С расстояния в полтораста лет трудно точно расслышать голоса прошлого. Еще труднее уловить, понять и верно воспроизвести мысли, чувства, стремления, не осознанные порой до конца социальные чаяния людских поколений, творивших жизнь в то далекое от нас время.

Что может служить для нас - историков второй половины XX столетия - источником для понимания идейной, умственной, духовной жизни европейского общества начала прошлого века? Книги? Речи государственных деятелей? Сохранившиеся в рукописях запретные сочинения? Письма? Романы, стихи и иные литературные памятники? Правительственные постановления и антиправительственные прокламации? Ученые трактаты и философские сочинения? Да, конечно, все это источники, и их перечень можно было бы продолжить. Ну, а как судить о мыслях и чувствах, не высказанных вслух, не запечатленных ни в книгах, ни в письмах, ни на холсте, но волновавших действительных участников великих социальных бурь, потрясших Европу в конце XVIII - начале XIX века? Как судить с достаточной достоверностью об идеологии европейского общества начала XIX столетия во всех его социальных разрезах, если значительное большинство членов этого общества, и именно те, кто непосредственно создавал материальные блага - обрабатывал землю и добывал хлеб, - не умели ни читать, ни писать?

Этими вопросами я отнюдь не стремлюсь доказать невозможность изучения поставленной проблемы, но хочу с самого начала оговорить необходимость сохранения большой осторожности в наших суждениях. Мне представляется также необходимым напомнить, как важно при изучении рассматриваемой проблемы учитывать и не запечатленные, если так можно сказать, в 1815 г. голоса, то есть общественные процессы, находившиеся в то время в латентном состоянии, но давшие о себе знать несколькими годами позже в больших социальных движениях. Я взял на себя рассмотрение состояния отграниченной области идеологии - общественно-политических взглядов разных классовых групп европейского общества 1815 г., исключив при этом из поля зрения вопросы религии, юридические вопросы, экономические учения, философию и т. д. В этой области идеологии достаточно полно и ярко отразились те большие идейные сдвиги, которые совершились в сознании поколения, пережившего потрясения бурной эпохи революций и войн конца XVIII - начала XIX века.

Итак, каково же было состояние умов в Европе к моменту, когда сражение под Ватерлоо и заключительная стадия работ Венского конгресса дали ясно почувствовать современникам, что бурная глава исто-

Доклад, представленный XII Международному конгрессу исторических наук в Вене в сентябре 1965 года.

рии, длившаяся 25 лет, закончилась и что открылись страницы новой главы в жизни европейского континента?

По-видимому, начать надо с признания того, что никакого единого умонастроения в то время не было и быть не могло, поскольку не существовало единого общества: напротив, оно было разделено на боровшиеся между собой общественные силы. Правда, общим для всех, или по крайней мере для большинства людей, и в богатых особняках и в бедных крестьянских хижинах тогда - в 1815 г. - были чувство утомления от длившихся почти без перерывов четверть века кровопролитных (по масштабам и понятиям тех лет) и опустошительных войн и чувство отвращения к ним. Один из самых проницательных умов той эпохи, великий английский поэт Байрон, 7 июля 1815 г., спустя две недели после Ватерлоо, писал своему другу поэту Томасу Муру: "Париж взят вторично. Должно быть, там будут отныне сдаваться ежегодно. Как и все, я потерял в недавних боях родственника... В общем, смерч не пощадил ни одной семьи. Всякая надежда на республику погибла. Придется нам жить при старом строе. Но мне опротивели политика и побоища"¹ . Так чувствовал не только знаменитый поэт, так чувствовали многие.

И все-таки, вчитываясь даже в эти строки Байрона, столь непосредственно и просто выразившего общечеловеческие чувства возмущения бесконечными "побоищами", нельзя не видеть, что и они, эти человеческие переживания, окрашены в определенные политические цвета, что автор письма не только не скрывает, но, напротив, подчеркивает свою приверженность к известному политическому направлению: он жалеет о том, что не осуществились надежды на республику, и не прячет своей враждебности к "старому строю". Выражая простые, общепонятные человеческие чувства, он остается, говоря терминами наших дней, человеком партии. Иначе и быть не могло. На глазах одного поколения рушились монархии, возникали республики, стирались с карты Европы старые государства и образовывались новые, менялись границы, государственные образования, законы, мнения, нравы. Эти изменения, совершаемые с калейдоскопической быстротой, осуществлялись насилием - народными восстаниями, революцией, оборонительными войнами, завоевательными войнами, национально-освободительным движением народов. Историки давно уже разобрались в объективном содержании этих сложных и противоречивых процессов, и здесь нет нужды к этому возвращаться. В связи с рассматриваемым вопросом важно лишь напомнить, что основным содержанием многообразной ожесточенной борьбы тех лет была схватка нового, завоевывающего мир буржуазного общественного строя со старым, отживающим, но все еще сильным и не желавшим сдаваться феодальным строем. Эта борьба двух начал - буржуазного и феодального - была главной, но не единственной: с ней соседствовали, с ней переплетались и иные общественные противоречия.

Обозревая по необходимости кратко основные идейные направления в определенной системе, а именно справа налево, мы должны начать с крайне правых и правых идейных течений, защищавших устои абсолютистского режима и всей феодальной системы общественных отношений, сильно потрепанных бурями революций и войн.

Некоторые из краеугольных идей абсолютистского режима и церкви, до 1789 г. отстаиваемых как незыблемые, были настолько дискредитированы и опровергнуты практическим опытом тех бурных лет, что, в сущности, потеряли какое-либо реальное значение. Таковой была, например, имевшая до революции канонический характер идея божественного происхождения монархической власти. После падения тысячелетней монархии во Франции и казни Людовика XVI, после низвержения испанских и неаполитанских Бурбонов, медиатизации германских кня-

¹ Байрон. Дневники. Письма. М. 1963, стр. 105.

зей, возведения на престолы древнейших монархий французского генерала- корсиканца, его братьев и шурина, после всех метаморфоз на тронах от Мадрида до Стокгольма идея божественного происхождения монархии была развеяна, как дым; от нее ничего не осталось; в нее больше никто уже не мог поверить.

Система идей так называемого "традиционализма", созданная озлобленным умом виконта Луи Габриеля Бональда² , пыталась возродить, или, вернее сказать, защитить, принцип монархизма с его божественной генеалогией. Но сама неистовая полемичность его тона, грубая воинственность его крайне реакционных взглядов, выдержанных в духе махрового ультрароялизма, видящего свой идеал в неограниченной монархии, опирающейся на союз с церковью, была своего рода идейным нонсенсом. В эпоху ломки и крушения всех вековых традиций идея "традиционализма", подразумевающая незыблемость религиозных догм и идейных фетишей эпохи абсолютизма, была обречена на полную неудачу: она прямо противоречила жизненному опыту и не могла завоевать себе приверженцев. При всей своей внешней агрессивности она осталась безуспешной формой обороны крайне правых дворянски- клерикальных элементов, пытавшихся с фанатическим упрямством, пренебрегая, реальными уроками жизни, отстаивать систему взглядов перечеркнутых страниц прошлого. Примерно то же должно быть сказано о сочинениях Людвига Галлера, призывавшего беспрекословно повиноваться божественной воле государя, и Жозефа де Местра, писателя, ослепленного ненавистью к революции и всему, что с ней было прямо или косвенно связано, и поэтому неспособного даже приблизительно понять смысл происшедших в мире перемен³ . И Галлер и де Местр были, конечно, мельче Бональда и не могли создать систему взглядов, подобную той, которую стремился сконструировать автор "Теории политической и религиозной власти". Но всех этих трех авторов, имевших, понятно, много индивидуальных различий, роднило общее: выражая взгляды наиболее реакционных элементов дворянства, они отстаивали программу абсолютистско-клерикальной реставрации в таких крайних формах, что она не могла привлечь к себе никого, кроме злобствовавших фанатиков. В самой Франции после всех осуществленных революцией социальных изменений, перемен во владении собственностью уже не было более почвы для восстановления феодально-абсолютистских порядков в их первозданном виде; поэтому и идеи "традиционализма" в любом их варианте не могли получить сколько-нибудь широкого общественного признания ни в 1815 году, ни в последующих.

Большое практическое значение приобрел принцип "легитимизма" (восстановление "законных" прав прежних монархов, утративших свои владения), который связывали преимущественно с именем Талейрана, весьма умело использовавшего его в острой дипломатической борьбе, развернувшейся на Венском конгрессе и за его кулисами⁴ . В устах столь беспринципного политика, как князь Беневентский, горячие речи в защиту принципа были столь очевидным лицемерием, что они лишь подтверждали полное пренебрежение к принципам этого политического оборотня, защищавшего в 1815 г. интересы Бурбонов против Бонапарта с таким же искусством, как десять лет назад он отстаивал интересы

² Louis de Bonald. Oeuvres. Vol. 1 - 5. 3-me ed. Paris. 1818.

³ Joseph de Maistre. Du pape. Lyon. 1819; ejusd. Oeuvres completes. Tt. I- XIV, Lyon- Paris. 1884 - 1928. Небезынтересно, что этот ограниченный и крайне реакционный писатель породил в наше время обширную литературу: T. Bayle. Les idees politiques de J. de Maistre. Paris. 1945; M. Huber. Die Staatsphilosophie von J. de Maistre. Basel - Stuttgart. 1958; Bianchi Boredi. J. M. Maistre. Brescia. 1948.

⁴ См. "Memoires du prince de Talleyrand..." Tt. 4, 5. Paris. 1892; см. также "Correspondance inedite du prince de Talleyrand et du roi Louis XVIII pendant le congres de Vienne". Paris. 1881.

Бонапарта против Бурбонов. Однако в условиях острого соперничества великих держав принцип "легитимизма" оказался не только приемлем, но и выгоден представителям некоторых государств, в первую очередь Меттерниху и Кэстлри, в их стремлении противодействовать планам России. Здесь не место вдаваться в историю применения этого принципа на практике. Важно лишь отметить, что идеи "легитимизма", свободные от крайностей, присущих идеям "традиционализма" и другим вариантам идеологии ультрароялизма, с того момента, как союзные державы решились осуществить реставрацию Бурбонов, по необходимости превратились в правительственный принцип. "Легитимизм" стал идейно-правовой основой решений Венского конгресса и позднее в значительной мере и политики Священного союза.

Конечно, идеи "легитимизма" никогда не проводились последовательно в жизнь. Например, во Франции изменения, произведенные революцией и последующим наполеоновским периодом, были столь глубоки, что просто восстанавливать дореволюционные порядки было невозможно. Барон де Витролль рассказывал, что император Александр I в беседе с ним в марте 1814 г. хладнокровно говорил: "...Может быть, разумно созданная республика больше бы соответствовала духу французов? Ведь не могли же идеи свободы, так долго зревшие в вашей стране, не оставить следа!" Витролль ужасался, как мог император Александр, "король королей", говорить о республике!⁵ . Царь, конечно же, не намеревался учреждать во Франции республику, но приведенные слова примечательны: они показывают, что и Александр вполне отдавал себе отчет в том, какие глубокие изменения в общественном сознании произвели революционные годы и как мало соответствуют принципы "легитимизма" общественным настроениям. Впрочем, и "октроированная хартия" 1814 г., и признание Венским конгрессом произведенной Наполеоном ликвидации мелких германских владений, и ряд иных территориальных перераспределений, бесцеремонно проведенных конгрессом в Европе, - все это доказывало, что осуществление полностью принципов "легитимизма" на практике оказалось невозможным.

Тем не менее это не мешало тому, что Меттерних⁶ , несколько по-иному Гентц⁷ , поддерживаемые некоторыми идеологическими и политическими руководителями Священного союза, пытались вдохнуть в "легитимизм" активное начало. Развиваемая ими "теория вмешательства", доказывающая право государей и властей применять все меры воздействия, вплоть до вооруженных сил, всюду, где принцип "легитимизма" находился под угрозой, не осталось только словесной. Как известно, решения конгрессов Священного союза в Троппау, Лайбахе и Вероне реализовали эти теоретические принципы в практику контрреволюционных интервенции против итальянских и испанской революций. Карлсбадские постановления в Германии, "шесть актов затыкания рта" и реакционно-полицейская политика лордов Сидмута и Кэстлри в Англии, "аракчеевщина" в России Александра I были другими примерами воплощения этих принципов в жизнь. Идеализация правового обычая и восхваление феодально замкнутого мира "исторической школой права" в Германии (Савиньи, Гуго, Пухт), проповедь возврата к чересполосице мелких феодально-абсолютистских монархий Карла-Людвига

⁵ "Memoires et relations politiqaes du baron du Vitrolles". Paris. 1884, p. 119; ср. Е. В. Тарле. Талейран. Гл. IV. Соч. Т. XI. М. 1961, стр. 106 - 168.

⁶ K. W. Metternich. Memoires, documents et ecrits divers. Tt. 1 - 8. Paris. 1880 - 1884. Этот деятель также привлекает сейчас внимание некоторых кругов. См. Bertier de Sauvigny. Metternich et son temps. Paris. 1959; H. Srbik. Metterhich - der Staatsmann und der Mensch. Bd. 1 - 2. Munchen. 1957.

⁷ Fr. Gentz. De l'etat de l'Europe avant et apres la Revolution francaise. Londres. 1802; ejusd. Ausgewalte Schriffen. Bd. 1 - 4. Leipzig". 1836 - 1838; "Briefe von und ou Fr. von Gentz". Bd. 1 - 3. Munchen-Berlin. 1909 - 1913.

Галлера в его "Реставрировании государственной науки", озлобленные тирады Адама Мюллера против "конституционного безумия" были попытками дать юридические и идеологические обоснования режиму полицейского государства, установившемуся почти во всех германских государствах и Австрийской империи. Поэты и беллетристы: в Англии - Колридж, Саути, Вордсворт и другие представители "Озерной школы" периода ее упадка, во Франции - Шатобриан, ранний Ламартин, романтики, объединившиеся позднее в "Обществе благонамеренной литературы", в Германии - романтические поэты, звавшие вернуться в таинственные дебри средневековья, - все они, сознавая это или нет, в стихах и прозе прославляли идеализированный ими отживающий феодально-иерархический мир и его порождение - реакционный Священный союз со всей его палаческой политикой.

Эти правые идейные течения разных оттенков, взятые вместе, представляли в целом попытку широкого и энергичного контрнаступления феодально- аристократической идеологии. По сравнению с предреволюционной эпохой, когда почти безраздельными властителями дум были писатели Просвещения, а феодальный мир не мог им противопоставить ни одного сколько-нибудь значительного мыслителя, в эпоху реставрации многое изменилось. Теперь феодальная контрреволюция, повсеместно после 1815 г. наступавшая в Европе в политической сфере, стремилась завоевать себе позиции и в идеологической области. Она всюду стремилась к реваншу. И принцип "легитимизма" в практическом применении европейских монархов, и "теория вмешательства" Меттерниха на службе Священного союза, и юридические теории "исторической школы права", и насквозь тенденциозные трагедии позднего Колриджа и поэмы позднего Вордсворта - все это были явления одного порядка: разные формы широкого наступления, предпринятого феодально-дворянскими и клерикальными силами в политико-идеологической области.

В рассматриваемое время - ближайшие годы после падения наполеоновской империи - общественно-прогрессивные силы не могли противопоставить этому наступлению такой могущественной и сомкнутой армии, какой была литература Просвещения. Великая эпоха Просвещения осталась позади - в XVIII столетии. Новый век, точнее, его начало, не рождал в области общественной мысли корифеев, равных Вольтеру, Дидро или Жан-Жаку Руссо. Конечно, за 25 лет, прошедших с начала французской революции и до вступления союзнических войск в. Париж, идеи Просвещения распространились вширь. Даже при своем рождении оно не было чисто французским идейным движением. Можно и должно говорить о немецком, итальянском, русском, испанском Просвещении, и хотя Франция дала наиболее крупных представителей просветительской мысли, есть достаточно оснований, чтобы говорить о европейском Просвещении XVIII в., сознавая при этом, что оно неравно и неодинаково развивалось в различных странах. К рассматриваемому времени степень осведомленности образованных людей того периода в идеях, в литературе Просвещения значительно возросла. Монтескье, Вольтер, Руссо превратились уже в классиков; их произведения получили распространение почти во всех странах мира.

Но вместе с тем несомненным является и то, что за годы грандиозных социальных потрясений великие идеи просветителей подверглись некоторым изменениям в восприятии участников и современников этих событий. Нельзя сказать, что социальная философия Просвещения (если при всей его неоднородности пытаться рассматривать его обобщенно) не выдержала испытаний бурного времени. Филипп Буонаротти в своей знаменитой книге, вышедшей в 1828 г.⁸ , продолжал оставаться таким

⁸ Ph. Buonarotti. Conspiratipn pour l'Egalite dite de Babeuf. Tt. 1 - 2. Bruxelles. 1828.

же горячим приверженцем идей Жан-Жака Руссо, каким он был и 35 лет назад, в дни "Заговора равных". Произведения Вольтера по-прежнему оставались настольными книгами для поколений, вступавших в жизнь⁹ . То же может быть сказано и о других прославленных писателях Просвещения: они оставались непререкаемыми авторитетами для передовой, мыслящей части европейского общества 1815 года. И все же идеи Просвещения в 1815 г. воспринимались даже теми, кто не открещивался от них, совсем иначе, чем весной 1789 года. Тогда, в предреволюционные годы, великие идеи, возвещенные корифеями просветительской мысли, воспринимались как волнующие надежды, как ожидание больших перемен, как трубный приказ, зовущий к подвигам и свершениям ради близкого, почти зримого "золотого века". Тогда все преклонялись перед великой, казалось, всепобеждающей силой разума, который должен был восторжествовать на земле и приблизить ускользавшее до сих пор от протянутых к нему рук всеобщее счастье. В якобинской Декларации прав человека и гражданина 24 июня 1793 г., выражавшей в концентрированном виде передовые идеи Просвещения и прежде всего идеи Руссо, так и было записано: "Целью общества является общее счастье". Но трагедия Великой Французской революции, ее героев, ее вождей в том и заключалась, что эта революция - именно потому, что она была буржуазной - привела не к "Золотому веку", не к "царству разума", а к разнузданной оргии Директории и военному деспотизму Наполеона. Конечно, общественный строй буржуазной Франции при всех преходящих формах организации власти оставался исторически более прогрессивным, чем абсолютистски-феодальные монархии Европы. Но вместе с тем как бесконечно далек был этот грубый и жестокий мир всевластия чистогана, корыстной конкурентной борьбы, кровавых войн и полицейской опеки от того идеального общества разума и справедливости, о котором мечтали передовые умы, лучшие люди второй половины XVIII в., смело идя навстречу надвигавшейся революции!

Глубокая разочарованность "Чайльд Гарольда" Байрона, да и вся поэзия мировой скорби великого английского поэта, была, пожалуй, наиболее ярким выражением острой неудовлетворенности передовой части европейского общества отрезвляюще неприглядной реальной действительностью, столь непохожей на тот идеальный мир, который был обещан и завещан писателями Просвещения. Не скрывая своего глубокого разочарования существующим миром, Байрон не обнаруживал ни малейшей склонности к примирению с ним; ему всегда был совершенно чужд дух компромисса. До последних своих дней он оставался поэтом и мыслителем мятежных стремлений¹⁰ . Он воевал, как и его друг Шелли, с темными силами реакции. Защитник луддитов, Байрон всегда видел свой долг в поддержке угнетенных и слабых, в отважном личном участии в борьбе за исторически правое, справедливое дело. Его гибель в Миссолунгах в войне за освобождение Греции стала не только героическим завершением его биографии, но и историческим символом. Она свидетельствовала, что и в годы торжества Священного союза и европейской реакции силы свободы не сломлены, они продолжают сражаться.

Но разочарованность, столь характерная для общественных настроений первой трети XIX в., далеко не всегда рождала мятежный дух борьбы, самым ярким воплощением которого были жизнь и творчество

⁹ Шестнадцатилетний Пушкин увлекался Вольтером. См. его стихотворения "Бова", "Городок", его заметки тех лет. А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10 томах. Тт. I, VII, VIII, X. М. 1957, 1958; См. также М. В. Нечкина. Вольтер и русское общество. Сб. "Вольтер". М. 1948; Б. В. Томашевский. Пушкин и Франция. М. 1956.

¹⁰ См., кроме сочинений Байрона, его письма и дневники: "The Works of lord Byron. Letters and Journals". 6 vtols. London 1898 - 1901; Byron. A Self- Portrait. London. 1950.

Байрона. Для широких кругов класса, шедшего к завоеванию власти, - для буржуазии - более типичным уже в это время было иное - поиски компромисса, притупление острых углов, страх перед 1793 годом. И если после Байрона будет названо имя Бенжамена Констана, то это, конечно, не потому, что автор "Адольфа" по силе художественного таланта может быть поставлен в один ряд с великим создателем "Дон-Жуана". Мотивы здесь, понятно, другие. Констан тоже принадлежал к поколению разочарованных. Более того, он был одним из тех немногих в рядах противников реакции, кто относился без всякого пиетета к идеям "века Просвещения", высказывал пренебрежительное сомнение в ценности этой "странной философии XVIII века" и без всяких колебаний отвергал могущественную силу разума¹¹ . Но в отличие или, вернее, в противоположность мятежным порывам Байрона Констан всегда оставался на трезвенно-практической почве буржуазного мира. В своих философско- политических сочинениях, своей публицистике он сумел соединить или даже слить воедино любовь и уважение к двум весьма различным общественным институтам - к собственности и к свободе. Его большая популярность в начале прошлого века; которую современным читателям трудно понять: он не поражает воображение ни ярким талантом, ни богатством острых мыслей, - в сущности, и объясняется этим парадоксальным на первый взгляд сочетанием - собственности и свободы. Из всего обширного, яркого и противоречивого наследия Великой Французской революции Констан сумел извлечь эти важнейшие, как ему представлялось, ценности. Скептически, с точки зрения умудренного опытом, трезво мыслящего буржуа, отвергая максималистские устремления великих идей Просвещения, Констан был склонен взять из них, из опыта революции лишь то основное, что могло быть полезно классу, категориями которого он мыслил и интересами которого жил. Это было прежде всего священное и неотъемлемое право собственности в его антифеодальном и антидемократическом содержании и затем также ограничительно понимаемое право свободы. Но тогда как передовые умы Просвещения говорили преимущественно об общественной свободе, а представители демократического крыла Просвещения дополняли требования свободы требованиями равенства и братства, Констан, представлявший идеологию буржуазии послереволюционных лет, отказываясь от всякого расширительного толкования понятия свободы, сводил его к минимуму: он стал по преимуществу поборником индивидуальной свободы, личной свободы, опирающейся на собственность. Это и была политическая программа, или, если угодно, политическая философия, буржуазного либерализма.

Думается, что оформление либерализма как идейно-политического течения буржуазной мысли должно быть отнесено именно к этому времени - крушению империи Наполеона и годам реставрации. Его зачатки были явственно видны и раньше: в партии конституционалистов-фейянов, в партии Лафайета, Байи, братьев Ламет, чуть позже - в партии жирондистов. Но ожесточенность классовой борьбы в период революции придавала этим партиям такие крайности, которые скрадывали специфические черты либерализма, присущие им. Лишь позднее, когда стремительный ход истории с взрывами и катаклизмами революционных лет замедлился, отчетливо проступили и приобрели устойчивый характер отличительные черты либерализма как определенного политического течения буржуазии. Констан представляется выразителем идей либерализма в его наиболее классическом виде. Позднее либерализм, конечно, эволюционировал и показал множество самых разных оттенков. Но и в то время - время своего оформления - он также не был

¹¹ B. Constant. Melanges de litterature et de politique 1829; "Journal intime de B. Constant et lettres a sa famille" et a ses amis". 1895.

однородным. И философско-политические взгляды госпожи Сталь, имевшей большое влияние на современников, и умеренно-конституционная программа доктринеров школы Ройе-Коллара, являвшихся либералами среди консерваторов и консерваторами среди либералов, и в известной мере торийский либерализм Джорджа Каннинга, и революционные элементы Пьемонта, группировавшиеся вокруг Сантарозы, - все это были разные направления либерализма, имевшего очень широкую амплитуду оттенков, от правых, смыкавшихся с консерваторами, до левых, готовых подчас на революционные порывы.

Другим идейно-политическим направлением, представлявшим общественно- прогрессивные силы и оформившимся на европейском континенте в течение этого бурного двадцатипятилетия, было национально-освободительное движение, национальная идея. Национальное самосознание в Европе родилось ранее всего у французского народа, отстаивавшего свое революционное отечество от интервенции европейских реакционных монархий, стремившихся задушить французскую революцию. Не случайно слово "патриот" в 1792 - 1794 гг. имело во французском языке двоякое значение: оно выражало и преданность родине, и преданность революции, и эти чувства были нерасторжимы. Теоретически национальная идея была предвосхищена литературой французского Просвещения и более всего творчеством Жан-Жака Руссо. Хотя Руссо не создал ни цельного учения, ни даже сколько-нибудь последовательной системы взглядов о нации, он с наибольшим правом должен считаться одним из родоначальников национальной идеи. Понятия нации, национального сознания, национальных интересов почти не встречаются у Руссо. Но они появляются как следствие, как логический вывод (вслух не высказанный "гражданином Женевы") из его учения о равенстве. Безоговорочное отрицание сословного неравенства, внимание к человеку, к гражданину во всех произведениях Руссо, стоявшего выше сословных перегородок, искусственно и вопреки "естественным законам" навязанных обществу, логически вели к признанию национального единства, национальной общности в рамках определенного государства. То, что осталось недосказанным у Руссо, было выговорено вслух его продолжателями. Жан-Поль Марат, верный ученик Руссо, пошедший дальше своего учителя, еще в "Цепях рабства", впервые изданных за 15 лет до начала революции, уже обвинял деспотическую власть в том, что она стремится "разделять нацию", и утверждал, что "в обществе, вновь созданном, все граждане государства - дети одной семьи, они пользуются одними и теми же правами и выделяются лишь своими личными заслугами"¹² . Пройдет немного времени, и идея национального единства станет уже достоянием не одиночек - философов или литераторов, а миллионов французов, творивших революцию. В сражении при Вальми 20 сентября 1792 г. французские солдаты шли в бой против интервентов с возгласами "Да здравствует нация!". С этого времени национальная идея становится одной из ведущих идей народов европейского континента, а затем и неевропейских стран.

Период освободительной борьбы европейских народов против владычества наполеоновской Франции дает новый толчок развитию национальной идеи. Она перестает быть достоянием только французов; национальное чувство развивается у народов, которым Наполеон грозил лишением национальной независимости. Оно крепнет в справедливой освободительной борьбе против французских завоевателей. "Речи к немецкой нации" Иоганна Готлиба Фихте¹³ наиболее отчетливо выражают новый этап в развитии национальной идеи. Правда, нельзя не почувствовать, что в этих произведениях Фихте к исторически прогрессивным

¹² Ж. -П. Марат. Избранные произведения. Т. 1. М. 1956, стр. 108 - 109.

¹³ J. G. Fichte. Reden an die deutsche Nation. Berlin. 1808.

идеям защиты национальной независимости и суверенитета уже примешивались шовинистические ноты. Но они стали опасными позже, а в ту пору призывы Фихте к национальному самосознанию и защите национальной независимости еще играли безусловно полезную роль. Несколько позже идеи национального самосознания нашли яркое воплощение в России в творчестве А. С. Пушкина, А. С. Грибоедова, в Польше - в творчестве Адама Мицкевича.

Еще более важное значение для последующего исторического развития имели национально-освободительные, национально-революционные движения, частью начавшиеся до 1815 г., а в основном созревавшие в тот период и вылившиеся в открытые формы несколькими годами позже Венского конгресса. Судьбы этих движений были неодинаковы. Революционное движение 1821 г. в Пьемонте, направленное против чужеземного австрийского гнета, потерпело (на время) поражение. Освободительная война народов Южной и Центральной Америки против испанской короны, пройдя через ряд этапов, увенчалась победой. То же и в отношении освободительного движения в Греции. После казни в 1798 г. Ригаса Велестинлиса, так много сделавшего для применения идей и опыта французской революции на греческой почве, освободительное движение на некоторое время как бы остановилось, но лишь для того, чтобы в 1814 г. создать тайное общество "Филики Этерия", подготовившее национально- освободительное восстание 1821 г., приведшее через несколько лет Грецию к свободе и независимости.

Наряду с национальной идеей, такой же могущественной, неискоренимой и несокрушимой общественной идеей, оставшейся от эпохи революции и ставшей достоянием следующих поколений, была революционно-демократическая идея.

Понятно, что революционно-демократическое движение в начале XIX в. в своей конечной основе, по своему объективному содержанию могло быть только буржуазно-демократическим движением. На смену феодализму шел буржуазный общественный строй, и борьба против феодально-дворянской реакции, независимо от субъективных намерений тех или иных общественных борцов, могла приблизить победу только буржуазного строя, и никакого иного. Но в отличие от верхушечного, узкого, сторонящегося масс буржуазного либерализма, главным оружием которого оставалось печатное слово или парламентская речь, революционно-демократическое направление связывало свои надежды на лучшее будущее не с ораторским красноречием, а с силой оружия. Могут сказать, что в 1815 г. революционно-демократического движения как такового не было, что оно не было представлено ни громкими именами, ни значительными выступлениями. Такое мнение могло бы показаться обоснованным только при поверхностном суждении. Разве в истории "ста дней", в истории почти неправдоподобного триумфального завоевания Франции Наполеоном без единого выстрела, не чувствуется подспудная, скрытая и все же несомненная активность народных масс, готовых начать революционную борьбу против Бурбонов? Разве в самом факте создания Священного союза и его свирепых усилий искоренить "революционную крамолу" не содержится признание наличия сильной партии революции, внушавшей страх повелителям Европы? Разве во всех последующих событиях - волнениях в Семеновском полку, выстреле Карла Занда, "гренобльском заговоре" и народных волнениях во Франции 1816 - 1817 гг., заговорах итальянских карбонариев, революционно- освободительном движении патриотов Ла-Платы и других провинций Южной Америки - не "чувствуется это революционно-демократическое движение? Наконец, разве вся последующая, хорошо известная история революционных движений в Старом и Новом Свете не связана генетически с предшествующей эпохой?

В странах, где объективные условия исторического развития еще не поставили в порядок дня непосредственное начало буржуазной революции, но где зрели уже ее предпосылки под влиянием ряда факторов внутреннего и внешнего порядка, стало быстро развиваться революционное, преимущественно дворянски- революционное, движение, направленное против абсолютистской власти. В России это революционно-дворянское движение формировалось на почве огромного патриотического подъема народа во время наполеоновского вторжения и под влиянием освободительных войн 1812 - 1813 годов. Устами Пушкина передовые люди России восклицали "Да здравствует разум!" и славили "бессмертное солнце ума". Движение декабристов, начавшее оформляться с создания в 1816 г. "Союза спасения", стало позднее первой формой открытой революционной борьбы против царского самодержавия. В Испании в некоторых отношениях сходное революционно-дворянское офицерское движение подготовило успех направленной против феодально- абсолютистского строя революции, возглавляемой Риэго и Кирога, начавшейся 1 января 1820 года. В Италии и частично во Франции революционное движение нашло свое выражение в тайных карбонарских организациях, объединявших наряду с дворянами и представителей буржуазной интеллигенции. По самому характеру своих организаций - строго законспирированных, тайных - революционно-дворянское и революционно-буржуазное движение середины и второй половины 10-х годов XIX в. не могло открыто провозглашать свою идеологию, свою политическую программу. Но эта идейно-политическая программа, зафиксированная в ряде секретных документов движения, разделялась не только всеми его участниками, но и многими их молодыми современниками, сочувствовавшими этим идеям. В несколько смягченном виде она находила свое отражение в литературных произведениях (например, идеи декабристов - в "Горе от ума" Грибоедова, настроения итальянских карбонариев - в ряде произведений Стендаля), оказывая тем самым влияние на широкие общественные круги.

Наконец, на крайне левом крыле идейного движения того времени находились мыслители, чьи произведения содержали острую критику не только отживавшего феодально-абсолютистского строя, но и главным образом еще лишь утверждавшегося капиталистического строя. Речь идет о писателях социалистах-утопистах и прежде всего о трех великих представителях утопического социализма: Анри де Сен-Симоне, Шарле Фурье и Роберте Оуэне. Напомним, что одно из основных произведений Сен-Симона - "Письма женевского обитателя к современникам было издано в 1803 г., в 1813 г. были опубликованы "Очерк науки о человеке" и "Труд о всемирном тяготении", а в последующие годы он работал над своим трехтомным трудом "О промышленной системе", изданном в 1821 году¹⁴ . Фурье уже в 1808 г. завершил одну из главных своих работ - "Теория четырех движений и всеобщих судеб"¹⁵ , а Оуэн в эти годы уже переходил от своих филантропических идей нью-ленаркского опыта к социалистическим взглядам¹⁶ . Это значит, что к 1815 г. утопический социализм как течение общественной мысли уже полностью сформировался и оказывал определенное влияние на некоторые общественные круги. В произведениях мыслителей, развивавших

¹⁴ Saint - Simon. Oeuvres choisies. Т. 1. Paris. 1859; Сен-Симон. Избранные сочинения. Тт. I-II. М. 1958; см. В. П. Волгин. Сен-Симон и сен- симонизм. М. 1961.

¹⁵ Ch. Fourier. Oeuvres completes. Vols. I-VI. Paris. 1841 -1845; Ш. Фурье. Избранные сочинения. Тт. I-IV. М. 1951 -1952; См. А. Р. Иоаннисян. Генезис общественного идеала Фурье. М. 1939; И. Зильберфарб. Социальная философия Шарля Фурье. М. 1964.

¹⁶ R. Owen. Observations on the effect of the manufacturing system. London. 1818; Р. Оуэн. Избранные сочинения. Тт. I-II. М. 1950. См. Арк. А - н (А. Анекштейн). Роберт Оуэн. М. 1937.

идеи утопического социализма в первые десятилетия XIX в., нашли свое первое выражение чувства разочарования и протеста трудящихся масс, столкнувшихся вместо обещанного справедливого строя свободы, равенства, братства с жестокой конкуренцией, беспощадной эксплуатацией и величайшим социальным неравенством капиталистического общества. В ту пору, когда капитализм еще шел по восходящей линии, когда он еще отвоевывал себе место под солнцем, писатели школы утопического социализма с гениальной прозорливостью уже сумели разглядеть его пороки и язвы и подвергнуть их глубокой, острой и справедливой критике.

Однако значение идей утопического социализма состояло не только в обличении социальных пороков капитализма, которое уже само по себе должно было привлечь к себе общественное внимание. Хотя в положительной программе Сен-Симона, Фурье, Оуэна было много наивного, неосуществимого, хотя они не сумели понять исторической роли рабочего класса и не связывали с ним задачи преобразования общества, хотя их проекты и планы гармонического общества были нереализуемы, утопичны, в самом их стремлении вырваться за пределы капиталистического общества, проложить человечеству путь в иной - высший и более справедливый - общественный строй был заложен великий общественный смысл. В пору, когда капитализм лишь разворачивал свои силы, великие социалисты-утописты начала XIX в. с замечательной проницательностью увидели исторические границы капитализма и высказали ряд гениальных догадок о будущем, лучшем социальном строе. Тем самым протягивались нити от общественных идей начала века к великим идеям второй половины столетия, а представители идей утопического социализма становились одними из предшественников творцов идей научного коммунизма.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - А. З. МАНФРЕД:

Комментарии: