В статье вводится понятие "служебное славяноведение", которое объединяет ведомственные исследования балканских славян в первой половине XIX в. В этой связи рассматриваются работы русских военных и дипломатических чиновников С. А. Санковского, А. Г. Розелион-Сашальского, Я. Н. Озерецковского, Е. П. Ковалевского и, несколько подробнее, И. П. Липранди.

The article introduces the concept of "official Slavic studies", which defines studies on the Balkan Slavs pursued, in the first half of the nineteenth century, under the patronage of respective ministerial departments. In this regard, the works of the Russian military and diplomatic officials S.A. Sankovskiy, A.G. Rozelion-Sashalskiy, Y.N. Ozeretskovskiy, E.R. Kovalevskiy and, in more detail, I.P. Liprandi are considered.

Ключевые слова: славяноведение в России, изучение южных славян, С. А. Санковский, А. Г. Розелион-Сашальский, Я. Н. Озерецковский, Е. П. Ковалевский, И. П. Липранди.

При некоторых различиях во взглядах на развитие отечественной славистики, ее периодизацию, закономерности исследовательской динамики, дифференцирующие факторы этой области знания и т.д. общим для всех авторов и в целом справедливым является акцентирование внимания на успехах академического (университетского или классического) славяноведения, достигнутых во второй половине XIX в. [1. С. 40 - 55; 2. С. 11 - 46; 3. С. 113 - 136¹; 4. С. 7. Прим.; 5. С. 3 - 17; 6. С. 8 - 12]. Оборотной стороной принципа академизма при историографическом отборе явилось исключение из сферы интереса историков науки побочных и рудиментарных форм знания (в том числе славистических), сопутствовавших научной институционализации этой дисциплины на протяжении, по крайней мере, части XIX в.

Показателен в этом отношении пример чрезвычайно плодовитого автора, внушительный список опубликованных работ которого [7. С. 16 - 17] является лишь верхушкой айсберга-наследия, частью покоящегося в архивах, а частью несохра-

Белов Михаил Валерьевич - д-р ист. наук, зав. кафедрой Нижегородского государственного университета им. Н. И. Лобачевского.

¹ Специфика историографических исследований А. С. Мыльникова заключена в особом внимании к предыстории славистики, ее подготовительному этапу (до XVIII в. включительно), т.е. к донаучным в понятиях XIX в. и спорадическим формам знания.

нившегося или необнаруженного, - И. П. Липранди. Даже если принять во внимание репутацию "доносящего по особым поручениям", как назвал его А. И. Герцен в связи с разгромом петрашевцев, умалчивание его имени труднообъяснимо. Ученые заслуги Липранди, в том числе в области славистики, были признаны советскими литературоведами и историками [8. С. 362 - 391; 9. С. 231 - 253; 10. С. 203 - 208], но сведения о нем не попали в словарь "Славяноведение в дореволюционной России" (1979) и коллективную монографию с таким же названием (1988). Лишь в 1989 г. на страницах журнала "Советское славяноведение" в рубрике "портреты" был опубликован очерк В. В. Ишутина о Липранди [11. С. 85 - 94]². Позднее изучением наследия чиновника занималась М. М. Керимова [13. С. 33 - 36].

Итак, вытолкнутый со службы то ли в силу скандальных обстоятельств, то ли благодаря своему излишнему рвению, компенсируя неудачи и удовлетворяя амбиции, Липранди демонстрировал познания балкано-славянского мира, приобретенные по ведомственной надобности, очень настойчиво, особенно на закате своей весьма продолжительной жизни³. Статьи и брошюры отставного чиновника приоткрыли завесу над тем узусом знания, который вовсе не предназначался для посторонних глаз.

Проведение "восточной" политики, дипломатические сношения и войны, которые вела Россия с Османской империей в XIX в., контакты с разными этническими и религиозными группами ее подданных настоятельно требовали базовых данных для выработки квалифицированных решений, их верификации и экспертизы. При отсутствии академического знания (до возникновения институциализированного славяноведения, а равно и иных региональных дисциплин, прежде всего востоковедения) роль исследователей и экспертов должны были взять на себя сами чиновники. Труды подавляющего большинства из них оставались неизвестными широкой публике⁴.

В литературе исследовательская деятельность Липранди уже определялась как "практическая" и "прагматическая" [9. С. 272; 11. С. 92], с тем, очевидно, чтобы подчеркнуть ее инструментальный характер. Думается, такая качественная характеристика вводит в заблуждение, поскольку игнорирует институционально-процессуальную прописку этого типа знания. В действительности академическое знание вовсе не исключает притязаний на его практическое использование, а "прагматический" подход в историописании зачастую связывается со способами обращения с прошлым в донаучные эпохи и имеет негативные коннотации. Понятие "служебное" славяноведение (равным образом можно говорить о "служебной" балканистике или "служебном" востоковедении) видится оценочно-нейтральным, адекватным источнику его происхождения и симметричным понятию академического (университетского) славяноведения, уже вошедшему в научный обиход⁵.

² Библиографию работ о Липранди см. [11. С. 93; 12. С. 364].

³ Начало научных и просветительских публикаций Липранди относится ко времени его военной службы в 1830-е годы [9. С. 234. Прим. 10; 12. С. 363]. В письме А. Ф. Вельтману от 16 марта 1865 г., уже после утраты надежды возвратиться на службу, он "недоумевал" по поводу появления на страницах "Чтений в Обществе истории и древностей российских" его статьи о Молдавии и Валахии, составленной "конфиденциально по высочайшему повелению" в 1831 г. Однако тут же предложил редакции через того же Вельтмана другие аналогичные тексты более позднего происхождения [11. С. 87; 14. Ф. 47/И. П. 4. Ед. 18. Л. 28 - 28об.].

⁴ Помимо Липранди можно назвать еще одно исключение - Е. П. Ковалевского, успешно сочетавшего служебную и публичную арены [2. С. 186 - 187]. Пример совмещения А. Ф. Гильфердингом [2. С. 121 125] двух поприщ - профессионального слависта и дипломатического чиновника относится к более позднему времени, когда утверждалось университетское славяноведение, и является симптоматическим симбиозом.

⁵ К подобному определению близко подошла И. С. Достян. Один из разделов своей монографии 1980 г. она назвала так: "Изучение Балкан и русско-турецких войн по заданиям военного ведомства и министерства иностранных дел" [10. С. 186 - 208].

Вместе с тем, служебно-ведомственные исследования, очевидно, не следует изолировать от остального поля познавательной деятельности, как профессиональной, так и любительской, а также от литературной или просветительской практики, поскольку все это осознанно или неосознанно оказывалось арсеналом используемых в работах чиновников систем структурирования знания, классифицирующих схем, оценочных суждений и стилистических приемов. Будучи зависимым от них, "служебное" славяноведение чаще всего не претендовало на выработку целостной концепции изучаемой реальности, и тем более, не вникало в гносеологические проблемы исследовательской работы, а потому являлось иногда наивным и спонтанным, неустранимо эклектичным и ситуативно-обусловленным знанием. Организующим элементом при этом могли выступать наставления вышестоящих должностных лиц (воля государя или министра), а также корпоративно-бюрократические представления о государственном интересе. Необходимо также учитывать степень личной вовлеченности и заинтересованности функционера в экспертной работе, быть может, случайно ставшей его должностной обязанностью, а также уровень его эрудиции и способностей. В статье анализируются работы лишь некоторых дипломатических и военных чиновников первой половины XIX в., изучавших народы Балканского полуострова и представляющихся автору статьи наиболее репрезентативными фигурами.

Разумеется, интерес российских центров власти к балканскому миру проявился уже во второй половине XVIII в. с активизацией в екатерининские времена восточного направления внешней политики [15. N 4. С. 48 - 64; 16. С. 27 - 30; 17. С. 110 - 111], а может быть, даже ранее [18]. Однако более внимательное знакомство с этим регионом относится к эпохе наполеоновских войн. "Специальный представитель" Александра I в Черногории С. А. Санковский (1804 - 1807) и первый дипломатический агент России в Белграде К. К. Родофиникин (1807 - 1809) получили особые правительственные и дипломатические указания о сборе сведений, касающихся географии, хозяйственного уклада, общественного устройства, военных возможностей, нравов народов, населяющих земли, в которые они направлялись [19. С. 291 - 293; 20. С. 623 - 625].

Усердие, проявленное Санковским при выполнении этого поручения, позволило исследовательнице его бумаг И. С. Достян назвать серию подробных, тематически обособленных донесений от 24 октября (5 ноября) 1805 г., шифрованных и затем дешифрованных в МИДе, "описанием Черногории". Первое из них за номером 44 содержит общие сведения (о географическом положении, административном устройстве, системе управления Черногории, характере, обычаях и занятиях ее жителей) и может рассматриваться как ранний образчик "служебного" энциклопедизма, комплексного, но обзорного страноведения. Текст донесения испытал на себе влияние нового литературного стиля - сентиментализма. Автор сравнивает горы с развалинами городов, а суровость ландшафта соотносит с воинственным характером и природными "добродетелями" истинного солдата. Конечно, "весьма часто (странные правила чести. - М. Б.) рождают в людях разума необработанного варварское своеволие". Но такой народ "заслуживает внимание любителя рода человеческого" в целях просвещения "несчастных людей", поскольку насаждение "художеств и ремесел" избавило бы их от нужды и смягчило нравы [15. N 5. С. 66 - 69]. Несмотря на отдельные замечания, касающиеся дикости и буйств (по тем или иным причинам они были исключены из текста первым публикатором), донесения Санковского в целом проникнуты искренним интересом и симпатией к черногорцам, которая транслируется сквозь призму известного руссоистского концепта. Следует отметить присущую дипломату просветительскую

⁶ Разумеется, концепт "благородного дикаря" начал складываться в европейской литературной традиции задолго до Руссо [21. С. 251- 278].

уверенность в силе социальной инженерии, в возможности разумного и быстрого переустройства местного общественного быта. Мотивы славянской общности, исторические и этнографические параллели подобного рода в донесениях Санковского не прослеживаются.

То же необходимо отнести и к донесениям Родофиникина. Сербские реалии просеивались сквозь опыт "просвещенного" чиновника: рабству и невежеству в его сознании противостояли сословные привилегии, которых он здесь не находил, и образованность, хотя бы на уровне элементарной грамотности. Из невежества, по его представлениям, проистекают в одном случае своекорыстие и алчность, в другом - легкомыслие и горячность [22. С. 122]. Сентиментальный подход не выявлял специфики, обращал слишком малое внимание на детали, поскольку, как заметил разделявший взгляды Родофиникина главнокомандующий Молдавской армией А. А. Прозоровский, "народ везде одинаков, без просвещения и понятия о политике не имеет" [23. Ф. ВУА. Д. 394. Ч. 5. Л. 173 - 177об.].

Важной вехой в подобных исследованиях стало "Статистическое описание"⁷, составленное капитаном генерального штаба А. Г. Розелион-Сашальским по результатам поездки в Сербию в 1830 г. [25. С. 104 - 116; 26. С. 601 - 607; 27. С. 211 - 220; 28. С. 58 - 68]. Председатель диванов Молдавии и Валахии П. Д. Киселев, написавший инструкции для визитеров, внес в одну из них пункт, выходящий за рамки военных или дипломатических задач. В нем руководителю миссии предписывалось заняться "отысканием древностей, могущих служить полезным материалом для истории, и другими по словесно данным наставлениям учеными исследованиями и изысканиями сего столь мало известного и во многих отношениях любопытного края" (цит. по [25. С. 106]). Хотя эта инструкция являлась лишь прикрытием для проведения военной разведки, Розелион-Сашальский всерьез подошел к решению сформулированной в ней "отвлекающей" задачи (к которой, вероятно, также серьезно относился и сам Киселев). В качестве разделов "Статистического описания Сербии" значатся не только "географическое положение и граница" (пункт 1), "пространство и народонаселение" (пункт 2), "географическое и гражданское разделение" (пункт 4), "качество поверхности края" (пункт 5), "свойства грунта и произведения земные" (пункт 6), "богатство, торговля и промышленность" (пункт 7), "города и местечки" (пункт 8), сведения о порядке управления, судебной системе, налогообложении и т.д. (пункт 9 - 11), но также материалы о "нравах и обычаях" сербов и их соседей (пункт 3), вероисповедании (пункт 12), "умственном образовании", науках и памятниках древности (пункты 13, 14). Кроме того, автор снабдил "Описание" пространным историческим введением, которое занимает чуть ли не половину текста (55 листов из 117) [23. Ф. 439. Д. 6].

Необходимо учитывать: ввиду слабой дисциплинарной дифференциации гуманитарного знания и эмансипации его отдельных областей, понимание сущности статистических данных в то время было значительно шире, нежели современное. В результате этого Розелион-Сашальским был составлен ведомственный компендиум страноведческих знаний о Сербии, опиравшийся как на непосредственные наблюдения или свидетельства, собранные на месте, так и на известную ему описательную литературу. При этом внимание к фольклору, пережиткам язычества, бытовой и духовной культуре сербов, равно как и установление ее сходства с этнографией россиян, ведущее к выводу об общности происхождения славянских народов, выдвигает автора "Описания" на передовые рубежи тогдашней науки.

⁷ "Краткая статистическая записка о Сербии", являющаяся как бы эскизом к основной работе офицера, опубликована в [24. С. 141 - 172]. В отдельных случаях, по наблюдениям И. С. Достян, приводящиеся в ней данные не совпадают с составленным позднее "Описанием".

Розелион-Сашальский, с одной стороны, разделял просветительскую убежденность своих предшественников (в лице того же Санковского) в том, что "полезные учреждения могут в короткое время сообщить сему народу хорошие свойства, коих он еще не имеет, и употребить суровые его наклонности" [24. С. 156]. С другой же стороны, сознание автора отягощалось ориенталистскими конструктами [29], и, дабы избежать отождествления Сербии с Востоком, к которому принадлежали, по распространенному в то время мнению, все земли к югу от Савы и Дуная, он использовал ряд нейтрализующих приемов.

Угол зрения, лежащий в основе "Описания", осознается и прямо фиксируется во фрагментах, отделяющих "историю" от основной части текста. "Европеец почти нигде не может встретить (в Сербии. - М. Б.) тех удобств жизни, которые для него служат признаком благосостояния и образованности края, но в том виноваты обычаи народа, столь долго носившего узы турецкого рабства, которое препятствовало развитию в нем способностей, влекущих человека к усовершенствованию своего быта, и которое во многих отношениях ввело между сербов образ жизни их тиранов; виновны столь частые войны, опустошавшие Сербию и отучившие, так сказать, ее думать об удобствах жизни, наконец, виновна новость самая настоящего порядка и вещей" [23. Ф. 439. Д. 6. Л. 54]. Авторская рефлексия позволяла признать относительным европоцентристское высокомерие. Условия жизни в Сербии автор "Описания" предлагает сопоставить с другими провинциями, находящимися под властью Османской империи, и в этом случае результат будет иным.

Прежде чем перейти к характеристике коренных жителей Сербии в пункте 3 "Описания", Розелион-Сашальский более или менее подробно останавливается на "свойствах и нравах" валахов и цыган [23. Ф. 439. Д. 6. Л. 58 - 59]. И те, и другие вызывают у него неприязненные ощущения. Удаленности от цивилизации, в рассказе офицера-исследователя о валахах, соответствует лживость натуры как непременный атрибут "варвара" - стереотип, имеющий давнюю литературную традицию. Еще более отталкивающих, лишенных спасительной иронии характеристик удостоены цыгане с их подозрительным бродяжничеством и непотребными или даже преступными занятиями. Здесь к уже указанным "варварским" характеристикам (нагота, лень, лукавство) прибавляется тема "развращенного Востока". По-видимому, экскурсы в "этнографию" валахов и цыган выполняют в "Описании" Розелион-Сашальского роль контрастно-проблемного фона для повествования о сербах. "Варварские" ("восточные") элементы в их образе жизни и обычаях подверглись сравнительному умалению.

Негативному стереотипу "варвара" противостояла модель "благородного дикаря" с его естественной простотой. С нее и начинается рассказ: "Нравы сербов весьма просты. Чиновники, купцы и другие горожане, коих одежда и отчасти род жизни сходствуют с турецкими, не исключаются из сего". Дальнейшее описание сербского "национального одеяния" не акцентирует эти азиатские черты. Напротив, автор подбирает аналоги из традиционного восточнославянского костюма⁸. В описании женской одежды, где влияние показной роскоши варварских и восточных народов более ощутимо, автор предупреждает нежелательные выводы снисходительными ссылками на особенности слабого пола, т.е. прибегает к своеобразной гендерной нейтрализации.

Рождающаяся этнография строилась на интуитивных основаниях. "Описание" содержит любопытный образец физиогномики⁹, позволяющей распознать добрый нрав серба под обманчивыми внешними атрибутами - необходимо лишь вни-

⁸ "Для зимы имеют род суконного зипуна или тулуп". Сербская обувь сравнивается с "малороссийскими постолами" [23. Ф. 439. Д. 6. Л. 59 - 59 об.].

⁹ О влиянии физиогномических моделей на "визуальную антропологию" начала XIX в. см. [30. С. 95 - 154].

мательно вглядеться в его лицо: "Физиономия сербов сохранила всю близость к чертам прочих единоплеменных. Они весьма редко имеют совершенно черный цвет волос, но наиболее русый. Лица их, в коих правильности и даже красота не суть редкие явления, представляют выражение мужества и вместе того доброхотства, которое обещает готовность всякую минуту предаться приятным ощущениям и удовольствиям сообщества, что находится в разительной противоположности с отталкивающей угрюмостью турок. Это есть признак, по которому почти всегда можно распознать серба, хотя бы он был в турецкой одежде" [23. Ф. 439. Д. 6. Л. 60 - 60об.]. Двигаясь на ощупь, подобная этнопсихология, тем не менее, с неизменной четкостью воспроизводила, как явствует из отрывка, полярность условного Запада и Востока ("своего" и "чужого", славянского и турецкого стереотипа).

Известное воздействие на суждения русского офицера оказало "славянское возрождение", воспринятое, скорее, опосредованно, из западноевропейских или русских источников. Однако автор не склонен был полностью отдаваться стихии "народного духа". Рационалистическое благонравие в "Статистическом описании Сербии" берет верх над романтическими тенденциями. Хотя Розелион-Сашальский отдает должное народной поэзии сербов, завоевавшей признание просвещенной Европы, он оказывается неспособным принять все ее проявления. Те из них, что не вмещаются в классицистические каноны величественной красоты, списаны на пагубное влияние турок. В результате, заказное "Описание" сербского народа в сочинении Розелион-Сашальского выглядит переплетением разноречивых концепций. Взгляд из мира цивилизации, хотя и был подвергнут остранению, сохранил базовую значимость. Доминантным познавательным подходом оставалась сентиментально-руссоистская модель, отягощенная неприятием "варварства" и "восточной деспотии". Кроме того, на отдельные выводы "Описания" повлияли официальные оценки ситуации в Сербии из окружения князя Милоша Обреновича в случае, если они совпадали с авторским видением современной истории в свете задач европеизации.

С обострением конституционного конфликта в середине 1830-х годов в Сербии побывал ряд русских дипломатов. Их отчеты касались в основном оценки политической ситуации [31. С. 132 - 148; 32. С. 27 - 81]. Однако даже спустя несколько лет после учреждения русской дипломатической миссии в Белграде ее глава Г. В. Ващенко направлял в министерство сведения о местных занятиях и нравах [33. С. 15].

Со второй половины 1830-х годов под пристальное внимание официальных экспертов попадает и Черногория [15. N 17. С. 185 - 192]. В 1837 г. там побывал жандармский подполковник Я. Н. Озерецковский, отправленный годом ранее с наблюдательной миссией в Вену [34. С. 214 - 222; 35. С. 155 - 176]. Инструкцией для этой поездки послужило отношение главы Азиатского департамента МИДа К. К. Родофиникина послу в Вене Д. П. Татищеву от 11 июня 1837 г., где, в частности, говорилось: "Вместе с тем подполковнику Озерецковскому воспользоваться пребыванием своим в Черной Горе, чтобы собрать подробнейшие и положительные сведения о сей стране, доселе во всех отношениях малоизвестной" [36. Ф. 109. Оп. 2. Д. 132. Л. 64 - 65об.].

Поездка сполна удовлетворила ту "страсть к путешествиям", которая, по признанию Озерецовского, была в нем так сильна: "Чем более углубляюсь я в эти огромные горы, тем более найду нового и странного, судя по их началу". Странностей хватало, и один такой случай, произошедший близ Цетинье, новоявленный дипломат внес в первое же сообщение с берегов Адриатики: "Семейство делило жито. Сын заспорил против отца, отец убил его наповал пистолетным выстрелом. Говорят, однако, будто это случилось нечаянно, и отец хотел только постращать сына" [36. Ф. 109. Оп. 2. Д. 132. Л. 66 - 67, 69 - 70].

Несмотря на "странности", Озерецковскому не потребовалось много времени, чтобы оценить в первом приближении социально-экономическую и политическую ситуацию в Черногории. 1 сентября 1837 г., т.е. спустя две недели после приезда в Цетинье, подполковник составил обширную записку на имя Д. П. Татищева, копию которой отослал шефу III Отделения с сопроводительным письмом. В нем, в частности, говорилось: "Край любопытный [...] [с] народом далеким от России, но преданным ей до чрезвычайной степени. [Помощь Черногории] [...] есть в прямом смысле помощь человечеству. Она извлечет этот народ из невежества [...] составит его счастье и прибавит новый луч к славе нашего Великого Государя" [36. Ф. 109. Оп. 2. Д. 132. Л. 71 - 72]. Этим надеждам, похожим на мечтания Санковского треть века назад, соответствовали реформы просвещенного владыки Петра II Негоша, направленные на разрушение патриархальных институтов и организацию государственной структуры.

В записке от 1 сентября 1837 г. Озерецковский попытался выделить приоритетные векторы усилий и денежных вливаний, способные вытянуть Черногорию из вековой отсталости. Его мысль при этом наталкивалась на труднопреодолимые препятствия, зримым воплощением которых стал местный ландшафт: "Без сомнения, одна из главнейших надобностей Черногории есть дороги. Их вовсе не существует здесь ни внутри страны, ни даже к крепости Катаро. Глыбы гор, чрез которые пробираются черногорцы в эту крепость, доступны только им одним. Привычка ходить по скалам и утесам, прыгая, так сказать, с камня на камень, позволяет им посещать Катаро - этот единственный пункт, откуда могло бы перейти к ним какое-нибудь понятие о европейском устройстве, и куда с трудом приносят они на базар связками дрова, шерсть, кожи и пригоняют по несколько штук скота" [15. N18. С. 200]¹⁰.

Необходимо было признать и сопротивление местного населения; просветительский оптимизм дал трещину: "Важные изменения в закоснелых обычаях народа идут, однако медленно: зло ослабевает здесь, но все еще время от времени вспыхивает в прежнем виде и с прежнею силою". Оставалось лишь уповать на волю Провидения и твердость владыки на пути реформ, поскольку, кроме силы правительства, "нет иного способа привести черногорцев в повиновение и заставить их со временем вносить хоть небольшую подать для дальнейших надобностей страны". Своеобразным пряником в этой политике должен стать организованный правительством продовольственный кредит. "Теперь же черногорец не находит талера, если у него требуют онаго как подать, и в то же время найдет червонец, чтобы купить хоть сколько-нибудь патронов [и] пороха!" [15. N 18. С. 201 - 202].

Озерецковский составил ряд информационных документов о состоянии Черногории и вскоре после приезда в Петербург 24 февраля 1838 г. подал еще одну записку на имя шефа жандармов А. Х. Бенкендорфа [15. N 19 - 22. С. 204 - 225]. В ней косвенно указывалось на необходимость организации самостоятельной наблюдательной службы, поскольку "все сведения, получаемые русским кабинетом о Черногории, так сказать, прогоняемы были через куб австрийских и турецких надобностей, и бедные черногорцы в борьбе за веру и независимость с явным врагом своим Турциею, выкупая кровью каждый шаг земли, окруженные австрий-

¹⁰ В другом месте Озерецковский писал: "Я переходил четыре раза через Кавказские горы, но их огромность смирилась перед молотком и порохом работников, и Кавказ лежит красивый, колоссальный, но досягаемый для всякого. Здесь горы не более как в тысячу сажень выше поверхности моря, но они лежат в первобытной дикости, в том виде и положении, как были они взрыты во дни мироздания. Бедна и необразованна будет Черногория, пока не будет ей дороги к Приморью" [36. Ф. 109. Оп. 2. Д. 132. Л. 85 - 86об.]. Эти параллели подталкивали к идее о переселении "нескольких семей" черногорцев на Кавказ для борьбы против горцев, сторонником которой был и сам митрополит Петр II [15. N 22. С. 224].

ской политикой, турецким оружием, бедностию и нуждами, приобрели название разбойников" [15. N 22. С. 221]¹¹.

В целом же в суждениях Озерецковского о Черногории при сохранении знакомой сентименталистской парадигмы (точнее, ее бюрократической редакции) наметилось преодоление крайних тенденций в изображении местных реалий: автор уклонился как от слепого восторга перед простотой нравов и верой местных жителей во всемогущего царя, так и от снисходительного презрения к детям-дикарям. Отчасти этому способствовало антизападничество, усвоенное Озерецковским из "теории официальной народности". Его замечания порой достигают уровня сбалансированного анализа и технических рекомендаций эксперта.

Эта тенденция получила дальнейшее развитие в деятельности Е. П. Ковалевского, посетившего Черногорию в первый раз в 1838 г. [34. С. 222 - 229; 37; 38; 39. С. 115 - 136]¹². Помимо геологических изысканий, ему было поручено собрать сведения по географии и статистике этой страны. Выполняя данный пункт инструкции, Ковалевский составил "Статистическое и географическое обозрение Черногории", хотя и сетовал в сопроводительном письме русскому послу в Вене Д. П. Татищеву: "Может быть, это было сказано так, мимоходом, но я принял это к сердцу и старался выполнить во всей точности волю его (МИДа. - М. Б.)" [15. N27 - 28. С. 229].

В "Обозрении" эксперт прямо отказывается от использования в отношении столь специфичной страны "тех начал и понятий, которыми привыкли измерять европейские государства [...] тем более, что сила Черногории и ее политическое бытие основаны не на пространстве страны, не на числе народа, но заключается в духе его, в правлении и самых обычаях, которые заменяют здесь закон и сохраняются точнее, нежели закон писанный" [15. N 27 - 28. С. 231]. И действительно, Ковалевский попытался концептуализировать свои взгляды на местные реалии с помощью романтического понятия "народного духа". Это не уберегло автора от классифицирующих схем ориентализма - в "Обозрении" дважды подчеркнуто: "Этот народ по своей политике и характеру принадлежит к народам Азии" [15. N 27 - 28. С. 232, 234]. Но в итоговых характеристиках черногорцам достались и те черты, которые в это время нередко приписывались всему славянскому племени, и в частности россиянам, исключая проблематичную воинственность: "Народ, одаренный от природы умом чрезвычайно пылким и переимчивым, храбростью иступленной [...] не терпящий другого вероисповедания, кроме греко-российского, хотя мало прилежный и к нему"; только русское покровительство "может изготовить блестящую участь для этого народа сильного, юного и преданного России безгранично и безусловно" [15. N 27 - 29. С. 234, 241]. В экспертных заключениях Ковалевского содержатся противоречия. С одной стороны, - пускай приглушенное чувством заведомого превосходства, романтическое восхищение неприхотливой жестокостью черногорцев, с другой - рациональная убежденность чиновника в пагубности этой привычки: "Торговля, образованность, искусство находятся в Черногории в самом бедственном положении. Причины тому недостаток труда, стесненность неприязненными соседями и описанный выше порядок вещей, следствие - повсеместная бедность. Но до какой степени процветания

¹¹ Десятью годами ранее с похожим предложением выступал И. П. Липранди. 3 февраля 1828 г. он подал записку "Об учреждении постоянных агентов и надлежащих корреспондентов (в высших размерах) в Молдавии, Валахии, Сербии, Болгарии и в некоторых районах Австрии и пр.". Она была, по словам автора, "высочайше утверждена" [14. Ф. 18. К. 7. Ед. 57. Л. 62об. -63].

¹² Идея миссии Ковалевского принадлежала Озерецковскому: "Опытный геолог мог бы посетить и рассмотреть Черногорию с большой пользою для науки, а может быть, открыл бы и новую отрасль богатства страны". На полях записки от 1 сентября 1837 г. Николай I в этом месте сделал пометку: "Можно послать офицера горных инженеров" [15. N 18. С. 202 - 203; 36. Ф. 109. Оп. 2. Д. 132. Л. 80об.].

не мог бы достигнуть этот край!" [15. N 27 - 28. С. 234]. Однако, "пока время и обстоятельства не изменят народного духа", Ковалевский вслед за Петром II Негошем и Озерецковским предлагал применить способность черногорцев к войне на Кавказе.

Тогда как Озерецковский в 1840 г. не получил одобрения Бенкендорфа на публикацию в каком-либо русском журнале подготовленной им статьи "О политическом положении Черногории" [34. С. 222, 241. Прим. 169], Ковалевскому через год удалось издать целую книгу о своей поездке, и она стала для русской публики первым столь подробным описанием экзотической страны. Одна из лучших в путевой прозе своего времени, книга Ковалевского удачно сочетала в целом адекватное представление о патриархальном быте черногорцев с романтической образностью и картинными зарисовками. И здесь автор прочил "молодому" народу славную будущность: "невеста, готовая под венец, а не под жертвенный нож"; "юное и сильное деревце некогда вырастет высоко, возмужает, окрепнет и широко раскинет ветви свои над тем местом, где будет истлевать полуразвалившийся, отживающий свои века дуб, и, может быть, приютит его под отрадную тень и доставит ему питательную росу" [40. С. 9, 13].

Спустя тринадцать лет сопровождавший Ковалевского в качестве секретаря при его очередном посещении Черногории в начале Крымской войны Н. Д. Ступин констатировал знакомство своего шефа с этой страной "как бы с родиной" и оценивал далее его книгу как эталонную: "Прекрасное, полное описание Черногории г-на полковника Ковалевского, служа верным руководством новому посетителю страны, избавляет его в то же время от труда изображать картины черногорской природы, представлять нравы жителей и все то, что должно и не может иначе быть как оставаться неизменным, неприкосновенным" [15. N 35а. С. 274, 279]. К этой исчерпывающей картине можно было добавить лишь описание курьезного случая, свидетельствующего, тем не менее, "о направлении умов и сердечных движениях как в Черногории, так и у южных славян вообще". Представление Ступина секретарем Ковалевского сразу отодвинуло его "в круг сиромахов (нищих), детей и женщин, несущих наши пожитки", и только переаттестация в "адъютанты", т.е. в воина, предпринятая мудрым полковником, позволила "сблизиться до приязни с моими храбрыми знакомцами" [15. N 35а. С. 279 - 280]. Текст путевых заметок Ступина пестрит романтическими клише ("кровавая, огненная стихия" войны, "орлиные налеты" на врагов и т.д.), апробированными применительно к черногорцам его предшественниками¹³. Автор убежден, что "родовое единство происхождения" славянских племен обеспечит союз "неразрывный, неизменяемый ничем, никакою волею, ни насилием, ни обольщением" [15. N 35а. С. 280 - 281]. От окончательной экзальтации, равно как и от "секретарских" обид, Ступина спасает все то же ощущение превосходства русского европейца над балканскими "полудикарями".

Экспертная стратегия, выработанная Ковалевским в описании черногорцев, применена Ступиным далее и к болгарам¹⁴. Социальная ничтожность гражданской службы в Черногории, познанная на основе личного опыта, стала поводом к рассуждению о различиях в характере славянских племен, поскольку у мирных болгар, "после капиталистов, немного хотя грамотные люди пользуются всеобщим уважением" [15. N 35а. С. 280]. А финальную часть путевых заметок о Черногории их автор, извиняясь за отклонение от темы, специально посвятил проникнутому сентиментально-романтической симпатией и сдобренному покровительственной риторикой рассказу об этом "юго-восточном славянском племе-

¹³ Помимо Ковалевского в романтическую разработку темы внесли вклад Н. И. Надеждин и А. Н. Попов [41. С. 209 - 254; 42]. О ее отражении на страницах периодики см. [43].

¹⁴ С конца 40-х годов по 1861 г. Н. Д. Ступин служил генеральным консулом в Адрианополе.

ни" [15. N 35а. С. 281 - 282]. Кроме того, в 1853 - 1854 гг. Ступин подготовил ряд отдельных записок о болгарах. Они предназначались разным должностным лицам Российской империи и сохранились среди бумаг Ковалевского в копиях, направленных, очевидно, ему для ознакомления. В одной из них он разъяснял ситуацию, сложившуюся в Болгарии накануне Крымской войны, и описывал реакцию населения на ее начало [44. Ф. 356. Д. 435], в другой - характеризовал развитие образования и национального самосознания болгар за последние десятилетия [44. Ф. 356. Д. 436], в третьей - предлагал рецепты для лечения греко-болгарской церковной распри [44. Ф. 356. Д. 435].

Биография самого плодовитого эксперта И. П. Липранди до сих пор вызывает споры и имеет лакуны. И до, и после окончательной отставки он прилагал много сил для укрепления своей служебной и экспертной репутации. Однако приводимые им данные (в опубликованных трудах, переписке и своего рода оправдательной автобиографии - "Записке о службе" 1860 г., отложившейся в фонде Н. П. Барсукова) иногда уклончивы, иногда уточняют, а иногда противоречат друг другу.

Так, в длинном примечании к напечатанным в 1878 г. рекомендациям по организации военной разведки Липранди, доказывая свою компетентность, сообщал: "В бытность мою в Бессарабии, когда возникла гетерия (т.е. в 1821 г. - М. Б.), на меня возложено было генералом от инфантерии Сабанеевым и генерал-майором Орловым собрание сведений о действиях турков в Придунайских княжествах и Болгарии, для чего я неоднократно был послан под разными предлогами в турецкие крепости. Ознакомился я с этим предметом при постоянном изучении страны и свойств жителей, из коих каждого племени и разных званий находилось знатное количество в Кишиневе и в других местах Бессарабии, куда они бежали из Константинополя и разных турецких областей. В 1823 году, во время служения моего при кн. Воронцове, на меня возложено было несравненно уже в больших размерах, между другими занятиями, продолжение и этого" [45. С. 53. Прим.]¹⁵.

А в письме А. Ф. Вельтману от 20 октября 1835 г. Липранди отнес начало своего изучения Оттоманской империи уже точно к 1820 г.: "До 1824 г. круг мой был ограничен; но потом сношения с различными фанариотами, проживавшими в Бессарабии и Одессе, - множество других этеристских выходцев, мало-помалу расширили первоначальный объем мой - и, наконец, события 1827, 1828, 1829 и 1830 гг. распространили оный вне даже пределов [Турции]. В сей последний год, проживая в Бухаресте, я соединил все мною собранное, учредил постоянных корреспондентов [...] и таким образом в продолжение почти шести лет здесь, в Тульчине, с помощью богатейших библиотек и получаемым мною по ним сведениям, я соорудил что-то огромное, разнообразное, многосложное, которому хотел дать вид систематический, приближающийся более к целому" [11. С. 88; 14. Ф. 47/П. Ед. 17. Л. 5 - 5об.]. В результате сложился корпус словаря из 6000 статей на 8000 листах, писарские копии, черновые материалы и разные редакции которого хранятся теперь в РГИА [47. Ф. 673. Оп. 1. Д. 138 - 165, 172 - 218].

Однако, по позднейшему утверждению Липранди, работа над этой энциклопедией, не имеющей аналогов в европейской литературе, началась по высочайшему повелению лишь в 1832 г., уже после выхода в отставку с военной службы по состоянию здоровья. Спустя два года, в апреле 1834 г., первая половина словаря была отправлена военному министру "для поднесения" царю. Но вместо этого Липранди получил от генерал-квартирмейстера Шуберта отзыв военно-ученого комитета генерального штаба о неудобности для использования "азбучного по-

¹⁵ В черновой версии автобиографии Липранди уточнял: "В начале генерал Сабанеев поручил мне, между прочим, и описание границ с Турцией, а в 1821 году вместе с тем и надзор за перебегающими гетеристами" (цит. по [46. С. 271. Прим. 2]; ср. [14. Ф. 18. К. 7. Ед. 57. Л. 4об.]).

рядка", принятого в изготовленном им труде, и разрешение на издание его в свет "без пособия правительства" [45. С. 58 - 59. Прим.]¹⁶. Ввиду этого составление второй части словаря было отложено; о возобновлении работы автор в примечании не сообщает. Судя же по "Записке о службе", в 1836 г. труд был все-таки завершен. Годом ранее Липранди просил Вельтмана о помощи в литературной обработке текста и обещал выслать на пробу "одну букву" из словаря [9. С. 234]. А в 1837 г., находясь проездом в Москве, он показал всю рукопись тому же А. Ф. Вельтману и В. П. Андросову, с подачи которого, как редактора, в декабрьский книжке "Московского наблюдателя" появилась заметка о словаре, привлекшая интерес иностранной печати [14. Ф. 18. К. 7. Ед. 57. Л. 83 - 86об.].

В приложенном к "Записке о службе" реестре сочинениям конца 1820 - 1830-х годов под номером 28 словарю дан такой заголовок, отличающийся от названий соответствующих дел в РГИА: "Оттоманская империя. Подробнейшее описание сего государства в военном, гражданском, политическом и религиозном отношениях, с историческим исследованием устройства придворного, обычаев, обрядов, суеверий, предрассудков, пословиц с приложением историографического обзора: Румелии, Македонии, Албании, Турецкой Кроации, Сербии, Болгарии, земель некрасовцев, запорожцев, добружских татар и Придунайских княжеств, с пояснением разных мест, носящих турецкие, греческие и древние наименования. Расположенное в азбучном порядке, связывающим по предметам все отделы, с шестью оглавлениями, для удобства отыскивать желаемые отделы вполне. Тульчин. 1836. 60 толстых тетрадей in fol.". В примечании Липранди дополнительно сообщает, по-видимому, чтобы придать больший вес своей работе, о содействии ученых греков, переселившихся в 1821 г. в Бессарабию. Они перевели "многие неизвестные повествования и пр.: с арабского, персидского и турецкого языков". Это три князя Суцо, князь Маврокордато, Скина, два князя Гики, Мало, Кариджи, Струдза, князь Кантакузин и др. [11. С. 88 - 90; 14. Ф. 18. К. 7. Ед. 57. Л. 83 - 86об.]¹⁷. Кроме того, информаторами Липранди являлись поселившиеся в Кишиневе предводители и участники Первого сербского восстания 1804 - 1813 гг. Вучич, Ненадович, Живкович, братья Македонские и др. [48. С. 330]¹⁸.

Липранди хвалился сетью агентов, созданной им на территории Османской империи накануне русско-турецкой войны 1828 - 1829 гг. В нее, кроме прочих, входил и секретарь сербского князя М. Герман [14. Ф. 18. К. 7. Ед. 57. Л. 9]. А во время войны в его отряде партизан-волонтеров воевало до 1000 человек из "албанцев, арнаутов, македонцев, фессалийцев, болгар, босняков, сербов и черногорцев" [14. Ф. 18. К. 7. Ед. 57. Л. 14; 49. С. 91 - 108; 50. С. 5 - 10].

По долгу службы Липранди участвовал в допросах перебежчиков и пленных. Ссылаясь на этот опыт, он давал рекомендации: "Турка нельзя спрашивать так, как армянина, еврея - как цыгана, серба и босняка - как волоха и т.д. Малейшее невнимание к их обычаям может повлечь за собою иногда самые пагубные последствия. Притом много значит у различных обитателей Турецкой империи и происхождение лица, которое их расспрашивает: турок будет рассказывать с боль-

¹⁶ Этой версии соответствует в основном рассказ из "Записки о службе", хотя Липранди обрывает при цитировании вторую (негативную по оценке его труда) часть выписки из журнала военно-ученого комитета и уклоняется от объяснения причин, заставивших его приостановить работу. Но "пользуясь более свободным временем в отставке и получая постепенно облегчение от раны в ноге, раздраженный усиленными трудами в продолжение многих лет, Липранди, сообщает он сам о себе в третьем лице, - успел привести все многочисленные материалы свои в систематический порядок" [14. Ф. 18. К. 7. Ед. 57. Л. 16 - 17, 82об. - 83].

¹⁷ Некоторые работы из списка были позднее опубликованы.

¹⁸ Иной перечень сербских информаторов Липранди см. в [14. Ф. 205. Ед. 672. Л. 3об. Прим. и др.]. Фонд Липранди в РГИА содержит неавторизированные свидетельства участников восстания, возможно, скомпилированные им самим. В основном они посвящены деталям военных действий [47. Ф. 673. Оп. 1. Д. 316].

шею откровенностью драгоману, находящемуся при армии, если драгоман этот перот или фанариот, но будет воздержаннее, если тот будет грек (то есть мореот или другой); напротив того, серб, волох и булгар скорее будут откровенны с греком, чем с фанариотом или с периотом (которых, впрочем, они и не различают)" [49. С. 14 - 15]. В другом месте Липранди говорит о методах работы над словарем: он сравнивал показания выходцев из разных земель, сопоставлял их с книжными свидетельствами, и таким образом устанавливал истину; например, он пользовался "Сербским словарем" В. С. Караджича, дополняя извлеченную из него информацию [13. С. 35 - 36].

Предприятие по составлению энциклопедического словаря Османской империи, безусловно, являлось предметом особой гордости для Липранди и, по его собственному признанию, источником для многих последующих работ. При этом просветительская установка на исчерпывающее знание делала границы объекта изучения подвижными. Не принявший романтической концепции "народного духа", Липранди, тем не менее, был одним из первых собирателей фольклорного материала [9. С. 236 - 245]¹⁹.

Модель словаря вообще была одной из излюбленных форм выражения его учености. Помимо "словоистолкователя" Османской империи перу Липранди принадлежит еще одна масштабная рукопись "Историческое и топографическое описание Сербии" 1833 г. в двух переплетах (140 и 295 листов) - выделившаяся часть основного проекта [14. Ф. 205. Ед. 679; 47. Ф. 673. Оп. 1. Д. 166 - 171]. Половину первой рукописной книги составляет по большей части компилятивная история Сербии с древнейших времен. Лишь в рассказе о событиях первой трети XIX в. Липранди использовал сведения, собранные им самим²⁰. Кроме того, судя по текстуальным совпадениям, он был знаком с "Описанием" Розелион-Сашальского. Вторая половина первой книги (описание Белграда) и вся вторая книга выполнены в виде словаря.

К тому же самому времени относится черновая рукопись рецензии на статью о Сербии, помещенной в N 14 - 17 "Северного архива" за 1827 г. Наткнувшись на нее с опозданием в шесть лет, Липранди жадно бросился читать "о крае столь мне любопытном и, к удивлению, доселе столь мало известном, не взирая, что он в многих отношениях так близок к русским" [47. Ф. 673. Оп. 1. Д. 263. Л. 1 - 1об.]. Разочарованный рецензент обнаружил, что статья неоригинальна и представляет собой неряшливо выполненный перевод "какой-то немецкой книжки". Поскольку подписи не было, он обрушил тяжкие упреки на редактора журнала Ф. В. Булгарина: "Вопреки надеждам, что сей ученый муж, трудящийся над переводом Горация, снабдит книжку комментариями и исправит погрешности, но в итоге текст вышел еще более искаженным, название изуродовано, а стиль темен настолько, что перевод Мавроурбина при Петре I покажется верхом совершенства" [47. Ф. 673. Оп. 1. Д. 263. Л. 1об. - 2]. Липранди взялся восполнить эти упущения (исключая стилистические), и его рецензия приобрела вид словарного комментария.

Следующий период экспертной активности Липранди как знатока Османской империи приходится на период Крымской войны. В преддверии ее были состав-

¹⁹ В поздних публикациях, относящихся ко времени русско-турецкой войны 1877 - 1878 гг., отставник корил правительство, ответственное за лишние потери из-за недостатка информации о театре действий. "Полудикие нравы и обычаи обитателей разных областей Турецкой империи, столь же различные, как и самая природа сих областей, производят то, что одна область не может быть рассматриваема с той же точки зрения, с которой другая представляет удовлетворительные последствия" [50. С. 10 - 13; 45. С. 53 - 80]. Одним из следствий этой методологической рефлексии было внимание к деталям, концентрацию которого обеспечил составленный Липранди "словоистолкователь". В замечаниях старика сквозила обида на то, что его труд оказался мало востребованным правительством.

²⁰ В. Богишич опубликовал оригинальный фрагмент этого сочинения (л. 33об. -38об.), излагающий причины поражения сербского восстания 1804 1813 гг. [22. С. 243 - 247].

лены записки о событиях в Дунайских княжествах и о возможных военных действиях на Балканах, доведенные до сведения царя и наследника престола. А "по приезде в начале 1854 года генерал-фельдмаршала князя Паскевича в Санкт-Петербург, он тотчас послал за Липранди, которого знал с 1812 года; приказал ему изложить некоторые предметы, которые по специальности его постоянных, в продолжении 35 лет, занятий были известны [...] Одиннадцать раз Липранди работал с ним от 11 часов вечера до 2-х за полночь и далее, а часто занимался и днем" [14. Ф. 18. К. 7. Ед. 57. Л. 22 - 22об.]. В письме А. Ф. Вельтману, написанном после опубликования в Чтениях ОИДР упомянутой выше статьи о Молдавии и Валахии, говоря о цикле работ периода Крымской войны, Липранди добавлял: "Мне по высочайшему повелению Я. И. Ростовцев сообщал современные сведения и вообще от меня в то время ничего не скрывалось" [11. С. 88; 14. Ф. 47/П. Ед. 18. Л. 28 - 28об.]. Список созданных в этот период работ состоит из 14 позиций [14. Ф. 18. К. 7. Ед. 57. Л. 100 - 104]²¹. Некоторые из этих сочинений включались в авторские сборники или же вышли отдельными брошюрами в 1877 - 1878 гг. Седьмую позицию в списке занимает "Краткий очерк этнографического, политического и нравственного состояния христианских областей Турецкой империи" из шести текстов: Придунайские княжества, Сербия, Босния, Албания, Румелия и Болгария; ОИДР опубликовал два из них [52; 53]. Оставшиеся четыре хранятся в архиве общества [14. Ф. 205. Ед. 669 - 672]²².

Названные тексты относятся к другому излюбленному Липранди жанру - "историко-критических замечаний, включавших в себя в той или иной мере его собственные воспоминания"; при этом автобиографическая интонация вызывала у читателя "яркий, запоминающийся "эффект присутствия"" [55. С. 80; 12. С. 364]. Действительно, эмоциональная вовлеченность автора подобных критических этюдов вела к гибридизации экспертного текста, способного, благодаря этому, привлечь интерес широкой публики. Хотя до нее "записки" Липранди доходили, как правило, с большим опозданием. Мемуарные реминисценции были продиктованы, в свою очередь, характерной для Липранди стратегией жизнетворчества и саморекламы (ср. [10. С. 206]), которая подталкивала его к постоянной корректировке и шлифовке биографической легенды. Эта тенденция еще более усилилась после крушения карьерных амбиций в динамичной общественной среде пореформенного периода²³.

В случае Липранди, особенно применительно к его страноведческим изысканиям, можно говорить о специфической концептуальной рамке военной этнопсихологии. В одном из сочинений он попытался сформулировать свои представления о науке, которая "еще нигде вполне не была изложена, тем не менее, существование се отвергать нельзя. Следы этой науки мы находим в самой отдаленной древности: свидетельством тому некоторые из книг Ветхого Завета и Илиада". Исходные посылки сводятся к следующему: "Каждый народ имеет свои характерологические свойства, свои нравы, обычаи, привычки и пр. Все это никогда и нигде не

²¹ В 1854 г. типографский департамент Генерального штаба напечатал более ранний труд Липранди [51], составленный в 1842 г., как дополнение к "Описанию" русско-турецкой войны 1806 - 1812 гг. А. И. Михайловского-Данилевского и удостоенный наградой царя в виде бриллиантового перстня "с изображением имени Его Величества" [45. С. 59. Прим.]. Экземпляр книги хранится в Государственной публичной исторической библиотеке. По свидетельству Липранди, Генеральный штаб печатал для служебного пользования и другие его труды.

²² Как уверял Липранди, его записки 1854 г. читали великая княгиня Елена Павловна, граф Киселев и граф Панин. В конце 1960-х годов писарские копии текстов о Придунайских княжествах, Сербии, Боснии и Албании были обнаружены в библиотеке краеведческого музея Нижнего Тагила. По предположению Ю. М. Курочкина, они могли принадлежать А. Н. Карамзину, отправившемуся в марте 1854 г. воевать на Балканы [54. С. 145 - 151].

²³ Исследователи, например, обнаружили деформирующие элементы в воспоминаниях о Пушкине, которые основывались на дневниковых записях, а также фиктивность истории сотрудничества Липранди со знаменитым Видоком [56; 57. С. 114 - 138].

обнаруживается так сильно, как во время войны и, в особенности - в день битвы, при встрече лицом к лицу со смертью, когда человек обнаруживает все свои страсти, свойства, способности, недостатки и слабости" [49. С. 18, 25].

Дополнительную информацию о методологической основе подобных изысканий можно обнаружить в приложении N 40 к "Записке о службе", где приводится список неопубликованных трудов и специально говорится об одном из главных дел всей жизни автора. Начиная с 1810 г., когда Липранди изучал коллекцию библиотеки г. Або (Финляндия), и до сих пор (то есть до 1860 г.) он собирал материалы для сочинения "О тождестве характеристических свойств человека с различными животными, как в отношении физическом, так в нравственном и физиологическом. С замечаниями разительных сближений и некоторых поколений с животными тех и других пород, даже в наружном сходстве, физиономии, сложении, ухватках и т.п.". Таким образом накопилось до 10000 выписок из 3000 сочинений и, как сообщал Липранди в приложении к "Записке", последние три года он занимался приведением их в порядок, чтобы изложить результаты на 10000 листов [14. Ф. 18. К. 7. Ед. 57. Л. 114 - 114об.]²⁴.

Если бы этот труд сохранился и был обнаружен, мы имели бы замечательный свод физиогномических представлений (квазипсихологии и антропологии) своего времени, базирующийся на традициях сенсуализма и натурализма прошлых веков [58. С. 120 - 154]. Впрочем, эти традиции смыкались с исканиями романтиков в постижении "национального характера", и именно эта часть наследия Просвещения подверглась у них наименьшему пересмотру, если отбросить сгущенную метафорику и другие стилистические излишества романтического текста, а также учитывать смену знака (нейтрализацию) в оценке тех или иных человеческих качеств²⁵. Такая метаморфоза была не чужда и Липранди, практику и пропагандисту "малой войны".

Липранди выбивается из круга других функционеров, занятых служебными изысканиями, поскольку его труды на ниве балканистики и славяноведения диктовались не только ведомственными заданиями, но также энтузиазмом дилетанта, создававшего, как он считал, новую науку. По-видимому, прав Н. Я. Эйдельман: талантам этого человека было тесно в крепостной бюрократической России. "В Англии он, пожалуй, преуспел бы в то время поболее - присоединил бы пяток империй, княжеств, султанатов, заинтересовал бы крупный капитал, при случае сам пустился в поход" [8. С. 379]. Липранди стремился к сочетанию власти и знания, столь характерному для западного ориентализма, который расцвел в условиях колониальной экспансии. В России такой чиновник-энтузиаст - расчетливый авантюрист и даровитый графоман - оказался "лишним человеком".

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Мыльников А. С. Проблема периодизации истории мировой славистики // Методологические проблемы истории славистики. М., 1978.

2. Славяноведение в дореволюционной России: Биобиблиографический словарь. М, 1979.

3. Мыльников А. С. Становление истории славяноведения в России // Исследования по историографии славяноведения и балканистики. М., 1981.

4. Славяноведение в дореволюционной России: Изучение южных и западных славян. М., 1988.

5. Лаптева Л. П. К вопросу об основных этапах развития отечественного славяноведения (1835 - 1985) // Вопросы историографии и истории зарубежных славянских народов. М., 1987.

6. Лаптева Л. П. История славяноведения в России в XIX веке. М., 2005.

²⁴ На этот труд, свидетельствующий о широте интересов и работоспособности Липранди, обратил внимание Н. Я. Эйдельман [8. С. 365 - 366, 379, 391].

²⁵ Так, романтик Ю. И. Венелин, рассуждавший о специфике балканского характера и поэзии балканских славян, расставил европейские народы на лестнице "ожесточения" с помощью аналогии из "царства зверей", при этом "жестокость" удостоилась у него позитивной оценки [59]. Подробнее о разработке понятия "нрав народа" в России см. [60].

7. Языков Д. Д. Обзор жизни и трудов покойных русских писателей. СПб., 1888. Вып. 4.

8. Эйдельман Н. Я. "Где и что Липранди?" // Эйдельман Н. Я. Обреченный отряд. М., 1987.

9. Вацуро В. Э. Болгарские темы и мотивы в русской литературе 1820 - 1840-х годов (этюды и разыскания) // Русско-болгарские фольклорные и литературные связи. Л., 1976. Т. 1.

10. Достян И. С. Русская общественная мысль и балканские народы. От Радищева до декабристов. М., 1980.

11. Ишутин В. В. И. П. Липранди // Советское славяноведение. 1989. N 2.

12. Рогачевский А. П. Липранди // Русские писатели. 1800 - 1917. Биографический словарь. М., 1994. Т. 3.

13. Керимова М. М. Югославянские народы и Россия. Этнографические сюжеты в русских публикациях и документах первой половины XIX в. М., 1997.

14. Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки.

15. Црногорско-руски односи 1711 - 1918. Подгорица; М., 1992. Кн.. 1. Руски извори о Црноj Гори од краjа XVII до середине XIX виjека.

16. Драговиh М. Материjал за историjу Црне Горе // Споменик Српске Кральевске академиjе. Београд, 1895. Кнь. XXV.

17. Белов М. В. Русские путешественники и дипломаты на Балканах в начале XIX века: поиск языка описания // Политическая культура и международные отношения в Новое и новейшее время. Нижний Новгород, 2009.

18. Политические и культурные отношения России с югославскими землями в XVIII в. М., 1984.

19. Достян И. С. Описание Черногории начала XIX в. в донесениях С. А. Санковского // Балканские исследования. Историография и источниковедение. М., 1972.

20. Внешняя политика России XIX и начала XX века. М., 1963. Т. 3. Сер. 1.

21. Дюше М. Мир цивилизации и мир дикарей в эпоху Просвещения. Основы антропологии у философов // Век Просвещения. М.; Париж, 1970.

22. Богишич В. Разбор сочинения Н. А. Попова "Россия и Сербия". СПб., 1872.

23. Российский государственный военно-исторический архив.

24. Москва - Србиjа, Београд - Русиjа: Документа и материjали. Београд; М., 2011. Т. 2. Друштвене и политичке везе 1804 - 1878.

25. Достян И. С. Об описании Сербии, сделанном в 1830 г. русским офицером Розелион-Сашальским // Славянское возрождение. Сб. статей и материалов. М., 1966.

26. Боjовиh Р. Карта "савремене" Србиjе Александра Григорьевича Розелион-Сашальског из 1831 // Архивска граhа као извор за историjу. Београд, 2000.

27. Боjовиh Р. Опис Београда Александра Григорьевича Розелион-Сашальског // Београд у делима европских путописаца. Београд, 2003.

28. Белов М. В. Русский офицер в роли этнографа: А. Г. Розелион-Сашальский описывает Сербию // Studia Balkanica. К юбилею Р. П. Гришиной. М., 2010.

29. Саид Э. В. Ориентализм. Западные концепции Востока. СПб., 2006.

30. Вишленкова Е. А. Визуальное народоведение империи, или "Увидеть русского дано не каждому". М., 2011.

31. Достян И. С. Миссии русских государственных деятелей и военных в Сербском княжестве после прихода к власти уставобранителей // Национальное возрождение балканских народов в первой половине XIX века и Россия. М., 1992. Ч. 1.

32. Кудрявцева Е. П. Россия и Сербия в 30 -40-е годы XIX века. М., 2002.

33. Никифоров К. В. Сербия в середине XIX века. Начало деятельности по объединению сербских земель. М., 1995.

34. Аншаков Ю. П. Становление черногорского государства и Россия (1798 - 1856 гг.). М., 1998.

35. Белов М. В., Вишняков Я. В. Сентиментальный жандарм: миссия Я. Н. Озерецковского в Вене и Цетинье // В "интерьере" Балкан: Юбилейный сборник в честь Ирины Степановны Достян. М., 2010.

36. Государственный архив Российской Федерации.

37. Вольская Е. А. Путешествия Егора Петровича Ковалевского. М., 1956.

38. Виленкин В. Л. Странствователь по суше и морям. М., 1969.

39. Хитрова Н. И. Дипломатическая деятельность Е. П. Ковалевского в 30 - 50-х годах XIX века // Портреты российских дипломатов. М., 1991.

40. Ковалевский Е. П. Четыре месяца в Черногории // Ковалевский Е. П. Собрание сочинений. СПб., 1872. Т. 3. Черногория и славянские земли.

41. Надеждин Н. И. Черногорцы (Из воспоминаний путешественника)// Утренняя заря. Альманах на 1842 год. СПб., 1842.

42. Попов А. Путешествие в Черногорию. СПб., 1847.

43. Аншаков Ю. П. Русские журналы как источник изучения исторического прошлого южнославянских народов и русско-югославянских связей (30-е - середина 50-х годов XIX в.) // Двести лет новой сербской государственности. К юбилею начала Первого сербского восстания 1804 - 1813 гг. СПб., 2005.

44. Отдел рукописей Российской национальной библиотеки.

45. Липранди И. П. Взгляд на настоящий театр военных действий на Дунае и на содействие, которое мы можем встретить в Болгарии. М, 1878.

46. Садиков П. А. И. П. Липранди в Бессарабии 1820-х годов (По новым материалам) // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. М.; Л., 1941. Вып. 6.

47. Российский государственный исторический архив.

48. Липранди И. П. Из дневника и воспоминаний // А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. В 2-х т. М., 1985. Т. 1.

49. Липранди И. П. Особенности войн с турками. СПб., 1877.

50. Липранди И. П. Общие сведения об Европейской Турции. М., 1877.

51. Липранди И. П. Обозрение пространства, служившего театром войны России и Турции с 1806 по 1812 год. СПб., 1854.

52. Липранди И. П. Краткий очерк христианских областей Турецкой империи. Придунайские княжества. М., 1877.

53. Липранди И. П. Болгария. Из записок. М., 1877.

54. Курочкин Ю. М. Дело Липранди // Урал. 1973. N 6.

55. Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика. Опыт источниковедческого изучения. М, 1980.

56. Богач Г. Ф. Пушкин и молдавский фольклор. Кишинев, 1967.

57. Ввозный А. Ф. Петрашевский и царская тайная полиция. Киев, 1985.

58. Слезкин Ю. Естествоиспытатели и нации: русские ученые XVIII века и проблема этнического многообразия // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: Антология. М., 2005.

59. Венелин Ю. О характере народных песен у славян задунайских. М., 1835.

60. Лескинен М. В. Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в.: "другой" сквозь призму идентичности. М., 2010.

Постоянный адрес данной публикации: