Здесь лязг и скрежет, визг и стон...

Тебе в Париже горький опыт уготован...

Гийом Аполлинер, "Зона"

Написанное в самом начале XX века стихотворение великого французского поэта исполнено предчувствий грядущих "грозовых перемен", эпохи "заката красоты". Самое поразительное, что это стихотворение было посвящено прекрасному городу, который поэт искренне любил, в котором прошла его жизнь, полная надежд и иллюзий, и который вступал в эпоху "утрат" и "предательств": чуткая душа поэта улавливала все грядущие перипетии наступающего нового века. "И глянув из-под век, двадцатый век рванулся", - так поэтически точно Аполлинер передал жесткое и хищное движение времени. Это время уже было заполнено, говоря словами поэта, лязгом и скрежетом "железных фениксов", "залито слезами эмигрантов", которые уже тогда, в первое десятилетие века, заполонили вокзалы Парижа. Большинство из них покинули родные места, "поверив, как цари волхвов, в звезду свою..."

Пересекая в трюмах кораблей Средиземное море, тысячи эмигрантов, в основном из стран Магриба, бежали от нищеты и стремились обрести "другое существование", не ведая о "спрутах", живущих в глубинах темных вод "моря надежды". Среди них были и талантливые франкоязычные писатели, которые с разных позиций описывали Чужой Город и свою жизнь, а также жизнь своих соплеменников "в пространстве других существований". Интересно проследить эволюцию их взглядов и настроений - от разочарований к росткам надежд и, наконец, к принятию как должного жизни на чужбине, ставшей со временем для многих из них второй родиной.

Бегство на Запад героев произведений ряда магрибинских писателей началось раньше, чем об этом поведали их авторы. Именно в Европе они надеются обрести истинную свободу, получить знания, начать новую жизнь. Среди них - и бунтарь Дрис Ферди из "Простого прошедшего" Д. Шрайби, и Александр Бенилюш из "Соляного столпа" А. Мемми, и герой "Татуированной памяти" А. Катиби. Многие магрибинские писатели, в том числе патриарх алжирской литературы М. Диб, разочаровались в обретенной их странами независимости, которая не принесла ни обещанной народам воли, ни гражданских прав, ни возможности радикального обновления жизни, о чем мечтали все. Несогласие с политическим выбором и государственным устройством своих стран, разногласия с лидерами национально-освободительного движения, превратившимися в коррумпированных функционеров, начавшиеся повсюду тотальная арабизация культуры и гонения на французский язык и культуру, с которой были связаны многие поколения магрибинской интеллигенции (особенно в Алжире) - все это побуждало к бегству из родных мест многие тысячи людей. Такая идеологическая, а также экономическая эмиграция (когда люди уезжали в Европу просто за куском хлеба) сопровождалась эмиграцией политической - по окончании Алжирской войны из этой страны уехали не только все "пье-нуары" - родившиеся здесь французы, а также все сотрудничавшие с ними плюс служившие во французской армии наемники-алжирцы, спасавшие таким образом от голода и преследований себя и свои семьи.

Никто из эмигрантов не знал, как начать новую жизнь на новом месте, но все же они направлялись в страну, которая была близка им не только географически, но и психологически. Вместе с Францией было прожито так много времени, что и язык, и образ мышления французов казались знакомыми, а это давало надежду выжить на чужбине, найти там жилье и работу. Большинство покидало родину не по причине нелюбви к ней, а просто для того, чтобы выжить. Западный город казался спасительным берегом, и это ощущение нашло отражение на страницах книг магрибинских писателей, которые рассказывали об опыте своих соотечественников, рискнувших перебраться за море. На протяжении целого полувека магрибинская франкоязычная литература повествовала о разочаровании, охватившем почти всех эмигрантов, перебравшихся во Францию. Примечательно также, что тема постигшей человека на новом месте неудачи привлекала писателей, чей личный опыт свидетельствовал скорее об обратном, и чья жизнь на чужбине была куда более успешной и благополучной, чем у большинства их соотечественников.

Первые книги, прозвучавшие как прямое обвинение Западу, в которых повествовалось о том, как североафриканские рабочие-эмигранты были превращены в "рабочий скот", в людей "второго сорта", и новой формой экономического рабства были ввергнуты, говоря словами марокканца Т. Бенджеллуна, в бездну "самого глубокого одиночества", написали алжирцы М. Фераун и К. Ясин, марокканец Д. Шрайби, а позже - молодые авторы Р. Буджедра, М. Хайреддин, Н. Фареса. Вряд ли эти литераторы сгущали краски, показывая страдания людей, с корнем вырванных из родной земли - жизнь на чужбине для большинства из них действительно превратилась в ад.

"Бико" ("Козлы") Д. Шрайби, герои книг Д. Ферауна, с трудом вернувшиеся на родину эмигранты (романы "Земля и кровь", "Дороги, ведущие в гору"), люди, забывшие родной язык ("Звездный полигон" К. Ясина), "больные", в кошмарных

стр. 66

снах вспоминающие о жизни на чужбине ("Солнечный удар" Р. Буджедры), персонажи социологических анкет и эссе Т. Бенджеллуна "Французское гостеприимство" и "Самое глубокое одиночество" - все они свидетели и жертвы насилия, угнетения, нищеты, не прекратившихся на новом месте проживания.

Поэтому не удивительно, что Город, где они все же нашли кусок хлеба, устроившись на самую черную работу - мусорщиками, ночными подметальщиками улиц и площадей, рабочими, копавшими траншеи для телефонных кабелей и транспортные туннели, казался им "черным и грязным", "с вечно задымленным небом", откуда беспрерывно лили дожди и лишь иногда вставало солнце - бледное и безразличное к судьбам этих несчастных - "немое солнце Ада", по выражению Данте. Даже инвалиды, потерявшие память от непосильной работы, по возвращении на родину "рисовали черные от копоти дома и заводские трубы." (Р. Буджедра, "Солнечный удар")

Даже солнечный Марсель показался герою одного из произведений Д. Шрайби мрачным "зверинцем", где араба, словно "зверя в клетке", рассматривали и изучали бездушные чиновники, гонявшие "непонятливых людей" по коридорам каких-то отвратительных "безликих" зданий. А первым шагом в "новой жизни" для этих людей стало получение удостоверения, похожего на то, что они уже имели на родине и удостоверявшего, что ты - снова безработный. А дальше жизнь и вовсе оказывалась похожей на дни, проведенные в трюме парохода - в каких-то грязных, дешевых гостиницах или ночлежках на окраине города, где эмигранты ютились по несколько десятков человек в комнате, на нарах и на полу с тусклой лампочкой под потолком. Подробности ужасного быта эмигрантов с множеством натуралистических подробностей отображены в повести-притче Т. Бенджеллуна "Одиночное заключение" (1973 год).

Однако писатель отнюдь не склонен абсолютизировать свою позицию и почти два десятилетия спустя, в другом романе - "Опустив глаза" - рисует иную картину, когда для девушки из глухой атласской деревушки, впрочем, выросшей вместе с семьей в Париже, этот город стал любимым, полным света, не вызывающим никаких страхов, но, напротив, давшим возможность учиться и, вместе с тем, жить, страдать и надеяться на лучшее. Она с детства любит прогулки по городу в одиночестве, когда ей никто не мешает наблюдать жизнь, о которой она не ведала раньше. Жизнь, которая полна контрастов, но вместе с тем учит людей стойкости, вере в собственные силы, а главное - отучает от надежды на чудо, способное избавить от нищеты. В ее родном селении на такое чудо надеялись почти все: кто-то мечтал найти клад в горах, кто-то - отыскать "волшебный источник", который навсегда избавил бы этот край от засухи и последующего голода.

Героиня другого романа ("Горечь винограда", 1998 год), выросшая в семье рабочего- эмигранта из Северной Африки, сумевшего даже построить свой дом в чужом Городе, уже не ощущает себя здесь чужеродной новой жизни. Она на равных с французами борется за свое "место под солнцем", терпит неудачи, поражения, но знает, что обязательно, в конце концов, укоренится и "соберет урожай солнечных плодов" на земле, которая была "каторгой жизни" для ее родителей.

Конечно, не всем молодым северо-африканцам, которых во Франции называют "берами", удастся осуществить свои планы. Жизнь иных оборвется раньше времени, другие в полной мере испытают горечь разочарований. Показательно, что позиция автора в отношении судеб магрибинской эмиграции меняется со временем. Если в своей социально-психологической работе 1984 года "Французское гостеприимство" Бенджеллун предрекал второму поколению эмигрантов - людям, уже родившимся во Франции, - судьбу вечных "exilйs" - изгнанников, у которых нет корней ни на исторической родине, ни в "стране пребывания" и, стало быть, "не светит никакое будущее", то в последующем он переходит на более оптимистичные позиции и считает, что, возможно, появились надежды на изменение положения "беров" к лучшему. К сожалению, пока только надежды. В уже упоминавшемся романе "Опустив глаза" Т. Бенджеллун описывает ситуацию, когда люди угнетены сознанием своей собственной особенности, непохожести, отличия от других, раздавлены и отчуждены Городом. Многие стремятся вырваться за его пределы -уехать на родину предков или вообще куда-нибудь за океан.

Новое поколение магрибинцев -люди, родившиеся в эмиграции, - уже по иному воспринимают пространство Города, который в их сознании не чужой, но свой, привычный. Соответственно, меняется и мироощущение писателей, хотя основные "мелодии" - тоски, разочарования, сомнений - продолжают щемяще звучать в их творчестве. Интересны их наблюдения о том, как "вписывались" эмигранты в свою новую жизнь на Западе. Весьма показателен в этом отношении роман молодой "берки" М. Сиф "Ужасно по-берберски" (1998 год).

Роман повествует о жизни обычной многодетной иммигрантской семьи в Марселе. Именно этот южный город стал с конца 1962 года местом скопления французов, бежавших из Северной Африки, а также алжирцев, по многим причинам не пожелавшим оставаться в родной стране после смены режима. Магрибинцы - арабы и берберы - заселяли бедные городские кварталы, в которых жизнь была дешевле, и постепенно, благодаря повсюду слышавшейся арабской и берберской речи, а также толпам смуглолицых мальчишек, игравших на пустырях и свалках, этот город все больше приобретал арабский колорит. Базары со специфическими запахами магрибинской кухни, звуки арабской музыки, доносившиеся из бистро, ставших тоже похожими на арабские кофейни, "африканская жара" летом - все это делало и без того особый, самобытный французский город Марсель похожим на восточный. Многочисленные африканские поселенцы-иммигранты чувствовали себя здесь почти как дома, да еще, как правило, имели работу, обретали социальные права, могли, заработав на жизнь, учить детей, менять жилье на более комфортабельное. Ясно, что большинству такая жизнь казалась лучшей, нежели та, которую они оставили за морем, где натерпелись лишений.

Разумеется, на первых порах была нищета, нехватка денег на самое необходимое, приходилось постоянно экономить на продуктах питания, жить в тесноте. Взрослые, особенно женщины, постоянно искали - где бы подработать, а потому вставали с зарей и ложились спать заполночь. Но гордые и свободолюбивые берберки из далеких горных селений, где нелегкая жизнь и суровая природа приучили их к умению сопротивляться трудностям, сумели и здесь, в европейском городе, приспособиться, сносили унижения и насмешки (в частности, за манеру носить пестрые, "кричащие" платья и яркие платки на голове) и на рассвете отправлялись мыть полы в чужие богатые дома, а затем бегали по рынкам в поисках чего-нибудь подешевле, готовили, стирали, кормили детей, а потом снова шли на работу, чтобы в семье всегда был "кусок хлеба и кусок мыла". По дороге еще можно было, как когда-то в родной деревне, переброситься шутками с подругами и знакомыми, посудачить и узнать все местные новости - кто умер, кто у кого родился, где играют свадьбу... Родной говор слышался повсюду, да и надписи на магазинах, булочных, прачечных становились похожими на североафриканские - "У Брахима", "Цветок Джербы", "Роза Сусса" и т.п. Открылись даже "хаммамы" - традиционные

стр. 67

мусульманские бани, где можно было покрасить ступни и ладони хной. Словом, тяжелые будни скрашивались ощущением "домашности", где все было привычным и не гнетущим чуждостью. Но она - чужбина - подстерегала всех, как только они оказывались за пределами своего квартала Порт Экс, одного из самых старых марсельских районов, кстати, уже давно предназначенного городскими властями к сносу.

Потом они будут протестовать, устраивать митинги и демонстрации; кое-кто даже не покинет свои, уже почти разрушенные бульдозерами дома, но потом, конечно, смирятся, переедут туда, где для них построят новые бараки. Но при этом вряд ли изменятся радикально: многие до конца дней своих так и не научатся писать, да и по-французски будут разговаривать с трудом, и даже дети едва будут понимать язык своих родителей. Еще долго они будут готовить свою пищу, отмечать свои праздники, совершать свои обряды, где-то в глубинах сознания сохраняя надежду вернуться туда, откуда когда-то бежали, устав от войны и горя.

А для детей жизнь родителей все больше казалась чем-то экзотическим, непохожим на их школы и дома, где жили их сверстники - французские дети, где даже говорили по-другому - "правильно", как велела учительница, иначе - не так как дома -одевались. В этом мире люди не были связаны длительными религиозными постами, когда не разрешалось ни ходить в кино, ни даже смотреть телевизор. Здесь девочкам разрешалось приносить в школу "косметичку", а также делать макияж и маникюр. Дети - все вместе, и мальчики, и девочки - могли отдыхать на каникулах. И повсюду звучала иная музыка, не державшая в плену воспоминаний о прошлом, а жившая в ритмах настоящего, под нее хотелось не плакать, но двигаться и смеяться.

Дети иммигрантов пятидесятых годов уже считались в этом обществе "французами" и порой со стыдом обнаруживали свою "непохожесть" на французов "настоящих", а потому стремились жить отдельно от родителей, чтобы не нести "позорное" иммигрантское клеймо, дистанцироваться от того времени, когда на их родителей смотрели только как на дешевую рабочую силу и когда их отцам и матерям приходилось лезть вон из кожи, чтобы преодолеть барьер вечной нищеты. Поэтому переезд из разрушаемого квартала для них - не трагедия, а скорее надежда на переселение в новую жизнь.

Активности и стойкости "ужасно берберской", но уже во многом и "французской" героини М. Сиф, страстно любящей и жалеющей своих родителей, но, вместе с тем, ищущей "новый путь" для себя, в какой-то мере противостоит героиня другого популярного среди бывших магрибинцев литературного произведения - повести З. Букорт "Растерзанное тело" (1977 год). Эта девушка страдает от власти мусульманской традиции, олицетворяемой для нее отцом. Она тяжело переживает свою обреченность на "немоту", на бесправие существа женского пола в свято хранящей свои законы даже на Западе мусульманской семье. Ее размолвка с отцом и матерью, в основе которой -любовь и ненависть одновременно, ее личные неудачи заставляют воспринимать окружающее пространство Города как нечто враждебное, безмолвное, "тошнотворное". Город, как и все вокруг, безразличен к страданиям героини, он "молчит", в нем царят лишь "безумие и смерть". Он кажется "свалкой" разбитых надежд, утраченных иллюзий, скопищем обид и разочарований. Молодая женщина изо всех сил вглядывается в Город, где протекает совсем другая жизнь. Она без конца повторяет: "Надо вымести пыль. Это главное". Отряхнуться, воспрянуть духом, попытаться освободиться от душевной смуты, от настроенности на страдания и безликость существования - вот новая цель в жизни.

Именно безликость как основное качество жизни мучит и другую юную девушку - героиню повести С. Нини "Они называют меня "берочкой" (1993 год). Она живет в Тулоне, также давшем приют многим эмигрантам. И здесь, как в Марселе, есть своя "территория" для новых поселенцев. Квартал, где они живут, состоящий из однообразных стандартных домов-новостроек, словно в насмешку назвали "Раем". Унылый городской пейзаж, где все дома похожи один на другой, где все подъезды одинаковы и потому легко заблудиться, угнетает девушку именно своей безликостью, монотонностью, "исключенностью" из остального пространства города, где кипит иная жизнь. Дети иммигрантов, родившиеся в этом странном "рае", как кажется героине, обречены всю жизнь провести в беспросветной серой мгле.

Не поэтому ли юные героини повести М. Вагнер "Северный вокзал" (1992 год), убегая с уроков в школе, спешат не домой, а в вокзальный зал ожидания, слушая из громкоговорителей извещения о прибывающих из разных стран поездах и мечтая отправиться на одном из них "куда-нибудь подальше"? Вокзал их мечты - как ворота в другой мир, как средство и способ вырваться из привычных и однообразных будней. Дома отцы внушали им, что в Городе девушкам "нельзя гулять одним", что он - Город - место, где "все продаются за тарелку кускуса" (любимое магрибинцами блюдо, похожее на плов). Выходит, что работать и учиться в городе дозволено, а жить - нельзя... Нельзя послоняться по улицам, поглазеть на витрины, посидеть в кафе... Вот и смотрят Малика и ее подружки на проезжих и туристов, изучают карты, расписания поездов, мечтают о путешествиях, о деньгах, об устройстве в "другой жизни", знакомятся со "всякими шведами", рассказывая им, что и они здесь "проездом", обещают встретиться со своими новыми знакомыми в далекой северной стране, точно зная, что это никогда не произойдет...

Кстати, молодость героев - важное отличие "новой", молодой магрибинской литературы. Наверное, это потому, что молоды и сами литераторы, опубликовавшие свои первые произведения в восьмидесятые-девяностые годы. Они сформировались в условиях жизни на Западе, но знакомы и с представителями старших поколений эмигрантов, а потому их реакция на окружающее не только прагматична, но и в значительной мере критична.

Героям романа А. Мунси "Пепел городов" (1993 год) - 16 и 18 лет. Он -араб, она - француженка, они любят друг друга - вполне обычная для современной Франции история. Но свела их не только любовь, но и нищета. А также то, что сопутствует современной нищете - мелкие кражи, налеты на пустые квартиры и виллы, а на "заработанные" такими способами деньги - покупка героина.

Марина ждет ребенка, Наджиб пытается как-то изменить жизнь и совершает свой, как он думает, "последний" набег на один из богатых домов, владелец которого, как ему сказали, где-то путешествовал. Но хозяин, к несчастью, оказался дома. Наджиб его пристрелил, поджег дом, успев забрать все, что сумел, и убежал. А потом вернулся, обнаружив, что забыл пистолет. Но не успел выпрыгнуть из окна, - на него обрушилась горящая балка и он погиб.

Пепел сгоревшего дома как бы засыпает затем всех героев романа. Друзья Наджиба или погибают от ножевых ран, полученных в жестоких драках где-то на пустырях и в притонах, или умирают в тюрьме. Поведанные скрывшимся за псевдонимом писателем истории (утверждают, что он рассказал в книге о себе и своих товарищах) одна страшнее другой, но не верить автору нельзя - он сам прошел через этот ад жизни и с трудом выбрался из-под пепла сгоревших надежд и иллюзий. Такова история любви, которую убил Город, его бетонное равнодушие, его ледяное презрение к тем, у кого нет крова, и кто существует на

стр. 68

грани бездны только потому, что родился бедным.

Тема Города-убийцы, Города-пресса, с невообразимой силой давящего чужаков, не сумевших приспособиться к городской жизни, - главная в романе Н. Кеттана "Улыбка Браима" (1985 год). Его герой - молодой человек - рассказывает, как проходила адаптация его родителей к новой жизни, "несущейся здесь со скоростью тысяч километров в час".

Поначалу Город казался им "пауком, повсюду раскинувшим свои сети" и неотвратимо ловившим в них человека, никогда ранее не жившего нигде, кроме родной деревни. И потому ему приходилось то и дело биться в этих сетях, постоянно пытаться найти выход из трудных ситуаций, чтобы "подняться, выпрямиться" и идти дальше. В конце концов, эмигрантам это удалось: они нашли кров и работу и даже создали некое "микрообщество", в котором роль каждого была строго определена и признана всеми соотечественниками. Но каждую зиму, как пишет Н. Кеттан, "когда холод хватает своими острыми зубами бетонные стены нашего квартала, то всем становится плохо, больно, и нет никакой возможности спастись". Спастись от воспоминаний о тепле родного дома, о жарком солнце далекой родины. Холод был как бы напоминанием о холодном равнодушии чужбины, где надо было отдавать все силы работе, чтобы выжить, прокормить семью, дать образование детям. Здесь, в этом Городе, не было места слабым, это была чудовищная "соковыжималка". Город отнял у юного героя Н. Кеттана детство, любимую сестру, сделал инвалидом отца, принес много горя матери. Но если отец хотя бы во сне был счастливым, потому что ему снились родные Алжир, Кабилия, и для него не было ничего лучше, чем оставленная когда-то земля, то в снах сына царил только "тошнотворный запах сточных канав и черного дыма заводских труб, от которого он постоянно пытался избавиться."

А герою книги Али Саада "Дороги Ильджа" (1992 год) все время мерещится запах моря и еще - золотое пшеничное поле, залитое солнечным светом, - такое он видел в детстве. Городская улица, серая, блестящая от дождя, кажется ему "гранитной". А встретившийся на его пути стадион, который после матча покидали последние болельщики, стал знаком распавшейся солидарности, еще недавно связывавшей всех этих людей. Постепенно гасли огни, словно сужались площади и улицы, как бы пытаясь загнать человека в тупик. По контрасту с мрачным европейским городом ему вспомнился светлый, залитый солнцем Алжир, его белые улицы. Но и эта белизна теперь казалась ему агрессивной, похожей на саван смерти. Ильдж обрел относительный покой только когда добрел до моря, ощутил его запах, почувствовал дыхание "простора свободы". Сорок лет назад он пересек его в надежде обрести покой и свободу, но они оказались недосягаемыми ни на родной земле, ни на чужбине. И выходило, что весь его трудный путь был не более чем путешествием к неизбежной смерти.

Но у Ильджа, по крайней мере, была только одна жизнь - неустроенная и трудная, но всего одна; между тем, многие иммигранты были вынуждены существовать как бы "в двух измерениях", что было, пожалуй, ничуть не легче. Таков юный герой одного из первых романов А. Бегага "Мальчишка из зоны" (1986 год). Детство свое он проводит во французском бидонвиле на окраине Нантерра в скопище нищеты и грязи, где ютились самые бедные иммигранты. С трудом говоривших по-французски родителей и их детей, не знавших арабский, объединял общий язык - язык нищеты, "зоны". Бытие сводилось к ежедневным сражениям у "источника жизни" - единственной на всю округу колонки, вокруг которой собирались все, кто мог - в основном те, кто не работал: старики, женщины, дети, помогавшие матерям и сестрам нести ведра, кастрюли, кувшины с водой. В "домах" - лачугах, сколоченных из старых ящиков, досок, картонных коробок, не было электричества, туалета, нормальных кроватей. Кто спал прямо на полу, кто-то на досках, кто-то на своеобразных "нарах". Зимой все страдали от холода. О нормальной городской жизни здесь ничто не напоминало, кроме редких рассказов отца-каменщика, каждое утро направлявшегося куда-то на работу на старом велосипеде, да машин жителей окрестных кварталов, приезжавших на находившийся поблизости оптовый рынок.

В жизни обитателей лачуг сохранились привычки сельского общения, обретенные еще на родине: встречи у источника воды, бесконечные разговоры женщин о "последних новостях", долгие сидения мужчин за чашкой кофе по вечерам после работы, когда они все вместе слушали "свое" радио, настроенное на волну родной страны. Женщины часто ходили в гости друг к другу, угощая "чем бог послал". Дети убегали в соседний лес, где играли в дупле старого дуба.

А школа была в Городе. И парнишка, не обращая внимание на неприязнь своих одноклассников к "профам" - учителям, обычную для французских школ, изо всех сил старался учиться как можно лучше, чтобы переходить из класса в класс. Он знал, что это ему нужно для того, чтобы помогать больному отцу, уставшей матери, младшим братьям и сестрам.

Вскоре бидонвиль решили снести, а иммигрантов переселить в "нормальные дома" на городской окраине, где уже высились многоэтажки, а квартиры были такими же тесными, как лачуги, но где из водопроводных кранов текла вода, а в комнатах горели электрические лампочки. И не осталось после переезда "духа сообщества", который царил в бывшей "зоне". А в новом квартале мальчишку часто спрашивали, почему у него такие курчавые волосы. И приходилось врать, что он - "французский еврей" -так было лучше, потому что арабов здесь не любили.

И даже, несмотря на это. Город все больше становился для него своим, потому что постепенно приходила уверенность, что все эти и другие проблемы преходящи и что он сумеет выжить и даже ужиться с "чужими".

Об этом, возможно впервые, сказал К. Земури в романе "Вторгшийся в чужой сад" (1986 год). О том, что молодое поколение иммигрантов уже любит свой Город и осознает, что другой земли у них уже не будет, а потому им надо всем вместе бороться за общее счастье, причем не только своих этнических соотечественников. Отец юного героя романа, попав в Париже на завод, еще подавлен грохотом и железным ритмом Города, еще вспоминает родной "белый Алжир", но сын уже привык ко всему тому, что раздражает отца и не замечает ни серости и безликости квартала, где они обитают, ни угрюмости улиц, ни туч, часто закрывающих небо.

Даже в самые трудные минуты герой К. Земури не поддается унынию. И когда становилось совсем уж не по себе и тоска захлестывала душу, он часами бродил по красивейшему городу мира, по его бульварам и площадям, глядя на его "спокойные серые дворцы и площади", и успокаивался, вдыхая его свежий ветер и прохладный воздух. "Я хорошо знал, что Франция - это не земля моих предков, но мне было хорошо в этом уголке земли. И я хотел бы увезти его с собой куда-нибудь и там восстановить, заново сложить по камешку, воскресить его облик, даже сохранив все его темные закоулки и грязные тупички... Все мое существо цеплялось за этот уголок земли, клеилось к нему..."

Невольно вспомнилось прекрасное стихотворение Александра Блока "Моей матери", в котором были строки о том, как наконец-то и на чужбине "...усталые люди светлую жизнь себе обрели..."

Постоянный адрес данной публикации: