Майские пожары 1748 года

В декабре 1748 г. императрица Елизавета выехала из Петербурга на целый год в Москву. Незадолго перед тем, к седьмой годовщине восшествия Елизаветы на престол, знаменитый М. В. Ломоносов посвятил ей льстивую оду, в которой коснулся предстоявшего посещения Москвы. По словам угодливого ученого, древняя столица проникается восторгом, ожидая прибытия "обожаемой" императрицы. В оде, между прочим, читаем следующие строки:

"Москва едина, на колени 
Упав, перед тобой стоит, 
Власы седые простирает, 
Тебя, богиня, ожидает, 
К тебе, единой, вопия: 
Воззри на храмы опаленны. 
Воззри на; стены разрушенны.

Я жду щедроты твоея. 
Гряди, краснейшая денницы, 
Гряди и светлостью лица 
И блеском чистой багряницы 
Утешь печальные сердца - 
И время возврати златое".

Эти строки являлись отголоском бедствия, причиненного москвичам пожаром, пережитым ими в мае 1748 года. Москва в течение веков привыкла к частым пожарам, однако опустошения этого года произвели особенно сильное впечатление.

В течение каких-нибудь пятнадцати дней произошел целый ряд пожаров в разных частях города. Первый из них, 10 мая, был особенно истребительным: в этот день сгорело 1202 дома, обгорело 25 церквей и погибло в огне 96 человек.

Особенно часто пожары повторялись в конце месяца: за 9 последних дней мая известно 25 случаев, а был один день (23 мая), когда пожары возникли в 8 местах Москвы. Только за 5 больших пожаров (10, 15, 23, 24 и 25 мая) сгорело 1883 двора. Всего же пострадало до двух тысяч дворов.

Все эти происшествия развернулись в очень короткий промежуток времени и вызвали во всех слоях населения чрезвычайное возбуждение. Казалось, везде пылали костры. Над каждым жителем навис дамоклов меч - разориться и остаться без крова. Перед лицом безжалостной стихии Москва чувствовала себя беспомощной.

Масса московского населения, бесправная и запуганная, не могла иметь никаких навыков общественной самодеятельности. Она была неспособна сама бороться с огнем и, тем более, предупреждать его. Крайнее проявление эгоизма, взаимная подозрительность и общая растерянность порождались этим бедствием. Поползли и получили широкое распространение темные слухи об умышленных поджогах. Дворянское правительство, растерявшееся не меньше населения, живо восприняло эти слухи и, действуя по линии наименьшего сопротивления, устремило свои усилия на поимку "зажигателен", ища их, конечно, среди неимущих слоев населения.

Общая тревога усиливалась еще и известиями, получавшимися из провинциальных городов. Одновременно с пожаром в Москве 10 мая выгорел почти весь Воронеж (681 двор). В течение мая и июня истребительные пожары произошли в Волхове, Севске, Глухове, Можайске, Ярославле, Михайлове, Сапожке, Переяславле и в других городах.

По мере повторения пожаров в самой Москве и по мере подтверждения сведений о провинциальных пожарах

Статья написана на основании архивных документов, хранящихся в Государственном архиве феодально-крепостнической эпохи (ГАФКЭ) в Москве (Дела Сыскного приказа и Московской управы благочиния).

Императрица Елизавета в Царском селе.

С картины Лансере.

москвичами овладевало беспокойство, граничащее с отчаянием. Стало казаться опасным жить так, как жили перед тем, в домах и квартирах. Начали выбираться из домов, как будто все постройки непременно обречены огню. Причем вся тяжесть такого положения прежде всего ложилась на бедноту. Один из тогдашних москвичей, генерал-майор И. А. Маслов, 26 мая писал своему знакомому Мещерскому в Петербург: "Все свободные (т. е. не служившие люди), оставя свои домы, выезжают в деревни. Кто не имеет деревень, все выехали в поле и там живут, а бедные, кому лошадей нанять нечем, на себе вытаща скарбишки свои, расположились и живут по пустырям, где и спасение от таких пожаров худое, да куда же деться?.. Копают ямы да свои пожитки туда прячут, чего, чаю, от польского разорения не бывало"¹ .

Москвичи, по выражению Маслова, обретались "в таком ужасе, описать истинно не могу, и как родился, такого в людях страху не видывал и не слыхивал; да нечего говорить о людях, я и сам в числе том".

Страх перед "подлым" народом

Для расследования дел о поджогах московский генерал-губернатор Левашев создал следственную комиссию, которая, по мнению Маслова, действовала недостаточно энергично в поимке "зажигателен" и в производстве следствия. Губернатор склонен был об'яснять возникновение пожаров "божьим гневом". Маслов же считал, что, не отвергая "божьего попущения", следовало бы нарядить чрезвычайную комиссию для расследования. Об этом он вписал Мещерскому в расчете, что последний продвинет это мнение в высшие петербургские сферы. И действительно: письмо Маслова попало от Мещерского к канцлеру Бестужеву, а последний довел о нем до сведения императрицы. Через несколько дней по "высочайшему повелению" была организована особая следственная комиссия с чрезвычайными полномочиями. Руководителем комиссии Елизавета назначила генерал-майора Ф. И. Ушакова "для скорейшего искоренения злодеев и пресечения злых дел".

Деятельностью этой комиссии Ушакова и ограничилась вся деятельность высшего правительства в отношении

¹ "Архив князя Воронцова", кн. 5-я, стр. 9.

огромного бедствия. Когда сотни и тысячи жителей остались без крова и скрывались по пустырям, правительство свои заботы о Москве направило лишь на поиски поджигателей, да и этот шаг подсказан был из самой Москвы такими лицами, как генерал Маслов. На ноги была поставлена вся полиция. Чрезвычайно строго стали следить за выполнением обывателями караульной службы. Неисправных в этом отношении лиц из "подлого" звания наказывали "кошками". Военные части, пребывавшие в Москве были усилены новыми батальонами. Вызваны были военные части даже из провинции.

В том же письме своему петербургскому корреспонденту Маслов с удовлетворением сообщал, что он сам лично поймал одного поджигателя. Из следственных материалов сыскного приказа мы узнаем характерные обстоятельства этой поимки. Изловлен был некто "гулящий человек" - Юда Игнатьев. Он показался Маслову подозрителен тем, что, когда на Петровке (25 мая, днем) начался пожар у бригадира Сабурова, он, Игнатьев, "незнаемо откуда выскоча", бежал по улице "во всю силу". Маслов его схватил, сам стал допрашивать, кто он, откуда и зачем бежит. Игнатьев, оказавшийся пьяным, в своих ответах явно путался и грубил генералу, и генерал принялся его собственноручно бить, а потом отправил к стоявшему недалеко пикету. Уже будучи под караулом, Игнатьев резко бранился и говорил, что "разведе я умру, то этого генерала не достану", и хотя не называл, какого именно генерала он собирался "достать", но Маслов относил эту угрозу к себе и в ней усматривал очевидное доказательство прикосновенности Игнатьева к пожарам. Маслов не ограничился тем, что сам арестовал и побил Игнатьева. Он представил в полицию письменно свои подробные соображения, почему он считал пойманного им человека подозрительным. А через несколько дней, когда, к удивлению своему, узнал, что Игнатьева еще не допрашивали в сыскном приказе, он вошел с новым представлением о необходимости скорейшего и строжайшего допроса изловленного им "плута". Словом, перепуганным Масловым было проявлено большое упорство в преследовании человека, которого он раньше 25 мая никогда не встречал, но который имел несчастье попасться генералу на: глаза. Из-за подозрительности Маслова Игнатьев просидел почти два месяца в колодках и несколько раз допрашивался "с пристрастием". Никакого отношения к поджогам в действиях Игнатьева ушаковской комиссии обнаружить не удалось и пришлось его освободить.

Помимо Маслова было немало дворян-домовладельцев, которые сами зорко следили и высматривали, нет ли где подозрительные по поджогам суб'ектов. Чаще, однако, богатые домовладельцы организовывали выслеживание через своих "служителей" и тех дворовых людей, которым доверяли. Они не довольствовались обычной уличной охраной, усиленной в эти дни многочисленными пикетами, караулами и дозорами, расставленными и раз'езжавшими по городу. Каждая значительная дворянская усадьба превратилась в своего рода замок, покинутый владельцем, но оберегаемый денно и нощно верными слугами. И наиболее ревностные из них, чтобы не подвергнуться упреку в небрежности, нередко старались поймать хоть одного - двух поджигателей. Достаточно было у кого-нибудь из проходивших увидеть огарок восковой свечи или огниво, кремень, кусок серы, вообще что-либо легко воспламеняющееся, даже просто сухое тряпье или веревку, - это было уже "уликой". Обладателя таких компрометирующих вещей тащили в полицию, а оттуда в сыскной приказ и в комиссию генерала Ушакова. Но можно было, и не имя никаких подозрительных предметов, быть арестованным.

Исключительное стихийное бедствие вызвало у имущих слоев населения панический страх перед народом, отчужденность и полное к нему недоверие. Одни торопились бежать из Москвы в свои деревни, другие, поневоле остававшиеся в городе, набрасывались на первого попавшегося человека из "подлого" звания и, видя в нем "зажигателя", спешили передать его в распоряжение властей. Власти же принимали все меры для "искоре-

нения злодеев". Вместо сколько-нибудь положительной программы правительственных действий население Москвы испытывало на себе одни только меры запрещения и пресечения.

Так, полномочным председателем комиссии о поджогах Ушаковым было послано в мануфактур-коллегию, т. е. в учреждение, ведавшее фабриками и заводами, распоряжение, требовавшее, чтобы "оная коллегия всем фабрикантам об'явила с наикрепчайшим подтверждением и взяла с них подписки, дабы они, фабриканты, своих работников и учеников содержали на своих фабриках при работах и по улицам бродить не допускали и опредилили над ним и смотрителей". Иначе сказать, фабрично-заводские рабочие, вызывавшие, очевидно, сугубые подозрения, обрекались на безотлучное пребывание в фабричных помещениях под особым присмотром. Если произойдет какое-либо повреждение при участии рабочих, то, грозил Ушаков, "оное взыщется на самих фабрикантах без упущения". Требование это, видимо, повторное, так как помечено датой 12 июня, т. е. днем, когда пожары уже стихли, и, очевидно, запрещение не ограничивалось каким-либо сроком...

Целые группы населения признавались особо ненадежными и подвергались суровым стеснениям. Идущий свободно по улице фабричный рабочий казался уже сам по себе человеком опасным.

Всем обывателям было об'явлено под расписку, "чтобы в нынешнее летнее время из домов своих с огнивами, кремнями, с трутом и ни с чем, что до огня касается, по улицам ходить не дерзали". Полиции предложено следить за этим "с крайней и неусыпной ревностью".

Столкновение на Пресне и в Покровском

Ловля "зажигателей", организованная правительством и самими домовладельцами, разные меры огульного запрещения, шальные аресты, повальные "обыски", т. е. опросы всех соседей о лицах, имевших несчастье быть заподозренными в "злодействе", - все это чрезвычайно возбуждало и возмущало массу московского населения. Пожары и без того приносили сотням семей разорение и нужду, заставляли людей покидать дома и отсиживаться в огородах, в поле, по пустырям. А тут еще стеснительные правила и постоянное ожидание всяческих придирок со стороны полицейских и воинских дозоров, со стороны взяточников - чиновников сыскного приказа, со стороны озлобленных господ и их прислужников. Создавалась атмосфера приглушенной злобы, которая при подходящих условиях легко могла выйти наружу в форме резкого столкновения. О трех таких конфликтах мы узнаем из следственных материалов. Два из них произошли в подмосковном селе Покровском (ныне район Бакунинской улицы с переулками), фактически уже тогда почти слившемся с городом, но еще не состоявшем в ведении московской полиции. Село было дворцовой вотчиной, управляемой местной конторой вотчинного управления самой императрицы и местными выборными лицами из крестьян. Обстоятельство это выделяло покровцев из среды горожан и порождало у них некоторое чувство независимости от городских полицейских чиновников.

24 мая из сыскного приказа был командирован в Покровское чиновник Телегин с командой из 12 человек драгун и солдат. С ним был отправлен также "зажигатель" Шишилов, арестованный 20 мая и "сознавшийся" в намерении совершить поджоги по подстрекательству будто бы какого-то покровского крестьянина Михайлова и лесоторговца, жившего тоже в Покровском. Поручение, данное Телегину, заключалось в том, чтобы по указаниям Шишилова найти оговоренных покровских жителей и арестовать их. Однако миссия Телегина окончилась полной неудачей. Во-первых, Шишилов привел его только к пустому, погорелому месту, на котором стояла будто бы изба подстрекателя Михайлова. Во-вторых, приход воинской команды всполошил крестьян. Возбужденные, они толпой подступили к Телегину. Из них выделился один старик, видимо, староста, и стал упрекать приехавших: "Мы-де и так разорились от пожара, а вы приехали с языком еще нас разорять!" "И приказал тот мнимый староста (так докладывал потом Телегин в сыскной при-

каз) меня с командою бить смертно, и те мужики, схватя шесты, а другие - горелые головни, а иные - кирпичи, и погнались за нами". От побоев и погони они едва ускакали в вотчинную контору. Самому Телегину один удар пришелся в правый висок.

Еще позорнее окончилась поездка капитана Черевина 26 мая. Он поехал в Покровское уже с командой в 32 человека для ареста тех же "оговорных" Шишиловым лиц. Но как только эта команда показалась в Покровском, раздался крик "караул!", сбежалось множественное число народу", и в капитана с его командой посыпались удары камнями и кольями. Пришлось Черевину бежать. Крестьяне гнались за беглецами до самого артиллерийского двора (он находился там, где теперь Октябрьский вокзал). Скрывшись сюда, команда не досчитала из своего состава 9 человек: они отстали и были потом приведены в дворцовую контору избитыми.

Третье столкновение произошло 24 мая около Новинского монастыря, который находился в нынешнем Б. Новинском переулке. Сюда направился секретарь сыскного приказа Попов с драгунами и с арестованным "зажигателем" Алексеем Крутым, который на допросе показал, будто к поджогу его подговорил лесоторговец Петр Иванов, живший под Новинским монастырем. Попову было поручено найти Петра Иванова, обыскать и арестовать его. Крутой указал Попову на один двор, расположенный против самого монастыря. Однако в указанном дворе никакого Иванова не оказалось, а жила там грузинка Зимстандара, ни слова не говорившая по-русски. Она горячо запротестовала против обыска, который начал было производить в ее доме Попов, и стала кричать. Новинский монастырь в то время был отдан грузинам; его архимандритом был грузин Эвдемос; в монастыре жила вдова грузинского царевича Симеона, бывшего грузинского князя; вокруг монастыря находились по преимуществу грузинские дворы. Это была, по существу, грузинская слободка. На крик Зимстандары быстро сбежались грузины в количестве, превышавшем команду Попова. Послышались энергичные протесты и брань.

"На тот двор и ко двору прибежало человек 100 грузинцев и закричали своим языком и, выхватя огородные колья, и, не спрося ничего, стали команду оного секретаря бить кольем и кулаками и на улице солдат бичи ж; а приведенный колодник Крутой в таком великом шуме едва не учинил утечки".

Драку сумел прекратить один из грузин, видимо, имевший среди них авторитет. Вышедши из монастыря и узнав от Попова о цели его приезда, он убедил возмущенных грузин в том, что команда ошиблась адресом и что она ищет несуществующего у них лесоторговца.

О других каких-либо столкновениях с командами мы в следственных материалах указаний не встречаем. Их, вероятно, и не было. Полицейский режим в Москве к половине XVIII в. был уже таков, что дезорганизованная и безоружная масса оказывалась неспособной к коллективным выступлениям, даже и таким примитивным, какие произошли в Покровском и в Грузинах. Прежняя слободская организация, хотя и слабая, была ликвидирована. К тому же, наученное опытом 24 - 26 мая, высшее начальство распорядилось впредь посылать за оговоренными людьми вооруженные команды и притом более многочисленные, а командирам внушалось, что к ежели где в забрании оговорных людей произойдут противности и посланные команды будут бить, в таком случае, сколько возможно, стараться тек бойцов поймать, а ежели уже оные бойцы осилеют, то в самом крайнем случае велеть из фузей трех выстрелить по ногам и тем дать страх и переловить".

Мы не поймем смысла этих "противностей", если недооценим всей меры недоверия к правительству и его агентам, всей глубины убежденности рядового населения в том, что органы дворянского правительства неспособны охранять действительные народные интересы и что его низшие, часто продажные агенты не в состоянии быть ни беспристрастными, ни искусными. Если сами господа дворяне, не надеясь на предержащую власть, бежали из Москвы и организовывали самостоятельную охрану своих

Публичная казнь. Клеймение и вырывание ноздрей.

Акварель XVIII в.

московских домов, то низшие слои населения готовы были принять в колья посланцев этой предержащей власти.

Хватают направо и налево

Из правительственных учреждений поимкой поджигателей и дознанием по их делам заведывала сначала одна полиция, потом - сыскной приказ и комиссия Левашева и, наконец, с июня до сентября - комиссия Ушакова. При всей уверенности в том, что пожары возникали от умышленных поджогов, ни одно из названных учреждений не имело, однако, никаких основательных предположений относительно того, кто же, в сущности, мог быть заинтересован в поджогах. Аресты производились вслепую, и следственные органы ревностно принимались за допросы и пытки арестованных, какие бы неправдоподобные обвинения ни возводились на них.

Так, где-то под Ярославлем был задержан один беглый московский солдат Быков, скрывшийся из Москвы на родину. Будучи задержан, он стал путано объяснять, кто он и откуда. Желая скрыть свой побег, он начал фантазировать, будто встретил в лесу 34 человека разных наций: поляков, персов, турок, - а также 4 московских рабочих с суконной фабрики Журавлева. Встреченные им люди, к которым он временно пристал, будто бы говорили ему, что они имеют поручение от польского короля Лещинского сжечь Москву и другие "знатные" русские города. Показанию Быкова местное ярославское начальство придало серьезное значение, и был наряжен целый отряд драгун, солдат, рекрут, ярославских обывателей и ямщиков "для поимки показанной злодейской партии". Никого, разумеется, не нашли. Сам Быков был отправлен в Москву, где он первое время пробовал занять своей выдумкой внимание и следственной комиссии Ушакова. Но, подвергнутый в застенке пытке, он на вопрос о подробностях вынужден был признать, что все рассказанное им о "злодейской партии" - чистейший вымысел. Быкова трижды пытали, поднимали на дыбу и жгли огнем. В конце концов комиссия гипотезу о польских кознях оставила, а о самом

Быкове вынесла решение: "За злоумышленное и затейное разглашение, причиняющее в людях страх, смуту и беспокойство, его надлежит казнить смертью".

Подобные же вымыслы о подосланных из-за границы поджигателях сочинены были беглым крестьянином Дубненком и беглым рекрутом Степаном Воробьевым. Последний с целью "избыть за побег свой наказания" наплел следователям, - и ему поверили, - будто сидевший с ним в тюрьме солдат Баулов является агентом коварной Турции. Будто Баулов в течение 15 лет скрывался заграницей и теперь вернулся в Россию, подкупленный Турцией вместе с шестью другими державами, для поджога русских городов. Версию о вмешательстве Турции в московские пожары следственная комиссия находила допустимой, серьезно допрашивала как Баулова, так и Воробьева и обоих истязала неоднократными пытками.

Много хлопот комиссии причинили показания нескольких арестованных о том, что к поджогам их подкупали лесоторговцы, которые заинтересованы были в пожарах, "чтобы лес лучше брали". Указывались имена этих подстрекателей, торговый ряд, где они торговали. Комиссия пыталась найти таких "оговорных" лесников и не отыскивала. Она наряжала команды для обысков и арестов, опрашивала соседей, вызывала для допроса всех лесных торговцев данного района, забирала однофамильцев и тезок, наводила справки в мытенной таможне, - но все было напрасно. Ни оговоренных лиц, ни реального доказательства виновности каких бы то ни было лесоторговцев не оказывалось.

Приехавший мирно в Москву 22 мая один зарайский купец Пирожников, привез для продажи большую партию яиц. На беду его за эти дни случились пожары, и пошли разговоры о поджигателях. В Зарядье наехал на него какой-то ретивый офицер, обыскал его и нашел весьма "подозрительный" железный обруч, надетый на пояс и обмотанный тряпьем. И просидел Пирожников в тюрьме целый месяц, пока не выяснилось, что его обруч - это не страшное орудие, а бандаж, которым он стягивался, "понеже у него высыпаются черевы", а обматывал он тог обруч тряпьем, чтобы "не гнело".

Следственная комиссия считала равно подозрительными всех лиц, доставленных ей безответственными полицейскими и сыскными органами. Приступая к следствию, комиссия не имела никаких руководящих, хотя бы гипотетических догадок о происхождении пожаров; не сумела она напасть на следы преступлений и в процессе следствия. Она брела на ощупь. Да и были ли, вообще, умышленные поджоги, комиссия с уверенностью сказать не имела оснований. А между тем вся ее задача состояла в отыскании поджигателей. Она не оправдала бы своего чрезвычайного назначения, если бы не нашла преступников, производивших "огненное запаление". Отсюда и ее готовность прислушиваться ко всевозможным, даже нелепым догадкам.

Но отсутствие определенной линии в раскрытии поджогов отнюдь не обозначало того, что поиски поджигателей были свободны от классового подхода. Наоборот, во всей деятельности следственной комиссии, сыскного приказа и полиции наблюдалось решительное преобладание предвзятой мысли, что виновников пожаров можно найти только в неимущем населении, что их нечего искать в среде дворян и вообще зажиточных москвичей.

Из "экстрактов", приложенных к всеподданейшему докладу Ушакова, нам известны имена и социальное положение свыше 100 лиц, арестованных и привлеченных в той или иной степени к следствию по обвинению в поджогах. И вот из всего числа таких лиц не было ни одного дворянина. Огромное их большинство из людей низших слоев населения. Тут фабричные рабочие (16), солдаты и вообще нижние воинские чины, их жены и вдовы (26), дворовые люди обоего пола (14), крестьяне обоего пола (17), ремесленники (8), ямщики и низшие служители (6) и "гулящие" люди (4). Владельцы крепостных душ, хозяева фабрик, командиры военных частей, экономически солидные люди были вне подозрения.

В числе привлеченных к следствию мы насчитали 14 лиц купеческого звания, т. е. такой категории обывателей,

которые могут показаться солидными. Но, при ближайшем рассмотрении, оказывается, что из 14 только трое были действительно торгующими купцами. В половине XVIII в. термин "купец" охватывал собой и тех, которые впоследствии именовались мещанами и причислялись к низшему податному сословию. Можно определенно сказать, что купечество в общей своей массе, не говоря уже о верхушке, о фабрикантах и откупщиках, не было затронуто следствием.

"Козлы отпущения"

Расследованию причин и раскрытию виновников московских пожаров верховная власть придавала большое значение. Организованная Ушаковым из московских чиновников разного ранга канцелярия была по тому времени многочисленна и помещалась в особо отведенном доме. Усиленные воинские команды производили бесчисленные аресты по всему городу и даже по уезду. В застенке неусыпно работали "заплечные мастера".

В действительности, никаких систематических поджогов, никакой преступной организации комиссия Ушакова так и не раскрыла. Не обнаружила она и отдельных виновников. Многие из арестованных после допросов "с пристрастием" были отпущены на волю, так как выяснялась их полная непричастность к "зажигательству". Еще больше было таких лиц, которые по решению комиссии признаны невиновными в поджоге, но не освобождены, а переданы в разные учреждения "по принадлежности". Так, беглые нижние воинские чины отданы в военные ведомства; уличенные в краже различных пожитков у погорельцев - в сыскной приказ; лица купеческого звания, оказавшиеся не записанными в оклад, пересылались в магистрат, фабричных рабочих отправляли к владельцам фабрик, и пр.

Но девять человек комиссия признала тяжко виновными, и приговор о их смертной казни постановила представить на утверждение императрицы. Стало быть, небольшая группа лиц была резко выделена из общего числа арестованных. Не они ли, по расследованию комиссии, произвели московские пожары?

Если, однако, познакомиться с обстоятельствами и мотивами приговора, то окажется, что и эти присужденные к смерти люди не поджигали Москвы.

В самом деле, трое из них были только "разгласителями". Это те беглые, о которых уже упоминалось выше: Быков, Воробьев и Дубненок. Они были виновны в том, что, будучи задержаны, придумали или повторяли чужие выдумки об иностранных агентах, устраивавших в России пожары, но сами они, во всяком случае, поджигателями не были.

Четвертый, беглый Насонов, был признан достойным смертной казни за то, что, зная от своего товарища, такого же беглого "фурлета" Колобова, о его намерении поджечь в Москве двор своего прежнего помещика, никому об этом не донес. Поджигать же сам он никого не собирался.

К смерти были приговорены еще двое: дворовый человек Куприянов и крестьянка Ермолаева. Они были виновны в поджоге, но не в Москве. Первый из них поджег избу в Боровском уезде, в сельце Дулове, а вторая - в селе Архангельском, Ряжского уезда. Оба эти поджога вне Москвы совершены были на почве личной вражды, из-за семейных неурядиц; оба поджога произведены в половине июня, т. е. после окончания полосы московских пожаров. К делу о московских поджигателях Куприянов и Ермолаева были пристегнуты произвольно.

Седьмым из присужденных к смертной казни был рабочий большого суконного двора Алексей Крутой: "за умышленное им к зажигательству намерение в Москве, на Кисловке, обывательского двора". Тот самый Крутой, который на допросе утверждал, будто его к поджогам подкупил таинственный лесоторговец Иванов, живший якобы у Новинского монастыря. Крутой признался, что он хотел поджечь на Кисловке какой-то дом. Фактически же он ничего не поджигал. Следовательно, и Крутой не мог быть виновником хотя бы одного из пожаров.

За подобное же намерение произвести поджог усадьбы баронов

Наказание батогами.

По рисунку Аткинсона.

Строгановых была приговорена к смертной казни и вдова дворового человека Ильина. Она на допросе показала, что собиралась поджечь Строгановым, рассчитывая "себе получить, ежли б зажгла, что-нибудь в прибыток, и к тому зажжению огарок вощаной подняла подле того Строганова двора, а огонь где-нибудь хотела взять". Кроме преступного намерения комиссия в действиях Ильиной ничего не раскрыла, а между тем ее тоже постиг смертный приговор.

Наконец, относительно последнего, девятого из присужденных к смертной казни, солдатского сына, рабочего суконной фабрики Козьмы Козьмина, комиссия установила, что он не только намеревался, но и пытался поджечь. Он был пойман в тот самый момент, когда подкладывал горящую головню под кровлю конюшни графа Разумовского, на Гороховом поле. Свою неудавшуюся попытку Козьмин на допросах сначала об'яснял подкупом какого-то харчевника Алексеева, а потом признался, что делал это сам спьяна. Под каким бы влиянием ни действовал Козьмин, все равно его попытка не могла повлечь за собой пожара, да и пожар в тот день (23 мая)

начался не с усадьбы Разумовского. Таким образом, пред нами прошли все девять главных преступников, и, оказывается, ни один из них не был фактическим виновником пожаров, и сама комиссия таковым никого из них не называла.

Можно категорически сказать, что все предположения о "злодейском запалении" Москвы разбились вдребезги. Девять человек, на которых обрушилась чрезвычайная кара, служили лишь "козлами отпущения". Никого из них нельзя назвать ни членом какой-либо преступной организации, ни одиночным поджигателем, вызвавшим, хотя бы косвенно, майские пожары в Москве. Трудно предположить, чтобы для самого Ушакова и его соратников не была очевидна натянутость обвинения этих лиц. Это было лицемерие, прикрывавшее явный провал всей многообещавшей затеи по искоренению злодеев.

Но не меньше лицемерия заключалось и в том, чтобы карать смертью людей за "злодейское разглашение" разных, хотя бы вздорных слухов о причинах повсеместных пожаров. Эти слухи возникали вследствие того, что многочисленные воинские пикеты, до-

зоры и раз'езды, усиленные дневные и ночные караулы, посылки команд для ареста, повальные опросы разных групп жителей волновали население; на этой основе возникали всякие росказни, мрачные настроения и тревожные ожидания. С теми же, кто высказывал эти настроения, ушаковская комиссия расправлялась как с преступниками. Причем опять-таки характерно: к ответственности привлекались лишь неимущие, эксплоатируемые слои населения. Так например дворовый человек майора Зиминского Сидоров был приговорен к наказанию кнутом при следующих обстоятельствах. В Замоскворечье, где он жил с своим господином, 25 мая начался недалеко от их квартиры пожар. Сидоров влез на крышу, смотрел на пожар вместе с другими любопытными и говорил, что "в Петров день всей Москве гореть". Эти слова он слышал от офицера Шамардина, гостя своего господина. Последний это подтвердил. Однако следственная комиссия не наказала ни прапорщика Шамардина, ни майора Зиминского. Сидоров же был приговорен к "нещадному наказанию" на Красной площади, "понеже он, Сидоров, слышав такие слова, нище не доносил, а сам такое непристойное разглашение учинил".

Были ли поджоги?

Скудные результаты допросов и сысков комиссии Ушакова сами по себе еще мало свидетельствуют о действительном отсутствии поджогов. Но несомненно, что основной причиной пожаров не было какое-то умышленное "огненное запаление". Длинная цепь майских пожаров 1748 г. возникла не от поджигателей.

Москва, вообще, горела много. Колоссальное количество пожаров в Москве, изумлявшее иностранцев, продолжалось до самого конца XVIII века.

В весенние месяцы особенно часто случались пожары, и огонь беспрепятственно гулял по скученной, деревянной, а частью и соломенной Москве. В мае 1748 г. погода стояла исключительно благоприятная для возникновения и распространения пожаров. В письме генерала Маслова от 26 мая, которое мы цитировали выше, сообщалось, что тогда "жары великие и вихри были, ржи засохли, а яровое не выходит". Нечего, стало быть, и удивляться тому, что в такую ветренную засуху без всяких "зажигателей" неоднократно возникали и, быстро распространялись пожары. Если (несмотря на свое наблюдение тот же Маслов приписывал происхождение пожаров злодеям-поджигателям и был серьезно озабочен их поимкой, то это говорит прежде всего о силе социального антагонизма в крепостнической Москве. Состояние классовой настороженности было состоянием обычным, а в критические моменты оно обострялось до чрезвычайности.

Сыскной приказ еще до образования следственной комисси с особым рвением, с применением плетей и "кошек" старался выяснить по свежим следам обстоятельства, при которых начались пожары, и везде устанавливал, что причиной пожара была небрежность с огнем, недосмотр или что-либо еще, но никак не поджог. Так, первый, самый большой пожар, 10 мая, разгорелся при "сильном и ужасном ветре", начавшись с крыши кузницы, которая в этот день усердно работала. Кузница была расположена в очень скученной части города, в начале бывшей Мясницкой улицы, близ нынешней площади им. Дзержинского. Второй пожар, в ночь под 15 мая, в Гончарах, начался с булочной ("калачной избы"); в эту ночь под воскресенье топились три печи на дворе для печения саек, и совершенно правдоподобно показание владельца двора о том, что пожар начался без всякого поджога. Большой пожар 23 мая в Покровском начался с избы рядовой крестьянки Евдокимовой; сама владелица не имела побуждений поджигать свою избу, из посторонних же никого она не подозревала. Точно так же и в другие дни никаких признаков поджогов сыскным приказом не обнаружено. Поэтому твердую уверенность в происхождении пожаров от "злодеев" следует признать бездоказательной. Она порождена атмосферой враждебных отношений между угнетающим меньшинством и массой населения.

Вместе с тем представляется вполне допустимым предположение, что были

"Такой-де человек но обиде сделать ничего не может, разве только злодейски зажечь дом". Рис. Ю. Цишевского.

отдельные случаи удавшихся и неудавшихся поджогов. Цели и мотивы таких поступков могли быть различны.

Поджог, "красный петух", как акт мести и борьбы был вообще нередким явлением в деревянной России. Москва не могла быть исключением, и не раз социально-политическая борьба в ней сопровождалась большими пожарами. При этом случалось, что обе борющиеся стороны обвиняли друг друга в поджогах. В половине XVIII в. в Москве было огромное количество бездомных и необеспеченных людей, недовольных своей судьбой. Множилось в Москве число дворовых, крепостных крестьян, отставных и беглых солдат, подневольных фабричных рабочих и прочих пасынков крепостного строя, не знавших форм организованной борьбы. Тем из них, кто не мирился со своим положением, приходилось применять методы, если можно так выразиться, уголовного террора - поджога и разбоя. Именно в этот период под Москвой усиленно развился бандитизм: по дорогам, ведшим в столицу, орудовали шайки разбойников, рекрутировавшихся в значительной мере из обездоленных низов столичного населения. В обстановке бесправия массы и безраздельного господства кучки дворян и откупщиков для протестующего человека поджог представлялся иногда целесообразным актом борьбы с врагом, с экономическим и внеэкономическим насилием.

Генерал Маслов, изловив на Петровке "гулящего человека" Игнатьева, признал его подозрительным и в качестве одного из доводов того, что изловленный действительно поджигатель, привел следующий довод: "Такой-де человек к обиде больше сделать ничего не может, разве только злодейски зажечь дом".

В сущности говоря, здесь Масловым дана правильная формулировка безвыходного состояния раздраженного и озлобленного московского бедняка. В отдельных случаях поджоги такого рода могли быть и в мае 1748 года. Надо заметить, что ряд заподозренных лиц задержан близ усадеб барона Строганова, графа Разумовского и других богатых домовладельцев. Обстоятельство это, правда, обгоняется прежде всего тем, что усадьбы эти с особой зоркостью охранялись "верными людьми". Но возможны и действительные попытки к "запалению" домов выдающихся по богатству московских вельмож. Быть может, не случаен пожар 29 мая во дворе прокурора сыскного приказа Никиты Безобразова (пожар скоро потушили).

С другой стороны, пожары в Москве, приносившие домовладельцам разорение, были желательным событием для тех, кто хотел поживиться за чужой счет. Связанная со всяким пожаром общая растерянность давала возможность легко растаскивать вещи, в беспоряде выбрасываемые на улицу.

В числе задержанных пикетами и раз'ездами было немало лиц, уличенных в похищении имущества, вынесенного погорельцами. Ловили людей с разнообразными предметами: с бельем, платьем, серебряными вещами и пр.

Ушаковскую комиссию сильно беспокоили так называмые "подметные письма". Много ли таких писем подбрасывалось и каково их полное содержание, из материалов,, имеющихся у нас, не видно. Но кое-какие сведения о них все-таки имеются. Так, 27 мая сенатору Левашеву доставлено фабрикантом Милютиным одно подметное письмо, поднятое по соседству с фабрикой, на Мясницкой улице, у забора Лобкова. Письмо было подписано Лаврентьевым, а говорилось в нем "о горении всей Москвы на троицын день в обедни и чтоб убираться, а ежели не выедут, то гореть воем". Видимо, подметное письмо предназначалось для того, чтобы побудить москвичей выносить свои пожитки из дому. Определялся даже точный срок, совпадающий с народной молвой о новом в троицын день пожаре. Это не призыв к поджогам, это не угроза поджогами, а предупреждение о предстоящих пожарах с настойчивым советом спасаться и выбираться из домов. Можно допустить, что профессиональные воры решались даже на поджог, чтобы заставить обывателей выносить свое имущество из домов. А воровство в Москве того времени было чрезвычайно развито. Оно питалось как общим характером социальных отношений, так, в частности, феноменальной продажностью полицейских и сыскных органов. Достаточно указать, что именно к 40-м годам XVIII столетия относится виртуозная уголовная деятельность "доносителя сыскного приказа", провокатора Ивана Каина, которому ничего не стоило самому организовать поджог, разграбить имущество погорельцев и затем предать всех тех, кто поджигал по его же подстрекательству.

Майские пожары 1748 г. в основном произошли не от умышленного "запаления". В то же время не исключена, по нашему мнению, возможность того, что были отдельные случаи поджогов из мести, или протеста, или с целью ограбления погорельцев.

Историк С. М. Соловьев, делая обзор елизаветинского царствования за первое его семилетие, с 1741 по 1748 г., приходил к заключению, что "описываемое время оставило по себе приятное воспоминание в народе"¹ . Для московского населения в его массе это "приятное" воспоминание, как мы видели, связано со страшными пожарами и с последовавшими за ними безалаберным, жестоким следствием, с обременительными караулами и постоями, с начальнической суетой, тяжко обрушившейся на "подлые" слои населения.

В провинциальных городах, переживших одновременно с Москвой большие пожары, происходили подобные же поиски поджигателей, сопровождавшиеся такими же арестами, пытками и нелепыми приговорами.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Комментарии: