От редакции: в современной английской историографии длительное время идут острые дискуссии по вопросу о характере событий в британском обществе и государстве на переломном этапе развития этой страны. Полемика охватила и многих специалистов из других стран. Публикуемые статьи Дж. Эйлмера, К. Хилла дают возможность яснее представить ход этой дискуссии, ее направленность и результаты.

* * *

В британской историографии бытуют несколько традиционных моделей, касающихся понимания причин, природы и последствий Английской революции середины XVII века. При этом характерно, что все эти альтернативные модели сходятся между собой в том, что в стране действительно имела место именно революция, пусть в том или ином варианте.

В основе конституционно-политического объяснения лежит сосредоточение внимания на противостоянии парламента и короны, а также на усилении роли Палаты общин. Этот подход, в свою очередь подразделяется на несколько направлений. "Вигское" обычно придает большее значение событиям 1688 - 1689 гг., нежели сороковых годов XVII века. О "функционалистском", более близком моей позиции, будет сказано ниже.

Религиозное объяснение включает в себя убежденность в растущем влиянии пуританизма или, напротив, лодо- арминианской "контрреволюции" (английском варианте Контрреформации).

Социально-экономического объяснения придерживаются марксисты (А. Мортон, ранний К. Хилл, Б. Мэннинг), псевдомарксисты (Р. Тоуни, ранний Л. Стоун) и другие историки, в том числе - стоящий на точке зрения экономического детерминизма правого толка Х. Тревор-Ропер (в 40-х - начале 60-х годов).

Эйлмер Джеральд Эдвардс - профессор Оксфордского университета, Великобритания.

стр. 142

Наконец, следует назвать эклектическое (или мультикаузальное) объяснение, что характерно для работы упомянутого выше Стоуна "Причины Английской революции, 1529 - 1642" (1942), а также позднего Хилла (субъективно все еще считающего себя марксистом).

50-е - 70-е годы были отмечены отходом от традиционных политико-религиозно-экономических подходов к исследованию истории Английской революции на "макро" или национальном уровне. И здесь можно назвать несколько различающихся друг от друга течений. Получили развитие локальные исследования, сосредоточенные на событиях и ситуациях в небольших округах (или совокупности последних в определенном регионе) на протяжении длительного периода времени (Хоскинс и др.). Благодаря этому подходу история 40- х - 60-х годов и даже всего XVII в. предстала в совершенно иной перспективе. К этой тенденции примыкают новая эконометрическая и, в особенности, новая демографическая история, которые также стремятся охватить значительные временные рамки. Вышли специальные исследования, посвященные "графским округам", начало которым положила работа А. Эверитга о Кенте. Сейчас это признанный исторический жанр, среди представителей которого только Д. Андердаун, по-видимому, все еще занимается традиционными локальными исследованиями.

На совершенно новом техническом и научном уровне ведется изучение народной культуры. К. Томас был первым и лучшим в этой области, но сейчас имеются и другие историки.

В конце 60-х - начале 70-х годов получили развитие новые историографические течения, более соответствующие интересам радикального студенчества и молодых факультетских сотрудников. Их работы посвящены женщинам (и детям), чернокожим невольникам (а также этническим меньшинствам и субкультурам), преступности (и опять речь идет о жизни простых людей или о том, что называют "историей низов"). Все это ведет к смещению фокуса исследования; у многих студентов утрачивается интерес к традиционным проблемам. Когда я в Йоркском университете переименовал свой спецкурс "Народные движения в Английской революции" (левеллеры, диггеры, рантеры), многие студенты выступили против этого; после меня Дж. А. Шарп читал спецкурс на тему "Преступность и общество в Англии XVII века".

Не отличается однородностью и внутренним единством так называемый "ревизионистский" реванш (или вызов) семидесятых- восьмидесятых годов. Можно указать на некоторые его составляющие. Ряд историков - Д. Элтон, К. Рассел- утверждают, что отсутствовало сопротивление короне со стороны парламента и соответственно не признают возрастания роли Палаты общин. Отрицается рост влияния пуританизма, фактически вычеркивается само понятие "пуритане" (все были правоверными протестантами в английской церкви, за исключением кучки непримиримых экстремистов, с одной стороны, ультраарминиан, а с другой - сепаратистов).

Для "ревизионистов" характерно утверждение от отсутствии каких-либо долговременных социальных или экономических изменений (ни развития буржуазии, ни подъема джентри); в отдельных случаях отрицается всякое социальное размежевание между сторонами, боровшимися в период гражданской войны. Отсюда делается вывод об отсутствии каких-нибудь глубоких ("структурных") причин революции, не имевшей собственной "природы" и последствий. А поскольку фактически не было никакой революции, то и нет необходимости что-либо объяснять (Дж. Элтон и другие).

Вместе с тем этому направлению присуще подчеркивание роли случайностей и отдельных личностей, что очевидно, полезно при изучении небольших периодов. В системе личной власти характер монарха выступает как важный фактор; вопрос заключается в том, насколько широко простиралась власть Карла I или Якова II. Особо выделяется британский аспект в противоположность чисто английскому измерению (см. статьи Рассела). Конструктивным также представляется и новый подход к социально-экономической истории, предложенный А. Макферлейном: Англия всегда имела капиталистическую экономику, начиная с XII-XIII вв., поэтому вопрос о подъеме капитализма или победе буржуазии вообще не стоит, к тому же в Англии не существовало никакого крестьянства, по крайней мере, со времен позднего средневековья.

Некоторые ярлыки, применяемые при историографическом анализе, грубы и бесполезны. Если посмотреть на "вигских" историков, то обнаружится, что С. Гардинер - либеральный позитивист XIX в.; У. Ноутстейн - республиканец с Среднего Запада, Р. Тоуни - христианский социалист, Р. Нил - убежденный консерватор, К. Хилл - марксист (хотя и своеобразного толка), Л. Стоун - левый либерал и так далее. Собственно, только Т. Маколея, Дж. Тревельяна и некоторых историков конца XIX начала XX в., а возможно и современного

стр. 143

Дж. Хекстера следует с той или иной степенью определенности относить к вигам. В равной степени это относится к так называемым ревизионистам. Следует отличать старых и новых консерваторов (Элтон, Дж. Кларк, Адамсон) от либералов и социал-демократов (Рассел, Дж. Моррилл, А. Флетчер), а также и от тех, кто превозносит или прославляет капитализм, будь-то аграрный или какой-нибудь другой (Э. Керридж, Э. Л. Джонс, Макферлейн). Итак, следует избегать подобных ярлыков и обратиться от историографии к содержанию самой истории.

Период 1640 - 1649 гг. не может рассматриваться как одно простое событие; скорее тогда имел место сложный ряд последовательных событий. Произошла конституционно- политическая и церковно-религиозная революция, но это не была революция социально-экономическая в смысле замены одного господствующего или правящего класса другим; фактически произошла частичная и временная передача власти низшим слоям внутри одних и тех же классов.

Возможными вопросами для дальнейшего исследования являются: 1) насколько полно все это было разрушено и отменено в 60-е годы, 2) в каком объеме это было продолжено или вновь восстановлено в 1688 - 1689 и последующих годах; 3) действительно можно установить длительную непрерывность в отношениях государства и общества, а также в развитии культуры (Корригэн и Сэйер "Великая арка"). Но это вполне совместимо с представлением о кратковременных периодах подъема и обновления (с применением или без применения насилия вплоть до развязывания гражданской войны): возможно XII в., 30-е годы XVI в., 1640 - 1660 годы. 30- е годы XIX в. и, как сказал бы Филипп Корригэн, 70 - 80 годы XX века; 4) начиная с середины XVIII в. до начала XX в., Англия, позднее Великобритания, действительно переживала краткий период частичной гегемонии, когда она стала морской державой и достигла торгового и даже промышленного превосходства над другими странами. Все это требует объяснения силами историков.

Выше было упомянуто о "функционалистской интерпретации" истории Английской революции. Для мирного, эволюционного социального развития необходимы достаточная степень гармонии в отношениях правительства и общества, существенная "притирка" между ними. Вполне естественные напряжение и трения при этом можно рассматривать как составную часть этих взаимоотношений, допускающих определенные фракционные и партийные конфликты. Но если отчуждение общества от государства происходит по фундаментальным параметрам, или деятельность государства становится чрезмерно "дисфункциональной" по отношению к потребностям общества, неизбежно следует та или иная перестройка, которая необязательно принимает форму законченной революции, как это следует из либеральной или марксистской теории; происходят структурные и внешние изменения.

В Англии в период ранней Новой истории действительно имели место и напряжение, и трения, и даже вооруженные конфликты и региональные бунты. И тем не менее с конца XV в. (эпохи йоркских королей и первого тюдоровского монарха Генриха VII), несмотря на религиозные изменения происшедшие при Генрихе VIII и его наследниках, а также другие трудности при Елизавете и Якове I, система продолжала работать - не всегда очень хорошо, но во всяком случае без паралича и ломки - вплоть до начала царствования Карла I. Ко времени роспуска его третьего парламента в 1629 г. такой переломный момент (то, что Аристотель называл "stasis") наступил. Оказавшись в тупике, власть по-видимому стала эволюционировать в направлении все более сильной абсолютной монархии, рассчитывая обойтись либо вовсе без парламента, либо остаться с таким парламентом, который был бы достаточно слабым и полностью подчинялся королевской воле. Но что бы ни избрала корона, страна (то есть общество) также должна была следовать по этому пути, чего можно было достигнуть либо принуждением, либо посредством установления иного типа взаимоотношений общества с государством. В качестве альтернативы власть могла бы избрать противоположное направление, когда корона, двор и государственная машина были бы вынуждены приспосабливаться к новым взаимоотношениям с обществом, то есть двигаться к такой политической системе, при которой парламент (в течение длительного времени - палата общин) принимал бы большее участие в управлении страной. В течение одиннадцати лет (1629 - 1640) общая направленность политической системы сохранялась прежней: король правил без парламента, но при этом не произошли структурные изменения в праве, финансах и управлении, которые требовались для того, чтобы на деле установить стабильную абсолютную или полуабсолютную государственную власть.

После 1640 г. политическое развитие начинает меняться и фактически в прямо противоположном направлении - к более парламентской по своему характеру системе. Однако, как это часто бывает в условиях гражданской войны и насильственной революции, развитие

стр. 144

событий пошло (особенно с 1642 по 1660 гг.) совсем по иному пути, нежели это представляли себе и замышляли первые лидеры парламентской оппозиции Карлу I. Поэтому монархия, уничтоженная в 1649 г., была реставрирована в 1660г., и положение короны в некотором смысле, хотя и в более ограниченных рамках, упрочилось по сравнению с тем, что было до 1640 года. Естественно, что к концу царствования Карла II и в первые годы недолгого правления его несчастного наследника (1681 - 1687) господствующие в стране социальные классы больше склонялись к сотрудничеству с полуабсолютистским правлением короля, не проявляя особенной заботы о независимости парламента от королевской воли. Однако драматические события 1688 - 1689 гг. показали, что это было ошибкой, а также, что положение короны - реставрированной монархии Карла и Якова II - было весьма хрупким.

Конечно, не следует считать, что правление кабинета министров, поддержанная большинством в Палате общин, возникло как-то внезапно - в 1689 году. Вильгельм III Оранский был сильным и в общем преуспевающим правителем; но длительные и дорогостоящие войны, в которые была вовлечена страна при нем и его невестке королеве Анне, а также вторичное изменение порядка наследования престола (без того, чтобы строго придерживаться династической линии, что позволило в 1714 г. утвердиться на английском престоле Ганноверской династии), все это положило начало длительному процессу дальнейших изменений, приведших к установлению министерского правления. Этот процесс был более медленным, более постепенным - и, вероятно даже на протяжении долгого времени - менее целостным, чем это представлялось некоторым традиционным вигским историкам. С одной стороны, Палата лордов или, во всяком случае, наследственные пэры, как социальная и политическая группа, продолжала играть решающую роль вплоть до XIX или даже начала XX века. С другой - когда все ограничения были определены, а необходимые меры предосторожности против преувеличения и сверхупрощенности власти были осуществлены, наступили великие перемены, если сравнивать Британию XVIII в. с Англией времени Карла I. Произошла солидная перестройка. Взаимоотношения между государством и обществом изменились таким образом, что система могла функционировать, естественно, с трениями и конфликтами, но без полного застоя и насильственного переворота.

Не было ли это следствием развития капитализма? И здесь можно ответить весьма двусмысленно: и да, и нет. Несмотря на мое глубокое уважение к моему учителю К. Хиллу, я не могу рассматривать связь между экономическими и политическими изменениями в обществе как простые отношения между причиной и следствием, или базисом и надстройкой. Если рассматривать небольшие периоды времени, то стоило бы больше внимания обращать на роль случайностей и совпадений: например, на то, что в Англии никогда не было царствования короля Генриха IX, потому что старший брат Карла I умер раньше своего отца Якова I; Карл II не имел законорожденных детей; Яков II не имел от первой жены сына, а его вторая жена родила ему сына в 1688 году. В системе наследственной монархии, при которой король или королева продолжают править страной (будучи, по современной терминологии, главой правительства, а также формальным главой государства), большое значение имеет то, какая конкретная личность занимает трон, или кто должен наследовать его. Но мои расхождения с моделями "причина- следствие" и "базис- надстройка", используемыми для определения связи между экономическими и политическими изменениями, идут дальше. Хотелось бы обосновать то, что можно назвать "интеракционистским" или мультикаузальным объяснением исторических изменений.

Вполне справедливо утверждение, что Нидерланды имели самую "передовую" экономику в XVII столетии. Конечно, англичане были очень чувствительны к превосходству голландцев и вели две или три войны, пытаясь достичь военным путем того, чего они не могли сделать в результате мирного соперничества. Хотя, если не промышленный, то торговый сектор английской экономики в этот период непрерывно рос (впрочем, оценить насколько быстро увеличивалась его доля в общем национальном богатстве страны, очень трудно). Сельское хозяйство также все более коммерциализировалось по мере того, как возрастали общественное производство и производительность труда (в расчете на одного человека или единицу земельной площади). Заметные подъем и рост темпов отмечали и в некоторых отраслях горной и обрабатывающей промышленности, но общее мнение, разделяемое сегодня историками- экономистами, таково, что Хилл - под влиянием американского ученого 30 - 40-х годов Дж. У. Нефа- заблуждался, преувеличивая и, следовательно, переоценивая масштабы и темпы промышленного развития в этот период.

Более того, процесс урбанизации (если взять процент населения, проживавшего в административных центрах определенной величины), был очень медленным и ограниченным вплоть до XVIII столетия (за исключением Лондона). Таким образом, представшая перед

стр. 145

нами картина английской экономики при Елизавете 1 и первых Стюартах (1558 - 1640), действительно, должна была бы свидетельствовать об определенном росте, но это не означало целенаправленного изменения, ведущего к современному урбанизированному и промышленному обществу.

Не легко связать это с политическими конфликтами и последующими конституционными изменениями. Действительно, существовали многочисленные правила и предписания (касающиеся, например, цен, зарплаты, перемещения и продажи товара, условий производства, огораживания земель), которые докучали и даже, вероятно, ущемляли интересы различных категорий людей и их возможности как производителей, торговцев и потребителей; в равной степени это во многом относилось к монополиям, существовавшим при Елизавете и Якове I (вплоть до недвусмысленного отказа короны от этой специфической прерогативы в соответствии с парламентским актом 1624 г.) и вновь восстановленным в 1630-х годах (когда были найдены возможности обойти их статус, не порывая открыто с законом). Возможно, вмешательство короны в местное самоуправление посредством ее "патерналистских" забот о соблюдении закона о бедных, следует также рассматривать как серьезный повод для всеобщего недовольства имущих классов и особенно членов городских магистратов и чиновников.

При попытке доказать, что эти аспекты королевской или государственной политики были связаны с революционными событиями 1640-х годов, то есть истолковать их с политической точки зрения, мы сталкиваемся с двумя различающимися между собой, но при этом связанными друг с другом трудностями. Во-первых, необходимо рассмотреть, действительно ли эти разнообразные ограничения и вмешательство в потенциально свободную рыночную экономику, даже если к ним добавить еще постоянно возраставшие поборы короны, были настолько непереносимыми для столь многих людей, что стали причиной революции. Далее, другой, более эмпирический вопрос заключается в том, действительно ли те, кто возглавлял оппозицию короне, как и ведущие группировки, поддерживавшие их в 1640-х годах, формировались именно из тех элементов в обществе, которые были наиболее ущемлены в своих экономических интересах.

В 1640 г. "двор", как политическая сила, пребывал в жесткой изоляции; соответственно другая политическая сила - "страна" объединяла широкие круги тех, кого отчуждала - в том или ином отношении - роялистская политика. Но подобно тому, как "страна" в 1640 г. имела более широкую поддержку, и притом не только радикальных пуритан и будущих сторонников парламента 1642 г., не говоря уже о будущих республиканцах 1649 г., так и оппозиция "короне", никоим образом, не ограничивалась зарождающимся классом капиталистов и теми, кто мог надеяться на приобретение каких-то выгод от "буржуазной революции". Большинство тех, у кого были экономические или финансовые причины для недовольства, находилось среди критиков со стороны оппозиции в 1640 г., когда "страна" выступала против "двора", поэтому с 1642 г. они стали сторонниками парламента. К приверженцам короля во время гражданской войны относились многие (в особенности из землевладельческих классов, а также купцов), пострадавшие от роялистской политики в 1630-е годы и содействовавшие ее прекращению в 1640 - 1641 годы. Немало людей "среднего сорта", как их называли современники, были последовательными противниками политики короля в 1630-е годы и сторонниками парламента в 1640-е годы; некоторые из них (но далеко не все) поддержали образование республики в 1649 г. и последующие акции. Однако историки самых различных направлений, многие из которых руководствуются отнюдь не антимарксистскими предубеждениями, не могут последовать за Хиллом и Мэннингом (в отдельных отношениях он более непреклонен, чем Хилл, особенно в своих последних сочинениях) и рассматривать все эти события как классовый конфликт. Слишком много землевладельцев с коммерческими интересами, иначе говоря, аграрных капиталистов стояли во время гражданской войны на стороне короля и слишком много экономически непрогрессивных, некапиталистических групп и личностей оказались на стороне парламента, чтобы подобное утверждение выглядело достаточно убедительным. В лучшем случае его следует рассматривать как одно из многих каузальных объяснений.

Более того, людей "среднего сорта" ни в коей степени нельзя отождествлять с передовой частью развивающегося капиталистического предпринимательства, будь то в сельском хозяйстве, торговле, промышленности или финансах; к 1647г. их наиболее красноречивые ораторы - левеллеры - встали в оппозицию, критикуя политику Долгого парламента и армейского руководства (как и официальная пуританская церковь) с такой же яростью, как они до этого критиковали Карла I и архиепископа Лода. В равной мере, не подтверждается фактами изображение вождей "армии нового образца" в качестве поборников капиталистического предпринимательства и буржуазной революции. То же самое, несомненно,

стр. 146

относится и к Оливеру Кромвелю, и к тем, кто поддерживал протекторат в конце 1650-х годов. В то же время некоторые памфлетисты, действительно, проводили "индепендентскую" линию в политике и (или) религии и выступали за экономические и социальные реформы, которые были бы на благо бизнесу и предпринимательству. Отсюда сильное искушение отождествлять режим, установленный в период республики, а также правление "охвостья" (1649 - 1653 гг. и еще не надолго в 1659 г.) с капиталистическими интересами. Но у "охвостья" было слишком много других забот (война, безопасность, религия, новая конституция и определение собственной роли в ней), оно было слишком сильно поглощено своекорыстными интересами отдельных групп и личностей, чтобы проводить согласованную и последовательную экономическую политику, хотя некоторые его мероприятия благоприятствовали торговым и другим коммерческим интересам.

Изменился и социальный базис государства (я мог бы по праву претендовать на определенный вклад в изучение данного вопроса). Поскольку большая часть прежнего правящего класса (дворянство, влиятельные джентри и бюрократическая элита в Лондоне и других городах) находилась либо в активной оппозиции, или, по крайней мере, выражала недовольство правительством в течение всего (или почти всего) периода, начиная с поражения Карла I в 1646 г. (еще до его казни в 1649 г.) и кончая возвращением его сына в 1660 г., социальное положение как правителей, так и служащих государства, понизилось. Однако для большинства это понижение статуса происходило скорее в пределах одного и того же класса (до уровня среднего дворянства и мелкопоместных, а также до маргиналов класса джентри), нежели как переход из джентри в совершенно новый социальный класс. Хотя это всего лишь гипотеза, не подтвержденная эмпирическими исследованиями, но полагаю, что если бы хоть один режим среди тех, что существовали между 1646 и 1660 гг., сумел продлить свое существование на одно или больше поколений, консолидация совершенно новой по сути дела элиты была бы для историков намного очевиднее. Действительно ли это привело к настолько отличным от прежнего взаимоотношениям между государством и обществом, что это изменение заслуживает названия "революция" в полном и общепринятом смысле этого слова, представляется мне вопросом скорее лексики, а не исторического понимания.

Так или иначе, но этого не случилось. И задача историков - объяснить то, что же произошло в действительности, то есть Реставрацию в 1660 г. и установленный в результате ее режим. Мы должны вновь обратиться к нашей модели функциональных взаимоотношений между государством и обществом и выявить их связь с непрерывными изменениями в экономике. Логически можно допустить, что политические перевороты середины XVII столетия, хотя и не были вызваны буржуазной революцией, уничтожившей феодальное государство, и не приняли форму законченной революции среднего класса, имели тем не менее последствия, которые благоприятствовали развитию более капиталистической экономики. И в пользу этого предположения говорят достаточно веские эмпирические свидетельства. Так, многие прежние ограничения и предписания либо не были восстановлены вовсе, либо (если они пережили период междуцарствия) были обречены на постепенное отмирание. Внутренние монополии не были возобновлены. Навигационные акты были продлены. Бремя налогообложения переместилось с землевладельческих классов на потребителей. Эти новые взаимоотношения между государством и обществом продолжали развиваться вплоть до 1690-х годов, хотя и с некоторыми перерывами и откатами.

Отчетливые тенденции к невмешательству в экономику и к свободной игре рыночных сил внутри страны (в пределах всех Британских островов до XVIII в.) сопровождались активным использованием преимуществ положения страны как морской державы, меркантилистской политикой и демонстрацией имперской агрессивности по отношению к внешнему миру. Фискальные изменения, наряду с превращением акцизного управления в крупнейшую структуру таможенной системы, и растущее превосходство в военно-морской силе стали более очевидными позднее, но имплицитно ощущались уже к концу XVII века. Мы вполне могли бы назвать Англию внутренне сильным, но "минималистским" государством; иное дело- отношения с зарубежными странами, здесь она выступала более решительно, если не вполне "максималистски". Насколько дальновидно рассматривать все это как результат или следствие политических переворотов и конституционных перестроек 1640 - 1689 годов?

История не является ни лабораторией, ни базирующейся на компьютерной технике наукой. Мы не можем "прокрутить" историю XVII в. через гигантскую компьютерную программу, опустив события 1640-х или 1688 - 1689 гг., для того, чтобы удостовериться, в какой мере ход экономического развития и общие взаимоотношения между государством и обществом отличались бы от того, что они представляли собой, скажем, к началу XVIII века. Я сам выдвигал гипотезу о том, что протекторат Кромвеля мог, если бы не крах 1658 - 1660 гг.,

стр. 147

плавно перерасти в нечто, напоминающее Ганноверскую монархию. Однако, следует помнить, что и абсолютная или полуабсолютная монархия также могли вполне совмещаться с экономическим ростом, имперской экспансией и агрессивным использованием военно-морской силы. Об этом свидетельствует история других европейских государств XVII и XVIII веков. И здесь мы вновь возвращаемся к функциональным отношениям между государством и обществом. Английский парламент должен был (о чем уже говорилось в связи с личным правлением Карла I) либо полностью быть ликвидирован, либо покорно смириться и действительно продемонстрировать свое бессилие. И зависимость короны от неоплачивыемых и частично занятых членов городских магистратов и других должностных лиц, сочетавшаяся с попытками усилить свою политику на местном уровне, также должна была так или иначе чем то заменена, что и происходило, хотя и постепенно, на протяжении XIX и даже XX веков. Для того, чтобы английская (позднее британская) монархия стала бы по-настоящему абсолютной, надо было полностью смести или, по крайней мере, существенным образом заменить устоявшиеся стереотипы и традиции вместе с древними институционными структурами. Нельзя сказать, что такие "революции" в пользу автократии совершенно неизвестны в истории: Швеция и Бранденбург- Пруссия в XVII в. могут служить тому примером.

Вернемся же, наконец, к тем изменениям, которые действительно случились в Англии и отбросим рассуждения о том, чего не было. Хотелось бы обратиться к вопросу о балансе между революцией и непрерывностью. Следует признать важные негативные результаты Реставрации, или, если говорить точнее, падения пуританской республики. Английские высшие классы прибрали к своим рукам местное общество; их антипатия к вмешательству военных в политику (антикромвелевская реакция в 1659 - 1660 гг.) сработала против Якова II в 1687 - 1688 гг.; их страх перед народным движением (было ли оно вызвано крайним религиозным радикализмом или светской демократической идеологией) также оказался очень живучим. Говорят даже, что гражданская война в Англии в XVII в., которая больше всего напоминала революцию, сегодня лишь часть национального народного мифа, позволяющего утверждать о непрерывности и постепенности, которыми многие из нас так гордятся. Излишне упоминать, что это крайне пристрастный взгляд на английскую историю, на которую смотрят совсем по разному шотландцы, ирландцы, выходцы из Африки и Карибского бассейна, а также другие неангличане, живущие в современной Британии. Я склоняюсь к тому, что это идеология политически и социально доминирующих классов и правящих групп. Как и во всех странах, прошлое как разделяет, так и объединяет нас. Это проистекает, и в этом мы очевидно все согласны, из самого человеческого существования.

Постоянный адрес данной публикации: