Современная историография не имеет достаточно убедительного очерка возникновения наиболее сложной и любопытной международной комбинации предвоенного времени - Антанты. В общем можно сказать, что если уже нет почти недостатка в документах для раскрытия этой темы, то немалая, хотя и скрытая, доля полемики, достаточно понятная в свете борьбы современных империалистических группировок, мешает осветить этот вопрос с достаточной ясностью. Если для буржуазных историков антантофильского лагеря уже в самом названии "сердечное соглашение" кроется какая-то сентиментальная нотка, германские историки механически соединяют этот дипломатический термин с траурной темой "окружения Германии". Это может показаться несколько комичным, но, поскольку я знаю, самый термин "сердечное соглашение" в интересующую нас эпоху был впервые применен не либеральными министрами Англии и Франции, но вождем русской реакции, министром Плеве и не по отношению к англо-французской Антанте, а по отношению к Антанте русско-германской. Это не есть случайность или исторический анекдот. Именно в момент рождения Антанты англо-французской и даже англо-русской усиленно создавалась Антанта русско-германская, и только поражение России на Дальнем Востоке сделало последнюю абортивной.

Вспомним, что в несколько модернистской терминологии основным геополитическим фактом истории XIX в. и особенно второй его половины был антагонизм англо-русский. В этом согласны и ставший классиком, по словам Габриэля Моно, французский историк Дрио, и глава русской марксистской школы Покровский, и, что в некотором смысле еще значительнее, тайный вдохновитель германского министерства иностранных дел до 1906 г., барон Фриц Гольштейн. Русский империализм в интересующую нас эпоху систематически давил на целый ряд уязвимых пунктов Британской империи - и в области проливов, и в Персии, и в Афганистане, и в Тибете, и в Китае. Это давление не было географически и хронологически равномерным, но у него был элемент постоянства. Немудрено, что "серое преподобие", негласный руководитель иностранной политики Германии мог построить знаменитую теорию о постоянном антагонизме "Кита" и "Медведя", сделав отсюда утешительный вывод, что Германия должна только дождаться наиболее трудного положения одного из соперников, чтобы извлечь выгоднейшие для себя условия союзного соглашения. Практически эта теория была в первый раз приложена к Англии в период 1898 - 1901 гг., когда британ-

ский империализм находился в затруднительном положении и в Южной Африке и на Дальнем Востоке, но не увенчалась особым успехом. Но уже во время этого первого эксперимента Германия повела сложную дипломатическую игру с Россией, достигшую своего кульминационного пункта в эпоху русско-японской войны.

Довольно хорошо известны внешние факты, дающие общую картину русско-германского сближения, - ревельское и висбаденское свидания Вильгельма II и Николая II, обильная переписка между ними и, наконец, выработка официальных проектов соглашения как осенью 1904 г., так и летом 1905 г.

Труднее установить причины, создавшие столь благоприятную почву в России для германских усилий. По обычному представлению, Россия была втянута в войну кучкой бессовестных авантюристов, группировавшихся вокруг знаменитого Безобразова. Короче говоря, русско-японская война была авантюрой. Но это не об'яснение, так как тот, кто ему следует, должен об'яснить, почему такая авантюра была возможна. Ленин дал здесь формулу, которую необходимо развить документально: "В русском самодержавии, отставшем от истории на целое столетие, авантюристского больше, чем в любой из французских империй". И эта ленинская формула легко подтверждается в императорских свиданиях 1902 - 1903 гг., когда Николай II проповедывал, а Вильгельм II его поддерживал в этом, самую дикую реакцию, где и "Лев Толстой был злым гением России", и английский конституционный строй был ненавистен, а Французская республика несла на себе кровь казненного короля. Приблизительно те же самые темы мы находим развитыми в переписке Вилли - Ники, обоих кузенов. Нет никакого смысла спрашивать, кто был основным действующим лицом или лидером в этом обмене мнений - здесь было полное сродство душ. Русский император не был одиночкой в своей реакционной программе, так как русский царизм нуждался в это время, по выражению того же Плеве, "в маленькой победоносной войне", чтобы победой на внешнем фронте обеспечить себе победу над растущим революционным движением. Клика Безобразова и была группировкой лиц, проводившей дальневосточную программу Витте, но более форсированным образом, для торжества внутренней реакции. Нет сомнения, что уже эта внутренне-политическая программа толкала русский царизм к сближению с полуфеодальной Германией. Именно поэтому сам крестный отец русской дальневосточной политики Витте писал одному из своих корреспондентов: "Наш курс теперь сильно покосился по направлению к Берлину".

Благодаря этой своей внутренне-политической окраске война была ненавистна не только пролетариату, но и радикальным кругам русской буржуазии. Отсюда становятся понятными слова Ленина, написанные после падения Порт-Артура: "военный крах, понесенный самодержавием, приобретает еще большее значение, как признак крушения всей нашей политической системы". С внешнеполитической стороны форсирование дальневосточной политики требовало лучших отношений с Берлином, и Берлин предупредительно шел навстречу. Германская дипломатия честно убеждала Турцию принять условия австро-русской программы реформы 1903 г., что дало возможность России снять с началом военных действий с австрийской границы целых два армейских корпуса. Вильгельм II простирал свои заботы о русском "тыле", в случае дальневосточных осложнений, вплоть до бесед на эту тему с датским королем. При этих условиях даже осторожному и сравнительно лойяльному по отношению к франко-русскому альянсу Ламсдорфу оставалось только выработать невинную, но растяжимую формулировку - "ничем не портить наших отношений с Берлином, но притом не упускать и Парижа". Более того, русская дипломатия прекрасно понимала, что даже победа на Дальнем Востоке не гарантирует возможности "заключить мир по нашему усмотрению". Здесь предстояла борьба с англо-американской коалицией, а потому надо было "воспользоваться так или иначе настроением берлинского кабинета". Но берлинский кабинет сам был непрочь воспользоваться и положениями и настроениями. В наиболее примитивной форме это сказалось в получении непосредственных выгод - в заключении выгодного торгового договора с Россией. Но главной заботой Вильгельмштрассе были дипломатические действия более широкого размаха.

Из меморандумов Гольштейна, относящихся к самому началу русско-японской войны, мы знаем, что желанная цель - территориальная гарантия германских владений со стороны России, т. е. русская санкция франкфуртского мира и, следовательно, фактическое аннулирование франко-русского альянса, - была уже поставлена германской дипломатией. Наиболее удобным моментом для таких переговоров

Гольштейн считал возникновение осложнений на Ближнем Востоке, "когда Россия будет зажата не только в "корейских" Дарданеллах, но и в Дарданеллах самых подлинных. Ближний Восток имел здесь значение не сам по себе, а как средство воздействия на царское правительство. В день "поворотного пункта" европейской истории - подписания договора в Бьерке - Вильгельм II хвастался Бюлову, что наконец "отечество избавлено от ужасных щипцов России-Галлии". Вот такие-то щипцы Дальний Восток - Ближний Восток для России германская дипломатия и считала подходящим моментом для осуществления своей основной задачи. Но одинаково могли подойти и другие. Такими первыми щипцами был знаменитый гулльский инцидент - именно во время его ликвидации Николай II с величайшей охотой пошел на образование "мощной комбинации трех наиболее сильных континентальных держав" против надменной Британии, т. е. на практике на разрыв союза франко-русского и создание на каких-то условиях германо-русского. Дело сорвалось из-за опасений Берлина, что русские справки в Париже поведут к нескромностям в Лондоне, а в результате к "катастрофе".

Второй момент - Цусима - был гораздо серьезнее. Известно, чем он разрешился: мертворожденным договором в Бьерке, хотя Вильгельм II даже в 1914 г. считал, что этот договор создал "основания для мирного и дружеского сотрудничества России и Германии". Щипцы, в которых на этот раз находился русский царизм, были гораздо серьезнее предполагавшихся Гольштейном: последствия Цусимы и начало революции. Пророческие слова Ленина: "Народ уже произнес свой приговор над этим правительством разбойников. Революция приведет этот приговор в исполнение" - гнали царское правительство и в Бьерке и в Портсмут, а в финале - на парижскую биржу. Это понял и хитрая лиса Гольштейн, тотчас догадавшийся, "что из-за внутреннеполитических мотивов, а не из-за высших, царю стало не по себе пребывание наедине с западными державами".

Легко понять, почему договор в Бьерке, несмотря на свою формальную значительность, весь своеобразный трагизм переписки Вильгельма II с Бюловым и на некоторую неловкость в переписке Вилли - Ники, имел в себе значительные моменты опереточности. Русская победа на Дальнем Востоке, выигрыш запроектированной "маленькой победоносной войны" сделали бы злобой дня англо-русский антагонизм, может быть даже с прибавлением русско-американского, и тогда Франция, только что пробравшаяся "украдкой в спальню того, кто на острове вечно интригует", оказалась бы в трудном положении со своим законным мужем, т. е. с Россией, а рассчитывавшая на русскую победу Германия стала бы самым необходимым русским союзником в борьбе с английским империализмом. Длительная и нерешенная русско-японская борьба была бы еще более выгодна для Германии, создав вечную заботу о "тыле", постоянный и больной антагонизм с англо-американско-японским фронтом и тем самым необходимость постоянной опоры на добрые отношения с Германией. Наихудшим, хотя и всего более непредвиденным исходом в борьбе было русское поражение, так как англо-русский антагонизм этим значительно ослаблялся, а на Дальнем Востоке практически элиминировался, создавая таким образом почву для услуг парижской и лондонской haute finance в устройстве англо-русского соглашения. Но самым плохим признаком на международном горизонте было развитие русской революции. Русский царизм ставил свою последнюю ставку на сохранение своей абсолютистской сущности в дальневосточной войне, и эта ставка была проиграна. Договор в Бьерке был подписан, как догадывался премудрый Гольштейн, не столько для упорядочения и укрепления внешних позиций, сколько из-за чувства самосохранения. И вот здесь-то и сказался своеобразный парадокс истории: если русская реакция искала опоры в монархической Германии путем победоносной войны, то теперь она пыталась найти свое спасение у "великих демократов" Запада путем успешного займа. К этому парадоксу присоединялся другой: если царская Россия надувала республиканскую Францию своими попытками договориться с Германией,

Проф. Блондель (Франция)

Дружеский шарж худ. Уотеса

то республиканская Франция уже успела перестраховать себя против монархической Германии "сердечным соглашением" с Англией. Проще говоря, у колыбели тройственного согласия крестными отцами стояли два обмана: один неудавшийся - Россией Франции в пользу Германии и один удавшийся вполне - Францией России в пользу Англии. Но английская перестраховка была явно недостаточна для Франции, и парижская толпа, кричавшая проезжавшему в Портсмут Витте "Заключайте мир!", довольно точно отражала французское недовольство своим неудачливым союзником.

Франции был необходим континентальный союзник, а царской империи деньги для подавления революции. Революционная Россия была всего менее нужна французскому империализму, и потому после Портсмута взоры русской реакции, нуждавшейся прежде всего в финансах, были устремлены на Париж. Бьеркский договор лопнул под магическим воздействием французских миллиардов. Это понимали даже в Германии. Ламсдорф сообщал русскому представителю в Берлине, что только после крупного займа "правительство в состоянии будет принять все необходимые меры к окончательному искоренению революционного движения", а это связано с благоприятным окончанием Алжесирасской конференции. Бюлову приходилось только делать "хорошую мину при плохой игре" и "горячо желать", чтобы заем для столь похвальной цели был получен, указывая только своему собеседнику, что для благополучных результатов в Алжесирассе надо "поддерживать в равной степени точки зрения Франции и Германии". Но русский царизм уже не мог позволить себе прежней роскоши - "не портить с Берлином, не упускать и Парижа". Приходилось портить в Берлине, чтобы не упустить Парижа. Опубликование Тардье в "Temps" инструкций, данных русскому уполномоченному в Алжесирассе, повело к тому, что "Berliner Tageblatt" прямо поставил вопрос об "оскорблении, нанесенном Германии Россией", и Ламсдорфу пришлось весьма неубедительным образом принимать меры к ликвидации этого неприятного инцидента. Но что еще интереснее - уже в период Портсмута и Лондон стал нащупывать пути сближения с Россией. Лорд Ревельсток заговорил с графом Бенкендорфом о возможности открытия лондонского рынка для России. Условий было только два - политическая позиция России должна была перестать быть враждебной Англии, а внутри России должен установиться "способный внушить доверие порядок вещей". Разумеется, это не было авантюрой со стороны английского лорда - Бенкендорф сейчас же догадался, что Ленсдоун посвящен в это дело, и не ошибся, так как при следующем разговоре Ревельсток прямо заявил, что "Ленсдоун и Бальфур живейшим образом высказались за его проект". Последовательность иностранной политики британских кабинетов чуть ли не пословица, и поэтому вполне понятно, что ревельстоковские проекты приняли вполне осязательную форму, когда либерал Грей скромно намекнул заместителю Бенкендорфа Сазонову, что "слухи о ведущихся Англией обширных приготовлениях на море не лишены основания". С этим намеком английского либерального министра хорошо сочетаются известия о настроениях индийских англичан, которые считали, что "настоящий момент самый благоприятный для нанесения Германии чувствительного удара, который надолго парализовал бы ее мировую торговлю и колониальную политику".

И действительно, момент полного обессиления России на Дальнем Востоке, кризиса русского самодержавия и максимальной остроты первого мароккского конфликта был самой прекрасной кузницей для выковки тройственного согласия. Несмотря на всю сомнительность заключения займа без согласия только что прокламированных представительных учреждений, французская демократия вполне удовольствовалась формальной отпиской специалиста по международному праву Мартенса и через своего посла в Петербурге Бомпара сообщила русскому правительству, "что французское правительство глубоко признательно за постоянное оказание ему в последнее время содействия и счастливо иметь возможность отдать себя в полное распоряжение России для облегчения предстоящих финансовых операций". Отказ Германии участвовать в размещении русского займа только фиксировал создавшееся положение. По формулировке Витте этот отказ последовал, чтобы "отомстить за Алжесирасс и в боязни, что заем соединит нас еще больше с Францией и послужит началом сближения с Англией".

Заключительные сцены последовали с быстротой кинематографического фильма - в апреле 1906 г. почти одновременно последовали протокол выгодной для Франции франко-русской военной конвенции, указ о внешнем займе в 2.225.000 фр. и предложение Грея о железнодорожном пути "из Рос-

сии через Персию к долине Тигра и Персидскому заливу", что было расшифровано в мае английским послом в Петербурге, заявившим, что "ему поручено вступить с императорским правительством в переговоры с целью притти к формальному соглашению по ряду вопросов, одинаково интересующих как Англию, так и Россию", и что он предлагает "ту же систему, которая в свое время привела к заключению англо-французского соглашения". Поэтому понятно негодование Ленина на выступление Жореса, который защищал союз Франции и Англии с Россией от обвинений в противомирных намерениях и приветствовал тот факт, что Европа дожила "до союза Англии с Россией, двух давнишних врагов". Ленин целиком одобрил оценку Розы Люксембург о том, что рождение тройственного согласия - "укрепление самой кровавой реакции не только внутри России, но и в интернациональных отношениях", так как "европейская буржуазия дала возможность царизму отразить революционный натиск".

Рассмотрение исторической документации может только подтвердить ленинский анализ - только заем 1906 г., заключенный у стран Антанты, и Антанты "сердечной", дал возможность русской реакции подавить революцию, только усиление франко-русского альянса англо-русским соглашением дало возможность русскому царизму подавить национальную революцию в Персии. Русская реакция домогалась осуществления своих целей в союзе с полуфеодальной Германией, свою победу над революционным взрывом она праздновала в союзе с западными "демократиями" - Англией и Францией. Рожденная Антанта вовсе не была мирным демократическим жвачным животным: цепи двойной измены обоих союзников вскормили ее жаркой кровью на полях Мукдена и в пучинах Цусимы. Во время империалистической войны 1914 г., когда шли усиленные слухи о сепаратном мире, Ленин писал, что все споры между русскими реакционерами и буржуа идут только из-за одного - "когда и как повернуть от борьбы против Германии к борьбе против Англии". Вряд ли можно было лучше характеризовать сущность взаимоотношений, господствовавших в системе тройственного согласия не только между Россией и Англией, но и всеми остальными ее соучастниками.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Комментарии: