Взгляд со стороны

В СССР происходит ломка устоявшихся исторических представлений. Она началась не на базе историографии, а выросла из общего положения в стране, политики перестройки и гласности. Наиболее острые исторические проблемы, во всяком случае пока, ставят в ходе перестройки не профессиональные историки (исключение приходится сделать для Ю. Н. Афанасьева), а писатели, журналисты, представители разных отраслей общественных наук, политики. Такой характер дискуссии связан, конечно, со множеством неизбежных неточностей, поверхностных суждений, скороспелых выводов, вызывающих возражения специалистов. Но дело не в частностях, а в том большом сдвиге в историческом сознании общества, который имеет в конечном счете первостепенное значение также и для науки.

Дискуссия развивается исключительно быстро. Проблемы, на постановку которых, как казалось еще вчера, понадобятся годы, превращаются в объект публичных дебатов. При этом стороннего наблюдателя привлекает самостоятельность мнений, пестрота и множественность взглядов на прошлое: они не были присущи предшествовавшему периоду. Но это, конечно, не единственное. Отношение к собственному прошлому, к его явлениям, событиям и действующим лицам с большой четкостью отражает характер современной политики, свойственные ей противоречия, глубину и серьезность происходящих изменений. Дискуссия о советской истории создает поэтому важную плоскость, в которой выявляются основные политические тенденция в стране, шансы, которыми располагает политика перестройки¹ .

Ломка прежних исторических представлений еще далеко не закончена, судить о ее окончательных результатах преждевременно. Пересмотр исторических взглядов имеет также ту особенность, что он не сопровождается пока появлением достаточного числа работ, создающих новую картину исторических событий. В потоке мнений, заполняющих сегодня печатные издания, большое место все еще принадлежит представлениям, коренящимся в прошлой эпохе; они переплетаются с новыми взглядами, создавая нередко весьма причудливые и противоречивые сочетания. Дискуссии свойственно также много недоговоренностей.

Историография и политика. Историография советского периода подвергается в настоящее время жесткой критике - за произвольное обращение с фактами, за тенденциозные построения, пропуски и умолчания, за искаженное изображение событий и роли лиц² . Против содержания этой критики не прихо-

РЕЙМАН Михал - профессор Свободного университета (Западный Берлин). Статья поступила в редакцию в сентябре 1988 года.

¹ Это показал, например, обмен мнениями по известному письму Н. Андреевой в "Советской России" как и (в совершенно иной и более плодотворной форме) обмен мнениями по выступлениям Ю. Н. Афанасьева (Правда, 25.VI.; 26, 31.VII.1988; и др.).

² См., напр., Свирский В. История умалчивает. -Известия, 21.VII.1987. Состояние исторической науки было также темой выступлений ряда историков - Ю. Н. Афанасьева, П. В. Волобуева, Н. Н. Маслова, А. М. Самсонова и др. Из числа политиков этими вопросами наиболее подробно занимался А. Н, Яковлев (Правда, 18.IV.1987).

стр. 145

дится возражать; историки, несомненно, несут ответственность за состояние своей науки. Однако к ответственности историков необходимо подходить дифференцированно. Если бы в свое время были реализованы "заготовки" Э. Н. Бурджалова, П. В. Волобуева, В. П. Данилова, Ю. А. Мошкова, К. Н. Тарновского и других, если бы за пределы советской исторической науки не были вытолкнуты Р. А. Медведев или, например, А. М. Некрич, то общий баланс советской историографии в деле изучения советского общества мог оказаться значительно более благоприятным. Это заставляет задуматься: можно ли все объяснить лишь положением в самой исторической науке?

В ходе дискуссии остается пока в тени основная проблема, определившая развитие историографии, - проблема взаимоотношений между историографией и политикой, между политиками и историками, политическими органами (и их аппаратами) и органами и институтами исторической науки.

Тесная связь между политикой и исследованиями по новейшей истории, заинтересованность политики в результатах этих исследований не подлежат сомнению. Она существует в той или иной форме в любой стране и в любом обществе. Речь идет о том, как реализуется такая заинтересованность. Я имею в виду ситуацию, хорошо известную любому советскому историку из его повседневной жизни: в СССР политика, начиная с 30-х годов (а по ряду проблем значительно раньше) диктовала историографии ее существенное содержание, трактовку основных вопросов, освещение событий и характеристики главных персонажей; диктовала исторической науке ее идейную базу, методологию, круг используемых источников и доступной литературы, возможности публикации результатов и многое другое. Именно эта ситуация повинна прежде всего в неудачах и упущениях советской историографии в прошлые годы, она является главной причиной неудовлетворительного состояния исследований по советской истории в целом. Говорить об этом необходимо, тем более что неправильные взаимоотношения политики и науки в прошлый период выступают сегодня как крайне вредные не только для науки, но и для самой политики.

Политика сравнительно с историографией (историография здесь трактуется расширительно, поскольку историей непосредственно занимается ряд общественных наук) не обладает особыми, самостоятельными, более совершенными орудиями и инструментами познания прошлого. Политика имеет, конечно, определенное преимущество перед историографией, но оно лежит не в области инструментария или методологии, а в области более полного знания современного положения в обществе, его предыстории, процесса возникновения решений, в более свободном доступе к свежим документам и материалам, закрытым для исторического исследования. В нормальных условиях политика в своих знаниях истории очень зависима от результатов историографии, но в то же время она далеко не всегда и не полностью осознает эту зависимость; политики пользуются своей памятью и доверяют ей по многим вопросам больше, чем исследованиям историков.

Историография советского периода начала складываться вскоре после революции. В качестве первых историков советской системы выступали тогда почти исключительно политики. Речь шла об очень свежих событиях; политики их знали лучше и полнее, чем профессиональные историки того времени³ . Такое положение вещей получило, однако, с середины и в особенности с конца 20-х годов новое направление. Политики, как и прежде, не чувствовали себя в своих знаниях зависимыми от историков, но история все больше приобретала значение важного и исключительно острого инструмента политики, инструмента внутрипартийной борьбы. Особенно это относилось, как известно, к Сталину, использовавшему историю для обоснования своего политического курса, для компрометации идейных и политических противников, для обоснования репрессий, судебной и внесудебной расправы.

Эта тенденция нарастала. Сталин в конечном счете (о причинах этого с достаточной полнотой говорилось в проходившей в СССР дискуссии) не только не проявлял интереса к сколько-нибудь Объективному освещению истории, но, наоборот, был заинтересован в совершенно произвольной ее трактовке, подчиненной исклю-

³ Новейшая история как дисциплина была относительно слабо развита.

стр. 146

чительно его политическим интересам. Такое положение продолжалось на протяжении не менее четверти века, а включая последующий период - около 60 лет. В результате сформировалось ложное историческое сознание общества, усвоенное под влиянием пропаганды и школы не только рядовыми гражданами, но и самими политиками. Из этого сознания выпало знание больших отрезков советской истории, подлинного значения событий и общественных процессов, роли отдельных лиц. И если говорить о вещах вполне открыто, то предметом критики является именно это сознание общества или его существенные пережитки, защищавшиеся до недавнего времени политикой.

Речь идет, однако, не только о ложном историческом сознании общества, но и о роли, которую в оформлении и сохранений этого сознания играла историография. В этой связи представляются важными три момента, которые определяли методологию и рабочие методы историков и в той или иной мере все еще отражаются в них. В первую очередь приходится говорить об утере историками самостоятельности в их работе. Сегодня много пишется о причинах пониженного интереса читателей к трудам по советской истории. Можно назвать, конечно, ряд причин, но долголетнему "потребителю" советской исторической продукции основным представляется одно: отсутствие во многих работах самостоятельной постановки существенных вопросов и самостоятельной мысли вообще. Такие работы не просто скучно читать; они не имеют никакого значений - ни читательского, ни общественного.

Труд историков был заключен в очень узкие рамки. Они должны были ориентироваться на интерпретацию положений, содержащихся как в партийных документах исследуемого периода, так и в документах более новых и свежих, если их можно было распространить на исследуемую тему⁴ , Однако даже этого оказалось недостаточно. С 1938 г., с издания Краткого курса "Историй ВКП(б)", существуют одобренные партийными органами изложения истории партии. Нельзя утверждать (для этого не хватает точного знания обстоятельств внутренней жизни советской исторической науки), что все они подобно "Краткому курсу" имели директивное значение. Однако простой взгляд на содержание печатных трудов советских историков подтверждает, что для освещения не только основных, но и многих второстепенных вопросов ставились довольно жесткие рамки.

В этой связи нельзя не упомянуть еще об одном обстоятельстве (заметном при взгляде со стороны): о разделении советской истории на две части созданием особой дисциплины - истории КПСС. Здесь не имеется в виду ставить под сомнение право КПСС особо обеспечивать как исследование, так и пропаганду своей собственной истории; таким правом пользуются многие партии в разных странах мира. Речь идет об оформлении истории КПСС в особую дисциплину, претендующую на самостоятельность и предмета, и методологии⁵ . Речь идет, далее, о том, что эта дисциплина получила исключительные права на интерпретацию партийной истории и политики, а также на доступ к ряду материалов и пользование ими. Это крайне важно потому, что историю КПСС нельзя рассматривать лишь как простую партийную историю. Она является одновременно ключевым моментом в изложении истории как политической, так и многих сторон социальной и экономии ческой жизни в советский период.

Разделение советской истории на две части не могло не явиться фактором, который еще больше затруднил самостоятельную работу историков. Исследования по истории партии, как и анализ партийной политики, оказались отделенными от исследований по гражданской истории, которая, правда, проявила себя как дисциплина более подвижная: здесь возникла большая часть новых "заготовок". Но за эту подвижность гражданская история платила отказом от исследования многих ключевых тем, оказавшихся в сфере истории КПСС. Важна, однако, не только упоминавшаяся здесь утрата историками самостоятельности. Не менее важно и другое обстоятельство, характеризовавшее исследования по советской истории: стирание граней между историей как наукой и политической пропагандой. Это в особенности

⁴ См. Московские новости, 19.VII.1987. Интервью с Н. Н. Масловым.

⁵ В прошлые годы это выражалось известной формулой об истории КПСС как "марксизме-ленинизме в действии".

стр. 147

относится к изложению истории КПСС, которая пыталась совместить исследования по истории партии с пропагандой ее современной политики и идеологии.

Между тем функции и метод истории как науки и функции и метод политической пропаганды принципиально различаются. Последняя ставит своей целью интерпретацию и популяризацию партийной политики. Поэтому документы и материалы партийных органов, как и выступления политиков, являются для пропаганды основополагающими. Она не ставит себе специфических задач их критического анализа: политическая конъюнктура - ее органическое свойство. Критика партийной политики присутствует в ней лишь постольку, поскольку она стала предметом партийных решений⁶ .

История как наука пользуется во всех этих случаях иными методами. Для нее документы и материалы прошлого, в том числе и материалы и документы партийных органов, являются источниками, подлежащими критическому историческому (как, впрочем, и источниковедческому) анализу. Доказательства при помощи цитат из партийных материалов и работ партийных политиков и теоретиков, обычные в политической пропаганде, допустимы в ней лишь постольку, поскольку они документируют содержание партийной политики или взглядов партийных деятелей. Смещение границ между историографией и пропагандой, свойственное прежде всего работам по истории КПСС, имело поэтому своим последствием существенную деформацию методов исследования. Многие проблемы не подвергались действительному анализу, результаты научной работы приобретали неизбежно фрагментарный характер.

Нельзя, наконец, не упомянуть третьего обстоятельства: сдвига методологии научной работы в сторону субъективизма. Он был также во многом предопределен разделением советской истории на историю КПСС и гражданскую историю. Отрыв исследования политического процесса, процесса подготовки, обоснования, принятия и выполнения политических решений от исследования процесса экономически-социального, культурно- образовательного и государственного развития приводил к тому, что возникновение, развитие, как и преодоление проблем в обществе, стало в ряде работ отождествляться почти исключительно с деятельностью и решениями партийных органов. Инициатива и руководящая роль КПСС в событиях усматривалась даже там, где ее по самому смыслу событий не могло быть (например, в ходе Февральской революции 1917 г.). Сложность явлений экономической, социальной и культурной жизни, их причинной обусловленности неизбежно обеднялась.

Ненормальность положения в историографии и в ее взаимоотношениях с политикой выявилась с полной очевидностью уже вскоре после смерти Сталина. Руководство страной перешло в руки нового поколения политиков. Они в своем большинстве не располагали (исключение необходимо, конечно, сделать для таких людей, как Молотов) собственными знаниями и опытом послереволюционного развития как целого, не располагали достаточным знанием его обстоятельств, внутренней динамики событий, процесса формирования существенных сторон партийной и государственной жизни. Сталинская интерпретация истории повисла в воздухе; политика ставила себе теперь другие, по некоторым вопросам прямо противоположные, цели. Все это требовало объективных данных по истории. Их крайний недостаток проявился непосредственно на XX съезде КПСС в том, как и на какой базе исторического познания рассматривались проблемы сталинского периода. Этот недостаток остро выступал на поверхность и во все последующее время.

Тем не менее процесс пересмотра исторических знаний, как и роли истории в обществе, в целом развивался исключительно трудно и проходил крайне непоследовательно. Позднее, после 1964 г., он (по крайней мере при взгляде со стороны) вообще приостановился. Причины такого неблагоприятного развития потребуют еще тщательных исследований. Приходится тем не менее констатировать, что вплоть до 1985 г. изложение исторических проблем подчинялось таким политическим

⁶ Типичным примером этого может служить критика культа личности на XX съезде КПСС. Первоначальное содержание и рамки критики сталинского времени были определены постановлениями этого съезда. Позднее критика Сталина на XX съезде была подвергнута сомнению, следствием чего было существенное ее сокращение в работах по советской истории.

стр. 148

интересам, которые утратили контакт с действительностью, и что политика отдавала предпочтение предрассудкам, воспитанным школой и пропагандой по отношению к результатам научного познания.

Абсурдность создавшегося положения стала, как мне кажется, невыносимой с того момента, когда в 1935 г. открылся путь к решению перезревших общественных проблем. На этом пути советское общество столкнулось как с реальностью с поражающим незнанием своего прошлого развития, важнейших свидетельств и документов собственной истории. Это незнание свойственно не только рядовым гражданам, обладающим скромным, не слишком качественным багажом школы, но и представителям творческой интеллигенции, политикам, чей собственный опыт общегосударственной деятельности не выходит сегодня за рамки второй половины 70-х, а во многих случаях даже первой половины 80- х годов, и даже профессиональным историкам.

Последствия неправильно понятых взаимоотношений между политикой и историографией в прошлые десятилетия кажутся мне, таким образом, вполне очевидными. Процесс заполнения "белых пятен" и устранения искажений исторической картины, который пока стоит в центре происходящей в СССР общественной дискуссии, не лечит болезнь, во всяком случае, не лечит ее полностью, он лишь устраняет ее наиболее явные симптомы. Правильные взаимоотношения между политикой и историей как наукой могут быть построены лишь на базе устранения всех ограничений исторического познания, в котором получат место разные направления исторической мысли.

Конечно, политика - и не только в СССР - в своих взглядах на новейшую историю не станет в будущем руководствоваться лишь или преимущественно результатами историографии. Такое предположение иллюзорно, лишено почвы уже вследствие тех взаимоотношений между историческим и политическим познанием, о которых говорилось выше. Точно так же нельзя отрицать за политикой права в дальнейшем поддерживать и популяризировать определенные направления в исторической науке. Такая популяризация, однако, если правильно видеть опыт, приобретенный в СССР в прошлом, не может идти за счет ограничения доступа общества ко всей сумме исторических знаний, за счет ограничения множественности мнений.

Ломка исторических представлений и содержание истории. Чтобы понять смысл происходящей в СССР ломки исторических представлений, необходимо четко определить ее причины. Они имеют двоякий характер. С одной стороны, ломка вызвана реакцией на отрицательные явления прошлого, на их замалчивание или оправдание в политике и в историографии. С другой (и эта сторона представляется несравненно более важной) - она отражает новый этап общественной и государственной жизни, приводящий неизбежно к пересмотру всего прежнего понимания общественных задач. Этот второй аспект пересмотра исторических представлений заслуживает серьезнейшего внимания.

От революции 1917 г. нас отделяет более 70 лет, расстояние, равное тому, которое в свое время отделяло 1917 год от европейских революций середины XIX века. Развитие в XX в. было исключительно бурным, насыщенным большими событиями и трагическими конфликтами, оно привело к громадным изменениям в СССР и в окружающем мире. Здесь не место подводить баланс 70 годам существования СССР; с точки зрения темы данной статьи интересны лишь два момента. Во-первых, вопреки первоначальным убеждениям советских коммунистов мировой капитализм в начале XX в. не стоял на вершине своего развития. Наоборот, пережив ряд тяжелейших экономических, социальных, политических и военных потрясений, сузивших его сферу, он не погиб, а поднялся - после второй мировой войны - на новую ступень, превзошедшую все, что мыслилось возможным в предшествующие десятилетия. Во-вторых, что не менее важно, за 70 лет производительные силы СССР развились несравненно выше того уровня, на котором они находились в 1917 г., изменилось соотношение промышленности и сельского хозяйства, города и деревни, поднялись культура и образованность населения, культурный и образовательный уровень страны в целом. Тем не менее Советскому Союзу не удалось выполнить основной задачи, которую он ставил в послереволюционный период: догнать и превзойти передовые промышленные государства в производительности труда, в уровне

стр. 149

материальной и духовной культуры населения. Отставание СССР в этом отношении остается все еще весьма большим⁷ .

Указанное положение вещей не может не бросить свет на прошлое, на проблемы, которые занимают историографию: был ли уровень развития России, как и СССР, в прошлые годы оценен правильно? Дискуссия в этом направлении в СССР уже началась. Были пересмотрены тезисы о развитом социалистическом обществе, о начавшемся переходе к коммунизму, был поставлен вопрос о времени построения основ нового строя, о темпах, формах и результатах социальных преобразований⁸ . Все это заставляет вспомнить о тезисе К. Маркса из "Предисловия к "К критике политической экономии": об эпохах социальных революций нельзя судить по их сознанию⁹ .

В задачу этой статьи, однако, не входит какое-либо конкретное решение вышеуказанных проблем. Речь идет о другом, о том, чтобы заострить внимание на исключительно сильной идеологизации труда советских историков в прошлые годы. Они работали (о причинах этого частично говорилось выше) с готовыми социологическими схемами; это препятствовало научному познанию и было источником ряда конфликтов в науке¹⁰ . Именно в этом контексте, как мне кажется, следует понимать замечания М. С. Горбачева о необходимости преодолеть уровень 30 - 40-х годов¹¹ . Ломка устоявшихся исторических представлений в этом плане не может означать ничего иного, кроме отказа от априорного применения социологических схем и обобщения конкретного материала¹² . Важно при этом, по-видимому, обращать внимание на те аспекты прошлого СССР, которые характеризовали его исключительную сложность и способствовали тому, что реальная история в конечном счете шла не лучшими путями. Настоятельно необходимым является более всестороннее рассмотрение начального периода советского развития.

В этой связи остановимся на некоторых проблемах оценки революции 1917 г. и ее последствий. Оставим в стороне вопрос о характере революции: дискуссии об этом ведутся уже десятилетиями. Точно так же оставим в стороне вопрос о революции 1917 г, как положительном исходном пункте советского развития. О нем существует большая литература, особенно в СССР, но также и в других странах. Ограничимся лишь замечанием, что советской историографии вряд ли удастся избежать новой оценки предпосылок революции. Существующие оценки, в том числе и полученные на базе концепции многоукладности, исходят из сравнения российской экономики с экономикой более зрелых стран начала века. Их, однако, придется пересмотреть с точки зрения современных данных о развитии и состоянии капитализма (как, впрочем, и социализма).

Российская революция произошла в ходе кровавой мировой войны. Старый государственный и общественный строй не выдержал ее напряжения. Он потерпел крушение. Это крушение открыло путь быстрому распаду всей старой структуры общества, всего комплекса общественных взаимоотношений. При этом революция вскоре переплелась с гражданской войной, которая была во многих отношениях несравненно более страшной и опустошительной, чем предшествовавшая ей мировая война. Жизнь общества распалась на элементарные составные части. С исчезновением старой социальной базы производства исчезли прежние связи экономической жизни. Россия выпала из системы мировых отношений, в том числе и в первую очередь отношений экономических. Был утрачен громадный производственный и организационный опыт.

⁷ См., напр., "круглый стад": историческая наука в условиях перестройки. - Вопросы истории, 1988, N 3, с 9, (М. П. Ким), а также выступление Д. Добрынина на совещании по обсуждению работы журнала "Проблемы мира и социализма" в апреле 1988 г. (Правда, 13.IV.1988).

⁸ См. Основные этапы развития советского общества. Круглый стол журнала "Коммунист" - Коммунист, 1987, N 12, с. 68 - 69.

⁹ См. Маркс К., Энгельс Ф. - Избранные произведения. Т. I. М. 1949, с. 322.

¹⁰ См., напр., полемику против концепции "многоукладности", которая даже сегодня черпает свои аргументы из общих схем развития капитализма (Вопросы истории КПСС, 1987, N 7, с. 141 - 142 (С. С. Волк).

¹¹ Горбачев М. С. Избранное, речи и статьи. Т. 4. М. 1987, с. 302.

¹² См. Афанасьев. Ю. Н. Перестройка и историческое знание. - Литературная Россия, 17.VI.1988.

стр. 150

Верхний слой общества (сюда относится и интеллигенция) пережил революцию и гражданскую войну лишь частично; значительная часть его была физически истреблена или эмигрировала. Потери в области культуры и науки были громадны, в какой-то мере невосполнимы. Социальная и культурная жизнь плебеизировалась. Уровень политической культуры, как и культуры административной, который был и прежде не слишком высок, упал еще ниже. Быт и повседневная жизнь стали невыносимыми. Человеческая жизнь обесценилась. Миллионы людей жили на грани голодной смерти, миллионы умирали от голода и эпидемий¹³ . В действительности то, что произошло в России в годы резолюции и гражданской войны, можно приравнять, поскольку речь идет о разрушениях, к общественной и государственной катастрофе неслыханных размеров¹⁴ .

Обо всем этом говорится здесь, конечно, не для того чтобы преуменьшить историческую значимость рубежа 1917 года. Она не подлежит сомнению, но ее нельзя рассматривать однозначно. Послереволюционное развитие, если не закрывать глаза на колоссальность разрушений, не состояло лишь из "строительства социализма" (что бы под этим ни понималось); в СССР из элементарного строительного материала с малым запасом опыта, знаний, культуры возводилось вновь и на новой основе здание общества, происходили повторно процессы социальной дифференциации и укрепления новой социальной дисциплины, процессы усложнения экономической, социальной и культурной структуры¹⁵ . Такие процессы не могли быть закончены в несколько лет, они по необходимости продолжались десятилетиями, внося в жизнь страны острые социальные и политические конфликты. К этому присовокуплялось действие международных факторов. Без учета всего этого развитие в течение прошедших 70 лет не может быть понятным.

В этой связи, как мне кажется, крайне важно трезвое освещение вопроса о подготовленности новой власти, правящей партии к решению послереволюционных задач. Этот вопрос становится предметом дискуссии в СССР в связи с появившимися в последнее время критическими оценками периода "военного коммунизма"¹⁶ . То, что хозяйственная и социальная политика большевиков в этот период строилась на ложной основе, вряд ли может быть предметом спора. Это было в свое время признано рядом большевистских политиков, и в первую очередь В. И. Лениным¹⁷ . Более важным поэтому кажется, что начавшаяся дискуссия о "военном коммунизме" открывает двери для исследования проблем, которые были прежде в СССР по идеологическим причинам практически запретными.

Проблема подготовленности большевиков к задачам послереволюционного строительства также не может решаться однозначно или исключительно в положительном плане. Такой подход оказался бы в противоречии с исторической правдой. Придя к власти, большевики не имели никакого опыта руководства обществом, практического решения хозяйственных, социальных, государственных проблем. Частичными знаниями и навыками в этой области располагали лишь единицы. Необходимого опыта не было также у партийного руководства. Его ведущие члены - Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин, не говоря уже о Сталине, - обладали знаниями теоретическими, но не практическими. Проблематику "военного коммунизма", по моему мнению, нельзя раскрыть, если не учитывать этого. Сама попытка возвести здание социалистической, нерыночной экономики может быть объяснена, кроме прочего, лишь тем, что теория и теоретические знания играли здесь совершенно уникальную, исторически трудно повторимую роль: они являлись чем-то вроде заменителя недостающих большевикам практических знаний об обществе¹⁸ .

¹³ См., напр., Данилов В. П. Динамика населения за 1917 - 1929 годы. - Археографический сборник за 1968 г. М. 1970.

¹⁴ На эту проблему указывает В. Кржинов в статье, с общим смыслом которой нельзя согласиться (Правда и истина. - Наш современник, 1988, N 4).

¹⁵ Более подробно см.: Reiman M. Lenin, Stalin, Gorbaeev. Kontinuitat und Briiche in der sowjeti schen Geschichte. Hamburg. 1987, Кар. 1, 3.

¹⁶ См., напр., Клямкин И. Какая улица ведет к храму? - Новый мир, 1987, N 11; Селюнин В., Истоки. - Новый мир, 1988, N 5.

¹⁷ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 44, с. 157 - 159, 193 - 213.

¹⁸ Подробнее см.: Reiman M. Op. cit., S. 37 - 38.

стр. 151

Если, однако, приходится говорить об уровне подготовленности верхнего эшелона власти, то гораздо более резко эти вопросы, конечно, стояли на уровне среднего и низшего звена. Здесь не хватало не только знаний и навыков руководства и решения проблем, но исключительно остро выступали вопросы образованности, а также элементарной политической и общей культуры. Описания административной и политической практики на местах в начальный период Советской власти дают зачастую устрашающие картины полного невежества и произвола. Они хорошо известны любому историку. При всем том проявлялась крайняя нехватка кадров. Советской историографии предстоит еще полностью оценить всю значимость проблематики "использования буржуазных специалистов".

Эти обстоятельства чрезвычайно важны для понимания советской истории. Одно дело, когда во главе государства и общества стоит партия, обладающая "истиной" и видоизменяющая ее выводы применительно к обстановке, другое - если во главе страны стоит партия, которая лишь постепенно накапливает знания и опыт решения проблем, которая идет путем ошибок и даже неправильного решения серьезных, а то и жизненно важных вопросов. Если рассматривать прошлое под вторым углом зрения, то многое представится в ином свете: разногласия в политической области перестанут казаться делом злого умысла, срывы - делом плохо понятых указаний. Станет также ясным и понятным, что в истории совсем не обязательно побеждают самые продуманные, самые качественные проекты, как не побеждают и самые умные, подготовленные и морально безупречные люди.

Это, конечно, относится не только к периоду "военного коммунизма". Его ложные построения не были, кстати, делом злых козней Троцкого, направленных на внедрение "казарменного социализма"¹⁹ . Система "военного коммунизма" вообще не допускала иных методов решения проблем, кроме голого энтузиазма или насилия, а военные аппараты были тогда единственными аппаратами власти, способными к эффективному действию. Ведь Красная Армия вышла на рубеже 1919- 1920 гг. с победой из тяжелейшей междоусобной войны. Отход от "военного коммунизма" не был простым следствием ленинской прозорливости²⁰ , он был результатом быстро нараставшей волны крестьянских восстаний, срыва снабжения обеих столиц (Москвы и Петрограда), остановки промышленности в Петрограде, а затем восстания в Кронштадте. При этом переход к нэпу осуществился не сразу. Еще на X съезде РКП (б) Ленин, обосновывая нэп, защищал хозяйственную систему периода "военного коммунизма"; он говорил лишь об отступлении. В более широком объеме нэп оформился с лета и осени 1921 г., когда сорвалось снабжение промышленности сырьем и продовольствием и одновременно стали вполне очевидными размеры неурожая и предстоящего голода. В круг товарно- денежных отношений была втянута также промышленность.

Но нащупывание путей дальнейшего развития на этом, естественно, не остановилось. Завышение промышленных цен в 1923 г. не было, конечно, делом всего лишь злых козней Пятакова, как утверждает Валентинов²¹ , а выросло из невыясненности существенных проблем стратегии социального и экономического строительства. 1925 год характеризовался не только ставшим теперь опять широко известным лозунгом Бухарина "Обогащайтесь!" (кстати, ориентация на более богатую деревню как основу промышленного рынка была впервые сформулирована не Бухариным, а Рыковым во время его поездки в голодные районы Поволжья в августе 1924 г.²² ), но и экстренным, неоправданным повышением темпов промышленного строительст-

¹⁹ См. Селюнин В. Ук. соч., с. 169 - 170.

²⁰ Берхин И. О продналоге. Некоторые вопросы истории и историографии проблемы. - Вопросы истории КПСС, 1986, N 10.

²¹ Валентинов Н. (Вольский). Новая экономическая политика и кризис после смерти Ленина. Годы работы в ВСНХ во время НЭП. Воспоминания. Стэнфорд (Калифорния), 1971, с. 81; ср. также: Селюнин В. Ук. соч., с. 174.

²² Доклад т. Рыкова на митинге в Республике немцев Поволжья 30 августа 1924 г. - Известия, 9.IX.1924: "Крестьянский труд и крестьянская работа определяют у нас все. Из населения в 130 миллионов крестьян у нас 100 миллионов. Если крестьянин не будет более богатым, тогда он не в состоянии будет покупать у фабрик и заводов, нельзя будет поднять заработную плату, увеличить производство, уменьшить безработицу, удешевить товары. Необходимо, чтобы крестьяне стали более богатыми, чтобы у них нужды не было".

стр. 152

ва, которое произошло не вследствие происков левой оппозиции, а в результате просчетов хозяйственного и политического руководства. Это повышение вело к срыву в экономике и предварило выступление "новой оппозиции". Перечень примеров можно продолжить. В свете этого по-другому выглядят хозяйственные решения 1928 - 1930 гг., приведшие к исключительно тяжелым последствиям.

Вернемся, однако, к исходному пункту. Ломка исторических представлений в том контексте, о котором говорилось выше, не только способствует отходу историографии от прежней ее идеологизации, но и поднимает вопрос об альтернативах, альтернативных решениях и альтернативных путях в прошлом. Этот вопрос был в СССР поставлен во многих статьях и выступлениях, в том числе и историков. Проблема альтернативы встает уже при исследовании 1917 г.: возможности развития капитализма в России в экономическом и социальном смысле далеко не были исчерпаны²³ . Эта проблема, естественно, не менее остра и для последующих этапов советской истории, она встает повсюду там, где решался вопрос о выборе пути развития.

Исследование проблемы альтернативы имеет двоякое значение: с одной стороны, оно может дополнительно подтверждать причинную обусловленность выбранных решений и пути в целом, с другой - быть инструментом (и этот аспект выдвинулся теперь на переднее место) их критики. При этом оно может также дополнительно подтверждать обоснованность тех проектов, которые были в свое время отвергнуты. Постановка проблемы альтернатив представляется таким образом вполне логичной. И тем не менее такой путь не лишен опасности. При определенных условиях он может вылиться в уход от рассмотрения неприглядных сторон национальной жизни, национальной истории, в сужение этих сторон до простых следствий произвола и произвольных решений политических групп или даже лиц, в попытку возведения на месте действительной истории "заменой", "альтернативной"²⁴ .

Приходится задуматься уже над самим понятием "альтернатива" и условиями ее реализации. Во-первых, альтернатива, как положительная, так и отрицательная, не является предметом произвольного проектирования. Ее возникновение определяется реальными общественными потребностями; в своих решениях она исходит из конкретного состояния общества: экономического, социального, культурно-образовательного. При этом характер предлагаемых решений определяется уровнем и качеством познания, свойственного времени, политической и общей культурой власти и ее представителей. Проблема альтернативы является, во-вторых, не только проблемой правильности или неправильности решений, но также проблемой социальных, политических и других позиций, с которых она подходит к выбору путей. В конечном счете альтернативой является только такое решение, которое может рассчитывать на достаточно широкую поддержку в обществе. Остальные решения могут быть правильными, но они не являются альтернативой, так как за ними не стоят общественные силы.

Все это кажется существенным потому, что в теперешней дискуссии начинает проступать тенденция к чрезмерно быстрым, простым ответам. Такая тенденция, например, отчетливо видна в подходе к повороту 1928 - 1929 годов. Он представляется некоторым авторам как простой результат сталинского произвола, лишенный всякого более широкого основания. Поэтому более подробно остановимся на этой теме.

Если исходить из полной произвольности поворота 1928 - 1929 гг., то напрашиваются некоторые вопросы: почему Сталин отринул новую экономическую политику, если она была политикой успешной? Чтобы вывести из руководства Рыкова и Бухарина, как в свое время подозревал Бухарин²⁵ ? Или это была просто реакция на результат частных ошибок Сталина в предшествующее время²⁶ ? Но не слишком

²³ См. Изучение истории Великого Октября. Итоги и перспективы. - Вопросы истории, 1987, N 6, с. 59 (П. В. Волобуев).

²⁴ См. Вопросы истории, 1988, N 3, с. 23 (В. П. Данилов).

²⁵ Замечательный разговор, I (Запись Каменевым разговора Бухарина и Каменева. 11.7.1928 г.). - Социалистический вестник, 22.3.1929, с. 10 - 11.

²⁶ См., напр., Тихонов В. Чтобы народ прокормил себя. - Литературная газета, 3.VIII.1988.

стр. 153

ли дорогой была цена? Мне кажется, что уже сама постановка этих вопросов показывает необходимость более сложных ответов.

Представляется несомненным, что поворот 1928 - 1929 гг. был вызван кризисом нэпа или способа его осуществления. Этот кризис был многоплановым. Он начался как кризис внешней политики (разрыв с Гоминьданом и подавление коммунистов в Китае; затем разрыв отношений с Англией, значительно ухудшивший предпосылки внешнеэкономических отношений). Перекинувшись внутрь страны, этот кризис внутриполитически вылился в продолжительное и резкое обострение борьбы с левой оппозицией. Внутрипартийная борьба, в свою очередь, замедлила решение быстро назревавших экономических проблем, в частности в деревне. Следствием было возникновение острого кризиса во взаимоотношениях между городом и деревней. Он выразился в срыве хлебозаготовок, ставившем под угрозу снабжение городов и хлебный экспорт (т. е. также ввоз машинного оборудования). К этому присовокупились проблемы промышленности. Товарный голод в стране был постоянным явлением в течение целого ряда лет. Он был одной из существенных причин понижения крестьянской заинтересованности в товарном выходе зерна. При всем том Запад с середины 20-х годов вступил в полосу ускоренного промышленного развития, связанного с прогрессом науки и техники. Быстро росли новые отрасли производства. СССР же только завершил восстановление экономики на довоенном уровне, на устаревшей технической и технологической базе.

Создавшуюся тогда ситуацию Сталин, как известно, хотел решить чрезвычайными мерами в деревне. Этим было подорвано доверие крестьянства к правительственной политике. Социальное напряжение возросло также в городах. Сталин пытался разрядить обстановку, направляя недовольство рабочих против "саботажа кулаков" и против технической интеллигенции. Целям натравлений рабочих на техническую интеллигенцию послужила тогда инсценировка Шахтинского процесса 1928 г. против инженеров и техников Донбасса, сопровождавшаяся широкой пропагандистской кампанией по всей стране.

Все это, особенно сталинская политика в деревне, вызывало конфликт с умеренным крылом партии - Рыковым, Бухариным, Томским и другими выступавшими против изменения основ политического курса. Конфликт означал новую фазу политического кризиса. Этот кризис был разрешен в пользу Сталина, победа которого означала одновременно победу экстремистских методов решения назревших проблем.

Почему сказано тут об этом подробно? В цель статьи, конечно, не входит защита Сталина; критика его политики является вполне оправданной²⁷ . Я также никоим образом не хочу утверждать, что нэп "исчерпал себя". Дело в другом. Кризис 1927 - 1928 гг. толкал к изменению политического курса. Затруднения в хлебозаготовках не были чем-то новым, в менее резкой форме они проявились уже в 1925 и 1926 гг., которые были урожайными²⁸ . Оставались нерешенными проблемы промышленности, о которых уже упоминалось. Партийному руководству, как и активу, было ясно, что высокие темпы прироста промышленности в предшествующий период достигались за счет ввода в строй старых, морально и физически изношенных мощностей, что без новых больших капиталовложений темп промышленного развития будет затухать.

Вряд ли можно недооценивать действие критики и предложений левой оппозиции. Она долгое время предсказывала неизбежность кризиса во взаимоотношениях города и деревни как следствия недостаточного роста промышленности, а также

²⁷ Одним из наиболее резких критиков этой политики был, кстати" в начале 30-х годов Л. Д. Троцкий. Он выступал против "призовых скачек" индустриализации, против замены политики ограничения кулака политикой его ликвидации, против сплошной коллективизации (см. Бюллетень оппозиции, 1930, NN 9, 10 и т. д.). В то же время Троцкий частично поддерживал чрезвычайные мероприятия 1928 г. и поворот в сторону более быстрой индустриализации. Об этом упоминается здесь потому, что в советской литературе появляется тенденция к отождествлению Сталина с Троцким. Из новой литературы кажется во многом убедительным выступление О. Лациса (Знамя, 1988, N 6).

²⁸ Остались значительно недовыполненными планы хлебного экспорта, особенно в 1925 году. Эти планы были, однако, сильно завышены.

стр. 154

"правой" политики по отношению к кулаку. В свете всех этих обстоятельств то, что предлагали Рыков и Бухарин, не удовлетворяло, очевидно (оправданно или нет - это другой вопрос), влиятельную часть партийного актива. Ей казались необходимыми более решительные и резкие шаги. Это, конечно, давало преимущество Сталину. Катастрофические последствия его победы сказались лишь позднее, при другом соотношении сил в стране.

В советской историографии, и не только в ней, живут определенные предрассудки. Причины их возникновения и степень распространенности трудно установить со стороны. К числу этих предрассудков относится представление о том, что историческая обусловленность тех или иных событий, явлений или состояний общества, особенно отрицательных, равна их неизбежности или необходимости. Неизбежность и необходимость событий затем интерпретируются как согласие с ними и оправдание их. Таких причинных и логических связей в истории, как и в работе историков, конечно, не существует: обусловленность не равна неизбежности или необходимости.

Вернемся еще раз к теме об альтернативности и опасностях, связанных с ее освещением. В современной дискуссии (судя по опубликованным материалам) - приобретают большой вес политические интересы. Они далеко не всегда тождественны результатам научного исследования. Попытки поднять историческое значение политических и экономическо-социальных концепций 20-х годов за счет преуменьшения трудностей и противоречий нэпа относятся к их числу. Выше уже говорилось о деидеологизации истории как о положительном моменте переоценки исторических взглядов. Опасность поспешных политических конструкций, проявляющаяся в СССР сегодня, заключается, однако, в том, что эти конструкции в действительности не только не устраняют вредную идеологизацию истории, но нередко просто заменяют одну ее форму другой. При этом нетрудно доказать, что уже сегодня такие конструкции вводят в оборот ряд полуправд и прямых искажений исторической истины.

Современное советское общество возникло в результате исключительно сложного исторического процесса. Плох или хорош, был пройденный им путь, он не может быть изменен в прошлом. Изменить можно лишь настоящее. Рассмотрение неосуществленных альтернатив, конечно, важно: оно позволяет проследить преемственность определенного направления политической мысли, причины его прежних неудач. Однако несравненно важнее критическое рассмотрение альтернатив реализованных, так как именно они наложили отпечаток на сегодняшние события. Сиюминутные соображения, ведущие к "улучшению" истории, представляются опасными, даже если они продиктованы наилучшими намерениями. Ведь в наслоения прежних лет, которые сегодня являются предметом дискуссии, казались в свое время "положительными" и "правильными" и разделялись многими.

Сталин, Троцкий, внутрипартийная борьба. Одной из основных дискуссионных тем советской историографии останется, очевидно, надолго тема о Сталине и о сталинщине, Прав Ю. Н. Афанасьев, что ее нельзя решать по методу "с одной стороны - с другой стороны", т. е. по методу оправдания²⁹ . Речь идет о явлениях, имеющих мало себе подобных в истории нашего богатого жестокостями и бесчеловечностью века. И тем не менее эта тема также неоднопланова. В развитии Сталина как политика можно установить непрерывную линию, но в то же время Сталин 20-х годов, периода нэпа, не равен Сталину 30-х годов, периода террора, а Сталин 40-х годов, периода войны и антигитлеровской коалиции, не равен Сталину 50-х годов, времени "холодной войны". Терроризм сталинской системы нельзя объяснить лишь качествами личного характера Сталина, хотя его характер играл, конечно, немаловажную роль. Выше уже упоминалось об экстремальном характере решений, предложенных Сталиным в 1928 - 1929 и в последующие годы. Эти решения врывались не только в производственную и общественную, но и в личную жизнь советских граждан, разрушали ее прежние условия, поднимали ее на дыбы. Их осуществление не могло обойтись без исключительного увеличения объема всякого рода насилия.

²⁹ Правда, 26.7.1988.

стр. 155

Характер сталинской экономической и социальной политики имеет поэтому прямое отношение к режиму массового предупредительного, социально и политически мотивированного террора. Отрыв сталинской политики от террора или даже противопоставление террора и сталинской политики друг другу как двух разнородных элементов кажется невозможным. Это, конечно, не исключает противоречивости последствий этой политики: исключительная динамика общественных процессов, изменений в обществе и разрушительность политики; бездарность политического руководства, неспособного к предвидению, и победа в войне; миллионы, оплакивающие смерть Сталина, и политические преступления - миллионы невинных людей в тюрьмах и лагерях. Должен быть найден метод, который свел бы все это в единую картину.

В цели статьи не входит, однако, оценка сталинской политики как целого; нас интересует здесь вопрос по внешней видимости частный: оценка персонажей советской истории. Он важен уже потому, что прежние оценки исторических личностей, сложившиеся в сталинское время, становятся сегодня одним из главных инструментов сохранения искаженной картины исторической действительности. Проблема альтернативности истории в той форме, в какой она существует в настоящее время, связана, как кажется, в значительной степени с этим положением.

Коснемся прежде всего оценки Троцкого. Она представляется центральной. Во- первых, Троцкий являлся одной из наиболее крупных фигур советской истории межвоенного периода; во-вторых, именно с его личностью связано исключительно много нерешенных проблем и искажений советской истории. При всем том проблема оценки Троцкого не является лишь проблемой оценки его личности, а также чисто "внутренней" проблемой истории СССР. Троцкий вписался в сознание мира уже той исключительной ролью, которую он - вне зависимости от тех или иных его действий - сыграл наряду с Лениным в событиях революции 1917 г., гражданской войны, а также при основании и в первые годы деятельности Коминтерна. Впоследствии внимание к Троцкому привлекла его упорная борьба с руководством ВКП(б), превращавшаяся с течением времени все больше в борьбу против Сталина и его политики. В центре этой борьбы стоял строй партийной и государственной жизни, узурпация власти сталинской бюрократией, Сталиным лично, репрессии и террор.

Троцкий, как бы мы ни оценивали его взгляды, был в 30-е годы единственным партийным вождем ленинского периода, который публично клеймил сталинские преступления. Наконец, Троцкий вписался в сознание мира также как крупный социалистический писатель и публицист. Его наследие состоит из многих томов, вышедших большими тиражами на основных языках мира. Творчество Троцкого воздействовало при этом не только на идеи "экстремистских", "троцкистских" групп, как иногда ошибочно считают в СССР, но также на широкий спектр социалистического мышления, а частично - на мышление либеральное и даже консервативное. Это влияние было особенно сильным там, где речь шла об оценке истории и развития СССР, как и некоторых аспектов международного коммунистического движения.

Говорится об этом, конечно, не для того, чтобы "обелить" Троцкого. Серьезная дискуссия возможна лишь там, где ее участники, как и общественность в целом, сознают содержание, важность и значимость темы. Проблема оценки Троцкого играет исключительно большую роль уже потому, что обвинения в его адрес были в СССР, как и в коммунистических партиях других стран, в течение многих десятилетий орудием подавления любых проявлений самостоятельной, тем более независимой мысли. При помощи этих обвинений из общественно- политической жизни устранялись, арестовывались и уничтожались десятки, сотни тысяч людей, осуществлялось вмешательство сталинского руководства в жизнь других партий и стран. "Троцкистские процессы" стали в предвоенные годы одним из основных препятствий для объединения антифашистов, борьба против "троцкизма" сыграла трагическую роль в событиях гражданской войны в Испании. И сегодня обвинения против Троцкого остаются одним из главных аргументов, оправдывающих сталинский внутрипартийный курс и сталинскую репрессивную политику.

Конечно, все это не значит, что Троцкий как исторический деятель или как

стр. 156

социалистический писатель и публицист не заслуживает серьезной критики. Она была бы, впрочем, равным образом необходима также в том случае, если бы его взгляды имели совершенно иное направление. В Троцком аналитик и критик перевешивал практического политика. Он переоценивал непосредственные опасности капиталистической реставрации в СССР, силу капиталистического слоя, особенно в деревне. Кроме того, Троцкий тяготел к упрощенному толкованию классовых противоречий и конкретных форм классовой борьбы. В этом он оставался пленником социалистических представлений своего времени, что мешало ему в полную меру распознать сущность сталинской репрессивной политики там, где она выходила за внутрипартийные пределы. Ему было также свойственно сектантство преследуемой политической группы (левой оппозиции).

Проблемой современной советской историографии является не критика Троцкого как таковая, а ее способ и содержание. Большое место в ней все еще занимают отрицательные, порой умышленно оскорбительные характеристики его личности³⁰ . Указания на положительные стороны деятельности Троцкого появляются только спорадически³¹ . При всем том утверждения многих авторов выдают элементарное незнание ими материала³² . Их высказывания имеют чисто политическое звучание. Выше несколько подробнее говорилось об этой проблеме, так как в действительности речь идет не только об искажениях личной биографии Троцкого, а об искаженном толковании существенных проблем советской истории. Произвольное изложение биографии и деятельности Троцкого влечет за собой неизбежно искаженное толкование биографий и деятельности ряда других крупных деятелей советской истории: не только реабилитированных Х. Раковского, И. Смилги, Н. Муралова, И. Н. Смирнова, К. Радека, Г. Пятакова, Г. Зиновьева, Л. Каменева, Г. Сокольникова, Г. Евдокимова и Н. Бухарина, но и В. И. Ленина. Это, конечно, не может не повлиять на общий характер исторической картины.

Но и это - лишь часть проблемы. Речь идет о вопросе более широком - о способе освещения внутрипартийной борьбы 20-х и 30-х годов. В нем должно отразиться историческое расстояние, отделяющее нас от событий. Уход Ленина из политики был неизбежно связан с изменением всего руководящего коллектива: такой процесс как следствие смены первого лица у власти свойствен в принципе любому государству и любому строю. В СССР, однако, он был усложнен рядом специфических обстоятельств. Во-первых, в момент ухода Ленина вопрос о наследовании власти не был решен; более того, как само руководство, так и правящая партия в целом не понимали ни его содержания, ни закономерности. В результате он стал предметом острой борьбы и соперничества, что сказалось на условиях всей политической жизни. Ситуация была еще больше ухудшена тем, что политическая система не давала побежденным лицам и группировкам почти никаких возможностей сохранить самостоятельность мнений. К этому присовокупились также личные качества Сталина: нетерпимость, склонность к применению нелегальных методов, вылившаяся с течением времени в политические преступления.

Нельзя не учесть, что смена Ленина Сталиным не была простой заменой лиц. При Ленине ведущий партийный коллектив оставался в основном коллективом партийных "литераторов", то есть политиков; при Сталине он стал коллективом "прак-

³⁰ "Иудушка", "жуликоватый политик", "карьерист, стремящийся прибрать к рукам руководство страной", "проводник казарменного социализма", Троцкий со Сталиным - "два медведя в одной берлоге" и т. д. Характерно, что во всех этих случаях авторы, ссылающиеся, как правило, на Ленина, уходят от характеристик ленинского "Завещания".

³¹ Исключение составляют выступления Ю. Н. Афанасьева, в развернутом виде - эссе Ю. Семенова "Ненаписанные романы" (Нева, 1988, N 6), некоторые выступления В. П. Данилова.

³² В незнании материала, но лишь затем, чтобы оправдать себя, сознается М. П. Капустин ("во многое следовало бы влезть поглубже, посидеть в архивах, но на это уйдут годы". - Октябрь, 1988, N 4, с. 179). Неточностей у него столько, что их невозможно здесь разобрать. Вот один только пример. Автор утверждает, что Троцкий и Сталин родились в один и тот же день, 21 декабря 1879 г., чему придает известное мистическое значение. Не надо было тратить "годы" на архивы, а лишь заглянуть в солидный справочник или энциклопедию (например, 20-х годов), чтобы узнать, что Троцкий родился 7 ноября (26 октября ст. ст.) 1879 года.

стр. 157

тиков" - работников, прошедших школу аппарата. При Сталине начинается уход "литераторов" с руководящих позиций в партии и государстве: он был полностью завершен в 1927 - 1929 гг., что, конечно, имело колоссальные последствия для внутренних процессов власти, характера политической культури общества, уровня решения проблем и многого другого.

Вопрос о внутрипартийной борьбе 20-х и 30-х годов кажется очень важным и потому, что он поднимает проблемы, связанные с развитием политической системы. Эти проблемы играли исключительно важную роль, но в прошлые годы изучались в СССР односторонне. Однако советской историографии не избежать ответа на вопрос, была ли политика приспособления к Сталину и его требованиям, практиковавшаяся большинством руководящих деятелей ВКП(б), правильной, с учетом того, что мы теперь знаем об этой политике и ее последствиях.

Несколько слов в заключение. После долгих лет отсутствия советская историография возвращается сегодня вновь на международную арену. Ей предстоит бороться за роль ведущей в освещении советского прошлого, ту роль, на которую претендует любая историография в освещении прошлого собственной страны. Эту задачу советская историография сегодня решает, однако, не на пустом месте. В минувшие годы такой роли в исследовании советской истории советская историография не играла. Причиной этого было то положение в советской исторической науке, которое является сейчас объектом критики.

За прошедшие десятилетия на Западе появилась серьезная научная продукция по истории СССР и КПСС. Советским историкам не следует давать себя убаюкивать мнениями тех западных коллег, которые выдвигают на первый план идеологические критерии оценки западных работ. Западная историография накопила богатый фактический материал, она располагает источниками, которые позволяют ей самостоятельно работать по многим темам советской истории. В западной историографии накоплен большой опыт как методологии и техники исследования, так и идейных, научных и политических дискуссий. В них в прошлые годы обсуждалось многое из того, что сегодня ставится в повестку дня дискуссий в СССР.

При всем том западная историография не является единым комплексом. Наряду с историографией консервативной (об этом в последние месяцы уже велась Дискуссия в СССР³³ ), здесь существует историография леволиберальная, историография левая, в том числе социалистическая и марксистская, а также коммунистическая. Эта историография пестра и по национальному признаку. Наряду с историографией американской, которая теперь находится в центре внимания многих советских историков, существуют сильные историографии английская, французская, западногерманская, итальянская (с большим удельным весом левых и коммунистических авторов) и т. п. Советские историки вряд ли могут также проходить мимо того вклада в изучение советской истории, который сделали их коллеги из стран Центральной и Юго-Восточной Европы (Польши, Чехословакии 60-х годов, Венгрии).

Сказать надо об этом потому, что свои задачи советская историография может решить не изолированно, а лишь с учетом всего того, что было достигнуто в мире на поле изучения советской истории. Такой диалог между исследователями советской истории в СССР и других странах не только усложняет, но и упрощает задачу советской исторической науки: она может быстро пополнить свое знание материалов, проблем и научных методов, которые были по разным соображениям закрыты от нее в прошлые годы.

³³ Современная немарксистская историография и советская историческая наука, Беседа за "круглым столом". - История СССР, 1988. N 1.

Постоянный адрес данной публикации: