Автор: Екатерина ЛОПАТИНА


ИСПЫТАНИЕ АУСА

На этот раз спасать предстояло - не поверите? - сто одного человека. Капитаны колхозного рыболовецкого флота Эстонии, их помощники, судовые механики привлекались к ответственности за разбазаривание рыбы в особо крупных размерах и нанесенный этим большой ущерб государству.

Капитан Аус с острова Сааремаа - светловолосый и светлоглазый викинг средних лет - поведал мне о том, как и почему происходит это разбазаривание. Суть его степенного, детального повествования сводилась к следующему: чтобы получить максимальный улов, рыбакам надо выйти в море с началом путины, на хорошо отремонтированных судах. Судоремонтный завод из года в год не успевает своевременно ремонтировать колхозные сейнеры и малые рыболовные траулеры. Чтобы поощрить их, приходится - тоже из года в год - отдавать им часть улова. Он и другие обвиняемые подробно обрисовали технологию этого "поощрения", но она едва ли кому интересна.

Говорила я и с судоремонтниками. У них были свои резоны принимать эти "поощрения". Чтобы своевременно и качественно произвести ремонт, необходимы запасные части. А чтобы запчасти заранее получить или гораздо чаще достать - кого-то, в свою очередь, требовалось "поощрить". Вот такая порочная цепочка.

Ответственный товарищ (тогда еще товарищ), ведающий колхозным рыболовством, подтвердил:

- Та, рыбы теряется очень много...

- Почему же "теряется"? - удивилась я. - Она не пропадает бесследно. Этой рыбой питаются работники судоремонтного завода, их семьи, семьи тех, кто поставляет запчасти...

- Государство недополучает... Перед государством мы в большом долгу.

- Но если бы заводчане не получили "поощрения" и не отремонтировали

суда вовремя, государство потеряло бы еще больше.

- То есть нарушение закона... Я продолжала задавать дурацкие (по мнению моего собеседника) вопросы.

- А как сделать так, чтобы ни рыбаки, ни ремонтники, ни государство не страдали?

- То не есть наша компетенция, - устало (или безнадежно?) произнес собеседник и выразительно взглянул на часы, висящие на стене. Даже чуточку выше их.

Здесь, мне кажется, вполне уместно сказать о поведении советского человека, тем более журналиста, за рубежом. Приходится иной раз попадать в весьма щекотливое положение.

Легко выкрутиться, если ты путешествуешь обыкновенным туристом. Ну вот, например, когда я была в круизе Ленинград-Одесса, в Антверпенском порту докер, пожелавший со мной пообщаться, спросил, говорю ли я по-немецки. Пришлось сознаться, что нет. На следующие его вопросы об английском, французском, итальянском и греческом языках ответ был тоже отрицательный.

Докер через переводчика высказал недоумение: "Он, простой рабочий, по- вашему - угнетенный пролетарий, кроме родного, знает пять иностранных языков. Как же я, свободная интеллигентная женщина, не знаю ни одного?"

Было, конечно, стыдно. Пришлось солгать. Я сказала, что, кроме русского, свободно говорю по-таджикски, узбекски, казахски, киргизски, турк-


--------------------------------------------------------------------------------
Окончание. Начало в NN 10,11,12. 2001.

стр. 89


--------------------------------------------------------------------------------
менски, осетински, кумыкски, лакски и табасарански. (Вот был бы настоящий позор, если бы среди друзей докера кто-то владел хотя бы одним из названных мною языков! Я-то, кроме родного, едва-едва объяснялась только по- таджикски.)

Докер, считавший за мной по пальцам, поднял руки, как бы признавая свое поражение. Мы посмеялись и на том, вполне дружески, разошлись.

А если ты в командировке представляешь свою газету (нас учили: и свою страну!) и тебе задают коварные вопросы?

Разъезжая по сельским районам юга России (и не только юга), я видела: при стыдно низких урожаях у нас еще много (очень много!) теряется зерна, картофеля, овощей, фруктов, продукции животноводства. Из-за безобразной организации заготовок и крайне малого количества разного рода хранилищ. Радов мне подсказал: "В Венгрии эти проблемы решаются хорошо. Езжай, познакомься".

Действительно, потери там были снижены до минимума, а по некоторым видам продукции и вовсе сведены на нет (безотходная технология!).

И вот при одной из бесед молоденькая сотрудница местной газеты спросила меня по-русски довольно язвительно:

- Вы приехали к нам поучиться, потому что у самих у вас все плохо?

Отрицать - глупо. Признаваться - не патриотично. Я от растерянности не нашла ничего лучшего, как сказать:

- Деточка! Учиться никогда никому и ни у кого не стыдно. На взаимообмене идей и опыта развивалась цивилизация... Но позвольте вам заметить: когда вы еще под стол пешком ходили, я уже имела довольно большой стаж газетной работы. А у нас не принято со старшими, тем более коллегами, разговаривать подобным тоном.

Осанистый мужчина, в кабинете которого происходила встреча, что-то очень строго произнес по-венгерски. "Деточка" вся вспыхнула и извинилась. (Тогда мне казалось, что я удачно вышла из положения. Теперь же мне совестно вспоминать ту мою отповедь, тот противный назидательный голос.)

Эстония в ту пору не была еще заграницей. Она являлась одной из братских республик Советского Союза. В душе моей такой, братской, она остается и по сей день. Как, впрочем, и все остальные.

С большой благодарностью вспоминаю тамошнего собкора "Литературки" Ресси Александровну Каэра. Без ее помощи я не разобралась бы в ситуации, не собрала необходимого для статьи материала. Она "поставляла" мне подследственных рыбаков, договаривалась о встречах с большими начальниками, выполняла при необходимости функции переводчика. Без ее помощи я вообще, наверное, умерла бы там с голоду.

Август - разгар туристского сезона. Таллин переполнен приезжими, особенно из Финляндии. Ни в одно кафе, ни в один ресторан не пробиться. Милая Ресси водила меня обедать в уютный полуподвальчик - пристанище художественной интеллигенции.

И вот однажды за поздним обедом (обильным и шумным) молодые бородачи богемного вида, сидящие за нашим столом, заговорили о ком-то лысом, который во все вмешивается и всем мешает. Говорили они как бы между собой, притом с большим акцентом, я к их разговору не прислушивалась, пока одно, часто повторяемое слово "кукуруза" не заставило меня насторожиться. Заметив это, бородачи обратились непосредственно ко мне:

- Вы знаете, Эстония традиционно поставляла на мировой рынок превосходный бекон? А этот... заставляет нас гнать свинину высокой жирности, которая никому, кроме вас, русских, не нужна. Как это называть?

Тут уж гадать не приходилось, о ком речь. И о том, что вопрос задан не ради праздного любопытства.

Да, Эстония еще не была заграницей... Но и у себя в Москве, и с незнакомцами в ресторане... даже за домашним дружеским столом я не всегда решилась бы прямо и честно ответить на вопросы, подобные тем, что задали мне таллинские бородачи. Ужасные сталинские маршруты вроде бы ушли в прошлое, однако с промыванием мозгов прекрасно справлялись и наши "гуманные" психушки.

Я же чем дольше работала, чем глубже познавала реалии, тем меньше разделяла официальный "одобрямс". По моему глубокому убеждению, деяния нашего дорогого Никиты Сергеевича в области сельского хозяйства были разорительны для села, накладны для горожан, губительны для государства в целом.

То, что в иных (цивилизованных!) странах вводилось продуманно, постепенно, по мере необходимости, с учетом возможностей, у нас - оче-

стр. 90


--------------------------------------------------------------------------------
редкой шумной кампанией, аврально, а по-народному - просто дуроломом.

Несколько примеров - не по степени их важности, а как приходили на память.

Эти бесконечные слияния и разлия-ния колхозов, в результате которых вместо одного крепкого и двух слабых хозяйств появлялась огромная, раздираемая спорами развалюха...

Эти вводимые в моду то коровники-елочки, то коровники-карусели, а там и коровьи дворцы, в которых стоимость буренкина места равнялась стоимости моей однокомнатной кооперативной квартиры...

Эти шараханья от одной специализации районов и колхозов к другой, когда, достроив коровник, надо было переходить "на свиней" или "на птицу". Мало того, сельские школы и районные организации также включались в ряды производителей "быстрого и дешевого" кроличьего мяса...

Эта навязанная колхозам дорогостоящая, непродуманная и "в темпе" выполненная мелиорация, превратившая многие пахотные земли в болота или песчаники.

Столь же бурно, решительно и бестолково внедрялась химизация. Кто-то из коллег с праведным гневом писал о многих тоннах рыбы, "ухимиченной" удобрениями, смываемыми с прибрежных пашен. А я с болью вспоминаю тысячи среднеазиатских хлопкоробов, потерявших здоровье на опрыскивании хлопчатника с помощью примитивнейших из примитивных "аппаратов" - веников, при том, как правило, без респираторов (за неимением таковых)...

Эта, Ее величество Кукуруза, или царственно теснящая с лучших черноземов элитную пшеницу твердых сортов, или же, как подневольная девка, ссылаемая чуть ли не до Полярного круга "на проверку выживания"...

Эти взятые, должно быть, с потолка заготовительные государственные цены, когда, скажем, литр сдаваемого колхозами молока оценивался дешевле, чем бутылка минеральной воды... Приходится ли удивляться, что молочная отрасль общественного животноводства хронически оставалась убыточной.

Эти бьющие фонтаном новации, разорявшие колхозы, а в конечном счете разорявшие страну, год за годом списывающую с колхозов навязанные им кредиты.

С другой стороны, регулярные финансовые "амнистии" размагничивали, а то и разлагали какую-то часть руководителей хозяйств. Как плохо ни работай, как в долги ни влезай, рассуждали они, "грехи" спишут, а то и на полный государственный кошт возьмут - превратят в совхоз.

Умных и честных это глубоко огорчало и тревожило, заставляло задумываться: "А дальше-то что же будет? У казны небось карман не бездонный, не пришлось бы к "доброму" заморскому дяде бежать на поклон: "Выручай!" Головастые, прозорливые встречались мужики!..

Обо всем этом селяне говорили негромко, сугубо доверительно. А по стране разгуливал анекдот:

- Хрущев-то, слышали, Нобелевскую премию получил!

- За какие такие заслуги?

- За гениальное открытие: сеять зерно в своей стране, а урожай собирать в Америке...

Да кабы только о зерне речь. С истинно большевистским размахом начали завозить из дальних стран отнюдь не только экзотические продукты. Сама, помню, покупала картошку с Кубы и чеснок из Египта; вместо доморощенных кур или хотя бы ближнего, венгерского завода - заокеанские "ножки Буша"... И, наконец, докатились до того, что совершенно утратили продовольственную независимость.

Я еще не сказала о безрассудном разделении "единой и монолитной" Коммунистической партии на городскую и сельскую, о неумении городских и сельских комитетов разумно поделить свои функции, работать целенаправленно, дружно и эффективно.

О непрерывной перестановке руководящих кадров среднего звена, "рай- онщиков", - дезорганизующей людей, не дающей им возможности работать обдуманно, взвешенно, на перспективу...

Наконец, поведение Первого лица великой державы, его речи! Меня совсем не умиляли его "кузькина мать" и другие подобные "перлы", не приводили в восторг его башмаки, стучащие по трибуне Организации Объединенных Наций (чем в печати и устно безумно восхищались некоторые мои уважаемые и прославленные коллеги).

Мне было стыдно за него.

Однако что это я разошлась, совсем не ко времени и не к месту? Видимо, долго копилось, упрятывалось подальше, вглубь, да вот вместе с потоком воспоминаний и выплеснулось.

стр. 91


--------------------------------------------------------------------------------
Таллинские бородачи между тем выжидательно-насмешливо глядели на меня. Но Ресси вдруг "вспомнила", что до отхода моего поезда остается час с небольшим, а нам еще следует заскочить в гостиницу за чемоданом, сделать кой-какие покупки в дорогу.

А я продолжала добирать материал, углубляться в тему - пусть не для этой статьи, для какой-нибудь другой. Встречалась со многими, в том числе и в прокуратуре. И нигде (подчеркиваю - нигде!) мне не чинили препятствий.

Удивительный по открытости, интереснейший разговор состоялся с дамой, ведающей в Совете Министров рыбной отраслью. Умница, она смотрела на проблему широко, объемно, с заглядом в будущее. Ее, например, беспокоило, что юноши с островов не хотят получать даже полного среднего образования, не говоря о высшем. Посмеиваются: "Зачем учиться? Я за одну путину могу заработать больше, чем инженер или врач за год". И еще: существующие в республике вузы не в состоянии выполнять план набора студентов из числа местной молодежи. Приходится заполнять "плановые места" в значительной мере за счет приезжих.

- Поймите меня правильно: мы радуемся, когда эти выпускники остаются у нас работать. Но такое случается далеко не всегда. Если так будет продолжаться, мы рискуем остаться без собственной интеллигенции, - озабоченно говорила она.

Статья моя в "Литературке" вышла без этих пассажей - я их просто не включила в текст. Как и смягчила высказывания молодых художников, вполне резонно опасаясь, что наша бдительная цензура испытания конкретного капитана Ауса и его коллег истолкует... как бы это сказать? - куда более расширительно.

Не обольщаюсь, что эта статья сыграла заметную роль в судьбе рыбаков. Но все же на банкете по случаю пятидесятилетнего юбилея "Литературной газеты" руководитель Союза писателей Эстонии, немало меня этим смутив, объявил:

- Вон там, за самым последним столом, я вижу скромную женщину. Она - чтобы вы знали - спасла от суда сто одного эстонского рыбака...

И преподнес мне большую коробку шоколадных конфет.

А капитан Аус пригласил меня с семьей или друзьями в любое время приезжать отдыхать на остров Сааремаа:

"Будете для всех нас дорогой гостьей!"

Не собралась. Не успела.

Жаль.

СВЕТЛАЯ

Я люблю стихи карачаевской поэтессы Халимат Байрамуковой, особенно одно из них меня как-то странно трогает. Оно начинается такими строками:

Во мне городского

(бумажного, книжного) мало:

мне более сладок

тенями завешанный сад...

Крестьянка во мне

не заснула,

а чуть задремала,

и вот пробудилась

и тянет, и манит назад...

В самом деле странно! Какая крестьянка? Какой сад? Я родилась в семье железнодорожника, росла под стук поездов, пробегающих по Транссибу, лязг "маневрушек", гудки паровозов. С восемнадцати лет в больших городах, последние 33 года - в столице.

Первое поле поспевающей не то ржи, не то пшеницы увидела, начав в 16 лет работать в районной газете. Первых крестьянок с серпами и косами - тогда же.

Потом, особенно в "Литературке", под влиянием Георгия Радова все больше приобщалась к деревенским темам, к непростым проблемам сельского хозяйства.

У меня уже появилось довольно много друзей, приятелей и просто добрых знакомых из селян. Меня восхищали старенькие агрономы, готовые, если убеждения не помогают, броситься перед трактором, дабы остановить халтурную пахоту; мне нравились пожилые рассудительные, с хитрецой председатели колхозов, умудряющиеся и с государством рассчитаться, и хозяйство не оставить "на бобах"; молодые секретари райкомов с дипломами не только партшколы, но и сельскохозяйственного, технического вуза, энтузиасты внедрения всех полезных новшеств (если это, конечно, не какие-то торфоперегнойные горшочки, чтоб им пусто было!).

А впрочем, что это я уподобилась Альбертику Соскину? Был у нас на вечернем рабфаке на двадцать девчат единственный паренек, белобрысый увалень с таким вот несуразным сочетанием имени и фамилии. Так этот Альбертик, отвечая на вопрос, касаю-

стр. 92


--------------------------------------------------------------------------------
щийся, скажем, Франции, обычно начинал так:

- Как известно, ближайшей соседкой Франции является Германия. Ее площадь составляет...

Что ж, вернемся "к Франции", то бишь к женщинам русских селений.

Среди тех, с кем мне доводилось встречаться (а кое о ком и писать), были знатные медаленоски, орденоноски, Героини труда - трактористки и комбайнерки, доярки и свинарки, мастерицы выращивания льна и хлопка, звеньевые, получающие на своих делянках рекордные урожаи свеклы и кукурузы. Подлинные герои того времени,

Но особенно близки были мне герои не того - более раннего времени, рядовые из рядовых деревенские бабушки. Скромные, незлобливые, они совсем не сетовали на прошлую (их молодую) жизнь. На годы, когда самим приходилось впрягаться в плуг, таскать тяжеленные мешки с зерном, картофелем, кормом для скота, работать за одни "трудовые палочки", голодать и холодать. В газетах о них хвалебных статей не писали, песни про них не пели, наградами не баловали. Разве что к самому большому празднику торжественно преподносили цветастый головной платок, блестящие галоши на красной подкладке, а то и просто новые лапти.

На милой моему сердцу есенинской Рязанщине не раз вечерком сиживали мы на лавочке под окном какой-нибудь развалюшки, и бабушки с легкой завистью говорили:

- Нонешним-то дояркам куды как хорошо. Скотники им сено-солому подвезут и в кормушки положат, водовозка бочку воды прикатит, титанищем ее подогреют - одно удовольствие корове сиськи подмыть. А мы-то все своим горбом да руками, да в ледяной воде... Глянь-ка, девка, на наши руки-крюки...

(Должна оговориться: я очень хорошо помню, что они говорили. Но говорили они не совсем так, как я пишу. Своеобразие и аромат их речи, сочность и меткость их словечек передать, увы, не способна.)

Однажды при таком разговоре, обдав нас пылью, по дороге промчалась легковая машина. Водитель - сивоусый мужчина улыбнулся стальными зубами и помахал нам рукой.

- Земляк наш, - объяснили бабушки. - Ишь, скалится. В тридцатых-то ен на высылку угодил. Жалели мы его, особо - бабу его да ребятишек. А оно, вишь, как обернулось: ен на какую-то великую стройку попал, орден заработал, квартира у него в городе, машина... А мы, тогдашние беднячки, так беднячками и остались...

Бабушки дружно вздохнули, пригорюнились. Но одна из них, похоже, самая старшая и мудрая, после долгой паузы проговорила:

- Так до стройки-то ен в каких-то, сказывали, болотах бабу свою и ребятишек схоронил. Да и зубы там все до одного оставил... А наши дети, слава богу, худо- бедно все выжили... Кроме тех, кого война забрала...

На следующее утро, оставив мне на завтрак стакан козьего молока ("коровку-то не прокормишь") и ломоть ароматного ржаного хлеба, моя хозяйка Авдотья Савельевна в белом, с мелкой крапинкой платочке отправлялась на покос, "на подмогу". Мое "вам же трудно" рассмешило ее. "Ка-ка така беда восьмой десяток? Мы, рязанские бабы, дюжие! Мы и до ста для работы сгодимся..."

* * *

...Закончила очередную "спасательно-следственную операцию", как правило, выматывающую всю душу. Почувствовала себя предельно усталой. Захотелось чего-нибудь тихого, доброго, светлого.

В журнале "Новый мир", где я (теперь уже пенсионерка) не однажды печаталась, поддержали мои весьма смутные планы. И выписали командировку на месяц в Рязанскую область.

Там знакомый председатель колхоза, бывший военный летчик, не выказав удивления, внимательно выслушал мою просьбу: подобрать для меня простую трудовую незнатную семью без особых проблем. Задумался. Решительно тряхнул головой: "Будет вам то, что вы хотите". Подогнал довольно потрепанный "газик", озорно крикнул: "От винта!" И мы из райцентра, где встретились, помчались в его колхоз с ветерком, почти как на крыльях.

Остановились перед домом с палисадником, утопающем в цветах. Что за прелесть был этот цветочный ковер: гладиолусы, георгины, астры, золотые шары...

Председатель предупреждающе побибикал, и мы вошли во двор. На веранде стояла женщина в голубеньком с мелкими ромашками платье, аккуратном желтеньком переднике и белоснежной косынке.

- Как, Шура, - обратился к ней председатель, - не откажешь погостить у тебя этой гражданочке? Надоела ей московская кутерьма, захоте-

стр. 93


--------------------------------------------------------------------------------
лось подышать целебным рязанским воздухом.

- А чего ж не погостить? - приветливо улыбнулась Шура и повела рукой в сторону распахнутой двери. - Заходите, будьте как дома.

Видимо, так уж я настроила себя на тихое, доброе, светлое, что с первого взгляда на хозяйку дома, с первых звуков ее мягкого, теплого голоса поняла: вот оно! Чувство счастливой находки не покидало меня все то время, пока я гостила... Нет, не так! Пока я жила в этой семье, ощущала себя ее членом.

Светлая! Вмиг нашлось слово, навсегда определившее для меня Шуру. Светлота исходила не только от ее одеяния, от ее васильковых глаз. Светилось ее лицо - спокойным вниманием, добротой, готовностью оказать человеку услугу.

Собирая на скорую руку завтрак ("обедать будем, как Сергей Иванович с работы придет"), Шура легко и плавно носила по избе свое ладное, статное тело, не торопясь, и вместе с тем споро стелила скатерть на стол, жарила яичницу, резала хлеб и помидоры.

И так вот вдруг, откровенно, распахнуто поведала мне о том, как на курсах трактористов ("девкой я была рослая, фигуристая, не подумаешь, что только шестнадцать") познакомилась с восемнадцатилетним красавцем ("других таких вороных кудрей свет не видывал"), и он, сразу после посевной, увез ее из материнского дома.

Они сидели на палубе старенького колесного пароходика, на неудобной деревянной скамье, взявшись за руки, как брат и сестра, не смея взглянуть друг на друга, чтобы не догадались люди: кто они и по какой надобности едут.

- Ой, такой красоты я в тот раз насмотрелась, такой красоты! Больше и встречать похожего не привелось, - вздохнула Шура. - А может, была она и потом, да только глаза уже по-иному смотрели.

Я слушала ее неторопливую певучую речь и так ясно представила себе их путь по реке и их самих - мещерских Ромео и Джульетту.

Но вот послышались тяжелые усталые шаги в сенцах. Шура встрепенулась: сам!

Он вошел - высокий, слегка сутулящийся, в неуклюжем брезентовом плаще, в старой шапке-ушанке и сапогах, измазанных глиной. Лицо его после дня работы на картофелеуборочном комбайне было темно от пыли, на нем выделялись лишь продолговатые светлые пятна - следы от защитных очков - и ровные белые зубы.

- Ой, мы заговорились! - Шура пружинисто поднялась навстречу мужу. - Трудно сегодня было?

- Ничего... Камней многовато... Когда он переоделся в домашнее, шумно фыркая, умылся за занавеской и вышел к столу, на лице его явно проступили глубокие, скорбные морщины. И еще - следы рваной раны на щеке. А вороные кудри... Они только в Шуриной памяти остались...

Супруги встретились взглядом, и в черных запавших глазах Сергея Ивановича промелькнула сдержанная нежность, а на Шурином лице я увидела выражение - его не спутаешь ни с каким другим - выражение женщины, которая безоглядно любит и так же безоглядно любима.

- Я тут про тракторные курсы вспомнила, - счастливо розовея, проговорила Шура, когда закончился обед. - Как ты меня тогда гармошкой да кудрями своими завлек...

- Ну уж нет! Это ты меня своими песнями заманила.

Хмуроватое лицо Сергея Ивановича озарилось мгновенной улыбкой.

- И как ты меня от матери увозил, рассказывала. Какая красота была на реке, не забыл?

- Да-а, - задумчиво протянул он. - Такое разве забудешь? После долгой паузы спросил:

- А знаешь, Шура, я... ну там, далеко... больше всего о чем горевал? Как тогда на палубе холодно было ночью. А я тебе к свадьбе даже пальтишка нового не припас...

Он легонько положил на плечо жены сухую темную руку, будто теперь, задним числом, хотел согреть ее. Целомудренным мимолетным движением Шура коснулась щекой его руки.

- Ну что ты, Сергуша! - Растрогавшись, она назвала мужа не "отцом", не "Иванычем", а тем, молодым, да, может, еще для ночи сохранившимся именем. - Ты же свой пиджак на меня накинул, а сам в одной рубашке...

Сергей Иванович не принял этого утешения.

- Только тапочки прорезиненные и мог достать... Да и за ними в Рязань пришлось съездить...

- Красивые были тапочки! Синенькие, с белой шнуровкой, - благодарно напомнила она.

Неспешно проходили день за днем. Для меня неспешно. Шура с темна до

стр. 94


--------------------------------------------------------------------------------
темна в движении. Еду приготовит (на общий завтрак и с собой Сергею Ивановичу), приберет в избе, что надо - во дворе, в саду-огороде сделает. Да еще дважды, утром и вечером, в колхозную контору сбегает: кабинеты проветрит, пыль вытрет, окурки выкинет, где надо подметет и помоет. Работа в Шуриных руках вершится как бы сама собой, без всяких усилий с ее стороны.

- Мы, бабы, существа нескончаемые, конца-краю нашей работе нету, - говорит она и вдруг смеется весело - вспомнила, как в Рязани у старшей дочки гостила. - Неделю жила - думала, помешаюсь с безделья... Ну, квартирку однокомнатную приберешь, ну, обед сваришь, ну, с маленьким погуляешь, а больше и делать нечего... День-то тянется, тянется... То ли дело - дома. Крутишься, вертишься, только встал - глядишь, опять надо ложиться.

Мне нравится Шурина речь: по-деревенски певучая, образная и в то же время почти городская, насыщенная, может, не всегда кстати, книжными словечками и оборотами.

- Я ведь малоклассная, - объясняет она. - В девках-то мало классов кончила. Читать-то по-настоящему за Сергеем Ивановичем начала...

В первый же месяц в мужнином доме попался ей "Евгений Онегин". "Про что это?" - "Про безумную любовь", - шутя ответила ровесница-золовка. Шура, однако не почувствовала там поначалу "ни складу, ни ладу". Но постепенно волшебство поэзии захватило ее, и она дочитывала роман, заливаясь слезами.

Потом читала все подряд. Даже в войну, устав до изнеможения, не засыпала, не пробежав десяток-другой страниц, чужими радостями и горестями заглушая свою тоску и тревогу. Свекор, бывало, ворчал: "Не жги керосин зря". Свекровь жалела: "Побереги ты свои глазоньки!" Золовка, фыркая в кулак, демонстрировала, как утром сонная Шура поведет своего "железного коня" - "а он ее не слушается, брыкается"...

Позже, когда вернулся муж и зажили они своим домом, пристрастилась Шура к радио. Особенно нравились ей радиопостановки, их она по возможности старалась не пропускать. Прибежит с работы, покормит семью, уложит спать старшую дочь, меньшую на руках укачивает, а сама прильнет к черной тарелке - никакой силой ее не оторвешь. "Овода" так раза три-четыре слушала. Сергей Иванович как-то даже сказал с обидой: "Тебе бы, Шура, за этого Овода замуж выйти или за какого другого героя". А для Шуры в злоключениях Овода - это я позже пойму - совсем другие злоключения виделись.

Та первая весна с Сергеем Ивановичем для нее не перешла в лето: началась война. Для других эта война длилась четыре года - для нее семь. И без единой весточки - "как ушел, так и канул, будто железный ключ в реку". Семь лет не просыхала у нее по ночам подушка. Днем другие боли подступали.

- А работать сколько приходилось! И как работать? Трактор-то раньше разве такой был, как теперь? Он ведь раздетый был весь, просто ужас! Я на нем дождями вымочена, солнцем высушена, ветрами продута, морозом выжжена. А как ремонт, бывало, начнется, так в нетопленой мастерской руки к железу и вовсе примерзают. Посмотри, какие они у меня с тех пор!

Шура протягивает мне кисти рук - лиловато припухшие, с искривленными пальцами, с ревматическими шишками на суставах, с твердыми, словно ороговевшими мозолями, - бедные, бедные, прекрасные руки, подлинная "трудовая книжка" крестьянки!

Несколько раз я порывалась спросить: отчего же так задержался Сергей Иванович после войны? Но не решилась. Шура тоже подступалась к этому, но всякий раз переводила на другое.

И неспроста! Он ведь в плену был, Сергей Иванович, из лагеря в лагерь перегонялся, к расстрелу приговаривался, бежал однажды и чуть ли не был разорван овчарками (так вот откуда этот шрам на лице!).

- А на теле-то целый десяток, - уточнила Шура. - Куда там Оводу!

А когда, уже на своей земле, после множества проверок в родительский дом вернулся, - тоже неладно все повернулось. Свекровь плакала от счастья, наглядеться не могла на воскресшего сыночка, а свекор все вздыхал, все посматривал на него этак бочком, по-петушиному, да как-то спьяну и брякнул:

- А все же ты фамилию нашу опозорил! Дядья твои - люди заметные, грудь в орденах, отец - красный гвардеец, у Буденного воевал, а ты?

Сергей ему:

- Я же раненый был, руки-ноги перебиты.

- Не-ет, не в меня сын пошел, не в меня! Кабы я - гранату бы в зубы,

стр. 95


--------------------------------------------------------------------------------
да еще нескольких фрицев прихватил...

Тут-то и взорвалась Шура. Тихая, безропотная, терпеливо сносившая все придирки свекра, все его наскоки, - тут-то и закричала, опаленная обидой за мужа:

- Так что же, по-вашему - лучше бы он совсем сгинул? Вы... вы не человек, вы - зверь лютый!..

И хотя извинился разом протрезвевший свекор, и свекровь молила: "Не слушайте вы его, он, как глаза зальет, болтает сам не знает что...", и Сергей уговаривал: "Ну, отец же о себе. Он бы, наверно, так и сделал", - Шура не могла простить тех слов.

Вот тогда и решили они с мужем перебраться в эту деревню, и эту вот заброшенную усадьбу в рассрочку купили; вон в той баньке поначалу маялись, а избу возводили долго, несколько лет: поставили одну комнату с крылечком - под колхозную контору сдали, потом спаленку пристроили - в нее перешли, потом кухню добавили и сенцы, а там и до терраски очередь дошла, и до палисадника...

...Ошибся председатель колхоза, порекомендовав мне эту деревенскую семью, как бы не имеющую особых проблем. Или, умница, хотел преподать урок: не бывает "простой" семьи без тех или иных проблем. И не в том суть, сколь велики и сложны эти проблемы, а в том, что решаются они только Любовью, Верностью, терпением и трудом. Только так, и никак иначе.

Уезжала я из этого доброго светлого дома словно омытая живительной родниковой водой, с нетерпеливым желанием ринуться в свою нелегкую и прекрасную, трижды клятую и безмерно любимую, самую лучшую на свете работу.

Ах, кабы реченька да вспять побежала!

стр. 96


 
 
 

Постоянный адрес данной публикации: