1

Еще в начале сороковых годов, во время пребывания Маркса в Париже, вопросы изучения Великой французской революции прочно вошли в круг его умственных интересов. Изучая эпоху революции, Маркс конечно не мог ограничиться имевшейся литературой (тогда еще скудной), возникшей в годы реставрации и июльской монархии, а обратился к первоисточникам. Мемуары современников, памфлетная и брошюрная литература, отчеты конвентских прений - весь этот круг источников усердно прорабатывался Марксом. Живыми документами этой проработки являются и обширный конспект мемуаров якобинца Левассера и целый ряд упоминаний о эпохе Великой революции, содержащихся во всех главнейших произведениях Маркса и Энгельса в эти первые годы их исторического содружества. Интерес Маркса и Энгельса к великой революционной эпохе XVIII в. был конечно далеко не случаен. Изучали они французские события как классический образец буржуазной революции, как прообраз того, что ожидало в недалеком будущем Германию. "Отрицательно относясь к немецким порядкам 1843 г., - писал Маркс, - я по французскому летоисчислению нахожусь едва в 1789 г.", таким образом критический анализ хода Великой французской революции должен был явиться одной из необходимых предпосылок для выработки основ стратегии и тактики пролетариата в грядущих классовых боях. Изучение революции становилось таким образом делом глубоко актуальным, практически насущным. Штудируя источники, раскрывавшие перед ними историю революционных битв конца XVIII в., Маркс и Энгельс должны были обобщить весь этот громадный материал с точки зрения впервые сформулированного ими учения исторического материализма. История революции должна была прозвучать теперь, совсем по-новому, осмысленная великими теоретиками пролетариата. Ни Маркс, ни Энгельс не оставили после себя какого-либо цельного исследования по истории революции. Их высказывания - это фрагменты, отрывки, отдельные замечания, но дают они для понимания событий революции несравненно больше, чем томы, исписанные цеховыми историками буржуазии. Поэтому-то и дальнейшее развитие советской историографии Великой французской революции возможно только на основе пристального изучения наследия, оставленного основоположниками марксизма, а также на основе изучения указаний Ленина и Сталина.

Когда Маркс и Энгельс впервые приступили к своим занятиям по эпохе Великой революции, они застали еще "теплой ту лаву, под потоками которой были погребены ее дела и люди. В 40-х годах еще жив был целый ряд современников и деятелей революции, еще коротали свои дни "последние могикане", "цареубийцы", члены Конвента. Знаменитый Барер окончил свои дни только в 1841 г., а были и такие, которые дотянули до конца 40-х годов. Когда Тьер и Минье выстудили с первыми, по времени, попытками дать широкое историческое полотно, посвященное революции, они могли опираться и на изустные предания и на рассказы современников. Поэтому-то традиции Великой революции и легли тяжелым пластом на революционную борьбу первого десятилетия июльской монархии. Поэтому-то на каждом повороте вновь и вновь возникали из исторического небытия партии и лозунги 90-х годов XVIII в., пока это все не завершилось пародийным воскрешением 1793 г. в буржуазной революции и буржуазных "революционерах" 1848 года.

Среди потока книг и брошюр, посвященных героическому прошлому буржуазной Франции, одна книга заняла совсем особое положение и по своему сюжету и по тому, с каких точек зрения он был в ней разработан. Вышла книга эта в Брюсселе в 1828 г., во времена жесточайшей реакции во Франции. Автором ее был Филипп Буонаротти и называлась она "Заговор равных", или, точ-

нее, "Заговор для достижения равенства". В ней была дана история знаменитого "заговора равных" под руководством Бабефа.

Группа революционеров, об'единившись в 1796 г, под руководством Бабефа, сделала попытку революционного свержения режима буржуазной диктатуры.

Попытка эта оказалась неудачной, вождь "равных" - Бабеф - сложил голову на гильотине. Другие участники "заговора" поплатились долгими годами ссылки и заключения. На целую четверть столетия угасла, казалось, и всякая память об этом безумно смелом и героическом предприятии. Но вот появилась книга Буонаротти, написанная с громадным под'емом, снабженная интереснейшими документами, книга, и по сей день сохранившая значение важнейшего источника для истории Бабефа и бабувизма. Через два года после ее выхода в свет произошла июльская революция, принесшая небывалый еще под'ем рабочего движения. В том же 1830 г. стало возможным переиздание книги Буонаротти в самом Париже. Она сыграла значительную пропагандистскую роль в передовых слоях французского пролетариата. Она стала исходной точкой воскрешения бабувизма как самостоятельного, особого течения внутри рабочего движения 30-х и 40-х годов.

С другой стороны, отклик имела книга Буонаротти и по ту сторону канала, в Англии. Первый английский перевод ее появился еще в 1828 г. В 1836 г. ее вновь перевел один из будущих вождей чартистского движения Бронтерр О'Брайен. В предисловии к переводу О'Брайен писал о поразительном совпадении своих взглядов со взглядами Буонаротти: "Книга Буонаротти содержит одно из лучших изложений тех великих политических и социальных идеалов, которые я так долго защищал в газете "Защитник бедных людей" и в других органах". Хотя О'Брайен несомненно ошибался, отождествляя позицию "Защитника бедных людей" с бабувизмом, остается все же бесспорной громадная популярность Буонаротти и его книги в английском рабочем движении, переживавшем тогда один из замечательнейших своих этапов.

Но пропагандистскую роль играла не одна только книга. Сам Буонаротти дожил до осени 1837 г., оставаясь и в последние дни своей жизни пламенным проповедником идей бабувистского равенства. Когда Маркс и Энгельс появились в Париже, они несомненно должны были столкнуться лицом к лицу с возрожденным бабувизмом. Ту же бабувистскую традицию Энгельс обнаружил и на английской почве. Таким образом критическая оценка бабувизма, уяснение его исторического места и значения представляли для Маркса и Энгельса шаг политической важности. Не ограничившись одним только признанием исторической заслуги Бабефа, Маркс и Энгельс смело вскрыли слабые, реакционные стороны бабувизма, подчеркнув этим его историческую ограниченность.

И в последующие годы, когда бабувизм окончательно отошел в историческое прошлое, Маркс и в особенности Энгельс возвращались к темам, с ним связанным. Особое значение имеет в данном случае энгельсовский "Анти-Дюринг", как окончательный его текст, так и некоторые черновые наброски. Во всяком случае можно положительно утверждать, что в позднейшей марксистской литературе многочисленные высказывания Маркса и Энгельса, посвященные Бабефу, не получили сколько-нибудь систематической разработки, а зачастую даже и вовсе не учитывались. Дальнейшее наше изложение и стремится дать сводку важнейших мест из Маркса и Энгельса, причем главное внимание в нашем комментарии будет уделено Бабефу и бабувизму эпохи Великой революции. Бабувизм позднейшего времени будет привлекаться нами

Гракх Бабеф

лишь поскольку он связывается у Маркса и Энгельса с его историческим предшественником.

2

Начнем с вопроса о происхождении бабувизма. Сам бабувизм является, по Марксу и Энгельсу, продуктом совершенно определенных исторических условий. В "Анти-Дюринге" Энгельс прослеживает исторические предпосылки бабувизма одновременно по двум линиям. Одна дана развитием идей утопического социализма, другая - последовательным развертыванием социальных движений предпролетариата в эпохи ранних буржуазных революций.

Указывая на широкое распространение, которое получили накануне революции идеи буржуазного просветительства, Энгельс подчеркивает, что в их круге одно из доминирующих мест принадлежало идее равенства. "Благодаря росту торговли и вызванному им усилению более или менее развитых элементов как буржуазии, так и пролетариата опять должно было выдвигаться требование равенства как условия буржуазного существования, а в связи с этим требованием и пролетарии начали связывать с политическим равенством социальное. Впервые, конечно в религиозной форме, это требование было ясно выражено во время крестьянской войны"¹ .

Идея равенства поддавалась, как указывает Энгельс, двоякой интерпретации. Буржуазное ее толкование замыкалось на идее формального равенства, равенства перед законом. Эта "буржуазная сторона равенства была впервые резко, но еще в виде общечеловеческого требования формулирована Руссо"² . Однако одновременно с руссоизмом в потоке просветительной философии наметилось и другое течение, представители которого не ограничивались буржуазным толкованием понятия равенства, а шли дальше, сознательно раздвигая и ломая рамки буржуазного просветительства. "Вместе с революционными попытками еще не сложившегося класса, - говорит Энгельс, - возникали и соответствующие теории с утопическим изображением идеального общественного строя в XVI и XVII столетиях, а в XVIII - уже прямо коммунистические теории (Морелли и Мабли)"³ .

Таким образам ближайшими предшественниками Бабефа мы должны считать, поскольку речь идет об определенной исторической преемственности идей, Морелли и Мабли. "Современный социализм... в своей теоретической форме является прежде всего дальнейшим и более последовательным продолжением основных принципов, выдвинутых великими французскими просветителями XVIII века, и его первые представители Морелли и Мабли недаром принадлежали к их числу"⁴ .

Бабеф и "равные" являются дальнейшей ступенью в развитии социализма. И в данном случае, "как и при всех требованиях буржуазии, пролетариат, как тень, неизбежно следует за буржуазией и делает свои выводы"⁵ . В скобках Энгельс добавляет при этом: "Бабеф".

Но самый бабувизм не является однако простым продуктом развития социалистических идей. Как определенное социальное движение он имеет своих предшественников в самостоятельных движениях "того слоя, который был более или менее развитым, предшественником современного пролетариата". К таким движениям Энгельс причисляет "движение перекрещенцев и Томаса Мюнцера в эпоху Реформации и крестьянских войн в Германии, левеллеров - во время английской революции, Бабефа - во время французской"⁶ . Вместе с тем, складываясь в горниле небывалого революционного потрясения, через которое проходила Франция в конце XVIII в., бабувизм является историческим продуктом классовой борьбы, развернувшейся в эпоху Великой революции. Общей его предпосылкой служит опыт якобинской диктатуры. Энгельс и Маркс неоднократно подчеркивали наличие связи между бабувизмом и якобинизмом. По Энгельсу, "заговор Бабефа сделал во имя равенства заключительные выводы из идей демократии 93 года, поскольку выводы эти возможны были тогда"⁷ . Не следует только понимать при этом якобинскую демократию как формальную демократию, каковой она на самом деле никогда и не была. "Тогдашняя демократия была чем-то совершенно иным, чем простая политическая организация". Свидетельство этому - "декретирование максимума цен, законы против скупщиков жизненных припасов, боевой клич революционных армий: война дворцам, мир хижинам... и сотни других несомненных

¹ К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 367.

² Там же.

³ Там же, стр. 18.

⁴ Там же, стр. 357.

⁵ Там же, стр. 367.

⁶ Там же, стр. 18.

⁷ Там же, т. V, стр. 28.

признаков". Якобинцы, создав режим революционного правительства, предельно развили элементы демократии, основанной на подлинном, не бумажном, не формальном господстве народных масс. Но именно этим они создали базу для постановки вопроса о фактическом равенстве как о логическом и "завершающем выводе" из идей якобинской демократии. "Французская революция была социальным движением от начала до конца, и после нее чисто политическая демократия невозможна"¹ .

Подобно Энгельсу и Маркс подчеркивает, что "первое появление действительной активной коммунистической партии мы видим в буржуазной революции в тот момент, когда устранена была конституционная монархия...". "Заговор Бабефа", описанный его другом и товарищем по партии Буонаротти, показывает, как эти республиканцы из "движения" почерпнули то убеждение, что с устранением социального вопроса в монархии и республике для пролетариата ни один "социальный вопрос" еще не был решен"² .

Энгельс в статье "Прогресс движения за социальную реформу на континенте", помещенной в чартистской газете "New Moral World", проводит также любопытную параллель между Бабефом и Наполеоном. Упадок демократии должен был обнаружить скрытые в ней противоречия: "Либо равенство, т. е. неприкрытый деспотизм, либо истинная свобода, истинное равенство, т. е. коммунизм. Оба являются последствиями французской революции. Первое последствие извлек Наполеон, второе - Бабеф"³ .

Таким образом якобинская диктатура является одной из предпосылок бабувизма. Но из этого еще никак не следует, что можно было бы исчерпать вопрос о происхождении бабувизма, связав его по прямой магистрали с классическим робеспьеровским якобинством. Никто другой, как Маркс с исключительной проницательностью вскрыл линию развития бабувизма и выяснил его ближайших и непосредственных предшественников уже в ходе самой революции. "Революционное движение, - писал Маркс в "Святом семействе", - которое началось в 1789 г. в "Социальном кружке", которое в середине пути имело своими главными представителями Леклерка и Ру и наконец потерпело на время поражение вместе с заговорам Бабефа, - движение это вызвала коммунистическую идею, которая после революции 1830 г. снова введена была во Францию другом Бабефа Буонаротти. Эта идея, последовательно разработанная, и есть идея нового мирового порядка"⁴ .

Как видим, Маркс находит предшественников Бабефа в лагере "бешеных". В каком же смысле можно говорить о "бешеных", о Ру, о Леклерке, как о предшественниках Бабефа? Необходимо сейчас же подчеркнуть, что и идеологи "Социального кружка" и "бешеные" не были ни социалистами, ни тем более коммунистами. Основатель "Социального кружка" де-Бонвиль проповедывал "аграрный закон" и ставил в своей брошюре "О духе религий" вопрос о средстве для подготовки всеобщего передела земли. Жак Ру, вождь "бешеных", и его единомышленники всецело стояли на точке зрения сохранения частной собственности.

Недаром Жак Ру эпиграфом к своей речи, произнесенной им в Конвенте 25 июня 1793 г., взял слова: "Народ, защищая твои права, я презираю смерть; докажи мне свою благодарность уважением к лицам и собственности".

Целью "бешеных" было вместе с тем устранение социального неравенства. "Сво-

Морелли

¹ К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. V, стр. 28.

² Там же, стр. 208.

³ Там же, т. II, стр. 394.

⁴ Там же, т. III, стр. 147.

бода лишь пустой призрак, - говорил Жак Ру в той же речи, - когда один класс людей может безнаказанно заставлять другой голодать. Равенство лишь пустой призрак, когда благодаря монополии богатые имеют право жизни и смерти над своими ближними..." Достижение этой цели "бешеные" мыслят себе в формах последовательно проверенного милитаризма. Жак Ру выдвигает проект изгнания "богатых" из армии, Леклерк проектирует национализировать торговлю и т. д. Можно сказать, что "бешеные" вплотную продвинулись к демаркационной линии, отделяющей эгалитаризм от коммунизма. Именно поэтому и родословную Бабефа мы должны выводить не из половинчатого эгалитаризма якобинцев, а из гораздо более последовательного, более радикального эгалитаризма "бешеных". И это обстоятельство имеет свои совершенно определенные классовые предпосылки. Движение "бешеных" уходило своими, корнями в тот слой, который, говоря словами Энгельса, был в эпоху революции "более или менее развитым предшественником современного пролетариата". Перерастание эгалитарной идеологии "бешеных" и отчасти эбертистов в бабувизм соответствует таким образом в общем смысле внутреннему развитию, проделанному рабочим классом в эпоху революции. Оно является выражением роста его классового самосознания в связи с общим ходом и конечными результатами буржуазной революции.

Политическая биография Бабефа может быть надлежащим образом оценена только в свете приведенных указаний Маркса и Энгельса. Так же как "бешеные", Бабеф начинал с последовательного эгалитаризма, облеченного в форму проповеди "аграрного закона". Так же как "бешеные", он отстаивал позиции формальной демократии. Это обусловило в частности и его отрицательное отношение к Робеспьеру и ко всему режиму якобинской диктатуры. Дальнейшее развитие политического мировоззрения Бабефа привело к разрыву и с эгалитаризмом и с формальной демократией. Бабувизм сочетал идеи уравнительного коммунизма (и здесь на помощь Бабефу пришли и Морелли и Мабли) и революционной диктатуры. Но идея диктатуры у Бабефа также подверглась внутреннему видоизменению. В толковании Бабефа она стала идеей диктатуры трудящихся, стала прообразом учения Маркса и Ленина о диктатуре пролетариата.

Таковы исторические истоки бабувизма.

Определив их, мы этим самым определили и его историческое значение. Идея бабувизма выходила, говоря словами Маркса "за пределы идей" всего старого мирового порядка, она была идеей нового мирового порядка или, иначе говоря, идеей коммунизма.

Вместе с тем нужно сейчас же оговориться насчет того, в каком смысле Маркс и Энгельс говорили о коммунизме применительно к бабувистской идеологии.

3

И Маркс и Энгельс неоднократно подчеркивали слабые, реакционные стороны бабувизма. Еще в 1842 г. Энгельс, говоря о Бабефе и Буонаротти, указывал на то, что "коммунистический замысел не удался потому, что тогдашний коммунизм был еще слишком сырой и поверхностный..."¹ .

"Бабувисты, - пишет Маркс в "Святом семействе", - были грубыми материалистами..."² . Их коммунизм противопоставляется "развитому коммунизму", ведущему свое происхождение от французского материализма.

Не менее определенно звучит отзыв, данный в "Коммунистическом манифесте". "Первые попытки пролетариата, - читаем мы там, - доставить непосредственное торжество своим классовым интересам, во время всеобщего возбуждения умов, в период низвержения феодального строя, необходимо должны были разбиться вследствие неразвитого состояния самого пролетариата и недостатка материальных условий его освобождения, которые сами являются продуктом лишь буржуазных эпох. Революционная литература, сопутствовавшая этим первым движениям пролетариата, по своему содержанию необходимо является реакционной. Она проповедует всеобщий аскетизм и грубую уравнительность". Под литературой этой авторы "Манифеста" прямо подразумевают: "сочинения Бабефа и т. д."³ . Совершенно очевидно также, что Энгельс в "Анти-Дюринге" имеет в виду бабувизм, говоря об "аскетически-суровом, спартанском коммунизме, осуждавшем всякое наслаждение"⁴ .

Обращаясь к разбору отдельных сторон

¹ К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. II, стр. 394.

² Там же, т. III, стр. 160.

³ Там же, т. V, стр. 509.

⁴ Там же, т. XIV, стр. 18.

учения Бабефа, мы имеем возможность убедиться в полной обоснованности подобной оценки бабувизма. Формулируя в N 35 "Народного трибуна" основные пункты своей программы, Бабеф, как известно, требует об'явления земли общим достоянием, запрещения присвоения земли отдельной личностью в размерах, превышающих площадь, необходимую для ее пропитания, отмены права наследования, уравнения в заработке работников физического и умственного труда, равенства в воспитании и образовании и отмены частной собственности.

Остановимся подробнее на последнем пункте. Он несомненно является наиболее важным, и читатель не посетует на нас за несколько пространную цитату.

Прежде всего Бабеф устанавливает необходимость "изменить социальные учреждения" в таком смысле, чтобы отнять у всякого отдельного лица надежду сделаться когда-либо более богатым, могущественным или образованным, чем кто-либо из его равных. Из этого следует, что необходимо определить судьбу каждого из членов общества, обеспечить каждому человеку и его потомству, как бы многочисленно оно ни было, достаток, но не более, чем достаток, закрыть всем людям всякие пути к получению личной доли, превышающей среднюю.

Единственным средством к достижению этой цели является установление общей администрации. Необходимо отменить частную собственность, прочно привязать каждого человека в зависимости от его способностей к ремеслу, которое он знает, обязать всех сдавать продукты в натуре в общественные магазины и установить администрацию продовольствия, которая будет вести точный учет всех людей и всех предметов и распределять последние на началах самой тщательной равномерности, доставляя их каждому та дом.

В этих строках необходимо подчеркнуть следующее: как мы видим, Бабеф требует упразднения всей частной собственности, идя в этом требовании гораздо дальше своих предшественников; однако вместе с тем отмена частной собственности является для него лишь средством к установлению чисто уравнительной системы. Идея уравнительства красной нитью проходит через все построения Бабефа. Каждый член общества обеспечивается известным достатком, но достаток этот строго ограничен. Все виды труда, все профессии должны быть строго уравнены в их заработках.

Чрезвычайно характерно уравнение в оплате физического и умственного труда, на котором настаивает Бабеф. Различия в ценности и почетности отдельных видов труда установлены, по мнению Бабефа, "имущим классом". С этой уравнительской тенденцией согласуется и выставлявшееся бабувистами требование упразднения крупных городов. В своем "Ответе гражданину М. В." Бабеф набрасывает картину счастливой республики "равных". В этой республике города, "эти скопища всех пороков", исчезнут и "вся Франция покроется сетью счастливых деревень". При этом ремесла, размещенные мудростью руководящих учреждений там, где они смогут принести наибольшую пользу, приблизятся к земледельцам. В республике Бабефа труд должен сде-

"Народный трибун", газета, издававшаяся Бабефом

латься общеполезным и приятным занятием. "Короткий по времени ежедневный труд обеспечит каждому легкую и беззаботную жизнь". Но вместе с тем большая эффективность труда мыслится исключительно как результат чисто количественного его перераспределения, вне связи с общим под'емом производительных сил в коммунистическом обществе. Задуманное Бабефом растворение индустриальных и торговых центров в море процветающих деревень ни в коем случае нельзя сближать с марксистским учением об уничтожении противоположности между городом и деревней. Ведь город для Бабефа это прежде всего скопище всяких пороков, которому деревня противопоставляется как почти идиллическое место процветания гражданских и семейных добродетелей.

Аскетическая уравнительность бабувизма сказывается также и в отношении бабу вистов к культуре, к науке и искусству. Составленный Сильвеном Марешалем проект "Манифеста равных" включал, как известно, пункт, угрожавший погибелью искусствам. "Для достижений равенства, - говорилось в "Манифесте", - мы готовы снести все до основания... Пусть погибнут, если нужно, все искусства, лишь бы у нас осталось настоящее равенство". Правда, "Манифест" был отвергнут руководящим центром заговора "равных", и одним из мотивов подобного решения был процитированный нами пункт о гибели "искусств". Однако вряд ли Бабеф сам был до конца свободен от того противопоставления равенства и культуры, которое занимало Марешаля. Полемизируя с "гражданином М. В.", Бабеф указывает на то, что "при нашем эгалитарном устройстве искусство получит новые импульсы ввиду полезности для всего общества и примет возвышенный отпечаток великих чувств, естественно порождаемых широким содружеством счастливых людей".

Вместе с тем он оговаривается, что народной массе чуждо искусство и, если искусство погибнет, масса будет совершенно равнодушна.

Идеи уравнительства, как известно, не имеют ничего общего с марксизмом. "Прочтите, - говорит т. Сталин в беседе с немецким журналистом Людвигом, - как Маркс критиковал Штирнера за его тенденции к уравниловке, прочтите марксову критику Готской программы 1875 г., прочтите последующие труды Маркса, Энгельса, Ленина, и вы увидите, с какой резкостью они нападают на уравниловку. Уравниловка имеет своим источником крестьянский образ мышления, психологию дележки всех благ поровну, психологию примитивного крестьянского "коммунизма". Уравниловка не имеет ничего общего с марксистским социализмом. Только люди, не знакомые с марксизмом, могут представить себе дело так примитивно, будто русские большевики хотят собрать воедино все блага и затем разделить их поровну. Так представляют себе дело люди, не имеющие ничего общего с марксизмом. Так представляли себе коммунизм люди вроде "коммунистов" времен Кромвеля и Французской революции".

Примитивность бабефовского коммунизма проявляется и в ряде других характерных его особенностей. Бабувизм не знаком с природой общественных классов, он не идет дальше простого противопоставления богатых и бедных. Правда, бедноту он мыслит как класс живущих на наемную плату, но от этого еще достаточно далеко до понимания места пролетариата в капиталистическом обществе и его исторической миссии. Поэтому-то и будущую диктатуру, призванную расчистить дорогу коммунистическому преобразованию общества, бабувисты мыслят себе в расплывчатых очертаниях "диктатуры трудящихся".

Наконец мы видели, что в конкретном плане "экономической реконструкции", разработанном Бабефом, доминирующее место заняло сельское хозяйство, что исходной его точкой стала идея "об'явления земли общим достоянием". Ленин, полемизируя в 1902 г. с эсеровской программой-минимум и обращая особенное внимание на соединение в этой программе требования социализации земли с требованием "развития в крестьянстве всевозможных видов... экономических коопераций", писал: "Поставить рядом в программе-минимум социализацию земли и кооперацию, для этого необходимо было, признаемся, редкое гражданское мужество. Наша программа-минимум с одной стороны - Бабеф, с другой - г. Левитский"¹ . Таким образом Ленин также подчеркивает связь, существующую между бабувизмом и идеей социализации земли.

Из этого конечно не следует, что мы должны сводить весь коммунизм Бабефа к коммунизму аграрному Предполагая полное упразднение частной собственности, Бабеф тем самым включал сюда и собст-

¹ Н. В. Левитский, народник, известный пропагандист и организатор земледельческих артелей. Ленин, Соч., т. V, стр. 159, изд. 2-е.

венность на орудия и средства производства. В проекте декрета об общественных работах прямо говорится о машинах (machines), которые будут находиться в заведывании властей национальной коммуны. Мы знаем также, что предполагаемое упразднение городов отнюдь не должно было повлечь за собой какой-либо технической деградации. Администрация коммуны должна была следить за применением машин и "всяких изобретений, способных уменьшить тяжесть человеческого труда".

То, что в программе бабувистов вопросы, связанные с промышленным производством, оказались недостаточно оттененными, имеет совершенно определенные исторические предпосылки: это те же предпосылки, которые обуславливают уравнительность и примитивность бабефского коммунизма в его целом. Заключаются они прежде всего в уровне экономического развития, в уровне зрелости французского рабочего класса, идеологами которого выступили Бабеф и его единомышленники. Мы видели, что Маркс и Энгельс неоднократно подчеркивали пролетарскую классовую сущность бабувизма, но тот же Энгельс указывает на то, что в эпоху Французской революции мы сталкиваемся не с пролетариатом в современном смысле этого слова, а лишь с "более или менее развитым его предшественником (!)"¹ .

В письме к Каутскому, написанном в мае 1895 г., Энгельс говорит об элементах, образующих "самый низший, бесправный слой населения всякого средневекового города, стоящий вне земельной общины, феодальной зависимости, цеховых связей..." - Из этих элементов "развивается предпролетариат, который в 1879 году в парижских предместьях произвел революцию"² .

Именно эта незрелость пролетариата и делала доступным проникновение в его среду психологии уравниловки, психологии примитивного крестьянского "коммунизма", о котором говорит т. Сталин. Именно ею об'ясняются своеобразные черты бабувизма, имевшего и свои сильные и свои слабые стороны. Степень же зрелости пролетариата определялась общим уровнем капиталистического развития Франции, как он сложился еще накануне и в эпоху революции.

Французский капитализм переживал в это время расцвет мануфактурной стадии. Франция XVIII в. - это страна централизованной мануфактуры. Что касается до рабочего класса эпохи Великой французской революции, то он всецело принадлежал к мануфактурной стадии капитализма. Ему еще только предстояло превращение в современный пролетариат.

Для своего времени бабувизм являлся несомненно передовой идеологией передового класса. Однако самый уровень развития французского пролетариата и общее соотношение классовых сил исключали возможность установления той революционной дик-

"К оружию, граждане! Формируйте свои батальоны!"

С литографии Шерле 1831 г.

¹ К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 18.

² Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии, изд. 1926 г., стр. 8.

татуры, которая, по мысли Бабефа, должна была явиться необходимым инструментом задуманного общественного преобразования. Именно поэтому Энгельс считает "безумной" попытку Бабефа прямо перескочить от Директории к коммунизму¹ .

Прогрессивное, революционное значение бабувизм сохранял еще в 30-х годах, когда книга Буонаротти "Заговор равных" бросила в самую гущу западно-европейского пролетариата семена учения "равных". Громадным плюсом бабувизма по сравнению с системами утопического социализма были его революционная непримиримость по отношению к существующему порядку вещей, его ориентация на революционное свержение власти буржуазии.

Но с 40-х годов, с момента выступления марксизма на мировую арену, все системы домарксовского коммунизма, в том числе и бабувизм, утратили былое прогрессивное значение. На своем победоносном пути марксизм должен был пройти полосу борьбы против всех разновидностей утопического, уравнительного социализма, в том числе и против бабувизма, представленного эпигонами Бабефа и Буонаротти.

Это не мешает мировому пролетариату и строящему социализм пролетариату Советского союза считать Гракха Бабефа одним из славных своих предшественников.

4

Буржуазная историография во всех ее оттенках постоянно извращала историю заговора "равных", замалчивала его историческое значение, старалась выхолостить из бабувизма заключенный в нем зародыш "идеи нового мирового порядка".

Особенно характерной в этом отношении является позиция Альберта Матьеза, превратившегося на закате своей научной деятельности в заклятого врага марксизма и коммунизма.

На протяжении ряда работ Матьез стремится к развенчанию Бабефа, ко всяческому умалению его исторической роли. Он не останавливается при этом перед прямыми инсинуациями, перед прямым подтасовыванием фактов. По мнению Матьеза, "коммунизм в доктрине и даже в деятельности Бабефа является искусственным наростом, никак не связанным с ближайшими его целями"² .

"Бабеф, - папист Матьез в другом месте, - был в основном орудием амнистированных террористов. Коммунизм является для него чем-то совершенно второстепенным, мало связанным с настоящей его политикой"³ . Самый коммунизм Бабефа, по Матьезу, сводится к робеспьеристскому эгалитаризму, и в частности к знаменитым вантозовским декретам. Не видя никакой разницы между эгалитаризмом и коммунизмом ("сделать всех собственниками благодаря конфискации - это равносильно коммунистическому решению вопроса"⁴ , - пишет он), Матьез впадает в непримиримое с самим собой противоречие, отказываясь признать заговор "равных" коммунистическим именно потому, что заговорщики "не собирались выходить за рамки, намеченные робеспьеристами накануне Термидора"⁵ .

Проблему социальной базы заговорщиков Матьез пытается разрешить, опираясь на такой односторонний источник, как список подписчиков "Народного трибуна". Не краснея, Матьез утверждает, что за Бабефом шли "крупные собственники", зажиточные буржуа, не имевшие никакого намерения делить свое имущество"⁶ .

Характеризуя в другой своей работе политическую деятельность Бабефа в течение первых месяцев термидорианской реакции. Матьез всячески стремится к тому, чтобы изобразить его простофилей, безвольным орудием в руках термидорианских дельцов. Матьез, как мы говорили, не останавливается перед прямым искажением фактов. Так, он утверждает, что Бабеф осенью 1794 г. вышел из тюрьмы благодаря термидорианцам⁷ (на самом деле он в это время очевидно вообще не подвергался аресту). Так же вымышленно обвинение Матьезом Бабефа в том, что он примыкал к золотой молодежи⁸ . На каких доказательств Матьез не приводит, да и не может привести, потому что их вообще не существует. Столь же "солидно" обставлено обвинение Бабефа в том, что он брал деньги у термидорианцев. Все эти утверждения - сплошной реакционный вымысел буржуазного историка.

В нашей литературе, в частности в ста-

¹ К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XIV, стр. 377.

² . A. Mathiez, Girondins et Montagnards, стр. 112, 113, Примечание.

³ A. Mathiez, Le Directoire ("Revue des cours et conferences" N 13, 1929 г., стр. 453)

⁴ A. Mathiez, Girondins et Montagnards, там же.

⁵ A. Mathiez, Le Directoire ("Revue des cours et conferences" N 15, стр. 616).

⁶ Там же. N 14, стр. 563.

⁷ A. Mathiez, La reaction thermidorienne. стр. 71.

⁸ Там же, стр. 89.

Взятие Тюльери 29 июля 1830 г.

тье т. Лукина¹ уже отмечалось, что антимарксистская оценка деятельности Бабефа явилась заметным этапом в том повороте вправо, который Матьез переживал в последние годы своей жизни. И это далеко не случайно. Как и для многих других буржуазных историков, для Матьеза вопрос отношения к Бабефу оказался той лакмусовой бумагой, через которую проявилась его буржуазная сущность. В конце концов все построения Матьеза отнюдь нельзя считать сколько-нибудь оригинальными. Он только повторяет и обобщает то, что до него писали другие историки, начиная от Флери и кончая Сиу и Эспинасом. Начав свою научную биографию яростной апологией Робеспьера, Матьез заканчивает ее как апологет правительства Директории. Своих симпатий к директорианскому режиму, по крайней мере поскольку речь идет о Директории и Бабефе, Матьез не скрывает.

Позднейшие высказывания Матьеза о Бабефе и бабувизме очень близки тому, что писал в свое время по тому же поводу Тарле. К истории заговора "равных" Тарле обращался дважды: в особой статье "Дело Бабефа", помещенной в его сборнике "Очерки и характеристики", а затем и во 2-й части своей диссертации "Рабочий класс во Франции в эпоху революции". Уже в "Деле Бабефа", хотя очерк этот замыкается в рамках политической биографии, мы находим нотки, удивительно напоминающие процитированные выше пассажи из Матьеза. "Историческое значение Бабефа, - пишет Тарле, - заключается вовсе не в теоретическом новаторстве, как хотят думать некоторые его биографы, а только исключительно в политической роли, которую ему пришлось сыграть... незачем, стало быть, силиться ставить его на пьедестал оригинального мыслителя и приписывать ему создание того, в чем он вовсе не повинен, т. е. создание самостоятельной реформаторской теории"² .

Идеи Бабефа для Тарле - это перепевы Руссо, Морелли и Мабли. Отказывая бабувизму в какой-либо теоретической значимости, Тарле трактует и самый заговор как чисто политический акт, как последнюю попытку борьбы "против окончания революции". Проблема классовой базы бабувизма здесь и не ставится, а о высказываниях

¹ "Историк-марксист" N 3 (25), стр. 82.

² Е. В. Тарле, Очерки и характеристики, стр. 194.

Маркса и Энгельса, хотя бы в об'еме "Анти-Дюринга", автор и не упоминает.

В "Рабочем классе" указанная концепция получила дальнейшее развитие и углубление¹ . Заговор "равных" трактуется у Тарле в полном отрыве от истории рабочего класса. "Фактическое участие рабочего элемента в заговоре, - утверждает Тарле, - было весьма ничтожно, если вообще можно о таком участии говорить"² . "Рабочая масса", по Тарле, относилась к заговору совершенно равнодушно. После ареста Бабефа и его друзей "рабочие предместья, спокойны, большая часть рабочих занята своим делом"³ .

Что же представляет собой в таком случае "заговор "равных"? Каковы были его социальные корни? Этот вопрос у Тарле даже и не ставится. Во всяком случае, по Тарле, социально заговорщики бесконечно далеки от рабочего класса. Главную ставку они делают, по мнению Тарле, не на пролетариат, а на солдат, на армию. "Что он рассчитывал, главным образом, на солдат и, правда, лишь отчасти на рабочих... это может считаться фактом совершенно точным"⁴ . В конечном счете перед нами, в интерпретации Тарле, интеллигентская группка с ориентацией на армию. В агитационной работе этой группки коммунистические мотивы отсутствуют начисто. "Сделать уничтожение частной собственности центральным пунктом пропаганды Бабеф не решился ни в казармах, ни в рабочих предместьях"⁵ .

На этом последнем обстоятельстве Тарле настаивает в самой категорической форме. В прокламациях бабувистов "нигде ни слова о собственности, и всюду только речь о восстановлении "истинного" народного представительства, о замене Директории... другим правительством..."⁶ . Излагая содержание известной прокламации "Анализ доктрины Бабефа, народного трибуна", Тарле отмечает как вывод из своего изложения: "1) совершенную определенность непосредственной политической программы... и 2) неясность программы социальной... Это во всяком случае не есть требование отказа от права собственности, ибо всюду в прокламации виден протест лишь против "исключительного" присвоения богатыми "всех" средств"⁷ .

Таким образом Тарле во многом предвосхитил выводы, к которым пришел позднее Матьез. По словам т. Зайделя, "там, где Тарле касается Бабефа, мы имеем поразительное недомыслие, полное извращение идей Бабефа"⁸ . Чего стоит хотя бы раздумье Тарле по поводу упомянутого "анализа доктрины Бабефа"! Социальную сторону этой прокламации ом считает решительно неясной. Но разве не ясен пункт 4-й, гласящий об общности труда и потребления, разве не ясен пункт 10-й, провозглашающий целью революции уничтожение неравенства и восстановление всеобщего счастья? И наконец разве не сказано в пункте 6-м, что "никто не может, не совершая преступления, присвоить исключительно себе произведения земли и промышленности", а в комментариях к нему, - "собственность является общественным бедствием".

При всей безапелляционности утверждений Тарле приходится констатировать, что построены они на песке. Тарле не дал сколько-нибудь об'ективной истории заговора "равных". Работая в архивах, изучая подлинные документы, он не мог не знать о политических битвах французского рабочего класса, о клубе пантеоновцев, о революционной традиции, связывавшей бабувистов со всем прошлым развитием пролетариата и его борьбы. Он не мог не знать, что заговор был плотью от плоти рабочего класса, что заговорщики свою главную ставку ставили на пролетариат и что щупальцы их подпольной организации проникали в самые глухие закоулки рабочих предместий Парижа. Знакомясь с агитационной литературой бабувистов, Тарле не мог не знать, что эгалитарный коммунизм был подлинным его теоретическим стержнем, что памфлеты и прокламации бабувистов бесконечно варьировали коммунистические лозунги равенства, общности имущества, революционного упразднения частной собственности. Он не мог не знать этого, но он предпочел сочинить историю Бабефа, предпочел превратить свою работу в кривое зеркало исторической действительности только для того, чтобы не нарушить общей своей схемы, чтобы не испортить измышленной, набросанной им общей картины политического ничтожества рабочего класса

¹ Ср. Г. Зайдель и М. Цвибак. Классовый враг на историческом фронте, стр. 16.

² Е. В. Тарле, Рабочий класс во Франции в эпоху революции, т. II, стр. 524.

³ Там же, стр. 525.

⁴ Там же, стр. 506.

⁵ Там же, стр. 507.

⁶ Там же, стр. 520.

⁷ Е. В. Тарле, Рабочий класс, ч. 2-я, стр. 522.

⁸ "Классовый враг на историческом фронте", стр. 29.

На баррикадах Парижа 29 июля 1830 г.

Франции в эпоху Великой революции.

5

История Бабефа и бабувизма была опошлена не у одних только профессиональных историков буржуазии. "Марксисты" II интернационала своими духовными отцами считали Луи Блана и Прудона. Неприемлемыми для них оказывались не реакционные черты, не уравнительство бабувистов, а как раз то, что так выгодно отличало бабувизм от мелкобуржуазного утопического социализма - его учение о восстании и революционной диктатуре.

Еще в своих "Предпосылках социализма" Эдуард Бернштейн, вдохновитель правого открыто оппортунистического крыла II интернационала, упрекал Маркса и Энгельса в их идейной близости к бабувизму. "На почве следования заветам гегелевской диалектики Маркс и Энгельс, несмотря на свою более глубокую философскую выучку, пришли к тем же политическим выводам, что и бабувистские конспираторы"¹ . В 1848 г. "у них все еще в сущности господствует бланкистский, т. е. бабувистский, дух". Для обоснования подобной "концепции" Бернштейн не останавливается перед прямым подлогом. Мы видели, что в "Коммунистическом манифесте" авторы его дали критическую оценку бабувизма, подчеркнув лежащую на нем печать уравнительности. Бернштейн же, не моргнув глазом, утверждает. "В "Коммунистическом манифесте" из всей социалистической литературы одни лишь писания Бабефа остаются без критики: о них говорится только, что они в Великой революции "выражали требования пролетариата" - утверждение, во всяком случае противоречащее эпохе"² .

Таким образом Бернштейн, отрицая, вместе с буржуазными историками классовый пролетарский характер бабувизма, отождествляет вместе с тем марксизм с бланкизмом и бабувизмом. В результате Берн-

¹ Ed. Bernstein, Die voraussetzunsen des Sodalismus, 1899, S. 28.

² Там же, стр. 29.

штейн, карикатурно изображая марксизм, дает не менее искаженное представление и о бабувизме.

Если Бабеф, с одной стороны, трактуется Бернштейном как вульгарный заговорщик, то, с другой стороны, тот же Бернштейн не прочь причесать его под либерала и буржуазного демократа. Для Бернштейна "нет ни одной либеральной мысли, которая не входила бы также и в идейное содержание социализма". И вот для того, чтобы доказать совместимость либерализма и социализма, Бернштейн ссылается на конституцию 1793 г. и на... Бабефа. "Конституция 1793 г. была последовательным выражением либеральных идей эпохи, и как мало она является помехой социализму, показывает беглый взгляд на ее содержание. Сам Бабеф и "равные" видели в ней отличный исходный пункт для осуществления своих коммунистических стремлений и выставили восстановление конституций 1793 г. во главе своих требований"¹ .

И в данном случае Бернштейн вновь выступает перед нами как фальсификатор истории движения "равных". Если бабувисты и выдвигали лозунг конституции 1793 г., то делали они это из тактических соображений. Организуя широкое народное движение против режима Директории, стремясь обеспечить рабочему классу поддержку мелкой буржуазии и армии, ведя переговоры с якобинцами, бабувисты не могли миновать лозунга конституции 1793 г., сыгравшей роль политической платформы в жерминальском и прериальском восстаниях. Но режим, который собирались установить "равные" на другой день после захвата, мог быть только режимом революционной диктатуры. Достаточным свидетельством тому служит хотя бы приводимый у Буонаротти отрывок полицейского декрета² .

Карл Каутский, идеолог современного социал-фашизма, еще в 1899 г. в своей книге "Бернштейн и социал-демократическая программа" дал чисто формальную критику бернштейнманства и по важнейшим узловым вопросам, как например по вопросу о диктатуре пролетариата, фактически капитулировал перед ревизионистами. Немудрено, что Каутский не смог критически подойти к оценке Бернштейном бабувизма. По Каутскому, главная ошибка Бернштейна сводится к тому, что он не сумел отделить политической стороны конституции 1793 г. от экономической, С точки зрения экономической Бабеф не мог считать конституцию 1793 г. подходящим исходные пунктом для своего эксперимента. Этому препятствовала провозглашенная конституцией неприкосновенность частной собственности. Почему же Бабеф и "равные" выдвигали лозунг конституции 1793 г.? "Потому, что она содержала в себе не только признание принципа частной собственности, но также и демократическую организацию государства... и прежде всего всеобщее, равное и прямое избирательное право"³ . В этом стремлении превратить Бабефа в сторонника формальной, буржуазной демократии Каутский полностью объединяется с Бернштейном.

И Бернштейну и Каутскому в равной степени органически недоступно энгельсовское понимание якобинской демократии, бывшей чем-то совершенно иным, "чем простая политическая организация". Им невдомек, что лозунг конституции 1793 г. для "равных" имел реальное значение лишь поскольку с ним в народных массах связывалось представление о режиме якобинской диктатуры, о той материальной, не бумажной, не формальной демократии, которая кратковременно осуществилась в дни господства Горы. Если для Энгельса коммунизм был выводом из "материальной" демократии 1793 г., то для Бернштейна и Каутского бабувисты превращаются в сторонников формальной, буржуазной демократии, и для Каутского в частности весь смысл движения "равных" в политическом его аспекте сводится к борьбе за всеобщее избирательное право.

В момент завершения процесса фашизации германской социал-демократии Каутский в своем "труде" о "Войне и демократии" вновь вернулся к темам, связанным с Бабефом. Каутский отождествляет бабувизм с большевизмом. "Все это очень напоминает, - пишет Каутский, - большевизм наших дней, их государственную монополию торговли, которой требовали и "равные"⁴ . Ставя знак равенства между большевизмом и уравнительским коммунизмом "равных", Каутский клевещет да большевиков, так же как клеветал в свое время на Маркса и Энгельса Бернштейн. Но попутно он клевещет и на бабувистов, подчеркивая якобы исключительно "аграрный" характер их идеалов и отрицая их ориентацию на рабочий класс,

¹ Ed. Bernstein, Указ. соч., стр. 130.

² Подробности см. в моей работе "Гракх Бабеф", стр. 119 - 120.

³ K. Kaytsky, Bernstein und das social demokratische Programm, S. 174.

⁴ Цит. по Лукину, "Историк-марксист" N 2 (30).

на пролетариат. Так же как и для цеховых историков буржуазии, для контрреволюционера и социал-фашиста Каутского бабувисты оказываются связанными в первую очередь с мелкими собственниками, бедными торговцами, ремесленниками и т. д.

И Бернштейн и Каутский в своем понимании исторического значения бабувизма с самого начала стояли на чисто буржуазных позициях. Указания Маркса и Энгельса остались для них книгой за семью печатями.

Они извратили и опошлили подлинную историю "равных". Современным социал-фашистам, грязным прислужникам буржуазии, лакеям гитлеровской диктатуры глубоко чужды, глубоко враждебны героические фигуры революционных предшественников марксизма. Понятно, что социал-фашистская историография отбрасывает Бабефа и спешит увенчать лаврами Дантона¹ , прожигателя жизни, оппортуниста, взяточника, политического представителя контрреволюционной, буржуазии, вождя новых богачей.

Извращению и опошлению истории бабувизма у буржуазных историков мы должны противопоставить марксову схему.

Мы должны прежде всего всегда иметь в виду, что Бабеф выступал идеологом и представителем рабочего класса и что бабувизм в основном был по своей классовой сущности пролетарской идеологией того времени. Мы должны уяснить себе качественное отличие бабувизма от эгалитаризма, в том числе и от эгалитаризма робеспьеристского, якобинского толка. Мы должны помнить о "Социальном кружке" и о "бешеных" как об исторических предшественниках Бабефа. В бабувизме наконец должны мы вскрыть "идею нового мирового" порядка", идею коммунизма, проводя вместе с тем резкую грань между уравнительным коммунизмом бабувистов и научным коммунизмом Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина. В свете этих указаний становится совершенно очевидным, что и в марксистской исторической литературе, посвященной Бабефу, в том числе и в работах автора этих строк, содержится ряд ошибочных положений, разбор которых не входит однако в тему данной статьи.

Преодоление этих ошибок в свою очередь возможно лишь при условии углубленного изучения высказываний классиков марксизма о Бабефе и бабувизме.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Комментарии: