(ОБЩЕСТВЕННО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ)

Одной из научных дисциплин, использование методики и проблематики которых, как нам кажется, было бы весьма перспективным для исторического исследования, является социальная (общественная) психология. Предмет социальной психологии представляется двояким. Во-первых, в ее задачи входит изучение обусловленности психики индивида его принадлежностью к обществу, классу, общественной группе. Социальная психология интересуется теми сторонами психического склада, эмоционального поведения человека, которые сложились в результате его жизни и деятельности в коллективе. Во-вторых, социальная психология исследует групповые, общественные нормы поведения, психологические реакции группы или массы людей. Известно, что эмоциональное поведение группы не есть простая сумма эмоций входящих в ее состав индивидов. С одной стороны, психика индивида и ее проявление в коллективе не аналогичны духовной жизни человека, взятого в отдельности. Психическая жизнь индивида в составе группы всегда в определенной мере подвергается изменению под воздействием последней. С другой стороны, существуют формы психических реакций, характерные прежде всего или даже исключительно для коллективов, групп людей, масс, например, массовый революционный героизм или противоположного качества реакции - такие, как ажиотаж, национальная рознь, фанатизм.

В любой человеческой группе - от самой небольшой и элементарной (скажем, семья) и до наиболее крупных коллективов (класс, народ, нация) - в системе многообразных общественных взаимоотношений осуществляется также и духовное общение, в немалой мере определяющее внутреннее психологическое состояние группы и влияющее на степень ее устойчивости, жизнеспособности, эффективности и характер ее отношений с другими группами.

Социальная психология представляет собой важный фактор в общественной жизни, без ее учета многие явления остаются непонятными. Известно, что даже при наличии всех объективных предпосылок и условий, необходимых для победы революции или восстания, лишь революционный энтузиазм, боевая приподнятость и решимость народных масс, принимающих в них участие, могут обеспечить успех. И, наоборот, деморализация восставших, перемена в настроениях масс способны погубить движение, заранее всесторонне подготовленное. Разумеется, самый этот энтузиазм в огромной мере есть проявление не

В основу статьи лег доклад, прочитанный автором в Секторе истории средних веков Института истории АН СССР в апреле 1964 года.

только психологии, но и прежде всего идеологии; мужество и беззаветная преданность революционному делу проистекают обычно из понимания целей движения, идей, его вдохновляющих. Но лозунги и призывы, в которых формулируются распространяемые в массах идеи, должны пасть на благоприятную психологическую почву, найти соответствующую психологическую среду в определенных слоях, классах и обществе. Поэтому революционные лидеры всегда стремились наряду со всеми остальными факторами, способными обеспечить успех переворота, учесть также и социально-психологический фактор, настроение масс, использовать приливы их активности с тем, чтобы направить ее в нужное русло.

Чрезвычайно ярко значение общественно-психологического фактора выступает в войнах. Боевой дух армии - это сгусток как идеологических, так и социально-психологических моментов, он определяется не только идеологией, под знаменами которой сражаются войска, но и в огромной степени настроениями, господствующими среди воинов в данный момент. С необыкновенной точностью это выражено Л. Н. Толстым в "Войне и мире": дух войска, вытекающий из всей конкретной обстановки, - одна из решающих сил в войне. Дух войска, утверждает Толстой, - это "большее или меньшее желание драться и подвергать себя опасностям всех людей, составляющих войско, совершенно независимо от того, дерутся ли люди под командой гениев или не гениев, в трех или двух линиях, дубинами или ружьями, стреляющими тридцать раз в минуту. Люди, имеющие наибольшее желание драться, всегда поставят себя и в наивыгоднейшие условия для драки"¹ . Здесь опять-таки встает вопрос о степени обусловленности морально-психологического состояния масс, их духа общественной идеологией. Любовь к родине, патриотизм, который воодушевлял русский народ в борьбе против иноземного нашествия, воплощали в себе комплекс как идейных, так и социально-психологических моментов.

Но общественно-психологическое состояние народа имеет огромное значение и в мирное время. Достаточно напомнить о таких явлениях, связанных с трудовым подъемом народных масс, как коммунистические субботники, ударничество, стахановское движение, освоение целины, участие молодежи в стройках Сибири и Дальнего Востока, движение бригад коммунистического труда, чтобы стало ясно - и здесь бок о бок с совершенно понятными идеологическими моментами выступают моменты социально-психологические: высокие идеи, распространившись на область человеческих чувств, становятся силой, вызвав соответствующие настроения, порыв, романтическую приподнятость.

Вопрос о взаимоотношении двух сторон духовной жизни общества - идеологии и общественной психологии - требует специального рассмотрения. Но, говоря об этом кратко, следует подчеркнуть, что это две сферы, два разных уровня или слоя общественного сознания. Идеологическая сфера охватывает весь комплекс общественных идей и взглядов, в той или иной мере систематизированных. Идеология прежде всего выражает коренные классовые интересы и представляет собой высший уровень общественного сознания. Но этим общественное сознание не исчерпывается. Оно включает в себя и второй, низший по отношению к идеологии уровень - социально-психологический. Понятием "общественная психология" охватываются многообразные и разнородные явления, среди которых можно выделить два основных комплекса. Во-первых, это социальный характер, общественные обычаи, традиции, привычки, образующие в совокупности психический склад социальной группы, сравнительно устойчивый и

¹ Л. Н. Толстой. Собрание сочинений в четырнадцати томах. Т. 7. М. 1951, стр. 127.

изменяющийся лишь постепенно. Во-вторых, общественная психология имеет более подвижную и изменчивую сторону - эмоциональную, к которой относятся социальные настроения и чувства, непосредственно связанные с актуальными интересами и потребностями социальной группы. В отличие от идеологического слоя духовной жизни общественно-психологический ее слой включает в себя наряду с сознательными моментами также и бессознательные: далеко не все общественные интересы и привычки всегда осознаются. В этом смысле общественная психология принадлежит не только к общественному сознанию, но и к духовной жизни общества вообще² .

Отмечая различия в содержании идеологии и общественной психологии, необходимо вместе с тем подчеркнуть их тесную взаимосвязь и переплетение. Идеология, возникающая на основе осознания общественных интересов и потребностей, предполагает определенные чувства и настроения, сопряженные с этими общественными потребностями. Она обращается не только к разуму, но и к чувствам людей и сильнейшим образом воздействует на эмоциональную сторону их жизни. Общественная психология всегда содержит в себе идеологические моменты, ее развитие направляется в большой степени теми идеями, которыми живут классы, общество. Но вместе с тем соотношение идеологии и общественной психологии сложно и противоречиво. Социальные привычки и обычаи в силу присущего им консерватизма подчас сохраняются и тогда, когда идеология общества или класса уже изменилась, и, наоборот, общественные настроения могут быстро меняться в зависимости от социальной конъюнктуры, не затрагивающей высшего уровня общественного сознания - идеологии. Итак, разграничение сфер идеологии и социальной психологии в известной мере условно. Человеческая культура опирается на их связь, черпает свое содержание из обоих источников. Однако игнорирование социальной психологии, как это порой имеет место в исторических исследованиях, неправомерно. Нельзя не принимать во внимание качественное различие обоих уровней духовной жизни общества, связанное с отношением стихийности и сознательности в общественном развитии.

Важность изучения современной общественной психологии не вызывает сомнения. За последние годы советские ученые возобновили работу в этом направлении³ , прерванную в начале 30-х годов, и хотя она только развертывается, уже наметился известный круг проблем, подлежащих исследованию. Между тем у социальной психологии имеется аспект, в котором она почти вовсе не изучалась, - исторический аспект. Несомненно, что изучение психической жизни людей в минувшие эпохи столь же важно для понимания истории, как и изучение социальной психологии для современного общества. Социальная история - стержневая ось исторического исследования - должна охватывать и материальную и духовную жизнь людей. Материалистическое понимание истории отнюдь не предполагает сведения всего богатства содержания исторического процесса к анализу движения производства и общественно-политического строя. История человечества не может исчерпываться лишь способами производства материальных благ; в круг внимания историков должны входить все стороны жизни человека и общества. Необходимо пре-

² См. А. И. Горячева. О взаимоотношении идеологии и общественной психологии. "Вопросы философии", 1963, N 11, стр. 58 - 59.

³ См. статьи в "Вопросах психологии", 1962, NN 2, 5, 1963, NN 1, 3, 5; "Коммунист", 11963, N 8; "Вопросы философии", 1962, N 5, 1963, NN 11, 12; "Вопросы марксистской психологии". Л. 1962; "Вестник" ЛГУ, 1959, N 11; "Тезисы докладов на II съезде общества психологов". Вып. 3. М. 1963.

одолеть взгляд на духовную жизнь общества как на второстепенную форму, своего рода "украшение" на социально-экономическом здании формации⁴ .

На разных ступенях исторического развития человечества соотношение различных форм и уровней общественного сознания, элементов стихийности и сознательности не оставалось неизменным. Пожалуй, в самой общей форме можно согласиться с мыслью о том, что в процессе исторического развития удельный вес идеологии в общественном сознании возрастает, а социальная психология, значимость которой в общественной жизни не уменьшается, все больше подчиняется идеологии⁵ .

К. Маркс, Ф. Энгельс и В. И. Ленин, разрабатывая материалистическое понимание истории и вскрывая коренные движущие силы исторического процесса, вместе с тем неоднократно указывали, что этот процесс не происходит без участия живых людей с присущими им мыслями, идеями, страстями и побуждениями. Произведения основоположников марксизма-ленинизма содержат многочисленные образцы использования психологических характеристик для анализа социальной действительности. Исходя из этих образцов, историки-марксисты должны критически изучить опыт буржуазных ученых прошлого по разработке социально-исторической психологии (ею занимались Токвиль, Лампрехт, М. Вебер, Тенниес, Зиммель, Зомбарт, Карсавин, Добиаш-Рождественская и другие) с тем, чтобы, отбросив все идеалистические и субъективистские извращения, которыми изобилует эта литература, найти и творчески переработать рациональные моменты.

Совершенно ясно, что марксистская социальная психология в качестве одного из аспектов исторического исследования строится на принципиально иных основах, чем буржуазная социальная психология. Не отрывая духовной, в частности социально-психической, стороны от общественного бытия, не абсолютизируя ее, историки-марксисты показывают и объясняют сложное взаимодействие различных сторон жизни общества. У историков-марксистов нет ничего общего с так называемым психологическим направлением буржуазной социологии, пытающимся свести все объяснение исторического процесса, к эмоциям и настроениям людей. Не "темные инстинкты" и не бессознательные влечения, о которых любят говорить иные буржуазные социологи и историки, движут людьми в истории - исследование социально-психической и идейной жизни общества показывает ее обусловленность материальным бытием.

Поскольку историческая наука в отличие от социологии рассматривает не общие законы истории, действующие на всем ее протяжении, а в первую очередь их проявление в конкретных закономерностях в данном обществе и в данную эпоху, что без учета всего богатства содержания исторического процесса невозможно, социально-историческая психология приобретает значение средства, с помощью которого мы расширяем наше познание конкретной исторической действительности. Но в первую очередь задачи социально-исторической психологии связаны с разрешением проблемы понимания причинности в истории. Историк, обнаруживающий материаль-

⁴ Если взять учебники и популярные работы по истории (включая "Всемирную историю"), то очерки или главы по истории духовной культуры занимают в них в лучшем случае место привесков к основному тексту, органически с ним не связанных. В учебниках по новой и новейшей истории нет и этих привесков. Такова же структура преподавания истории в средней школе и читаемых в вузах исторических курсов. Программы по истории "исключают" из всемирно-исторического процесса искусство, литературу и иные проявления духовной жизни общества.

⁵ А. И. Горячева. Указ. соч., стр. 59 - 60, 64.

ную обусловленность поступков людей, действий социальных групп, классов и строящий объяснение их поведения по схеме "Рост эксплуатации (рабовладельческой, феодальной, капиталистической) вызывал ответные выступления трудящихся масс (обострилась классовая борьба, участились побеги рабов или крестьян, произошли народные, восстания, наблюдается рост забастовочного движения и т. д.)", допускает определенное упрощение. Оно состоит в том, что историк довольствуется объяснением данного социального конфликта одними лишь экономическими причинами, не пытаясь обнаружить иные факторы, которые, возможно, и не породили сами по себе описываемое им событие, но повлияли на его характер, ускорили его наступление, короче говоря, наложили на него свой отпечаток. Эти факторы обычно относят к категории "поводов", "непосредственных толчков" в отличие от более глубоких причин движения.

Социально-историческая психология, рассматриваемая в аспекте причинности, приобретает для нас новое значение. Дело не только в том, какие объективные факторы определили конкретное историческое событие - экономические, социальные, политические, идеологические - и каково их соотношение. Необходимо выяснить, с помощью какого механизма эти объективные факторы становятся силой, движущей людьми. Между объективной материальной причиной и ее действием, выразившимся в поступках людей, существует не механическая и не непосредственная связь. Весь комплекс обстоятельств, подводимых историком под понятие причины данного события, не воздействует на людей просто как внешний толчок. Индивиды и массы людей не физические тела, не пассивные объекты, автоматически реагирующие на получаемые извне импульсы. Они субъекты исторического действия, авторы и исполнители его. Поэтому исследователь, желающий постигнуть действительную динамику исторического процесса, должен задуматься над тем, как в каждом конкретном случае изученная им общественная жизнь отражалась в головах людей, откладывалась в их понятиях, представлениях и чувствах, как, подвергшись соответствующему субъективному преобразованию, эти факторы предопределяли поступки людей, побуждали отдельных индивидов, а равно социальные группы и массы совершать те или иные действия. Иными словами, между общественной реальностью, обусловливающей историческое действие, и самим этим действием имеет место сложное и противоречивое отношение. Объективные условия становятся причиной поступков людей, пройдя через их сознание и чувства, затронув их душу, сделавшись предметом их социально-психической жизни. Эта последняя, с одной стороны, формируется в конкретных исторических условиях общественного бытия, а с другой - сама приобретает значение необходимого фактора их социального поведения. Без изучения социально-исторической психологии невозможно глубоко и всесторонне понять исторический процесс, ибо он идет не помимо людей, а через них. Историк не может не объяснять описываемых им явлений. При этом, даже не изучая специально социальную психологию интересующего его периода (если такая задача не вытекает органически из потребностей его исследования), он должен помнить о ней, когда вскрывает причины анализируемых явлений. Поскольку исторический процесс есть объективный результат деятельности поколений, имевших определенные цели (хотя он и глубоко отличен от субъективно преследовавшихся ими желаний), то историческая наука не может устраняться от изучения человека как субъекта, от познания психической жизни людей и человеческих групп, классов общества - продукта и фактора исторического процесса. Такова первая задача социально-исторической психологии, сопряженная с важнейшей методологической проблемой исторического знания.

Другая проблема социально-исторической психологии связана со структурным анализом общества. Социально-историческая психология предполагает коллектив, группу людей, являющуюся носительницей психического склада, социальных привычек, настроений, чувств. Изучение социальной психологии без соотнесения ее с определенной социальной группой чревато подменой социального анализа абстрактным психологизированием и субъективизмом. Именно здесь в первую очередь нужно искать разграничительную черту между социально-психологическими исследованиями, ведущимися с позиций марксизма, и исследованиями буржуазных социальных психологов, социологов и историков, которые так или иначе отрывают психологию, как и духовную жизнь вообще, от материальной жизни общества и отказываются видеть в духовной жизни людей отражение их социального бытия, подменяют реальные социальные группы - классы, прослойки - аморфными толпами (что было характерно для старой французской школы), или искусственно конструируемыми "малыми группами", не имеющими подлинного значения в классовой структуре общества (американская школа), либо, наконец, рассуждениями об абстрактной "душе народа" и абсолютизацией "коллективной психики" (немецкая школа).

Историк-марксист стремится всесторонне проанализировать социальные отношения изучаемой им эпохи, вскрыть их динамику, выяснить характер и структуру общественных групп, реально существовавших в исследуемом обществе. Центральной по значению - и в историческом процессе и для научного анализа - общественной группой является класс. Изучение классовой структуры общества и состава каждого класса раскрывает перед нами сущность этого общества. Принадлежность к тому или иному классу для любого члена общества в конечном счете является моментом, определяющим комплекс идей, которым он руководствуется, его поведение и психику. Классовая психология обусловливается положением класса в общественной структуре. Разумеется, психологией класса не исчерпываются все формы социально-психической жизни общества. Каждый народ, нация характеризуются известной общностью психического склада, национальной культуры, исторически сложившимися традициями, проявляющимися в духовной жизни и поведении всех членов данного общества и накладывающими определенный отпечаток на психологию каждого из классов.

Рассмотрение классовой структуры сопряжено с выявлением составляющих классы общественных категорий, которые в исторической науке различаются главным образом по имущественному или юридическому признакам. Если взять, к примеру, средневековое общество и его основные классы, то в среде крестьян медиевисты выделяют прослойки, характеризующиеся разными степенями зависимости, формами ренты, обеспечением землей; в господствующем классе различие проводится также на основании критерия масштабов землевладения (крупные, средние, мелкие феодалы) или места, занимаемого в феодальной иерархии. Материальные интересы членов каждого из этих слоев и прослоек были неодинаковы, что находило свое выражение в их общественном поведении, а подчас и в психическом складе. Но такие и им подобные социальные категории, познавательное значение анализа которых очевидно, в действительной жизни средневекового общества существовали как бы диффузно, не представляя реальных общественных тел, хотя принадлежавшие к ним индивиды нередко объединялись общностью интересов и могли в тех или иных общественных или политических конфликтах выступать в виде более или менее организованных группировок. Используя понятия, сложившиеся в естественных науках, можно сказать, что внутри "макроструктуры" общества (классовый состав) существовала его "микроструктура". Под

последней следует понимать те первичные общественные ячейки или группы органического состава, из которых складываются в конечном счете классы общества. "Чем больше мы углубляемся в историю, - писал К. Маркс, - тем в большей степени индивидуум, а следовательно и производящий индивидуум, выступает несамостоятельным, принадлежащим к более обширному целому: сначала еще совершенно естественным образом он связан с семьей и с семьей, развившейся в род; позднее - с общиной в различных ее формах, возникшей из столкновения и слияния родов. Лишь в XVIII веке, в "гражданском обществе", различные формы общественной связи выступают по отношению к отдельной личности просто как средство для ее частных целей, как внешняя необходимость"⁶ . Применительно к средним векам эти общественные ячейки можно было бы назвать группами органического состава, имея в виду их происхождение и способ возникновения. Это те социальные группы, членами которых люди средневековья оставались на протяжении всей своей жизни, подчас рождаясь в качестве таковых. Причем здесь, по-видимому, нужно разграничивать первичные социальные группы и несколько более обширные социальные объединения, в состав которых эти первичные группы включались, то есть различать в рамках класса и общества в целом его социальные "атомы" и "молекулы". К атомарной структуре феодального общества следует отнести семью. Разумеется, семья не есть специфическая особенность феодальной эпохи, но в качестве главной производственной ячейки она фигурирует именно в этом обществе, основанном на мелком производстве. Являясь основой производства, семья в ее разных формах (большая семья - семейная община, малая или индивидуальная семья) неизбежно должна была играть огромную роль в жизни общества. Перед историком социальных отношений средневековья не может не стоять задача всестороннего изучения этого первичного коллектива, отличавшегося в ту пору исключительной прочностью. Наши исследования ограничиваются преимущественно теми сторонами жизни семьи, которые связаны с ее производственной ролью и отношениями собственности. Внутренняя структура семьи, взаимоотношения ее членов, этика, духовная атмосфера, которая складывалась в семье и налагала глубокий отпечаток на поведение и на весь облик средневекового человека, место, положение семьи в обществе - эти вопросы обычно остаются в тени. Для познания такой специфической единицы общества, как семья, анализ только имущественных и производственных отношений явно недостаточен.

Семья, однако, никогда не была исключена из более обширного социального тела. К "молекулярной структуре" средневекового общества следует относить и такие органические коллективы, как сельская община. И в данном случае историк обычно ограничивает свой анализ преимущественно формами собственности, производственной деятельности, юридическим статусом общины, то есть отношениями сельской общины с феодалами или государством. Не следует ли пойти дальше? Община - совокупность больших или малых семей. Каково было взаимодействие между ними? Вопрос не исчерпывается лишь характером землевладения и землепользования, имущественной дифференциацией и теми общественными последствиями, которые отсюда вытекали. Община на протяжении почти всей истории общества оставалась той формой, в рамках которой проходила жизнь подавляющего большинства людей. Вдумаемся хотя бы в слово "мир" в его понимании русским крестьянином. Здесь скрывается богатое содержание: для общинника весь мир ограничивался жизнью его деревни, села; горизонт, у которого кончались владения общины, был и гра-

⁶ К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч. Т. 12, стр. 710.

ницей духовного горизонта человека. Этот микрокосмос являлся в то время для него и единственным космосом, который он мог себе представить. И если бы мы рассмотрели все аспекты жизни средневековой деревни, взятой за единицу, с точки зрения внутренней ее жизни, взаимодействия с внешним миром, с социальными и иными силами, оказывавшими влияние на общину извне, то наше знание человека средневековья и феодального общества было бы более конкретным. В результате подобных исследований мы установили бы действующие в общине силы сцепления, обнаружили бы не только материальные (относящиеся к производству и собственности), но и психологические средства, которые обеспечивали сохранение и воспроизведение традиционных социальных связей.

Другой "молекулой" феодального общества был город. Он отличался более сложной структурой, чем деревенская община, ибо в составе города мы обнаруживаем такие "промежуточные" формы социальной организации, как цехи, гильдии, иные корпорации и братства, составлявшиеся, в свою очередь, из семей. Здесь опять-таки нельзя ограничиваться исследованием производственной структуры цехов, выделением имущественных и правовых разрядов в среде горожан. Цех, как и другие объединения бюргеров, был субстратом их жизни во всех ее сферах и проявлениях, он формировал самое личность средневекового горожанина. Городские корпорации отличались от сельских общин своим возникновением и способом включения новых членов: крестьянин рождался членом общины, тогда как горожанин вступал в состав цеха или гильдии. Поэтому и вопрос о соотношении семьи и корпорации в городе должен решаться иначе, чем вопрос о семье в составе сельской общины.

Можно было бы назвать и другие социальные группы, весьма различные по роли, которую они играли в жизни человека и общества. Совершенно ясно, что для изучения их необходима классификация. Коллективы производственного характера, значение которых было определяющим, очевидно, должны быть рассмотрены отдельно. Но это не значит, что следует игнорировать и другие группы, существование которых, постоянное или кратковременное, основывалось на общности другого свойства - от совместного участия в политической деятельности до близости чисто духовного или религиозного порядка. Для изучения каждой из этих групп требуется специфический подход. Важно установить воздействие таких групп на строение классов. При этом необходимо учитывать, что в античном и средневековом обществе с неразвитыми средствами обмена и слабым "социальным оборотом" подобные группы выступали более обособленными, чем в обществе буржуазном. И это не могло не сказываться на характере его классовой структуры. Анализ "микроструктуры" общества открыл бы новые перспективы перед наукой. К тому же наши представления о классовой структуре общества стали бы еще более конкретными. Неизбежно возникли бы и такие важные вопросы, как соотношение микро- и макроструктур, отражение классовых и других социальных конфликтов на жизни этих узких общественных ячеек.

Комплекс социально-экономических, природных, культурных, идеологических факторов, исторических традиций, действующих в данную эпоху, служит той основой, на которой формируется социально-психологический климат, эмоциональная обстановка, в свою очередь, определяющие психологический тип индивида в рамках группы, класса, общества. Духовный облик людей, разумеется, никогда не бывает одинаковым, но при всем его неизбежном многообразии, объясняющемся индивидуальными, групповыми, национальными и социальными причинами, всегда существует духовный климат, присущий всему обществу.

На основе изучения преобладающего в данном обществе типа психического облика индивида можно понять и механизм действия морально-этических норм, присущих этому обществу, и восприимчивость его членов к тем или иным идеям. Иными словами, переход от анализа социально-экономического строя, базиса общества к уяснению и объяснению его идеологии невозможен без учета социально-психологической атмосферы этого общества.

Психическая жизнь людей прошлого изучена слабо и односторонне; при этом делается упор на рассмотрение тех идей, которыми жило общество. Но эти идеи воздействовали не только, а подчас и не столько на разум человека, сколько на его чувства. Каков был духовный климат, скажем, средневекового общества? Честно говоря, мы затруднились бы дать ответ на этот вопрос: мы его не изучали. Естественно предположить, что, несмотря на относительную медленность изменений феодального общества и традиционализм, присущий всем сторонам его жизни, психологический облик средневекового человека менялся. Несомненно, что не только в различные эпохи средневековья, но и в разных странах в силу неоднородности их естественногеографических условий, уровня общественно-экономического развития, культуры, в зависимости от степени влияния церкви и бесчисленных конкретных обстоятельств психологический тип не мог быть единым. Конечно, психология крупного сеньора и крепостного, богатого бюргера и ученика-ремесленника, мелкого рыцаря и церковного прелата, монаха и еретика не может быть подведена под общий тип. И тем не менее, очевидно, существовали факторы, воздействовавшие на духовную жизнь всего общества. Некоторые характерные черты личности средневекового человека, по-видимому, были общими для этой эпохи и в той или иной мере обнаруживались и на Западе, и в Византии, и в Скандинавии, и на Руси, ибо средневековому обществу соответствовал определенный тип семейных, производственных отношений, была присуща общая религиозная идеология, и в основе этого общества лежал определенный способ производства материальных благ.

В связи с этим необходимо отметить еще одну черту, в той или иной мере присущую всем докапиталистическим обществам, а именно слабую дифференцированность социальной жизни. Если в современном обществе различные сферы его жизни - производство, наука, философия, идеологическая деятельность, художественное творчество, религия и т. п. - обособлены одна от другой, представляют собой различные формы человеческой деятельности и находят основу в детализированном общественном разделении труда, то в древнем и средневековом обществе между ними не существовало столь резких граней. Более того, они обычно тесно смыкались и незаметно - для людей этого общества - переходили одна в другую. В интересах познания историк неизбежно расчленяет их, но при этом он не должен забывать того, что изучаемое им общество подчас не воспринимало эти разные сферы жизнедеятельности как обособленные и относилось к ним - не только в сознании, но и практически - как к чему-то принципиально единому и нерасчленимому.

Процесс производства, например, был связан с комплексом представлений и институтов, не относящихся к собственной сфере хозяйства. С одной стороны, производство оказывалось сопряженным с религиозными верованиями и ритуалами (культ природных сил, производственная или охотничья магия, жертвоприношения, сезонные празднества и т. д.). Для человека такого общества обряды и магические действия были столь же существенны (а может быть, и еще более важны), чтобы получить урожай, приплод скота или изготовить ремесленное изделие, как и сами производственные процессы. С другой стороны, производство тесно переплеталось с искусством (отношение к ремеслу как к искусству, нерасчлененность художественного и

экономического производства). Наконец, хозяйственная деятельность подвергалась регулированию не только со стороны права (что имеет место в любом обществе), но и со стороны морали (например, учение о "справедливой цене"). В свою очередь, право не было обособлено от религии и носило сакральный характер. Этические нормы приобретали значение заповедей религии. Искусство подчинялось ритуалу и расценивалось как магическое средство. Философия, как и всякое знание, была в средние века служанкой богословия. Отчасти и политика находилась в зависимости от религии. Короче говоря, все общественные связи и формы деятельности выступали в подобном обществе в виде некоторой нераздельной совокупности и как таковые воспринимались современниками.

Все это хорошо известно. Но отмеченная органическая слитность общественной практики не всегда учитывается историками, не всегда выясняется, как относились члены изучаемого ими общества к своей деятельности (а их отношение в значительной степени определяло самый характер этой деятельности). Предположение, что такие стороны социальной жизни, как труд и магия, право, мораль и религия, искусство и культ, история и миф, слово и дело, не были расчленены лишь в "доисторическом" обществе, у "примитивных" племен, совершенно безосновательно. И в античности и в средневековье, как у народов Европы, так и у народов Африки и Азии, мы сталкиваемся с теми же самыми явлениями (различными по форме, но едиными в своем существе), которые порождали символизацию и ритуализацию всех отправлений общественной жизни. Отвлекаясь от этой в высшей степени характерной черты социального бытия" на протяжении значительной части истории человечества, мы невольно модернизируем исторический процесс. Не учитывая в полной мере отмеченный синтетизм мироощущения и поведения человека, вряд ли можно правильно понять движущие силы, действовавшие в обществе. В настоящее время становится все более ясной необходимость применения к изучению истории некоторых приемов этнологических исследований. Не вызывает сомнения, что в застойных условиях натурального хозяйства докапиталистических формаций нормы, традиции, ритуалы и символы действительно охватывали и пронизывали самые различные сферы человеческой деятельности. Но мы редко исследуем эти явления, их социальные функции и значение (исключение составляет, пожалуй, только общепризнанная роль обычая в закреплении уровня феодальной эксплуатации, отмеченная еще К. Марксом). Между тем здесь мы имеем дело не с какими-то второстепенными, внешними признаками, на которые можно не обращать внимания как на "бесконечно малые величины". Вообще, прежде чем решить вопрос о том, достойно ли то или иное явление прошлого изучения историков, необходимо выяснить, какую функцию оно выполняло в жизни общества и что оно собою выражало. Традиции, ритуалы, символы, сакральные процедуры и другие подобные нормативные системы, пронизывавшие жизнь общества в упомянутые эпохи, были, по существу, средствами социальной связи, регулировавшими общественный механизм, навязывавшими каждому его члену (подчас помимо его сознания) обязательные формы поведения и подчинявшими его социальным нормам. Следовательно, общественное их значение было огромно. Изучение этих предписаний и нормативов дало бы историку возможность глубже понять систему общественных отношений. Символы, выражавшие стереотипные, повторяющиеся системы социально значимых образов и понятий, запечатлены в самых различных памятниках, которые используются для изучения идеологии: в письменных источниках, во всякого рода сакральных, юридических и иных формулах, выражениях, записях прав и обычаев, в терминологии, надписях, в религиозных изображениях и объектах, в произведениях искусства,

ремесла, в архитектуре, музыке, в языковых структурах и оборотах речи, в мифологии и народном творчестве, в математических символах. Нужно лишь установить характер и меру воздействия такого рода стереотипов на социальную структуру и объяснить их реальными условиями общественного бытия⁷ .

В настоящее время перед наукой все более настойчиво возникают вопросы: каким образом и в какой мере психическая жизнь людей определяется историческим процессом? Каким образом и в какой мере социально-психическая жизнь людей влияет на исторический процесс? Соображения относительно вторичности сознания по отношению к бытию, о зависимости психики от среды здесь недостаточны. Равно нельзя довольствоваться и глубоко верным тезисом, что идея, овладевшая массами, становится материальной силой. Бесспорность этих положений еще не делает их исчерпывающе полными с точки зрения конкретного исторического исследования. Овладевая массами, становясь их достоянием, та или иная идеология должна принять форму, в которой она лишь и может оказать воздействие на них. Соответствующие понятия должны быть преломлены в психике людей, затронуть их эмоции, вызвать не только рациональную, но также и чувственную, эмоциональную реакцию. Генезис общественных идей теснейшим образом связан с общественной психологией. В идеях, формулируемых тем или иным мыслителем, отливаются в систему понятий чувства, чаяния и другие эмоциональные явления, доминирующие в данном обществе или в среде одного из его классов, групп⁸ .

Трудности, встающие на пути исследования истории культуры, сопряжены, как нам кажется, с недооценкой социальной психологии и с растворением ее в идеологии. Отрадным исключением в этом отношении является статья Л. М. Баткина "Этюд о Джованни Морелли (к вопросу о социальных корнях итальянского Возрождения)"⁹ . Рассматривая воззрения и вкусы "жирного пополана" второй половины XIV - первой половины XV в., автор стремится вскрыть психологию флорентийской буржуазии того времени и ее истоки. Он рисует внутренний мир, настроения и облик купцов, их мораль, религиозные представления и жизненную практику, неумолимо подрывавшую старые, традиционные взгляды и критерии. Показывая, что гуманистические идеалы были "сублимированным отражением потребностей "жирного пополана", Л. М. Баткин вместе с тем обнаруживает и контраст между ними. Он приходит к выводу: "Являясь порождением торгово-промышленной среды, культура Возрождения была неизмеримо выше и шире ее". В связи с проблемой несоответствия базиса и культуры в эпоху Возрождения Л. М. Баткин высказывает предположение, что "едва возникшие экономические отношения должны были выработать устойчивый социально-психологический климат, прежде чем оказать опосредствованное воздействие на искусство и науку. На это понадобилось несколько поколений флорентийских купцов и мануфактуристов"¹⁰ . Здесь нет решения вопроса, но указывается подход к нему. Нам кажется, что вопрос о несоответствии уровней культуры и материального и поли-

⁷ Отмеченные стереотипные формы запечатлели относительно стойкие и консервативные черты общественной психологии. От последних нужно отличать изменчивые групповые и массовые настроения конъюнктурного порядка, выражающие сдвиги, которые обычно проявляются в результате каких-либо событий и общественных потрясений.

⁸ О соотношении народной, в частности крестьянской, психологии и общественных идей и о переходе от первой ко вторым см. Б. Ф. Поршнев. Жан Мелье и народные истоки его мировоззрения. "Десятый международный конгресс историков в Риме. Сентябрь 1955. Доклады советской делегации". М. 1956, стр. 602 - 606; его же. Феодализм и народные массы. М. 1964, стр. 309, след.; его же. Мелье. М. 1964.

⁹ "Вопросы истории", 1962, N 12.

¹⁰ Там же, стр. 106.

тического состояния общества, с которым нередко сталкиваются историки (вспомним о Возрождении в Испании или о русской культуре в период николаевской реакции), не может быть правильно решен без изучения социально-психологического климата общества. В противном случае все объяснения этого несоответствия и разрыва останутся механистическими и поверхностными.

Хорошо известны слова К. Маркса о том, что "много легче посредством анализа найти земное ядро туманных религиозных представлений, чем, наоборот, из данных отношений реальной жизни вывести соответствующие им религиозные формы. Последний метод есть единственно материалистический, а следовательно, единственно научный метод"¹¹ . Это указание содержит призыв не сводить надстройку к базису, не видеть в религиозных представлениях или в художественных произведениях простое "отражение" реальной действительности; материалистический, научный метод исследования требует перехода от отношений базиса к высшим формам духовной жизни общества через ряд посредствующих звеньев. Одним из важнейших слоев жизни является социальная психология, и всякому, кто пытается миновать ее при исследовании искусства, литературы, религии, эстетики, морали, права, она жестоко мстит. Как сказал Герцен, психология - это "алая кровь, текущая в артериях истории".

При обзоре возможных аспектов применения социально-психологического исследования нельзя обойти проблему развития и формирования народностей и наций. Мы не можем пока похвалиться большими успехами в ее разработке. Предложенное в свое время Сталиным определение нации как исторически сложившейся общности, характеризующейся четырьмя признаками: общностью экономической жизни, территории, языка и психического склада, проявляющегося в общности культуры, - является недостаточным. Обращают внимание, в частности, на важность политической общности, отсутствие которой может повлечь за собой распад этнического единства; наоборот, принадлежность к одному государству создавала возможность смешения и ассимиляции разных этнических образований¹² . Все это вполне вероятно. Известно, однако, что после того как нация сложилась, наличие экономической и территориальной общности и общего языка у разных этнических групп даже в рамках одного государства не ведет (или, во всяком случае, не всегда ведет) к интеграции их с основной нацией. Не развивая этой мысли, хочется сказать о явной неправомерности игнорирования общности психического склада, национального характера или сведения его к общности культуры, без соответствующей расшифровки. К сожалению, именно эта сторона исследования остается наименее разработанной. По существу, вопрос о национально-психическом складе народа отдан на откуп буржуазной историографии, идеалистически его истолковывающей. Вполне понятна настороженность, проявляемая историками-марксистами к таким заезженным буржуазной наукой понятиям, как "дух народа" ("Volksgeist"), "дух эпохи" ("Zeitgeist") и т. п. Но значит ли это, что вообще неправомерно всерьез говорить о "духе народа" или "духе эпохи" и отрицать этнопсихологию?

Изучение социально-исторической психологии предполагает разработку методики и требует решения вопроса об источниках. В самом деле, возможно ли подобное исследование применительно к удаленным от нас историческим эпохам? Трудность в разрешении задач, связанных с такого рода исследованиями, исключительно велика. Ведь одним из важнейших методов социальных исследований современно-

¹¹ К. Маркс. Капитал. Т. I. М. 1955, стр. 378, примеч. 89.

¹² См. Н. Ф. Колесниц кий. Об этническом и государственном развитии средневековой Германии (VI-XIV вв.). "Средние века". Вып. 23, 1963.

сти является опрос, анкета: социолог и социальный психолог обращаются к интересующим их людям и целым категориям, группам людей с определенными вопросами. Очевидно, и историк должен сформулировать свои вопросы, с тем чтобы выяснить поведение людей прошлого, его мотивы, результаты, настроения людей и их взгляды, факторы, на них влиявшие, и т. д. Но люди прошлого уже ответили или не ответили историку задолго до того, как он поставил свои вопросы; можно обнаружить эти ответы, но нельзя, видимо, получить новых; наконец, историк лишен возможности проконтролировать данные произведенного анализа с помощью опроса другой группы людей. Короче говоря, трудности чрезвычайно велики, ожидаемые результаты, можно сказать заранее, будут неполны и не всегда удовлетворительны. Чем далее в глубь истории будем мы обращаться с подобными вопросами, тем менее преодолимыми и более многочисленными будут наши трудности.

Значит ли это, что работа методами социальной психологии для историков вообще в принципе невозможна? Полагаю, что это не так. Поскольку социальная психология и идеология находятся в теснейшем взаимодействии, то, по-видимому, все памятники, которые используются историками при изучении идей, могут и должны быть привлечены и для исследования социально-психологических явлений. Но могут быть полезны не только источники по истории общественного сознания, литературные и философские произведения и т. п. Строго говоря, во всем, к чему прикоснулся человек, на что наложили отпечаток его деятельность, творчество, при углубленном анализе можно обнаружить отражение его психики и типичных для общества того времени взглядов, обычаев, привычек, настроений. Например, при изучении психики средневекового человека необходимо привлекать и такие памятники, как варварские правды, крестьянские уставы, судебные протоколы. Совершенно исключительный интерес в этом отношении представляют произведения изобразительного искусства средневековья. Только не следует забывать о том, что любой исторический источник, помимо информации, которую он содержит относительно изучаемых историком явлений, всегда говорит нечто и о его создателе - будь то писатель, мыслитель, хронист прошлого или законодатель, автор надписи, дарственной грамоты, поместной описи, ремесленник, художник, ваятель. Анализ исторического памятника именно в этом аспекте раскрывает психологию и его творца и той среды и эпохи, к которым он принадлежал. При подобном подходе к памятнику исследователь принимает в расчет не только то, о чем сообщает этот памятник, но и то, каким образом сделано в нем сообщение, иначе говоря, обращает внимание и на те моменты (выражения, характер мышления, отношения к передаваемой информации, ее отбор, система изобразительных средств и т. д.), которые отразились в памятнике подчас помимо сознания и воли его создателя.

К сожалению, наука пока не подарила нам обилия образцов такого рода исследований. К отдельным работам, опыт которых представляется поучительным, относится, в частности, интересная книга Б. А. Романова "Люди и нравы древней Руси" (Л. 1947). Ее автор стремился - и весьма успешно - обрисовать социальные типы и присущую им индивидуальную и общественную психологию и мировоззрение на основе анализа неполных и фрагментарных памятников, сохранившихся от русского раннего средневековья. Здесь и "Слово" Даниила Заточника, и другая "учительная" литература, и агиография, и летописи, и, наконец, "Русская правда". Главное, как свидетельствует книга Б. А. Романова, - это умение и желание прочитать по-новому хорошо известные и для других целей использовавшиеся многими историками источники, не истолковывая их произвольно, а ставя перед ними четко сформулированные вопросы, интересующие социального психолога-историка. Задача автора - вскрыть отражение процесса классо-

образования в будничной жизни и психике живых представителей разных слоев общества на Руси в XI-XIII вв. ("как люди жили... и чем кто дышал, сообразно своей социальной принадлежности..."), причем он всматривается в их внутреннюю жизнь "сквозь призму близкого ей современника". Исследователь применяет метод литературного анализа, метод "воссоздания путем анализа данного литературного произведения облика того читателя, на которого оно рассчитано и для которого оно имело бы животрепещущий интерес". Таким путем создается культурно-исторический тип, используемый затем Б. А. Романовым в качестве своего рода "реактива" для изучения других памятников. В результате представление о древнерусском обществе, переживавшем становление феодализма, делается гораздо более конкретным, живым - в нем появляются люди!

Упомянем и книгу Е. М. Штаерман "Мораль и религия угнетенных классов Римской империи" (М. 1962). На основе многочисленных и разнообразных памятников, эпиграфики, художественных произведений, этических и философских трактатов автор прослеживает сдвиги в мышлении и представлениях о жизни и богах, происходившие у низших классов и сословий рабовладельческого общества в период его социально-экономического кризиса. Поучительная работа Е. М. Штаерман напоминает нам о важной истине, что гибель общественно-экономической формации всегда отражается не только в идеологии, но и в психологии всех слоев общества, проходит через души людей, переживающих ее как распад "связи времен". Наконец, указанные выше работы Б. Ф. Поршнева о Мелье показывают связь между психологией крестьянства в феодальном обществе, духом его сопротивления угнетению и революционными идеями, сформулированными Мелье.

Большое внимание проблемам социально-исторической психологии уделяется в трудах современных западных, преимущественно французских, историков.

По-видимому, можно говорить о ряде направлений во французской историографии последних нескольких десятилетий, ориентирующихся в той или иной мере на проблемы социально-психологического исследования. Показательно, что именно та школа французских прогрессивных историков, изучающих проблемы Французской революции конца XVIII в., которая особенно остро поставила в центре своих трудов социальные вопросы, внесла наибольший вклад в разработку и социально-психологического аспекта революции. Еще в труде Ж. Лефевра "Великий страх", посвященном аграрным волнениям во Франции в 1789 г., изучение крестьянского движения увязывалось с выяснением настроений и психологии как участников восстаний, так и дворянства, против которого они были направлены¹³ . К вопросам социальной психологии масс в революции конца XVIII в. Ж. Лефевр обращался и в исследовании о "революционных толпах"¹⁴ . Эту линию продолжили его ученики. Крупнейший современный специалист по истории французской революции А. Собуль, автор ряда серьезных трудов и среди них капитальной работы "Санкюлоты Парижа в II году республики", наряду с выяснением социального состава санкюлотов и их требований, структуры парижских секций, деятельности и отношений последних с революционным правительством Конвента, их роли в решающие дни революции ставит такие вопросы, как психология санкюлота, его общественный и культурный кругозор, его поведение, вкусы, пытается вскрыть факторы,

¹³ G. Lefebvre. La Grande Peur de 1789. Paris. 1932.

¹⁴ G. Lefebvre. Foules revolutionnaires. "Etudes sur la Revolution francaise". Paris. 1954, p. 271 ff.; R. Baehrel. Epidemie et terreur: histoire et sociologie. "Annales historiques de la Revolution frangaise", 1951, N 122.

определяющие подъем революционной энергии парижан в одни периоды революции и упадок ее - в другие¹⁵ . Вопросы социально-экономических отношений Собуль органически увязывает с особенностями социально-психической структуры санкюлотов - мелких производителей, носителей частнособственнической психологии¹⁶ .

Другой последователь Ж. Лефевра, английский историк Д. Рюде, в книге "Толпа во Французской революции" стремится вскрыть социальный состав участников народных выступлений в городах, прежде всего в Париже, в годы революции, определить побудительные причины участия тех или иных групп и индивидов в революционных волнениях, формы, в которые выливалось народное недовольство, особенности коллективной психологии, зависимость между акциями вышедшего на улицы народа и лозунгами партий, претендовавших на руководство¹⁷ . В трудах историков этого направления народ перестает быть безликой массой и выступает не только социально определенным и конкретно-исторически расчлененным, но и приобретает свое лицо, или, лучше сказать, множество лиц, ибо Рюде и Собулю удается выхватить из толп, бушующих на улицах, и групп парижан, собирающихся на свои секционные заседания, живых людей в их индивидуальной неповторимости и вместе с тем в их социальной типичности.

Нужно признать, что названные исследователи располагают для решения своих задач довольно обширными и содержательными источниками. Это протоколы секций, петиции, прокламации, газеты, донесения полицейских агентов, выяснявших массовые настроения и следивших за подозрительными (с точки зрения властей) санкюлотами, наконец, судебные акты. Эти источники, давно известные историкам, никогда ранее не использовались в таком аспекте. Важно не только наличие источников, не менее, а может быть, и более важна точка зрения историка.

Другое направление историографии, представители которого сосредоточивают свое внимание на проблемах коллективной психологии, связано со школой "Анналов" и с основанной А. Берром большой исторической серией "Эволюция человечества" ("Библиотека исторического синтеза"). Среди авторов, принадлежащих к этому направлению, можно назвать Л. Февра, Р. Мандру, Ж. Ле Гоффа, А. Дюпрона, Ж. Дюби; в свое время среди зачинателей направления наряду с его признанным главою покойным Л. Февром были М. Блок и П. Альфандери.

Для понимания социальной истории общества, подчеркивал Л. Февр, немалое значение имеют исследования как коллективной психологии, так и психологии индивидов. В отличие от некоторых

¹⁵ A. Soboul. Les sans-culottes parisiens en l'an II. Paris. 1958.

¹⁶ А. Собуль. Из истории Великой Французской буржуазной революции 1789- 1794 гг. и революции 1848 г. во Франции. М. 1960.

¹⁷ G. Rude. The Crowd in the French Revolution. Oxford. 1960. Перу Д. Рюде принадлежит, кроме того, несколько работ, посвященных восстаниям городского населения Англии в XVIII в., в которых он также исследует состав участников движения, их организацию, мотивы и поведение. Рюде приходит к выводу, что "толпа" оказывается менее слепой и отнюдь не произвольно действующей, как это рисуют буржуазные историки. В поведении масс народа, выступавшего на улицах Лондона и Парижа в XVIII в., обнаруживается сложный комплекс мотивов: дороговизна продуктов, низкая плата за труд, политические требования, религиозные предрассудки, личные симпатии и антипатии и объединяющий все эти моменты социальный протест, в котором ясно видны классовые основы движения. В отличие от парижских санкюлотов 1789 г. и следующих лет в рядах лондонских повстанцев Рюде обнаруживает большую долю наемных рабочих и соответственно меньшее число мелкобуржуазных элементов. В обоих случаях рушится популярный в буржуазной историографии миф о "преступном сброде", бушевавшем в революционные годы на улицах европейских столиц. См. G. Rude. The Gordon Riots. "Transactions of the Royal Historical Society", 1956; ejusd. The London "Mob" of the Eighteenth Century. "Historical Journal", 1959, Vol. II, N 1; ejusd. Wilkes and Liberty. Oxford. 1961.

других ученых, трактовавших вопросы психологии с чисто идеалистических позиций, Февр прежде всего имел в виду выяснение объективных условий, в которых складывались особенности психической жизни людей в отдаленные от нас эпохи. Материальная и общественная среда в первую очередь должна объяснить духовную конституцию и психический склад человека прошлого. Пути к познанию психологии отдельного человека и целых коллективов и групп Л. Февр видел в привлечении историком материала и методов других наук, таких, как психология, этнография, антропология, лингвистика, литературоведение, фольклористика, история искусств, география¹⁸ .

Мысли Л. Февра во многом перекликаются с наблюдениями известного голландского историка Я. Хейзинги, автора книги "Закат средневековья"¹⁹ . Хейзинга исследовал психологию французов, и в особенности бургундцев, в период XIV и XV веков. Он отмечает "неистовство жизни", "взвинченность личности" людей в обстановке, характеризуемой им как "увядание", "осень" средневекового общества. Он пишет о "смешении запахов крови и роз". Страх ада и наивная радость жизни столь близки в умах людей этой эпохи, что подчас смешиваются. Жестокость и благочестие, мстительность и благородство, любовь и ненависть, жадность и щедрость резко сменяют друг друга. Напряженность чувств исключительно высока. В отношении к женщине опять-таки переходы от жестокой чувственности к безудержной идеализации. В искусстве, как и в религиозной жизни, - глубокие контрасты. В живописи, в одежде преобладают резкие цвета. Человек колеблется между крайними полюсами поведения, между идеальным и низменным. На низшем, бессознательном уровне психики оказываются все оттесненные тенденции и желания, подавляемые конформистским обществом и его этическим ригоризмом; на высшем уровне сознательных стремлений остаются допустимые, одобряемые средой и моралью одни лишь высшие побуждения, христианские добродетели. Разрыв между обоими уровнями психики, высокое напряжение, возникающее между ними, - источник взвинченности и шараханий человека из крайности в крайность. Сбалансированное и уравновешенное поведение в подобном обществе чрезвычайно затруднено. Контрастность психики и неустойчивость эмоционального поведения человека, по Хейзинге, - показатели увядания средневековья, прежде всего ухода в прошлое старого рыцарского общества. Любопытно наблюдение Хейзинги, что культивирование рыцарских идеалов и отвечавшего им этикета, доведение до рафинированной тонкости моральных норм и ритуалов происходят в условиях жесточайшего общественно-экономического кризиса дворянского сословия: его представители как бы ищут спасения от жестокой реальности жизни в потусторонних идеалах, в уходе в сферу изысканной куртуазности. Нельзя не признать известной стилизованности набросанной Хейзингой картины. Однако представляет интерес его метод исследования, который во многом сближает работы Хейзинги и Февра, а именно использование произведений искусства и литературы для раскрытия - через посредство анализа эстетических ценностей общества - его психологии, способа восприятия жизни и мира, системы моральных норм. И Февра и Хейзингу в произведениях писателей, поэтов, мыслителей, богословов, историков, ученых позднего средневековья занимает не только - и, может быть, не столько - то, что они хотели высказать, но и то, что говорилось ими бессознательно, помимо их воли. Именно этим путем, по-видимому, можно глубже проникнуть во внутренний мир

¹⁸ L. Febvre. Combats pour l'histoire. Paris. 1953, p. 428; ejusd. Pour une histoire a part entiere. Paris. 1962, p. 820 ff.; ejusd. Le probleme de l'incroyance au XVIe siecle. La religion de Rabelais. Paris. 1947 (edition revue).

¹⁹ J. Huizinga. Le Declin du Moyen Age. Paris. 1948 (le ed. -1932).

людей прошлого, изучить наряду со взглядами и настроениями авторов, незаурядных представителей этого общества, также и доминировавшую в нем духовную, эмоциональную атмосферу. Хейзинга привлекает внимание к ритуалам, символам, обычаям, имевшим как эстетическое, так и социально-этическое значение в обществе: наряду с изучением языка исследование символики и ритуала, принятых в данном обществе, позволяет вскрыть важные черты социальной психологии.

Наблюдения Хейзинги и Февра поставлены в более широкую перспективу в книге Р. Мандру "Введение в новую историю Франции (1500 - 1640). Очерк исторической психологии". Мандру считает неправильным изолирование исторической психологии, ибо она всегда представляет собой неотделимую часть истории, взятой в целом; ее изучение есть "методологическое требование, присутствующее в каждый момент исследования". Он подчеркивает, что "вся историческая психология, вся история духовной жизни есть социальная история; но она также и история культуры"²⁰ . Проблемам исторической психологии посвящена и книга З. Барбу, в которой, в частности, рассматриваются вопросы становления личности в античной Греции и формирование английского национального характера в XVI-XVII вв., причем делается попытка связать эти явления с социальной жизнью эпохи²¹ .

На XI конгрессе историков в Стокгольме был зачитан доклад французского историка А. Дюпрона "Проблемы и методы истории коллективной психологии". Намечая такие задачи исследования, как установление форм "коллективного мышления" и духа коллектива через посредство анализа систем ценностей, идей, представлений, изображений искусства, мифов, других периодически возникающих феноменов, в которых появляются "ритмы" духовной жизни людей, Дюпрон оставляет в стороне социальный субстрат коллективной психологии и ничего не говорит об исследовании классов, групп, коллективов - ее носителей²² . Подобная постановка вопроса таит в себе субъективизм и идеалистическую трактовку проблемы²³ . Образчиком извращенного и ненаучного рассмотрения проблем социально-исторической психологии может служить книга американского историка Н. Кона "В поисках тысячелетнего царства"²⁴ . Движение милленариев - средневековых сектантов, ожидавших установления "царства божия на земле", интерпретируется Коном в терминах психопатологии, массовой паранойи и шизофрении. Не обходится автор и без яростных выпадов против участников коммунистического движения современности, которых он тоже заподозрил в повальном психозе!

Разумеется, фальсификация научной проблемы тем или иным автором не снимает вопроса о ее объективной значимости. Можно было бы назвать ряд серьезных работ современных буржуазных ученых, изучающих социальную психологию прошлого. Следует в особенности отметить возглавляемую И. Мейерсоном школу французских психологов, исследующих психологию в историческом развитии и социальной обусловленности²⁵ .

²⁰ R. Mandrou. Introduction a la France Moderne (1500 - 1640). Essai de Psychologie historique. Paris. 1961, p. 353, 366; ejusd. Le barogue europeen: Mentalite pathetique et revolution sociale. "Annales" (E.S.C.), 1960, 15e annee, N 5.

²¹ Z. Barbu. Problems of Historical Psychology. New York. 1960.

²² A. Dupron t. Problemes et methodes d'une histoire de la psychologie collective. "Annales", 1961, 16e annee, N 1.

²³ См. B. Geremek. Umyslowosc i psychologia zbiorowa w historii. "Przeglad historyczny", 1962, LIII, N 4. Заметку о статье Б. Геремека см. "Вопросы истории", 1963, N 10, стр. 1183 - 185. Ср. Б. Ф. Поршнев. Состояние пограничных проблем биологических и общественно-исторических наук. "Вопросы философии", 1962, N 5, стр. 117.

²⁴ N. Cohn. The Pursuit of the Millenium. Fairlawn. New Jersey. 1957.

²⁵ См. О. М. Тутунджян. Прогрессивные тенденции в исторической психологии Иньяса Мейерсона. "Вопросы психологии", 1963, N 3.

Между разными направлениями современной западной историографии существуют значительные расхождения в трактовке проблем социальной психологии. Историки-марксисты, такие, как А. Собуль, Д. Рюде, рассматривают эту отрасль исследования как неразрывную составную часть социальной истории. К такой точке зрения приближаются и некоторые другие французские ученые (Ж. Дюби, Р. Мандру). Между тем направление, у истоков которого стоят Я. Хейзинга и Л. Февр, скорее видит перспективу изучения общественной психологии в плане познания истории культуры. Наконец, авторы типа А. Дюпрона склонны трактовать историческую психологию в отрыве от социального исследования. Но историческая психология ныне занимает не одних лишь историков. Разными ее аспектами интересуются психологи, искусствоведы, лингвисты, представители других гуманитарных наук. Есть основания утверждать, что социально-историческая психология становится тем фокусом, в который сходятся самые различные исследования о человеке²⁶ .

Переход от системы отношений, объемлемых понятием базис, к весьма разнородной и многообразной системе надстроечных явлений, включая высшие формы идеологической жизни общества, невозможен, если мы не будем учитывать такой важнейшей категории духовной жизни общества, как социальная психология. Социальная психология, подчеркнем еще раз, не есть идейная жизнь общества, но, порождаемая и формируемая материальными и идеологическими условиями, она, в свою очередь, оказывает на них свое колоссальное воздействие. Для историка социально-историческая психология является объектом изучения, одним из тех основных элементов, без воссоздания которых картина исторического прошлого не может считаться полной. Вместе с тем социально-историческая психология служит историку одним из инструментов исследования, составной частью структурного анализа и причинного объяснения. Говоря об этой последней функции общественной психологии, мы отнюдь не солидаризируемся с представителями буржуазной психологической школы, сторонниками "мотивировочного объяснения" истории, которые все причины исторических событий сводят лишь к психологии. Мы, однако, не можем согласиться и с теми, кто начисто отвергает эту форму анализа как один из компонентов причинного объяснения.

Беглый и неполный обзор литературы свидетельствует о том, что сделанное до сих пор в этом направлении не выходит за пределы поисков и вряд ли может служить образцом. Однако некоторые методические приемы исследования, примененные отдельными историками, заслуживают изучения. Разумеется, проблемы методики, отбора источников и другие вопросы могут быть решены лишь в процессе конкретного рассмотрения тех или иных тем.

Для разработки основ марксистской социально-исторической психологии, которая является не только отраслью психологии, но и составной частью исторической науки, нет никаких объективных препятствий. Социальная психология должна стать важным аспектом исторического исследования.

²⁶ Ср. J. -P. Vernant. Sur les recherches de psychologie comparative historique, "Journal de Psychologie", 1960, 57e annee, N 4.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - А. Я. ГУРЕВИЧ:

Комментарии: