Домой к этому крупнейшему коллекционеру ХХ века запросто захаживали в Москве Эдвард Кеннеди, Дэвид Рокфеллер, Марк Шагал. Наш корреспондент встретился в Афинах с дочерью человека, спасавшего русский авангард

ГЕОРГИЙ Дионисович Костаки, сын осевшего в России греческого коммерсанта, родился в Москве в 1913 году. В первопрестольной прожил 65 лет. Один из крупнейших коллекционеров произведений искусства ХХ века - в России только имя Костаки, пожалуй, и может быть поставлено в один ряд с Третьяковым, Морозовым, Щукиным.

Его уникальное, известное во всем мире собрание работ художников русского авангарда не имеет цены. Тысячи произведений, десятки имен - Кандинского, Шагала, Малевича, Татлина, Родченко, Филонова, Розановой, Поповой... Две трети коллекции Костаки передал в дар Третьяковской галерее незадолго до вынужденного отъезда из СССР в 1977 году. Умер в 1990 году в Греции. Глава британской Королевской академии искусства Норман Рид во время визита в Советский Союз сказал о нем: "Если бы Георгий Костаки сделал для Великобритании то, что он сделал для России, то давно уже был бы сэр Джордж".

Жизнь провела меня мимо Георгия Дионисовича Костаки. В 1977-м, когда я только приехал в Москву, поступив в МГИМО, он покидал ее навсегда, отправляясь на родину предков. Так я и не попал в его знаменитую квартиру на проспекте Вернадского. А в квартире той в свое время впору было открывать филиал Третьяковки, куда, кстати, и перекочевало большинство висевших там полотен. Последнее обстоятельство стало "великой тайной" советской культурной политики. Об этом и сейчас известно немного. А неизвестное притягивает.

Вот и кружишь вокруг темы годами... Однажды круг замыкается - и это как короткое замыкание. Такое чувство я испытал, приземлившись в Афинах на диване в доме Алики Костаки - дочери Георгия Дионисовича.

Было чудовищно неудобно. Потому что собеседница во время разговора сидела... на полу, на коленях, подложив под них подушку. Но вскоре и я в буквальном смысле слетел с дивана. Было от чего. Первый раз в жизни я брал интервью, ползая по-пластунски вокруг расстеленного Алики на ковре холста, который можно назвать последней большой загадкой Шагала.

Но для меня в ту минуту было даже не важно: Шагал - не Шагал. Думалось о том, что вот такими холстами латал себе душу другой человек. Жизнь била его наотмашь. Он же словно заворачивался в работы Шагала, Кандинского, Малевича, как в куколку. И эта куколка была его крепостью. Но больше всего эти холсты были парусами, в которые только и дул для него ветер жизни.

В его дом стремились попасть заезжие знаменитости и сильные мира сего. К кому еще из простых смертных в Москве мог заехать на огонек сенатор Эдвард Кеннеди - просто так, без протокола? Премьер-министр Канады Пьер Трюдо навестил рядового москвича Костаки. Не проехал мимо проспекта Вернадского, 53, и Дэвид Рокфеллер. Марк Шагал во время триумфального приезда в СССР в 1973 году не заехал даже к сестре, а к Костаки домой завернул.

Когда перед отъездом из Союза он передал Третьяковской галерее две трети своей коллекции, Костаки ответили неблагодарностью. На организованную Третьяковкой закрытую однодневную выставку русского авангарда, составленную из только что переданных Георгием Дионисовичем шедевров, его даже не пригласили. Лишь годы спустя после отъезда Костаки получил-таки приглашение посетить Москву. КГБ следовал за Костаки тенью. "За отцом, конечно, постоянно присматривали, - рассказывает Алики. - Когда мы обосновались поначалу в Риме, то первые недели две разговаривали в гостинице шепотом. Я очнулась первой: что это мы здесь-то шепчемся?! Ведь не в Москве уже! Там мы лишнее слово в квартире сказать боялись - записочки друг другу писали".

- Алики, хочется поставить точку в вопросе, на который сам Георгий Дионисович не дал ответа. Кое-кто до сих пор утверждает, что Костаки был в России инородцем, иностранцем. Кем же он ощущал себя сам?

- Ну не греком - и я даже стараюсь поменьше говорить об этом в Греции. Дома мы говорили по-русски.

Конечно, что-то греческое в отце проявлялось. Скажем, культ почитания старшего брата - папа ходил к нему советоваться. Ревнив был, как настоящий грек. Всю жизнь страшно ревновал маму без всяких на то оснований. Но по привязанности к культурной среде он был, конечно, русским.

В Москве Костаки был известен как "грек-чудак". Собрав еще до войны хорошие коллекции старых голландцев, фарфора, русского серебра, ковров, Костаки вдруг утратил к ним всякий интерес. И стал собирать хлам, мусор - никому тогда не нужное искусство русского авангарда первой трети XX века. Он сам себе не мог этого объяснить. Десятилетия спустя Костаки вспоминал: "И вот я купил картины авангардистов, принес их домой и повесил рядом с голландцами. И было такое ощущение, что я жил в комнате с зашторенными окнами, а теперь они распахнулись и в них ворвалось солнце. С этого времени я решил расстаться со всем, что успел собрать. Произошло это в 1946 году..."Костаки, не имевшему никакого художественного образования, пришлось учиться на ходу. Через десятилетия его коллекция сверкала красками талантов около пятидесяти художников.

- Алики, когда всем стало ясно, что "грек- чудак" собирает вовсе не хлам, не опасался ли ваш отец конкурентов?

- Он посмеивался. Даже притчу сочинил, которая точно отражала ситуацию. Он представлял себя рыбаком, живущим среди мясоедов. Вот сидит он на берегу озера, ловит рыбку. А вокруг люди ходят, хихикают. Потому как рыбы никогда не пробовали. Но вот кто-то любопытный отведал улова да и прозрел. И кинулись тогда люди к озеру с сетями. А рыбки-то почти и нет... Так и было....

Иностранцы рыскали по стране, приходили туда, где, по их мнению, их ожидали шедевры, но... "Там уже побывал Костаки!" - с иронией вспоминал отец Алики. А не побывал он разве что на помойках. Его любимой художницей была Попова. Женщина, которая для коллекционера Костаки означала только то, что говорило ее имя, - Любовь. Однажды он отправился к дальнему родственнику художницы в Звенигород: у того могли сохраниться какие-то из ее работ. Первое, что Костаки увидел в доме, поднимаясь на второй этаж, - картину Поповой. На ней висело корыто... Окно сарая было забито фанерой. На оборотной стороне - отличная работа художницы. Но хозяин дома не захотел продать ее. "Не могу, - сказал он Костаки. - Если пойдет дождь, то в сарае все промокнет. Сначала привези мне фанеру!" Костаки поехал в Москву за фанерой...

И снова вопрос к Алики:- Интересно, осознавал ли Георгий Дионисович значение своей миссии? Ведь он, человек, никогда не имевший - в отличие от детей - советского гражданства, не просто собирал авангард и не только открывал его - он его спасал.

- Разумеется, понимал. Но ведь спасение спасению рознь. Можно собирать отдельные понравившиеся работы. Отец же коллекционировал так, как этого не делал никто. Он снимал целые культурные слои. В его запасниках оказывались материалы для искусствоведов: старые фотографии, книги, газеты, афиши. В наших архивах - целые творческие лаборатории художников. Ведь в авангарде очень много науки. Для восприятия подготовка нужна, знание. - А как же все это богатство - тысячи "единиц хранения" - помещалось в московской квартире?

- Коллекция собиралась постепенно, в течение десятилетий. И жилплощадь расширялась не сразу. Мы жили то на Большой Бронной, то на Ленинском. Лишь в последние годы жизни в Москве отец уже мог позволить себе купить сразу две кооперативные квартиры на проспекте Вернадского. На одной лестничной клетке с ними располагалась и моя квартира. Стены - от потолка до пола - были завешаны картинами. Помню, одна Попова висела у нас даже на потолке. Но коллекция была достаточно компактной. Не вся она состояла из огромных полотен. - Коллекции вашей цены не было. Георгий Дионисович работал администратором в канадском посольстве, руководил обслугой, жалованье - по канадским меркам - получал скромное. Не являлась ли его страсть разорительной для семьи?

- Впроголодь мы, конечно, не жили. Но в долгах папа, помню, был постоянно - у брата, у зятя, у друга. Ведь это все покупалось непрерывно. Страсть коллекционера сродни страсти игрока. Это безумные люди - они не могут остановиться. Был случай, когда я продала свою шубу, чтобы помочь папе. А могло быть и так: сегодня отец покупал маме швейную машинку, а назавтра ее уже продавал. Но надо сказать, что поначалу и цены на авангард были невысоки. Даже на Шагала. Ведь по-настоящему знаменитым Шагал стал только после гамбургской выставки 1956 года.

Отец был исключительно добрым человеком. Когда у него появлялись хоть какие-то деньги, он мог их просто раздать. Однажды вдова Михоэлса решилась продать двух имевшихся у нее Шагалов. Отец, не торгуясь, выложил на стол сумму, вдвое большую, чем у него попросили. Вдова остолбенела: "Это очень много!" А отец ответил: "Анастасия Павловна, вы оценили неправильно. Это стоит дороже". После этого коллекционеры говорили ему: дурак! Кто же так поступает! А он никогда не обманывал.

- Бывает, между теми или иными картинами и их обладателями возникает какая-то особая взаимосвязь, с некоторыми холстами происходят удивительные истории...

- Особое отношение у папы всегда было к Любови Поповой. После долгого отсутствия вернется домой, стоит перед ее работами как вкопанный и, забывшись, повторяет: "Любочка, Любочка!" А Любочка умерла еще в 24-м году. Знал он ее только по фотографиям. Мама всерьез его ревновала: "Опять Любочка!"Но по-настоящему загадочная судьба - как раз у этого холста Шагала... Или все-таки не Шагала......

Чтобы читатель понял, какой нескучной может быть жизнь коллекционера, я должен рассказать историю холста, вокруг которого проползал в доме Алики чуть ли не пол-интервью.

Это двусторонняя работа маслом. На одной стороне - портрет Беллы, первой жены мастера. На другой - местечковый люд на фоне деревеньки. Белла умерла рано, и тогда для художника жизнь тоже остановилась. Пока не появилась Вава, другая...

С 1952 года Костаки стал получать от Шагала письма из Франции. Многие письма сопровождались набросками картин, которые он оставил в России. Шагал тоже их разыскивал.

Как-то Костаки в Москве предложили купить этот самый двусторонний холст - не подписанный Шагалом. Чтобы подстраховаться, Костаки решил послать мэтру в Париж фоторепродукцию. Шагал ответил: "Я так много работ оставил в Москве, что сейчас хорошо не помню все".

Потом Костаки приехал во Францию, жил у Шагалов десять дней. За трапезой в маленьком ресторанчике Шагал спрашивает: "Костаки, а вы купили тот портрет Беллы?" "Нет, Марк Захарович, вы ничего точно мне не сказали, и я побоялся". - "Нет-нет, как же, я вам хотел написать. Это действительно моя работа. Так что вы, голубчик, обязательно купите. А на обратной стороне - мой пейзаж". Тогда же Шагал объяснил, почему на портрете появилась - ни с того ни с сего - большая трафаретная десятка. В свое время холсты, которые выдавали художникам, по причине дефицита нумеровали. "Это был холст номер 10, и я решил так и оставить", - сказал Шагал. Такая "мелочь", рассказывал Костаки, окончательно покорила его. И он купил.

Во второй половине 50-х годов в Гамбурге должна была состояться судьбоносная для Шагала выставка, он попросил Костаки привезти все свои работы. Костаки с трудом вырвался из Союза. Шагал не приехал. Были его дочь Ида и ее муж Франц Мейер, автор монографий о художнике. Из привезенных Костаки картин повесили практически все. Но о двойном холсте Мейер заявил: это-де не Шагал. Костаки: "Ну как же не Шагал, когда Марк Захарович сам мне сказал, что это - его вещь". Мейер смутился.

И снова Костаки в Париже. И снова про свое: "Как же с портретом Беллы?" "Ну, что сказать, Костаки. Вы знаете, мы, художники, как женщины: иногда говорим "да", иногда - "нет". Конечно, это моя работа. Но понимаете, какой конфуз получился... Франц Мейер при всех сказал, что это не моя работа. Ида, моя дочь, очень боялась, что если я признаю холст своим, то это повлияет на его репутацию". - "Марк Захарович, но я-то из-за этого страдать не должен". - "Нет, голубчик, вы знаете, как я вас люблю. Пришлите мне фотографию, и я ее подпишу".

И вот Шагал триумфатором приезжает в Москву. Дома у Костаки рассматривает стену с собственными произведениями. ("А я готов был бы купить все эти работы, если не дорого". - "Марк Захарович, я не продаю".) Костаки с замиранием сердца несет портрет Беллы. "Марк Захарович, вы обещали подписать". Шагал смотрит на жену: "Вава, как ты думаешь, это я?" "Я очень сомневаюсь, Марк". Шагал развел руками. Так портрет и остался неопознанным, подвешенным в воздухе объектом. Конечно, есть повести и попечальнее на свете...

- Что же дальше, Алики?

- Вообще этим портретом еще надо бы серьезно заняться. Тот приезд Шагала я хорошо помню. И думаю, что его отказ подписать работу как-то связан с Вавой. Она всячески оберегала Шагала от той, другой жизни. Она очень ревновала к Белле.

Вот посмотрите, как Шагал рисовал ключицу. У меня есть другой портрет Беллы - с точно такой же ключицей. У меня очень много книг о Шагале. Я отовсюду вырезала руки, чтобы специалисты могли сравнить, как он их писал. Я этот портрет отдавала в Третьяковку, там над ним серьезно работали, есть "рентгены", химические анализы, есть все... Реставратор Третьяковки Леша Ковалев, ныне покойный, говорил мне, что если у него еще могут быть вопросы по портрету, то по оборотной стороне их нет - это Шагал. Наверное, я отвезу холст в Нью-Йорк, в Музей современного искусства. Там обещали посмотреть. Если это не Шагал, то кто?

Алики еще не знает, что, вернувшись в Москву, я встречался со знавшими ее отца "третьяковскими" - с теми из них, кто не имеет права ошибаться в подлинности произведений искусства. С добродушной улыбкой мне говорили: "Да Жоре дали настоящего Шагала. И если б не Вава..."(Окончание следует).

Постоянный адрес данной публикации: