дмитриевский был расстрелян в Иркутске, когда колчаковцы вели его в суд. Лазо японцы бросили на Амурской железной дороге живым в топку паровоза. Ожесточенные бои продолжались восемь дней при сорокаградусном морозе; во время боев погибло около 700 человек и столько же было ранено. На наши многократные предложения о перемирии эсеры и меньшевики не отвечали, и только, когда мы ввели в бой артиллерию, они прислали к нам парламентеров для ведения переговоров. 17 декабря мы прекратили борьбу с условием, что юнкера будут разоружены и распущены по домам. После похорон павших в бою и после роспуска юнкеров началась усиленная работа по организации Советской власти.

Окружное бюро, так же как и губернский и городской комиссариаты, перестало существовать. Армия была демобилизована, началась организация добровольных отрядов. Я находился во главе одного из таких отрядов, состоявшего из поляков - демобилизованных солдат и добровольцев из числа бывших пленных - и из русских солдат в количестве 150 человек. С этим отрядом я отправился в мае 1918 г. по Лене до Якутска, чтобы покончить с остававшимися там белыми. Они вели переговоры с японцами по вопросу о наступлении на нас с севера и захватывали наши пароходы с товарами. В Витиме на Лене к нам присоединился Бодайбинский отряд рабочих в количестве 90 человек под командованием Стояновича и Одешарии (оба позднее погибли: Стоянович после выхода из заключения погиб в бою в Забайкалье; Одешария умер в тюрьме у белых от тифа). Интересным фактом является то, что этот отряд состоял из представителей различных национальностей: русских, поляков, венгров, чехов, евреев, китайцев, корейцев, одного англичанина, одного серба, грузин, литовцев и немцев. Наш свод-

ный отряд необычайно быстро, но совершенно скрытно пробирался в сторону Якутска. На расстоянии 80 км от Якутска нам было оказано сопротивление, но мы молниеносно преодолели его и, ликвидируя возможность уведомления Якутского гарнизона о нашем приближении, двинулись дальше. 25 июня 1018 г. после перехода пешком в течение четырех часов 26 верст от деревни Табаги до Якутска мы ворвались в город и после 5-часового боя овладели им. Мы освободили из тюрьмы 26 наших товарищей, в том числе Виленьскую- Сибирякову. Якутский гарнизон насчитывал 500 человек отменных стрелков, руководимых капитаном Вандалетовым, и несколько офицеров-эсеров. Во время боев погибли со стороны противника 42 человека и в плен попало около 300, с нашей стороны было 7 убитых и несколько раненых.

В течение нескольких пней был восстановлен полный порядок. Избрали революционный комитет, следственную комиссию, и установился нормальный образ жизни. Мы закончили операцию и, оставив 30 человек для охраны порядка, двинулись обратно в Иркутск, но нам не удалось туда добраться: помешал контрреволюционный чешско-эсеровский мятеж. После нескольких довольно удачных сражений, во время которых мы захватили два пулемета и взяли в плен 12 офицеров, неоднократно принуждая налетчиков к бегству, мы достигли Киренска и здесь потерпели поражение от численно нас превосходивших, хорошо вооруженных прибывших из Иркутска отрядов эсеров Рошомашвили и черносотенного атамана Красильникова. С частью отряда мне удалось пробраться в Бодайбо. Здесь мы попытались вместе с бодайбинскими товарищами еще раз оказать сопротивление. Однако недостаток оружия и дезорганизация в отрядах, вызванная отсутствием каких-либо известий из центра, сделали это невозможным. 15 августа мы были окончательно разбиты под Бодайбо. Мне и многим товарищам удалось скрыться; я пробыл двенадцать дней в тайге, без пищи. Наконец я пришел в город Бодайбо, пытаясь с кем- нибудь установить связь, но был опознан и 27 августа арестован. Вместе с товарищами, которые стояли во главе Советской власти в Бодайбо, вместе с массой революционных рабочих - около 400 человек - я был переслан как подследственный в тюрьму в Иркутске.

В конце декабря 1919 г. после почти полутора лет тюрьмы и полевого суда мне и ряду товарищей удалось избежать жестокой мести врага. Этим мы были обязаны перевороту, совершенному рабочими и солдатами, бывшими колчаковцами. После освобождения нам удалось общими усилиями, вместе с этими же рабочими и солдатами разгромить колчаковцев в Иркутском районе, посадить в оставленные нами тюремные камеры наихудших врагов нашей идеи - адмирала Колчака, премьера колчаковского правительства Пепеляева и других его прислужников, которые во время своего господства в Сибири вершили страшные убийства и безобразия. В начале, февраля 1920 г. были расстреляны Колчак, Пепеляев и палач-китаец из Иркутской тюрьмы. С момента прибытия в Иркутск Красной Армии жизнь окончательно стабилизировалась и бесповоротно установилась рабоче-крестьянская власть.

Заканчивая эти воспоминания, считаю своим долгом вспомнить тех, которые погибли геройской смертью в боях на Лене или были расстреляны атаманом Красильниковым. В Якутске были убиты товарищи Янковский, Королев, пятеро других, фамилий которых я не помню. На Лене атаманом Красильниковым были расстреляны товарищи Алымов, Мойле, Гут, Нать и семеро других, фамилий которых я также не помню. Поручиков был убит в числе девятнадцати других атаманом Сычевым у озера Байкал в декабре 1919 года. Огромную помощь оказал нам, проводив нас до Якутска, товарищ Попов - якут, позднее являвшийся членом Якутского правительства. Вообще следует сказать, что товарищи якуты, а особенно молодежь, проявили неслыханную энергию в установлении Советской власти в Якутии.

ГОДЫ, КОГДА МЫ СТАЛИ САМИ СОБОЮ

Фелиция Форнальская*

Родители мои были малоземельными крестьянами на Люблинщине. У них было шестеро детей. В 1913 г. я окончила фельдшерские курсы и получила работу в местной больнице в Красноставе.

Началась первая мировая война. Старшие братья, Францишек и Леон, были призваны в русскую армию. Я по-прежнему работала в больнице. В 1915 г. фронт при-

* Фелиция Форнальская родилась 20 ноября 1895 г. в Лопеннике, Красноставского повета, в крестьянской семье. Эвакуированная вместе с семьей в 1915 г. в Царицын, она вступила там в период революции в СДКПиЛ и вместе со всей семьей - матерью Марцианной, сестрой Малгожатой, братьями - принимала активное участие в борьбе за упрочение Советской власти. На родину возвратилась в 1919 году. В межвоенный период работала в КПП и в Коммунистическом Интернационале как партийный функционер. С 1945 г. - член ППР и ПОРП, занимает различные государственные посты. С 1957 г. - пенсионерка. Воспоминания написаны в 1966 году.

близился к нашему местечку, и в связи с этим мы выехали, как и большинство поляков, в Россию. Остановились в Царицыне. Родители сначала работали на одной из речных пристаней общества "Волга". Я вскоре начала работать санитаркой в военном госпитале. Брат Александр и сестра Малгожата стали учиться в царицынской гимназии и жили в интернатах, организованных Польским опекунским комитетом. Через год мои родители перешли на работу в школу при фабрике Нобеля - отец сторожем, а мать уборщицей. В госпитале я работала по 10 - 12 часов в сутки. С фронта привозили все больше и больше раненых.

Наша семья, занятая тяжелым трудом, поглощенная заботами о существовании, мало интересовалась политическими вопросами, и мы мало знали о том, что делается на свете, так как газеты читали очень нерегулярно. Знали только, что на фронте дела идут плохо, русская армия отступает, госпитали заполнены больными и ранеными, а продовольствия становится все меньше. Даже весть о свержении царя, которая пришла весной 1917 г., не произвела на нас большого впечатления. Однако последующие события все больше направляли наше внимание на политические проблемы. В то время шли бурные дискуссии между партиями большевиков, меньшевиков и эсеров. Директриса школы, в которой работали родители, была ярым врагом большевиков; она считала, что после свержения царя власть должна перейти в руки Учредительного собрания, часто повторяла родителям, что "власть в руках голытьбы - это хуже смерти". Такие настроения господствовали среди всей царицынской буржуазии.

В госпитале я сталкивалась с ранеными солдатами, в большинстве своем бывшими крестьянами; они были измучены войной, жаждали мира и земли, а именно царицынская большевистская организация пропагандировала лозунги: "Долой войну", "Вся власть Советам", "Земля - крестьянам, фабрики - рабочим". Эти лозунги выражали желания солдат-крестьян и всего пролетариата, который в Царицыне был очень многочисленным. Нас также захватили эти лозунги, мы поняли, что они выражают наши интересы. Собрания и митинги происходили часто в кино, театрах, клубах; они были очень бурными, ибо на них выступали представители разных партий и беспартийные. Каждый излагал свои взгляды, особенно оживленно спорили по вопросам войны и мира. Большевики последовательно пропагандировали свои лозунги, представители же других партий - свои лозунги войны до победного конца, борясь против требования "Земля крестьянам без выкупа" и категорически отвергая лозунг "Фабрики - рабочим". Они уверяли, что рабочие не смогут руководить производством.

Моя семья очень редко сталкивалась с поляками, мы жили в русской среде. В госпитале старые, материально не нуждавшиеся врачи предпочитали не обсуждать политические темы, зато среди молодых врачей и среднего персонала многие высказывались за политику большевиков, видя, как война со дня на день ухудшает внутреннее положение страны, и не веря в победу русской армия. В армии усиливалось дезертирство. Солдаты самовольно возвращались домой. Часто безразличные к политическим событиям во время пребывания в армии, они лишь после возвращения домой под влиянием агитации начинали активизироваться и поддерживать политику партии большевиков. Много таких солдат мы встречали на митингах. Из разговоров с ними выяснялось, что они понимают политику Советской власти и с энтузиазмом вступают в партию и в Красную гвардию...

Весть, что в Петрограде власть захватила партия большевиков во главе с В. И. Лениным, что там управляют Советы рабочих и солдатских депутатов, мы восприняли с большой радостью, ибо эта власть реализовала близкие нам лозунги, мы считали ее нашей властью и вместе с русским пролетариатом готовы были ее защищать. Вслед за этой вестью в Царицыне состоялся большой митинг на площади вблизи большого торгового дома Губанова. Госпиталь, в котором я работала, был неподалеку, я освободилась от работы и пошла на митинг. Там было много тысяч людей, ибо в Царицыне находились крупные предприятия и особенно большой завод боеприпасов и оружия (французский завод), на котором было занято несколько тысяч рабочих. На площадь по всем улицам шли толпы. Развевались знамена и флаги. Шли плечом к плечу военные, рабочие, молодежь и женщины, распевая революционные песни - "Марсельезу", "Смело, товарищи, в ногу" и другие. Настроение было необычайно приподнятым и восторженным. Выступали только представители партии большевиков...

Постепенно начала я знакомиться с деятелями партии большевиков. Помню Якова Ермана, великолепного оратора, обаятельного молодого студента, который был избран потом председателем городского Совета; он пользовался огромным авторитетом и симпатиями местного населения. Это был непосредственный, скромный, доступный в общении и спокойно державшийся в самых трудных, иногда прямо-таки трагических ситуациях человек. Помню, как в 1918 г. обрушилась на Царицын карательная экспедиция контрреволюционных войск. В городе возникла паника. Партийная деятельность была приостановлена, а наиболее известные активисты вынуждены были скрываться. Многие товарищи поддались настроениям подавленности. Ерман на коротких собраниях подбадривал нас: с большим спокойствием он заверил, что это временная неудача, что мы сумеем защитить Советскую власть, и действительно, хозяйничанье экспедиции продолжалось лишь несколько дней, так как она была выбита Красной Армией с помощью рабочих. Ерман погиб в 1918 г. от руки правых эсеров.

На рубеже 1917 и 1918 гг. проходили выборы в городской Совет. Предвыборные собрания, происходившие на больших заводах или в залах кино, были очень бурными

ввиду различия предложений большевиков, меньшевиков, эсеров. Каждая партия имела свой избирательный список. В Царицыне издавна существовал Польский клуб, который объединял часть польской интеллигенции. Это был типичный увеселительный клуб с читальней, бильярдом. После революции деятельность клуба приобрела черты общественной и культурной работы. Молодежь из интернатов пользовалась клубной читальней. Частым гостем клуба была и Малгося, которая познакомилась там с товарищами-поляками и установила с ними контакт. Это были товарищи Коханьский, Свадовский, Пукас и другие. Моя мать и я тоже стали бывать на собраниях в клубе. Предвыборная кампания втянула всех нас в активную работу, которая состояла в техническом обеспечении собраний, оповещении жителей о сроках собраний, агитации за список большевиков, распространении воззваний и партийной прессы. Это была небольшая по объему работа, но мы относились к ней как к очень важной и вкладывали в нее всю свою энергию. Материалы мы получали в клубе. На новый характер деятельности Польского клуба влияла в огромной степени возникшая в нем после революции ячейка СДКПиЛ, во главе которой стоял Коханьский. В клубе собирались люди самых различных политических взглядов. Там происходили дискуссии на темы: задачи поляков в условиях, создавшихся после революции; принимать ли участие в событиях, перед лицом которых стояло население России, или изолироваться от этих вопросов и ждать возможности выезда на родину. Большинство предпочитало не вмешиваться. Члены ячейки СДКПиЛ вели внутри клуба оживленную предвыборную кампанию. Во вновь избранном городском Совете большевики получили значительное большинство.

Ранней весной 1918 г. вернулся с фронта мой муж, и я выехала с ним в городок Филонове (недалеко от Царицына). Муж был избран там председателем городского Совета и комиссаром по делам снабжения Хоперского округа. В первые дни мая на городок напала контрреволюционная банда, каких было тогда полно. Мужа убили, а я с годовалым ребенком возвратилась к родителям в Царицын. В это время Малгося и моя мать уже вступили в СДКПиЛ, и сестра работала в секретариате ячейки. Через несколько дней я тоже вступила в СДКПиЛ. Теперь я уже лично знала Коханьского - шахтера из Домбровского бассейна. Это был типичный поляк, с усами, спокойный, остроумный и полный веры в победу революции, а также в наше возвращение в Польшу. Свадовский - студент, поляк, перед войной учился в Киеве, был связным между Городским комитетом РКП (б) и нашей организацией СДКПиЛ. Главными деятелями нашей партийной организации и клуба были Пукас, Кабала - рабочий, Студзиньский - служащий и Дух - командир какого-то отряда или же гарнизона в Царицыне. Рекомендацию в партию дал мне Коханьский, который был нам ближе других и которого мы лучше понимали, - как рабочий он вызывал у нас наибольшее доверие. Вторым, вводившим меня в партию, был Жук, который знал моего брата по Ростовскому университету, а мою мать запомнил после смелого выступления в клубе, где она категорически высказалась за поддержку Советской власти поляками, что большинство собравшихся встретило неодобрительно.

Летом 1918 г. состоялись выборы в Городской комитет РКП (б) в Царицыне. Помню, что членом комитета была выбрана Савилова - работница, малограмотная, ко очень смелая и преданная делу революции. Где бы ни появлялась эта женщина, всюду она агитировала за Советскую власть, невзирая на грозившую ей опасность, и приобрела огромную популярность, особенно среди рабочих и женщин. Насколько я помню, в Царицыне не было городского комитета СДКПиЛ, мы избирали лишь наших представителей в Городской комитет РКП (б). Тогда выбраны были Коханьский, Свадовский, Жук и Малгося. В то же время мы избрали новое правление Польского клуба, в которое вошли Коханьский, Пукас, Кабала, я и учительница, фамилии которой не помню. Мы довольно часто собирались в клубе; в согласии с партийной организацией разработали план деятельности клуба, организовывали политические доклады, беседы и лекции на актуальные темы. Две учительницы- полячки, которые обучали польскую молодежь в интернатах и одна из которых - Зофья - вошла в правление клуба, выступали с докладами о польской литературе, они прекрасно знали произведения польских классиков, лекции их пользовались большим успехом и были как бы разрядкой в условиях постоянного ожидания нападения банд красновцев, деникинцев и других. Я встречалась в это время со многими людьми, главным образом русскими. Однако по фамилии я знала только видных активистов, речи которых часто слушала на митингах и собраниях.

Летом 1918 г. была проведена мобилизация всех членов партии. Я была направлена в Царицынский коммунистический батальон, где работала фельдшером. Тогда я еще встречалась с Духом, но он находился уже со своим польским отрядом за городом. Олесь и Малгося также были переведены на казарменное положение в Крестьянском полку. 16-летняя Малгося, щуплая и слабая на вид, была энергичной и смелой девушкой. Она пользовалась симпатией своих товарищей, которые острили, что не ока винтовку, а винтовка ее носит. Царицынский батальон состоял из рабочих города Царицына, поляков в этом батальоне не было. Ожидая приказов командования, он пока поддерживал порядок в городе, охранял склады, предприятия, обеспечивал телеграфную и телефонную связь. Ноябрь этого года принес неожиданную перемену: молодежь была уволена из армии для продолжения учебы в городах, которым не грезила опасность. Мы выехали последним пароходом по Волге в Саратов с тяжело-

больным отцом. Саратов встретил нас сорокаградусным морозом. В ближайшей гостинице не было ни живой души - двери распахнуты, стекла выбиты. Однако нам пришлось оставить там больного малярией отца с высокой температурой, девятилетнего братишку Стася и моего не достигшего еще двух лет сынишку под опекой нашей матери. Мы втроем пошли в Городской комитет РКП (б). Через несколько часов получили разрешение на комнату у каких-то "буржуев" и карточки на хлеб, что было более важно. Л пока нас направили на работу в канцелярию губпленбежа (губернский комитет попечения над беженцами и пленными), где днем мы подготавливали документы на выезд в свои страны военнопленным - чехам, австрийцам, венграм, полякам и немцам, а также беженцам; по вечерам мы отправлялись в так называемый военный городок, где проводили с пленными беседы, разъяснявшие задачи и цели Советской власти, - это была наша партийная работа. С поляками - пленными и беженцами мы договаривались быстро, зато с представителями других национальностей возникали большие языковые трудности. Правда, нашлись переводчики - австрийцы и чехи, которые уверяли, что знают русский язык, и переводили наши высказывания своим товарищам. Однако нас удивляло полное отсутствие дискуссий и лишь один постоянно повторяющийся вопрос: когда мы поедем домой? Наконец выбрался с нами на такую встречу Финкельштейн, начальник эвакуационного отдела, у которого я работала. Он выслушал наши речи и их перевод. Неожиданно рассмеялся и говорит: "Ведь эти ваши переводчики плетут какую-то чепуху!"

В это время Олесь поступил в университет в Саратове, но через три месяца ему пришлось снова взяться за оружие. Со многими товарищами-поляками, фамилий которых я не помню, за исключением Яна Мизеревича, и русскими он выехал на Западный фронт в Минск. Олесь был политическим комиссаром в 52- й дивизии Красной Армии. Меня, Малгосю и маму направили на работу в детский дом для польских сирот, потому что бывшие его руководитель и воспитатель тоже выехали на фронт. Я стала руководителем этого дома, Малгося - воспитательницей. Мама также помогала нам в этой работе. Дом помещался во дворце саратовского архиерея, который бежал. На нашем попечении было 150 ребят в возрасте от трех до семнадцати лет. Некоторые наши воспитанники по годам были старше их воспитательницы - Малгоси. Несмотря на отсутствие педагогической подготовки, руководствуясь лишь любовью к детям и страстным желанием справиться с порученным заданием, мы как-то управлялись с детьми различного возраста и разного уровня развития. Работали в необычайно трудных условиях. По своему разумению из камня и глины мы смастерили временные печки и протянули трубы из комнаты в комнату, чтобы хоть немного обогреть ребят, особенно малых, трех- четырехлетних. Не хватало дров, хлеба, постелей, белья, совсем не было теплой одежды, и нужны были нечеловеческие усилия и энергия, чтобы добыть что- нибудь. Дети болели от недоедания. Молодое Советское государство делало все, чтобы не дать нам умереть, но вся Россия была в то время одним огромным фронтом, и прежде всего надо было защищать Советскую власть. Запечатлелся в моей памяти такой факт. Во дворце было очень много комнат, в которых мы постоянно искали что-либо, что бы еще годилось на дрова - может, какой- нибудь шкаф, а может, дверь. И вот нам показалось, что одна из дверей ни на что не пригодна. Мы начали ее рубить и обнаружили за дверью маленький склад, а среди разной рухляди - целый мешок соли. Что это была за радость - настоящее сокровище! Соль тогда ценилась на вес золота, ибо мы были отрезаны от мест, откуда ее привозили. Пожалуй, больше всего люди страдали именно от недостатка соли. А тут такое богатство! Мы тотчас со старшими ребятами пошли в лежавшие в нескольких километрах деревни и там за часть этой соли выменяли муку, крупу, масло. Благодаря этому мы подкормили ребят, так как каждые 10 - 20 дней отправлялись в различные деревни для обмена. За соль мы достали и мыла, и можно было привести детей в человеческий вид.

Весной 1919 г. умерли мой отец и сынишка. Было пережито много тяжелых дней. Но были и необычайно торжественные и радостные минуты. Каждая победа Красной Армии, каждый очищенный от врагов кусок советской земли радовали нас и поддерживали веру в полную победу. В это время я познакомилась еще с одним поляком, служащим отдела социального обеспечения в Саратовском городском Совете. Он был больным, а может, инвалидом, и не был мобилизован. Этот товарищ - Струсиньский - оказал большую помощь нашему детскому дому. Наступил период временного перемирия. Ребята были страшно истощены, и Струсиньский, который заботился обо всех детских домах, помог нам выехать с детьми па дачу в лес вблизи Саратова. Мы заняли пять маленьких домиков в лесу, и радость наша была неописуемой. В этом лесу разместились также русский, еврейский и латышский детские дома. Продовольствие для всех детей мы привозили совместно из города трамваем. Но радость продолжалась недолго. После недельного наслаждения лесом и свежим воздухом мы получили приказ об эвакуации в другой, уездный город - Петровск. На Саратов снова наступали контрреволюционные банды. Путешествие совершили в товарных поездах и только в сентябре достигли места назначения. Там надо было устраиваться с ребятами заново, готовить их к школе. Однако нам везло на хороших людей, и прежде всего нас спасала заботливая помощь Советской власти. Дети знали и понимали наши трудности и именно поэтому во всем охотно нам помогали. Струсиньский посетил нас в Петровске и помог приобрести материал на теплую одежду и белье для ребят.

Припоминаю две большие неожиданности. Когда мы были еще на той неудавшейся даче, явились однажды товарищи Коханьский, Свадовский и Пукас. Они ехали на Западный фронт. Этот радостный визит продолжался около часа; выпили четыре самовара чаю с сахарином, которым угощали нас наши гости. Второй визит Коханьский нанес нам уже в Петровске - он привез к нам свою жену и сестру, а сам снова отправился на фронт. Коханьская и ее сестра умели шить, поэтому все тотчас взялись за изготовление для ребят теплой одежды, в которой они должны были принять участие в демонстрации в ознаменование второй годовщины Октябрьской революции. Вдруг в канун этого праздника неожиданно приехал Олесь, привезя нашей маме, Малгосе и мне направление на партийную работу в Польшу, подписанное Феликсом Дзержинским. Детей мы оставили на попечение хороших, верных товарищей Коханьских, а вторую годовщину революции встретили на вокзале в Петровске, где два или три дня ожидали поезда. На родину ехали частью на поездах, частью на телегах, а частью шли пешком, везя на повозке больных тифом маму и Малгосю. 24 декабря добрались до Люблина. Здесь мы отыскали двух старших братьев, Франека и Леона, и родных матери. В Польше Центральный Комитет КРПП направил нас - Малгосю, Олеся и меня - на партийную работу в Белосток. Такое же направление получил и мой брат Леон. Нашей задачей было поддержание связи через фронт с товарищами в Советской России.

В августе 1920 г. в Белосток вступила Красная Армия. Был создан, как известно, Революционный комитет во главе с Дзержинским и Мархлевским. Мы начали организовывать легальную партийную жизнь. Однако вскоре нам снова пришлось оставить Белосток: как члены партии мы были мобилизованы в Красную Армию. Малгося была политруком в 3-й дивизии, в которой сражались и наши братья. Я же работала в 4-й дивизии - в эпидемиологическом отряде в качестве фельдшера. Наш отряд насчитывал около ста человек и прошел путь Белосток - Лида - Молодечно - Минск - Речица - Гомель. Работали мы преимущественно но фронтовых условиях, в палатках. Главным врачом был доктор Дюков. Наша партийная организация насчитывала 12 человек. Фамилию руководителя нашей организации не помню - это был солдат, он выполнял обязанности повара нашего отряда. Секретарем была одна из санитарок - Сима из города Пскова. Я была казначеем. Дольше всего мы задержались в Речице - очаровательном городке на Днепре. Больных поместили в двух школах, а весь персонал - на частных квартирах. Меня и Симу поселили в доме попа. Поп был ярым врагом Советской власти и ненавидел нас, называл христопродавцами. Он грозил, что обварит нас кипятком или зарежет, как поросят. Мы боялись, что батюшка исполнит свои угрозы. Наша комната сообщалась с кухней попа, в связи с этим мы страховались тем, что привязывали один конец веревки к кухонной двери, а другой - к ножке кушетки, на которой спали, рассчитывая на то, что если поп попробует открывать дверь, то потянет кушетку и разбудит нас. Однако для верности мы вынуждены были ходить в комнату через окно по приставленной доске. Однажды ночью было приказано немедленно эвакуироваться из Речицы в связи с грозившим нам окружением. Тихонько, на ощупь, в непроницаемой темноте укладывали мы больных на повозки. Для нас телег не хватило, мы шли пешком в сторону Гомеля. Третью годовщину революции праздновали в Гомеле. Торжественное заседание проходило в клубе. С докладом о внутреннем положении, а особенно о положении на фронтах, которых было тогда в России много, выступил какой-то военный. Художественной частью была самодеятельность. В декабре 1920 г. товарищей поляков, в том числе Малгосю, Олеся и меня, отозвали с фронта и направили на политические курсы при университете имени Свердлова в Москве. Эти курсы длились шесть недель. Лекции читали Мархлевский, Будзиньский, Бобиньский, Циховский и другие.

В это время в Москве проходил VIII съезд Советов. Как же велика была наша радость, когда мы получили пропуск на съезд! Мы знали, что выступит В. И. Ленин. Это был период наибольшего напряжения гражданской войны. В стране царил страшный голод, вызванный не только военными разрушениями, но и дезорганизацией транспорта. Большой театр, в котором проходил съезд, был окружен засеками из колючей проволоки и охранялся красноармейцами. Огромный, неотапливаемый зал был до отказа заполнен людьми, разогревавшимися топаньем ногами и похлопыванием рук. В. И. Ленин появился неожиданно. Его встретила горячая овация, и сразу же после этого воцарилась полная тишина - все замерли в ожидании. Владимир Ильич был одет, как обычно, в штатское; характерным для него жестом он взялся за лацканы пиджака, говорил, расхаживая по сцене. Его слегка прищуренные глаза, казалось, пронзали человека насквозь. Одной из затронутых тогда Лениным проблем был вопрос об электрификации. Именно на этом съезде прозвучали известные всем нам слова: "Коммунизм - это Советская власть плюс электрификация всей страны". Программа электрификации, выдвинутая в столь тяжелый период, вызвала неслыханный энтузиазм у собравшихся. Другой проблемой был вопрос о концессиях, очень непопулярных среди советских людей, как и среди членов партии. Ленин говорил о концессиях очень просто и в то же время необыкновенно сильно и убедительно. Вопросы, для многих неясные, приобретали в трактовке Ленина огромную ясность и становились понятными. Он говорил о том, что Россия имеет колоссальные природные богатства, но в то же время у нее нет средств для их эксплуатации, и это вынуждает Советскую власть использовать заинтересованность иностранных капиталистов в концессиях, чтобы та-

ким образом улучшить экономическое положение Страны Советов. Участникам прений, не понимавшим, почему, лишив собственности своих капиталистов, мы теперь отдаем концессии в руки иностранного капитала, никто другой, кроме Ленина, не сумел бы, пожалуй, разъяснить этой необходимости. Атмосфера зала характеризовалась невиданным интересом к каждому слову Ленина. В высказываниях участников прений, даже тех, что выражали сомнения, чувствовалось неподдельное доверие и уверенность, что Ленин ведет революцию по единственно правильному пути. Покидая съезд, его участники, огромное большинство которых отправлялось непосредственно на фронт, обещали друг другу защищать Советскую власть вплоть до победы.

В ОСАЖДЕННОЙ КРЕПОСТИ

Людвик Зыгмуньчик *

В конце 1916 г. кавалерийская дивизия, в которой я служил, занимала позицию в Пинских болотах. Там застало нас известие о Февральской революции. После революции мы ввели в частях солдатские Советы, и я был избран в полковой солдатский Совет, В августе наш полк перебросили в Петроград. Командиром эскадрона был капитан Носуленков, убежденный монархист, враг солдатских Советов и всего нового. Наш эскадрон расквартировали в Выборгском районе. После нескольких дней отдыха мы начали нести гарнизонную службу, выходя патрулями по два взвода одновременно. В то время служба эта казалась даже интересной: каждый день что-нибудь новое. Дома были оклеены разными прокламациями и воззваниями. Раз в день мы проезжали мимо Смольного. Он ярко освещался, стоял караул у ворот и внутри сада. Впускали только по пропускам. Около здания всегда было очень оживленно.

По истечении двух недель мы получили приказ о выступлении на Гатчину, где должна была произойти концентрация полка. Поскольку ходили слухи, что Корнилов стягивает войска, а особенно кавалерию и казаков, чтобы произвести государственный переворот, мы собрали совет эскадрона, на котором решили не выполнять приказ. Капитан Носуленков назвал это изменой родине. Он пригласил офицеров (было нас трое, кроме него) в канцелярию и спросил, едем ли мы с ним. Его заместитель ответил: "Где эскадрон, там и мы". "Ну так я, - сказал капитан, - не имею намерения оставаться вместе с бунтовщиками. - И, глядя "а меня, подчеркнул: - И мятежниками". Он обратился к своему заместителю, приказав прислать ему к 8 часам утра двух его собственных коней к гостинице "Офицерская". Во время этого разговора в канцелярию вошел унтер-офицер Степанов, председатель комитета эскадрона, который заметил, что коней "господин капитан" должен забрать сам, никто из солдат не захочет их ему отвести: ведь денщиков уже нет. Разговор был окончен. Капитан поднял руку к козырьку фуражки: "Мне с вами не по пути" - и вышел. Степанов отправился с решением эскадрона о невыполнении приказа штаба полка в Смольный.

В город мы не выезжали в течение двух дней. О совершенной Октябрьской революции и ее подробностях узнали из газет. Весь гарнизон митинговал. Прочитали об образовании Совета Народных Комиссаров во главе с В. И. Лениным, о первых декретах и воззваниях Советской власти. Военные училища, стоявшие за Керенского, после короткой борьбы сдались, а некоторые без боя перешли на сторону большевиков. Через несколько дней мы узнали, что Керенский с дивизиями казаков взял Царское Село и находится на подступах к Петрограду. Наш эскадрон придали в качестве конной разведки отряду моряков и оторвавшихся от своих частей солдат. Мы выступили на Керенского, но участия в боях не принимали: поздно прибыли. Казаки Керенского были отбиты, Царское Село освободили. Были убитые и раненые-первые жертвы гражданской войны. Наступили грозные дни. Печать сообщала о тяжелых боях в Москве, на Дону, в Донбассе и других районах России. Белые организовывались.

Приблизительно на рождество наш эскадрон был разделен пополам и присоединен к разным отрядам Красной гвардии, которые должны были отправиться на Дон. Отряд, которому я был придан с двумя взводами, состоял приблизительно из 800 человек и был разделен на два батальона, а мы являлись конной разведкой отряда. Формирование происходило на железнодорожном вокзале. Через неделю мы отправились в Таганрог. По пути мы постоянно натыкались на различные преграды - то был закрыт вы-

* Людвик Зыгмуньчик родился 18 июля 1895 г. в Екатеринославле в семье политического ссыльного. Окончил Высшую торговую школу в Харькове. С 1915 г. служил в русской армии. После Февральской революции вошел в состав солдатского Совета полка. После Великой Октябрьской социалистической революции сражался против отрядов Дутова и английских интервентов на Закаспийском фронте. Был секретарем Окружного комитета РКП (б) в Фергане, руководил обороной крепости Он участвовал в ликвидации контрреволюционных банд, был начальником штаба 5-й Туркестанской стрелковой бригады. В 1924 г. вернулся на родину и работал в финансовых органах. С 1961 г. - пенсионер. Воспоминания Написаны в 1966 году.

езд на следующую станцию, то не было паровоза. Люди нервничали. Пополнив в Москве провиант, мы отправились через пару дней стоянки в направлении Воронежа, где ждала нас депеша из Петрограда, приказывавшая остаться в Воронеже в распоряжении революционного комитета для борьбы с отрядами белых, группировавшихся в этих местах, и разоружения возвращавшихся с фронта казаков.

В Воронеже я заболел тифом. Когда я вышел из больницы, революционный комитет направил меня в Казань. Там меня прикомандировали к штабу формировавшегося Казанского отряда. Вооруженные полевой и тяжелой артиллерией, имея отряд кавалерии, мы сражались сначала с казаками Дутова, а затем на Закаспийском фронте. После взятия Ашхабада в тяжелых боях мы вытеснили часть английских отрядов и белогвардейцев в Иран. Работа в штабе была тяжелой. Климат жаркий. Свирепствовала малярия. Через несколько недель после взятия Ашхабада я получил отпуск для лечения и поехал в Маргелан в Фергане, к сестре. В это время я уже был членом РКП (б). На новом месте я поступил в распоряжение областного комитета партии и был избран секретарем исполнительного комитета Совета Ферганской губернии. Это был период самых тяжелых боев молодой Советской республики с иностранной интервенцией и местной реакцией. Я был снова призван в Красную Армию и вступил в должность начальника крепости Ош - последней военной базы на пограничье Китая, Афганистана и Индии. С северо-запада Туркестан был отрезан от Центральной России казаками атамана Дутова, с северо-востока наступали белогвардейские части Колчака, а на юге, на Закаспийском фронте, шли бои с английскими отрядами, поддерживаемыми белогвардейцами и контрреволюционерами-туркменами. Главнокомандующим Туркестанским фронтом был М. В. Фрунзе. В крае рыскали банды басмачей Мадамин-бека и других курбаши, вдохновляемых бухарским эмиратом. Они уничтожали связь, железные дороги, нападали на небольшие отряды Красной Армии, терроризировали и грабили население, зверски расправлялись с людьми, преданными революции.

Крепость Ош непрестанно беспокоили белогвардейские банды, и наш немногочисленный гарнизон постоянно патрулировал дороги, ведущие на Памир. Границы России не охранялись, лишь военные отряды крепости Ош, втянутые в бои с басмачами, в погоне за ними достигали застав Памира. Был июль 1919 года. Спустя два дня после возвращения из тяжелой операции в памирских горах против басмачей в мою комнату вбежал рано утром солдат и доложил, что город окружен басмачами, конно-горские полки изменили нам, так же поступили памирские отряды, соединившись с басмачами. Посты на речке Карасу сняты, а другие отступают в крепость. Я прыгнул на коня и галопом поскакал в крепость. В воротах встретил Лебедева, бледного, с гранатами за поясом. "Куда ты?" - Он махнул рукой, пришпорил коня и помчался вперед, покидая крепость. Больше я его не видел. Позднее я узнал, что, пробираясь горными ущельями, оп достиг Андижана, отстоящего на 60 километров, и сообщил о грозившей нам опасности.

В крепости был избран военный Совет, в состав которого вошел и я. Мы решили сражаться до конца. Начались лихорадочные приготовления к обороне. Гарнизон крепости насчитывал 500 штыков и 120 сабель. Мы чувствовали себя в крепости уверенно, так как белогвардейцы не имели артиллерии. Около полудня белогвардейцы прислали к нам своих парламентеров с письмом их главнокомандующего генерала Муханова. В письме сообщалось, что вес отряды Мадамин-бека, туземные отряды, конно-горские полки и памирские отряды подчинены генералу Муханову. Последний требовал сдать крепость без сопротивления, обещая нам неприкосновенность. В противном случае Муханов грозил взять крепость штурмом, а командование крепости отдать под полевой суд. Ультиматум был зачитан на военном Совете крепости. Парламентеров отправили без ответа.

Началась осада. Мы были отрезаны от всего мира, ждали помощи. Через две недели, обходя посты крепости, я почувствовал под ногами воду. Выяснилось, что с северной стороны рухнула стена трехметровой ширины. Стены крепости были построены из сырца. Так как с марта до декабря дожди в Туркестане не выпадают, орошение производится через ирригационную систему. Эту систему использовали белогвардейцы, направив воду из оросительных каналов на крепость, чтобы размыть стены. В проломе мы поставили пулеметы. Оборонять крепость стало еще сложней. Ходили по щиколотку в воде. Человеческие силы истощались, о сне не было и речи. Мы прекрасно отдавали себе отчет в создавшемся положении. Решили обороняться как можно дольше. Вода делала свое - пролом расширялся. Белые усиливали атаки. Утром рухнула стена в устье канала. Крепость разделилась на две части: в одной осталось продовольствие, в другой - боеприпасы. Дальнейшая оборона была невозможна. После трех недель осады крепость пала.

Генерал Муханов собрал наше руководство, заявив, что он подтверждает слово, данное вначале, и дарит нам свободу, однако предлагает перейти под его командование! Ни один из защитников Оша не принял этого предложения. На следующий день меня вместе с другими товарищами - всего 9 человек - взяли под арест. Нам заявили, что мы предстанем перед полевым судом, который состоится после взятия Андижана. Мы знали, что нас ожидает расстрел. После взятия крепости Ош белые двинулись на Андижан. Однако командование Красной Армии перебросило с Закаспийского фронта сильный Казанский отряд, который после длившихся несколько дней боев разбил генерала Муханова под Андижаном. Две последние ночи, проведенные в заключении в. Оше, бы-

ли страшными. Из-за тюремных стен доходили до нас шум, конский топот, скрип повозок, мы догадывались о поражении белых. Считали, что белые нас уничтожат. Около полуночи караулы бежали. Вскоре солдаты бывшего гарнизона крепости проникли за тюремные стены, выбили стекла в нашей камере и через решетку передали нам гранаты и винтовки. Несколькими часами позже мы были освобождены бывшими защитниками крепости, которые, выломав тюремные ворота, дали сигнал к захвату нами крепости. Удирая, белые в панике, заботясь прежде всего о собственной шкуре, бросили большое количество оружия. В тот же день в наши укрепления ворвался туземный отряд, не подозревавший, что крепость снова в наших руках. Мы захватили 80 коней, которые нам очень пригодились.

Через какое-то время в крепость вошел Казанский отряд, в котором я прежде служил. Белые отступили в горы, обосновавшись на пограничных заставах. Отряды басмачей вновь рассыпались по всему краю. В одной из экспедиций в Памир с целью ликвидации белых отрядов я был ранен. После выхода из больницы я получил назначение на должность начальника штаба Казанского отряда, который переформировался в 5-ю Туркестанскую стрелковую бригаду.

ИЗ СИБИРСКОЙ ССЫЛКИ - НА РОДИНУ

Якуб Домбский*

С начала 1917 г. я проживал в Сибире, в небольшом поселке Нюра, где находилась каменноугольная шахта того же названия и маленькая станция железной дороги, тоже Нюра. Там работало несколько поляков, которые вместе со мной были осуждены и тоже сосланы на вечное поселение в Сибирь.

Трудно описать, с каким волнением встретил я в начале марта 1917 г. захватывающую весть о свержении царизма. Я сейчас же отправился на санях в расположенный в 6 - 7 км большой поселок Тулун (там находились волостное правление, почта, полицейский участок, мировой суд, различные ремесленные мастерские и большие магазины). На главной улице Тулуна я сразу заметил перемены. Исчезли полицейские, постоянно крутившиеся тут. Я пошел к знакомому ссыльному, который катал валенки, а у него праздник, мастерская не работает. Я застал там еще двух ссыльных - поляка и грузина. Узнал от "их, что прибывшие из Иркутска купцы подтвердили весть об отречении царя и создании правительства из депутатов Думы. Кроме того, я узнал, что политические поселенцы в Иркутске организовали шествие с красными знаменами в находившийся недалеко Александровск, где в тяжком заключении томились несколько тысяч осужденных на каторгу. Всех политических заключенных освободили. При этом происходили потрясающие сцены. Один заключенный, приговоренный к вечной каторге, очутившись перед воротами тюрьмы, увидев красные флаги и услышав товарищей, говоривших о свержении царя, о создании революционного правительства, упал под красным знаменем и больше не встал. Освобожденные вместе с теми, кто прибыл им на помощь, отправились колоннами в Иркутск; тех, кто не мог идти, везли на санях (и об этом кто-то подумал). Жители Иркутска - не только ссыльные, но и местные сибиряки - с огромной теплотой приветствовали освобожденных революционеров. Заключенные получили гражданскую одежду, больные были помещены в больницу. Почти каждый из бывших заключенных нашел пристанище у товарищей-земляков или в какой-нибудь доброжелательной семье. (При освобождении заключенных из орловской каторжной тюрьмы каждая городская семья тоже считала своим долгом взять к себе одного заключенного для отдыха и питания.)

Когда я вернулся в Нюру, мои земляки уже откуда-то обо всем узнали. Все были очень возбуждены. На следующий день я поехал в Черемхово, в трех часах езды в направлении Иркутска, где на фабрике металлоизделий работало много ссыльных поляков. Из них трое были осуждены вместе со мной - Ян Пехович, Францишек Шевчик и Томаш Станек. Я попал на массовку, организованную рабочими фабрики. Поляки решительно заявили (выступал Ян Радош из Домбровского бассейна), что они активно включатся в революцию, чтобы помочь русским товарищам довести ее до победного конца.

* Якуб Домбский родился 19 июня 1885 г. в деревне Хшановице, Радащаньского повета, в семье малоземельного крестьянина. По профессии - рабочий-металлист. В рабочем движении принимал участие с 1904 г. в рядах ППС, затем ППС - революционной фракции. Был одним из организаторов профсоюза горняков ППС, участвовал в революции 1905 года. Арестованный в 1906 г., в 1908 г. был осужден на вечное поселение в Сибири. В период Октябрьской революции боролся в Иркутске за власть Советов. На родину возвратился в 1918 г., принимал участие в создании Советов рабочих депутатов Домбровского бассейна. В 1923 г. вступил в КПП. В 1942 - 1948 гг. состоял в ППР, а затем в ПОРП, был заместителем председателя первой после освобождения Польши управы в одном из городов Домбровского бассейна. С 1957 г. - на пенсии. Воспоминания написаны в 1965 году.

Со всей энергией приступили мы к политической работе. На фабриках, в шахтах избирались Советы рабочих депутатов, возникали Советы местной власти, кооперативы. Я выезжал как делегат Нюры в уездный центр Нижнеудинск, чтобы помочь в организации местной революционной власти.

Уже на митинге в Черемхове русские товарищи говорили, что правительство, состоявшее из депутатов Думы, - это еще не победа, полная победа наступит тогда, когда власть возьмет Российская социал-демократическая партия большевиков. Сперва это заявление не произвело на меня впечатления, я радовался уже тому, что достигнуто. Только на большом митинге в Нижнеудинске, где выступало много ораторов, я понял, что социал- революционеры и меньшевики, взявшие власть в Петрограде, не дадут народу тех прав, за которые борется рабочий класс, что настоящую свободу и полноту прав народы России получат только из рук большевиков. Это становилось понятным и русским рабочим и рабочим других национальностей - грузинам, эстонцам, латышам. Мы, поляки, бывшие политические заключенные и ссыльные, также считали, что только под властью большевиков Польша вновь обретет независимость и полную суверенность.

Весной 1917 г. был объявлен набор рабочих на пущенный в ход завод металлоизделий. Он находился на территории полости Братский острог, недалеко от реки Ангары. Завод бездействовал с начала войны, а теперь должен был работать на оборону. Я завербовался, в июле начал работать и сразу же включился в деятельность профессионального союза. Администрация и часть коллектива были переведены из Краматорска. Польские рабочие или открыто поддерживали большевиков, или симпатизировали им, а многие стали активными членами большевистской партии еще в Краматорске. Известие о победе Октябрьской революции и взятии власти большевиками рабочие восприняли с энтузиазмом. Тотчас приступили к выпору делегатов заводского Совета. Мое участие в избирательной кампании и в собраниях большевиков не нравилось главному инженеру поляку Врублевскому, который сделал мне замечание, что, как поляк, я должен стыдиться сотрудничества с большевиками. Я ответил инженеру, что являюсь политическим ссыльным, приговорен к вечному поселению в Сибири за борьбу с царизмом, за независимость Польши, за борьбу с русским и польским капиталом, а потому считаю, что мой долг - создавать вместе с большевиками строй, за который я поролся и за который столько вытерпел. После окончания войны, заявил я моему земляку, я вернусь на родину, чтобы строить социалистическую Польшу, в которой власть будут осуществлять рабочие и крестьяне. Насколько главный управляющий завода инженер Можаров и другие русские служащие готовы были сотрудничать с представительством рабочих, настолько главный инженер господин Врублевский и многие другие эндеки относились к нам неприязненно, а иногда открыто враждебно. Они начали отыскивать разные трудности в управлении и руководстве заводом, выдумывали все новые реорганизации, в связи с чем сокращали рабочих и служащих. Они стремились таким образом избавиться от самых активных, наиболее сознательных людей. Врублевский позаботился о том, чтобы я был уволен в числе первых.

Вернулся я в Тулук. Через несколько дней выехал в Иркутск, где зашел к Эдварду Коху, с которым вместе сидел в петрковской тюрьме. Кох рассказал, что лишь на минуту забежал в квартиру, так как вместе с другими поляками сражается в рядах большевиков против сторонников Керенского за губернаторский дворец (бои шли уже девятый день). Я немедля взял винтовку, патроны, и мы пошли. Я встретил многих знакомых по петрковской тюрьме; в их числе Юлиана Зыгульского, Чеслава Новицкого, Лознаньского. Отряд поляков состоял из политических заключенных и сражался рядом с русскими, грузинами, латышами и представителями других национальностей. Нашим опорным пунктом были склады судоходных фирм на правом берегу Ангары. Положение становилось все более трудным, падали раненые и убитые. Неожиданно стрельба со стороны противника прекратилась. Более смелые из нас попытались разведать обстановку. Вдруг мы услышали их громкое "Ура!". Оказалось, что белые погрузились на судно и, несмотря на большие льдины, отплыли на всех парах вверх по реке. Победа! Губернаторский дворец в руках большевиков.

Я остался в Иркутске у Коха на пару дней, так как хотел выхлопотать себе какой-нибудь документ, дающий мне право свободного передвижения по Сибири. Ведь революция возвратила всем бывшим политическим осужденным не только свободу, но и права. Но новые местные органы власти еще только создавались, надо было ждать. Я поехал назад в Нюру, поскольку в тайге прокормиться было легче, чем в Иркутске. В апреле я узнал из печати, что заключено перемирие с Германией и каждый может возвратиться в свою страну. Снова поехал в Иркутск. На этот раз добыл соответствующий документ и 60 руб. в качестве командировочных на 12-дневный проезд до Москвы. Около середины мая распрощался с товарищами и Сибирью и отправился в полный неизвестностей путь - на родину. Удача благоприятствовала мне. Поезд, которым я выехал, был последним, дошедшим в то время до Европы. Сразу же после прохода этого поезда сибирскую железную дорогу заняли контрреволюционные мятежники - чехи, а затем - войска Колчака. Через пятнадцать дней тяжелой езды я добрался наконец до Москвы. Остановился в польской семье в Кривоникольском переулке. Для дальнейшей поездки надо было иметь специальный пропуск Комиссариата по делам национальностей.

Хлопоча о пропуске, я использовал время, чтобы немного узнать Москву. Хозяева квартиры, некие Олеси, были очень приветливыми людьми. Питались мы совместно. Тог-

да выдавали полуфунтовые хлебные пайки, иногда - небольшие порции конины. Я привез с собою несколько фунтов сахару, немного сухарей и копченой свинины. Это богатство некоторое время спасало нас от голода. В Москве я встретил знакомых из Домбровского бассейна, освобожденных из орловской каторжной тюрьмы. Почти все они участвовали в создании Советской государственной власти. Адам Войтасик и несколько других товарищей из Сосновая работали в Комиссариате внутренних дел, Ян Сосновский и Людвик Гемборек из Домбровы-Гурничи - в Комиссариате по иностранным делам. Многие домбровцы участвовали в восстановлении промышленности. Влодзимеж Жепкевич и еще несколько слесарей работали в железнодорожных мастерских.

В Комиссариате по делам национальностей существовал отдел по польским делам, во главе которого стоял Юлиан Лещиньский, видный деятель СДКПиЛ, а затем выдающийся деятель Коммунистической партии Польши. Однажды я встретил там Яна Квапиньского, комиссара Орловской губернии. Он сказал мне: "Скоро мы возвратимся на свободную родину!" То, что Польша будет независимой и суверенной, для всех было очевидной истиной. Основания для этого давала провозглашенная Советским правительством "Декларация прав народов России", признававшая за народами, угнетенными царизмом, полное право на независимость и самоопределение. Я начал ежедневно ходить в Комиссариат по делам национальностей. Лещиньский обещал, что дело мое будет решено положительно. В один прекрасный день мне вручили пропуск. Знакомый поляк, работник Комиссариата по делам национальностей, попросил, чтобы в пути я позаботился о его сестре Довнаровичевой, которая тоже возвращалась на родину с ребенком и матерью-старушкой.

Мы приехали к пограничной линии в населенном пункте Себеж. Я застал там жуткую картину нищеты и отчаяния. Под открытым небом, на размокшем поле кочевали тысячи людей. Родители делали палатки из платков, пальто, мешков, чтобы хоть немножко защитить детей от холода и дождя. Люди прибывали ежедневно сотнями, а немцы пропускали только немногих. В этой страшной ситуации ждал меня приятный сюрприз. Я наткнулся на хорошего знакомого, с которым работал на проволочной фабрике в Сосновце, Антония Туховского. Он был здесь уполномоченным правительства по делам реэмиграции. Через три недели он достал мне специальный пропуск, благодаря которому немцы пропустили меня, а через несколько дней и Довнаровичеву с семьей, на родину.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Комментарии: