В опубликованном в "Вопросах истории" сообщении С. А. Нефедова "О причинах демографической стагнации в России накануне отмены крепостного права" (2010, N 8) и статье А. В. Островского "О модернизации России в книге Б. Н. Миронова" (2010, N 10) допущены ошибки. Нефедов считает, что "чем больше было крепостных, тем ниже был средний рост мужчин... тем меньше был естественный прирост... в некоторых губерниях, там, где крепостных было больше всего, естественный прирост был отрицательным"¹. В подтверждение он приводит вычисленные по 21 губернии высокие значения коэффициентов корреляции между такими показателями, как рост мужского населения, доля крепостных и естественный прирост (-0,785, -0,823). Все это выглядит впечатляюще. Но на основе каких данных получены столь блестящие результаты?

Нефедовым использованы взятые из работ В. М. Кабузана сведения окладных книг различных ревизий, полученные на основе неверной методики, от которой в дальнейшем сам же исследователь и отказался. В статье, опубликованной в 1982 г., он цитировал П. Г. Рындзюнского и писал: "В целом выводы эти не вызывают особых возражений... Методику, примененную П. Г. Рындзюнским для изучения материалов ревизского учета - особое выделение им данных о движении крепостного люда в межревизский (механический прирост) и ревизский (естественный и механический прирост) периоды, - следует признать единственно приемлемой". Тем самым исследователь дезавуировал свои ранее введенные в научный оборот данные. Он привел вместо них новые данные о численности и движении населения, имеющие лишь "некоторое различие" с цифровыми показателями Рындзюнского². Согласно же старому подходу к изучению окладных книг, якобы "наиболее точные данные по ревизии приходятся не на год окончания этой ревизии, а на год, предшествующий следующей, очередной ревизии"³. Но в течение межревизского периода, вследствие межсословных переходов и миграций, происходили значительные изменения в составе и численности населения, что полностью обесценивает такие данные. Поэтому показатели Нефедова о доле и приросте населения неверны в принципе.

Использованные Нефедовым данные, почерпнутые из указанного вторичного, сильно субъективированного источника, создают не реальную, а какую-то оторванную от исторической действительности динамику. Проиллюстрирую сказанное данными, касающимися Пензенской губернии. По данным Кабузана, численность податного населения губернии составляла по VII ревизии (1815 г.) - 405,5 тыс. мужских душ, по VIII (1833 г.) - 471,2 тыс., по IX (1850 г.) - 503,3 тысячи. Прирост населения составлял 16,2% в период между VII и VIII ревизиями и 6,8% в следующем межревиз-

Рянский Леонид Михайлович - кандидат исторических наук, доцент Курского государственного университета.

ском периоде. Согласно же сведениям архивных окладных книг, составленных по окончании переписей, по VII ревизии в губернии насчитывалось 446,6 тыс., по VIII - 482,2 тыс., по IX - 524,6 тыс. душ. Прирост составил 8 и 10,9%, соответственно. Таким образом, согласно сведениям Кабузана, среднегодовой прирост населения в период между VIII и IX ревизиями понизился с 0,9 до 0,43% или в 2,1 раза. А по данным, содержащимся в окладных книгах, наоборот, произошло повышение среднегодового прироста с 0,44 до 0,68%, то есть в полтора раза⁴. Контрастность в значениях величины и темпов прироста объяснить несложно: для установления численности населения по VII и VIII ревизиям Кабузан использовал сведения, относящиеся к кануну следующих (VIII и IX) ревизий. Аналогичный показатель для IX ревизии взят из источника, приближенного к X (1857 г.) ревизии. Динамика, основанная как на данных Кабузана, так и на сведениях использованных нами окладных книг, имеет весьма отдаленное отношение к динамике собственно естественного прироста населения, о чем будет сказано ниже.

В данных по Воронежской губернии, также приведенных Нефедовым, между VII и VIII ревизиями значение рассматриваемого показателя составило: по Кабузану - 27,8%, по окладным книгам - 11,6%, а между VIII и IX ревизиями - 11,6 и 13,4%, соответственно. Таким образом, данные Кабузана создают преувеличенное представление о снижении среднегодового прироста населения губернии в период между VIII и IX ревизиями. По другим черноземным губерниям разрыв между показателями был меньшим, но и это должно было сказаться на результатах исследования.

Другую ошибку Нефедов делает, когда берет у Кабузана данные о доле крепостного населения не по IX, а по X ревизии⁵. К чему это привело, можно видеть на примере Полтавской губернии. По Кабузану, в этой губернии доля крепостных составляла по IX ревизии 40,1%, а по X - лишь 33,9%; именно это значение и приводит Нефедов. Поэтому вычисленный им коэффициент корреляции между показателями биостатуса (среднего роста) мужского населения и доли крепостных в народонаселении нельзя признать точным, что ставит под сомнение один из его принципиальных выводов.

Главной же ошибкой автора является использование им коэффициента общего прироста населения в период между двумя ревизиями для измерения его естественного прироста. Он именует этот показатель "так называемым брутто-коэффициентом, показывающим средний прирост населения за год с учетом миграций", и обосновывает возможность применения этого показателя тем, что якобы "миграции в этот период были незначительными, например, в 1826 - 1842 гг. из Белоруссии и Литвы переселялось в среднем 0,007% населения в год"⁶.

Действительно, в указанное время в этот район вселилось всего 4474 души мужского пола, а выселилось из него 7655 душ. Однако в других районах страны наблюдалась иная картина. По Центрально-промышленному району аналогичные показатели составили 34 145 и 44 814 душ, по Центральному земледельческому - 33 340 и 159 788 (!), по Левобережной Украине - 10 413 и 36 439, по Среднему Поволжью - 13 412 и 33 694, по Нижнему Поволжью - 73 233 и 7533, по Новороссии - 31 304 и 6956⁷. А ведь кроме переселений, были и другие каналы миграций и социальной мобильности (рекрутчина, побеги, ссылка и т.п.). При этом Центральный земледельческий район (Черноземный центр) играет ключевую роль во всех построениях Нефедова. Столь значительные масштабы миграций исключают возможность использования данных Кабузана и окладных книг вообще для изучения естественного прироста населения того или иного региона, если только они не анализируются на основе методики Рындзюнского⁸, позволяющей получить некоторое, далеко не полное представление об этом. Поэтому и выведенный Нефедовым коэффициент корреляции между показателями доли населения и его естественного прироста не является истинным.

Еще менее пригодны оба рассматриваемых источника для изучения процесса воспроизводства у отдельных категорий населения, что обусловлено возрастанием межсословных переходов перед отменрй крепостного права. Поэтому лишен основания вывод Нефедова о демографической стагнации, достигшей наибольших масштабов в помещичьей деревне Черноземного центра. По его подсчетам, в 1830-х - 1840-х годах естественный прирост крепостного населения здесь понизился до минус 0,03% в год⁹.

Главное же, почему неубедительны данные (и, естественно, выводы) Нефедова, касающиеся крестьянства, состоит в том, что они противоречат сведениям источников, пригодных для изучения естественного прироста населения в крепостную эпоху. И никакие математические ухищрения, никакие коэффициенты не могут ни отменить, ни заместить собой эту достоверную информацию. К таким источникам относятся ревизские сказки, метрические книги и другие документы церковного учета. А они определенно указывают на превышение рождаемости над смертностью не только у юридически свободного, но и у крепостного населения. (К сожалению, по России выполнено пока еще мало исследований, основанных на перечисленных источниках.) По данным ревизских сказок IX ревизии, в Чернском уезде Тульской губернии в период с 1834 по 1850 г. родилось 14 415 крепостных мужского пола, а умерло 13 113, в Киевской губернии - соответственно 220 593 и 155 362, в Грайворонском уезде Курской губернии - 13 352 и 9322¹⁰. Не может без каких-то веских причин быть так, что первичные источники свидетельствуют о наличии естественного прироста населения, а составленные на их основе сводные материалы - об обратном.

Позитивный момент в исследовании Нефедова все же имеется. Заблуждаясь в оценке положения крестьян, он дает верную оценку состояния помещичьего хозяйства перед реформой 1861 года. Особенно убедительной выглядит его трактовка проблемного вопроса о помещичьей задолженности¹¹.

Статья Островского содержит резкую критику исследования Миронова по исторической антропометрии. Однако его собственные доказательства иногда ошибочны. Например, он заявляет: "Основание для сомнений дают и другие факты. Если, по индивидуальным данным, рост рекрутов... сначала сократился... затем увеличился, то чем объяснить, что с 1844 по 1874 г. ростовой ценз был трижды изменен. В 1845 г. с 36 вершков (160 см) до 35,5 вершка (157,8 см), в 1854 г. до 35 вершков (155,6 см), в 1874 г. до 34,5 (153,4 см), за 30 лет на 6,6 см... Может быть, это было связано с резким возрастанием набора в армию? Ничего подобного: в 1831 - 1840 гг. набиралось в год в среднем около 65,6 тыс. рекрутов (это 3,1% мужчин в возрасте от 18 до 60 лет), в 1841 - 1850 - 80,7 тыс. (3,7%), в 1851 - 1860 - 82,4 тыс. (3,6%)... Но тогда напрашивается вывод, что пойти на понижение ростового ценза правительство заставил снизившийся в эти годы рост рекрутов"¹².

Однако насколько корректно использовать в данном случае среднегодовые показатели? И особенно данные за 1850-е годы? Известно, что с 1831 г. в России производились ежегодные наборы, разделявшиеся на обычные - 5 - 7 человек с каждой тысячи душ, усиленные - до 10 человек и чрезвычайные - свыше 10. Во время Крымской войны наборы доходили до 50 - 70 чел. с 1000 душ, не считая ополчения. Зато в 1856 - 1862 гг. рекрутских наборов не было¹³. Если пересчитать количество призванных только в регулярную армию на 5 лет, когда производились наборы, то приведенные Островским показатели за 1850-е годы наверняка возрастут не менее чем вдвое, а ведь остается еще и ополчение.

Казалось бы, между понижением ростового ценза для новобранцев в 1854 г. и данными Миронова, показывающими отсутствие снижения их среднего роста, существует противоречие. Но оно может быть в значительной мере снято, если это решение правительства рассматривать как превентивную меру. Оно было принято тогда, когда стало очевидным, что война может оказаться затяжной, причем России придется иметь дело не с одной одряхлевшей Османской империей, а с сильной коалицией держав. Кроме того, необходимо принимать во внимание и еще одно обстоятельство. В условиях войны большое количество людей требовалось для увеличения численности не только действующей армии, но и всевозможных вспомогательных частей и тыловых служб, которые можно было укомплектовать мене рослым контингентом, не вполне подходящим для строевых частей и подразделений.

Изменение ростового ценза в 1854 г. вовсе не обязательно означало, что теперь в армию стали брать всех мужчин подряд, лишь бы их рост достигал 35 вершков. При прочих равных условиях предпочтение должно было отдаваться более крупным и сильным призывникам. И если в годы Крымской войны, по данным Миронова, биостатус рекрутов практически не изменился, то это, вероятно, объясняется тем, что тогда в России было из кого выбирать. Впрочем, при строгом подходе одних только гипотетических логических умозаключений и доводов, конечно, недостаточно для

ответов на возникающие вопросы. Чтобы получить надежные ответы на подобные вопросы, необходимо провести специальные исследования.

Таким образом, изменение ростового ценза в 1854 г. было связано именно "с резким возрастанием набора в армию" в условиях военного времени, а значит, среднегодовой показатель за 1850-е годы искажает истинное положение, а вывод Островского, "что пойти на понижение ростового ценза правительство заставил снизившийся в эти годы рост рекрутов", повисает в воздухе.

Итак, критический анализ данных Миронова о биологическом статусе населения России, предпринятый Островским, пока еще не убеждает в невозможности "использовать этот материал для характеристики жизненного уровня населения страны"¹⁴, хотя бы в качестве вспомогательного.

Островский предпринял также попытку опровергнуть результаты изучения крестьянских бюджетов И. Д. Ковальченко, Л. В. Миловым и Мироновым, причем версию последнего он назвал "недопустимо упрощенной". По его мнению, данные названных исследователей о доходах оброчных завышены и ведут к занижению удельного веса повинностей в крестьянском доходе и, соответственно, интенсивности их эксплуатации. Для того, чтобы получить представление о степени завышения, он предложил сопоставить эти данные с результатами кадастровых обследований конца 1850-х годов¹⁵.

Из проведенного Островским сопоставления следует, что доходы крестьян от земледелия якобы оказались завышенными в 1,7 раза у крестьян Орловской губернии и в 1,3 раза - у крестьян Рязанской губернии. Завышение доходов от промыслов составило 14,0 (!) и 1,7 раза соответственно¹⁶. Однако кадастровые комиссии занимались обследованием хозяйства только государственных крестьян, и, стало быть, собранные ими сведения нельзя безоговорочно экстраполировать на помещичью деревню. Государственные же крестьяне не отличались особой дисциплинированностью в уплате повинностей и недоимок и стремились скрывать или занижать свою налогооблагаемую базу. По сведениям Миронова, в пореформенный период именно они являлись самыми злостными неплательщиками, хотя находились в более выгодном положении, чем бывшие крепостные.

Но даже если отвлечься от сословной принадлежности крестьян, остается открытым вопрос о корректности сопоставления показателей бюджетного исследования Ковальченко и Милова с данными кадастровых обследований. Ковальченко и Милов переводили на деньги валовой сбор сельскохозяйственной продукции (главным образом, хлеба), и это служило показателем размера дохода от земледелия, который затем делился на общее количество крестьян мужского пола. Происхождение же и содержание показателей, приводимых в кадастровых обследованиях - непонятно. О какой конкретно сельскохозяйственной продукции идет речь: о валовом сборе в денежном выражении или же о той ее части, которая была реализована на рынке? Неизвестна и методика выведения душевого показателя. В Курской губернии, например, в середине XIX в. денежные повинности большинства государственных крестьян были "переложены с душ на землю и промыслы", при этом поземельный и промысловый сборы составляли 31,63% от чистого дохода¹⁷. Вполне возможно, что при проведении кадастровых обследований выяснялся именно чистый доход крестьян, но тогда проведенные Островским сопоставления оказались бы некорректными.

Кадастровые обследования дают заниженные сведения о доходе от промыслов. У крестьян развитой в промышленном отношении Рязанской губернии он составлял лишь 5 руб. 37 коп. на мужскую душу, а доход орловских крестьян - всего-навсего 27 копеек. Казалось бы, мизерные показатели промысловых доходов орловских крестьян в используемом источнике должны были насторожить, но автор даже не поставил вопроса о степени достоверности этих показателей. По сообщению Рындзюнского, руководители кадастровых отрядов "намеренно указывали заниженные данные о промысловых доходах крестьян"¹⁸.

Расчетные показатели Ковальченко-Милова о крестьянских доходах являются не завышенными, а наоборот, заниженными. Исследователи ориентировались на размеры сборов хлебов, указанные в губернаторских отчетах. В них не учтены или почти не учтены такие трудно поддающиеся точному учету источники крестьянских доходов, как животноводство, огородничество, коноплеводство, местные ремесла, торговля и т.п. При исчислении промысловых доходов оброчных крестьян исследова-

тели принимали во внимание почти исключительно заработки рядовых, низкооплачиваемых работников, считая, что помещики взимали ренту с "капиталистах" крестьян не наравне со всеми остальными, в виде оброчных платежей, а по другим каналам.

Все этот не позволяет согласиться с критическими замечаниями Островского, относительно достоверности бюджетных показателей, выведенных Ковальченко, Миловым и Мироновым. Если уж и упрекать их в чем-то, так это в том, что они не только занизили крестьянские доходы, но и завысили размеры повинностей крестьян в середине XIX в., а это, в свою очередь, привело к занижению суммы денежных средств, остававшихся у крестьян после их уплаты. По данным Ковальченко-Милова, душевой размер оброка составлял 12,5 руб. серебром в Орловской губернии и 11,8 руб. - в Рязанской, а по данным Миронова, сумма оброка и налога достигала 13,45 и 12,75 руб., соответственно. Между тем, по наиболее точным данным уставных грамот, средний размер оброка составил в Орловской губернии - 9,09, а в Рязанской - 8,13 рубля. Если же принимать во внимание размеры оброка крестьян, исполнявших смешанную повинность, у которых они были ниже, чем у "чисто" оброчных, то рассматриваемые показатели окажутся еще меньшими¹⁹.

Большое внимание Островский уделил вопросу о достоверности сведений официальной урожайной статистики. Критикуя Миронова, он замечает: "Отметив заниженность ее показателей, с чем трудно не согласиться (правда, вопрос о степени этого занижения до сих пор остается открытым), Миронов, опираясь, если верить ему, на губернаторские отчеты, увеличил официальные показатели на 10%". Однако из дальнейших рассуждений автора следует, что он не слишком приветствует внесение каких бы то ни было, даже самых минимальных поправок в официальные данные, а это противоречит его первоначальному заявлению²⁰. И здесь мы подходим к самому уязвимому месту в аргументации автора.

Он солидаризируется с позицией Н. М. Виноградовой (в ЦСК "устанавливали уровень урожаев очень близко к действительности") на том основании, что эти данные выводились путем обработки огромного количества присланных с мест анкет, содержащих сведения об урожаях. Эти анкеты заполняли "волостные писари со слов опрашиваемых ими крестьян". Островский утверждает: "Таким образом, ЦСК использовал самую массовую и наиболее совершенную систему сбора сведений об урожаях"²¹. Но так ли это?

Еще до освободительной реформы хорошо осведомленный современник дал уничтожающую характеристику подобной "системе", называя ее "системой уменьшения": крестьяне подозревают, что в этих вопросах "непременно кроется какая-нибудь фискальная цель, и в этом их чрезвычайно трудно вполне разуверить... они боятся каких-нибудь новых налогов и потому неуклонно следуют системе уменьшения". К вышестоящему начальству эти сведения поступают "подлинником"; оно не подвергает их изменениям и следит только за тем, чтобы не было значительной разницы с прежними сведениями, дабы "не возбудить требования объяснений, могущих вовлечь в затруднения и без того слишком тягостной переписки". И вообще, для административных лиц "собирание статистико-экономических сведений составляет только лишнее бремя: они записывают ответы на заданные вопросы чисто механически, без малейшей критики, сличения и проверки показаний".

Далее автор корреспонденции приводит средние за 10 лет данные об урожайности ржи и овса в "самах" по сведениям кадастровых комиссий, и озимых и яровых - по сведениям палат государственных имуществ, которые затем включались в губернаторские отчеты. Из этих сопоставлений следует, что в Рязанский губернии данные кадастровых комиссий превышали показатели казенных палат по озимым - в 1,3 раза, а по яровым - в 1,1 раза, в Тульской - соответственно в 1,5 и 1,2, в Тамбовской - в 1,8 и 1,7, в Курской - в 1,7 и 1,5, в Орловской - в 1,5 и 1,2, в Екатеринославской - в 2,8 и 2,2 и в Херсонской - в 2,3 и 2,8 раза²².

Такова степень занижения урожайности хлебов в официальной статистике дореформенного времени. Отсюда видно, что обеспеченность крестьян хлебом была намного лучшей, чем это следует из данных губернаторских отчетов, и что исчисленные Ковальченко и Миловым размеры доходов крестьян от земледелия занижены, а аналогичные показатели, которыми оперировал Островский, слишком далеки от действительности. Миронов, основываясь на своих источниках, дает такое же объясне-

ние причин занижения крестьянами своих урожаев, на что Островский не обращает внимания²³.

Небесспорными выглядят и другие аргументы Островского. Он пишет: "Почему скудело поместное дворянство? В 1796 г. в банках было заложено 6% крепостных крестьян... в 1859 г. - 66%; накануне отмены крепостного права общий долг поместного дворянства достиг 425 млн. руб. серебром". Большая часть помещиков "находилась под угрозой финансового банкротства"²⁴. Однако автор умалчивает, что размер вкладов помещиков в банках составлял 746 млн. рублей²⁵. По данным В. И. Крутикова, в Тульском приказе общественного призрения с 1840 до 1860 г. было заложено 796 имений, а продано за долги всего одно²⁶. Дворянство было в состоянии расплатиться с долгами, но не хотело делать этого, так как выгодные условия кредита позволяли ему обогащаться за счет ростовщичества²⁷.

В общем и целом критические замечания Островского, касающиеся предреформенного периода, нельзя признать достаточно убедительными. Нет резона отказываться от использования биостатуса в качестве косвенного показателя благосостояния крестьянства, являвшегося основным поставщиком рекрутов. Антропометрические данные реально отражали динамику соответствующих показателей, касающихся крестьянства.

Примечания

1. НЕФЕДОВ С. А. О причинах демографической стагнации в России накануне отмены крепостного права. - Вопросы истории, 2010, N 8, с. 80.

2. КАБУЗАН В. М. Крепостное крестьянство России в XVIII - 50-х годах XIX века. - История СССР, 1982, N 3, с. 69, 76.

3. Источниковедение истории СССР. М. 1981, с. 217.

4. Подсчитано по: КАБУЗАН В. М. Изменения в размещении населения России в XVIII - первой половине XIX в. М. 1971, с. 131 - 134, 143 - 146, 155 - 158; Российский государственный исторический архив, ф. 571, оп. 9, д. 18, 34, 50.

5. КАБУЗАН В. М. Изменения в размещении населения, с. 167 - 174.

6. НЕФЕДОВ С. А. Ук. соч., с. 81, примеч. 8.

7. КАБУЗАН В. М. Изменения в размещении населения, с. 46 - 47, табл. 6.

8. РЫНДЗЮНСКИЙ П. Г. Вымирало ли крепостное крестьянство перед реформой 1861 г.? - Вопросы истории, 1967, N 7.

9. НЕФЕДОВ С. А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России. Екатеринбург. 2005, с. 202.

10. Материалы XX сессии всесоюзного Симпозиума по изучению проблем аграрной истории. Вып. 1. Таллин. 1986, с. 177, 187, 195.

11. НЕФЕДОВ С. А. Демографически - структурный анализ, с. 220 - 221.

12. ОСТРОВСКИЙ А. В. О модернизации России в книге Б. Н. Миронова. - Вопросы истории, 2010, N 10, с. 121.

13. Советская историческая энциклопедия. Т. 11. М. 1968, стб. 1004.

14. ОСТРОВСКИЙ А. В. Ук. соч., с. 122.

15. Там же, с. 130.

16. Там же.

17. Государственный архив Курской области, ф. 153, оп. 1, д. 675, л. 20 - 21.

18. РЫНДЗЮНСКИЙ П. Г. Об определении интенсивности оброчной эксплуатации крестьян Центральной России в конце XVIII - первой половине XIX в. (О статье И. Д. Ковальченко и Л. В. Милова). - История СССР, 1966, с. 57, примеч. в ссылке 23.

19. ЛИТВАК Б. Г. Русская деревня в реформе 1861 года. М. 1972, с. 124, 133.

20. ОСТРОВСКИЙ А. В. Ук. соч., с. 123, 126 - 128.

21. Там же, с. 126-128.

22. ПОДРУЗСКИЙ И. Несколько слов об урожаях в крестьянском хозяйстве великорусских губерний России. - Земледельческая газета, 1858, N 38, с. 297 - 298.

23. МИРОНОВ Б. Н. Благосостояние населения и революции в имперской России. М. 2010, с. 282.

24. ОСТРОВСКИЙ А. В. Ук. соч., с. 122.

25. НЕФЕДОВ С. А. Демографически-структурный анализ, с. 220 - 221.

26. КРУТИКОВ В. И. К вопросу о положении помещичьих имений в период кризиса крепостничества. В кн.: Кризис феодально-крепостнических отношений в сельском хозяйстве России. Владимир. 1984, с. 124.

27. ГИНДИН И. Ф. Докапиталистические банки России и их влияние на помещичье землевладение. В кн.: Возникновение капитализма в промышленности и сельском хозяйстве стран Европы, Азии и Америки. М. 1968, с. 335 - 343.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - Л. М. Рянский:

Комментарии: