Первый всегерманский с'езд советов рабочих и солдатских депутатов был созван между 16 и 21 декабря 1918 г., через 5 - 6 недель после ноябрьском революции.

Германская революция стихийно с первых же дней приняла те же формы, что и русская революция: по всей стране, как я на фронте, образовались советы рабочих и солдатских депутатов. Но именно благодаря стихийности советского движения и отсутствию крепко спаянной массовой большевистской партии движение это принимало нередко уродливые формы, совершенно искажавшие смысл советской системы. Во многих местах советы вообще не избирались, а просто назначались по предварительному соглашению социал-демократов и независимцев. Выборы состоялись в первые дни революции, когда массы еще были полны благодушия и доверчивости, первого революционного угара. В советы попали люди, часто ничего общего с революцией не имевшие.

Немногим лучше обстояло дело и на предприятиях, среди рабочих.

Тут сказалось огромное влияние авторитета начальства, продолжали действовать хорошие манеры и красноречие интеллигенции, - весь этот мелкобуржуазный хлам, который в течение многих лет прививался германским рабочим массам.

Таким образом совершившие революцию массы, не сознавшие собственной силы, почти повсюду оказались под властью социал-демократов и независимцев. Из 489 депутатов с'езда 405 депутатов было от рабочих и 84 - от солдат; 288 депутатов, т. е. подавляющее большинство, примыкало к социал-демократической партии, 90 депутатов - к партии независимых (из них 12 спартаковцев), 25 - к демократам, 11 - к так называемым "объединенным революционерам" (группа полуанархиста Лауфенберга) и 25 - к особой солдатской фрак, годи. В отношения социального состава конгресс гоже был далеко неудовлетворителен. Только одну треть (179) доставляли рабочие и многие служащие. Остальные - почти все интеллигенты, партийная и профсоюзная бюрократия и т. д.

На конгрессе ярко выявились три течения: первое - правое огромное большинство, к которому принадлежали социал-демократы, связанная с ними профсоюзная бюрократия и некоторые другие чисто буржуазные элементы. Это большинство было всеми нитями связано с буржуазией и готово было руками и зубами защищать интересы уполномоченных их хозяев. Второе течение - независимые социал-демократы, центристская группа, по своим настроениям гораздо ближе стоявшая к револю-

Немецкая актриса Сенте Зонелянт агитирует за выборы в учредительное собрание. (Из книги "Лицо социал-демократии")

...социал-демократия пускала в оборот хорошие манеры, красноречие интеллигенции и весь мелкобуржуазный хлам, чтобы удержать революцию от "необдуманных шагов"...

Листовки и прокламации покрывали улицы Берлина в 1918 ".

ции, но благодари своим пацифистским традициям, политической неустойчивости и незрелости игравшая исключительно наруку правым. Эта группа не была однородна. Она соединяла в себе самые противоречивые элементы, начиная от врага революции и большевизма - Гильфердинга, пацифиста Гаазе и кончая Доймигом, называвшим себя поборником советской системы и даже диктатуры пролетариата, правда, очень благообразной, опирающейся больше на "духовную мощь я волю", чем на "злые я некультурные пушки и броневики".

Правые независимцы проявляли огромную активность, чтобы удержать своих "левых" товарищей от "необдуманных шагов", а "левые"... слишком беспрепятственно давали себя увлечь в сторону наименьшего сопротивления.

Независимцы одновременно были за советскую систему и учредительное собрание, за революционный напор масс и за покой и порядок в государстве.

Даже Доймит, упрекавший конгресс в том, что он отличался "небывалой до сих пор в истории революционных парламентов трезвостью, доморощенностью и филистерством", отмежевался от большевиков и уверял, что он не принадлежит к тем, которые "райски и механически подражают русскому примеру". Высокопарно, как о какой-то новой революционной заслуге, он заявлял, что он "немец и гордится этим".

Вся тактика независимцев была направлена на то, чтобы как-нибудь бочком, никого не задевая и никому не причиняя вреда и боли, протиснуться в социализм. Характерной иллюстрацией этой позиции независимых может служить следующий эпизод: когда спартаковцы на совместном заседании предложили поставить первым пунктом порядка дня конгресса требование передачи с'езду советов высшей законодательной и исполнительной власти, независимцы встретили это предложение решительным отпором. Нельзя-де путать конгресс! По настоянию независимых это требование было поставлено не в начале с'езда, а по первому пункту повестки дня среди других многочисленных и второстепенных предложений.

Третье течение представляла противостоявшая первым двум группа спартаковцев, малочисленная по составу, но сильная по своему идейному влиянию на быстро революционизировавшиеся рабочие массы Германии. Однако это влияние спартаковцев на революционные массы не нашло соответствующего отражения в составе и решениях собравшегося с'езда. В гораздо большей степени оно сказывалось на настроении и поведении масс вне стен прусского ландтага, услужливо укрывшего конгресс от "улицы".

Спартаковцам приходилось через голову конгресса вести борьбу за насущные интересы революции; всем известные слабости спартаковского движения их идейно-политические и организационные, ошибки помешали им однако в их руководстве революционной борьбой пролетариата. Отсутствие массовой большевистской партии оказалось во всей силе. В мирное убежище конгресса то и дело врывались шум и дыхание улицы. Благонравные речи то и дело прерывались революционными требованиями руководимых спартаковцами масс.

К началу конгресса несколько больших заводов устроило однодневную забастовку под лозунгом: "Вся власть советам!"

Под этим же лозунгом в Берлине состоялась большая демонстрация в 250 тыс. человек, отправившая на конгресс своих делегатов под предводительством т. Пика.

Под влиянием спартаковцев предъявила конгрессу свои революционные требования и делегация от солдатских полков, расквартированных в Берлине.

Таково было положение на с'езде и вне его.

При составе и настроениях большинства делегатов с'езда дальнейшая участь советов быта заранее решена. Конгресс являлся, по меткому выражению независимца Доймига, "клубом самоубийц": не расширять революционным путем, свои функции и права, а кастрировать и уничтожать их, добровольно отказываясь от власти, - от что отражалось во всех дебатах и решениях конгресса. Эти советы рассматривали свои функции в лучшем случае как контрольные. Они не умели и не хотели подняться до органов, решающих судьбу революции, подготавливающих захват власти и устанавливающих диктатуру пролетариата.

Один из самых ярых приверженцев советской системы, Рихард Мюллер, в своем отчете о деятельности советов всеми силами отбояривался от "навета", будто советы когда-либо собираются "захватить власть". Наоборот, он успокаивал депутатов, заверяя их, что не полком советов, "созданный под влиянием первых бурных событий того времени, является лишь импровизацией", которая должна быть в свою очередь быстрейшим образом ликвидирована".

Советы, - уверял Мюллер, - представляют волю германского народа лишь до тех пор, пока законодательное собрание не скажет

Рабочий батальон на улицах Берлина в 1918 г.

...спартаковцы через голову конгресса вели борьбу за насущные интересы революции...

Спартаковцы снимают с офицеров знаки отличия

последнего слова о конституции и новом строе - республике".

Между тем Мюллер сознавал, по советы являются единственным конкретным достижением революция: "надут советы рабочих и солдатских депутатов, и от революции ничего не останется" - вынужден был он признать.

В течение своего реферата Мюллер несколько раз указывал со свойственными независимым непоследовательностью и боязнью делать конечные выводы, что советы должны были сосредоточить в своих руках всю полноту власти:

"Советам выпало на долю построить социальные и политические соотношения в социалистическом направлении".

"...Советы рабочих и солдатских депутатов возглавляют новую государственную власть".

На словах оно так и было: по уставу "вся политическая власть находилась в руках советов рабочих и солдатских депутатов, причем в случаях выступлений контрреволюции исполкому, советов предоставлялась и исполнительная власть".

От самих советов зависело, как они используют свои права. Но они добровольно отказались от своих прав. Фактическая власть осталась в руках бывших кайзеровских учреждений, старых государственных чиновников, бывшей кайзеровской военщины и генералитета.

"Все осталось прежним. Вся политическая и экономическая жизнь осталась прежней" - свидетельствует Мюллер.

Мюллер рядом ярких примеров характеризует политическом бессилие советов, не сумевших и не хотевших добиться даже выполнения их собственных решений. Например все предложения, пред'являемые исполкомом советов правительству, "просто оставались невыполненными.

Так было с требованием удалить из министерства иностранных дел кайзеровского дипломата Зольфа, так было с предложением конфисковать архивы, разоружить контрреволюционных фронтовиков, целиком находившихся под влиянием своих офицеров, и т. д.

Зато буржуазия, быстро оправившаяся от страха перед советами, когда убедилась, по мнению Мюллера, что "они вовсе не так страшны, а проявляют, наоборот, прямо-таки овечье терпенье", открыла против них травлю, "дошедшую до самой низкой клеветы". В этой кампании клеветы буржуазии усердно помогали круги, "стоившие близко к правительству". "Социал-демократическая пресса не только присоединилась к этой травле, но зачастую была первоисточником самых грязных инсинуаций. (отчет Мюллера).

Конгресс происходил в чрезвычайно напряженной обстановке. Буржуазия не ограничивалась "идейной борьбой" и печатной травлей советов. Ока начала организовывать контрнаступление на молодую революцию. Под видом обороны границ она концентрировала значительные военные отряды на Западе та Востоке. На Западе под предлогом, будто это является требованием всесильного победителя - Антанты, военщина принялась систематически распускать советы; на Востоке она в молчаливом союзе с Антантой стояла наготове для борьбы с большевизмом.

Среди войск велась бешеная агитация против советов. В толках организовывались специальные дивизии для Гражданской войны: Но "строго конфиденциальным" распоряжением военщины, эти дивизии должны были быть наполнены большим количеством активных офицеров и широко снабжены всякими орудиями, особенно пригодными для уличных и рукопашных боев. Солдатам же внушалось, что эти дивизии предназначены для борьбы с мародерами. Кроме того предлагалось с целью создания надежной военной силы подкупать солдат удвоенными ставками и лучшим продовольственным он снабжением.

В самом Берлине часть солдат под влиянием офицеров устроила контрреволюционный заговор, арестовала исполком советов и предложила Эберту провозгласить его президентом республики. Это конечно было полным нарушением конституции, но Эберт не только не протестовал и тем более не арестовал заговорщиков, что обещал передать этот вопрос на обсуждение правительства.

В Берлин были кроме того введены контрреволюционные, войска в размере четырех гвардейских дивизий генерала Лехви. Со всех сторон в конгресс поступали сведения о контрреволюционных вылазках военщины, о роспуске советов и т. п. В самом Берлине во время контрреволюционного заговора 6 декабря была пролита рабочая кровь. 14 мирных демонстрантов было расстреляно и 30 ранено.

Между тем общие настроения германского пролетариата ни в коем случае нельзя было назвать пореволюционными. Вряд ли нашлась бы хоть одна сколько-нибудь существенная группа рабочих, даже если они были социал-демократами, которая бы не стояла за социализм и за власть пролетариата.

Доверчивость первых дней стала бла-

годаря наступлению обнаглевшей контрреволюции рассеиваться. Социальные противоречил нарастали. Безработица, голод, отсутствие жилищ и предметов первой необходимости властно толкали к развязке. Германский пролетариат ни в коем случае не был склонен уступить свои революционны о позиции. Наоборот, он ждал их расширения, а большая часть его готова была и бороться за увеличение своих достижений вплоть до завоевания всей полноты власти. Но значительная часть пролетариата верила, что революция завершена, что власть в лице шести "социалистических" народных уполномоченных уже находится в его руках и что теперь весь вопрос состоит лишь в том, чтобы выбрать наиболее целесообразные способы для расстановки и организации сил в собственном же хозяйстве.

В этой вере германских рабочих всячески укрепляли социал-демократические и "независимые" вожди. Бдительность пролетариата усыплялась, настоящее положение вещей затушевывалось.

Вождя уверяли, что нужно только подождать: нельзя слепо рубить сплеча; нельзя, подобно большевикам, "честные намерения и убеждения которых не подлежат никакому сомнению", отнять у рабочих все права... на самоуправление (!) и опираться на пушки.

Социализация? Сколько угодно! Но нельзя же "социализировать то, чего нет". Нельзя кроме того и оттолкнуть интеллигенцию, которая необходима для бесперебойного хода производства. Надо сначала наладить хозяйство (капиталистическое!), а потом, когда в его будет в изобилии, когда наступит полный порядок, тогда... можно будет экспроприировать буржуазию...

А покамест надо работать; только работа может спасти Германию и революцию и восстановить возможно скорее хозяйство, которое должно быть впоследствии социализировано. Рабочие должны сейчас смотреть на фабрики и заводы как на общественное достояние. "Они не принадлежат вам (отдельным рабочим) и еще меньше принадлежат капиталистам" - возвещал ученый теоретик Гильфердинг.

С общественным имуществом же надо обращаться осторожно. Надо забыть собственные интересы ради интересов общих. Нельзя снижать идеалов революции в угоду личным материальным улучшениям.

"Если рабочие снизят революцию до уровня борьбы за заработную плату, тогда нам конец"- декламировал независимец Эмиль Барс, пользовавшийся большим доверием среди революционных рабочих. Он уверял, что "в ближайшие месяцы вопрос о наемном труде вообще перестанет существовать".

Тот же Эмиль Барт предложил с'езду принять следующее решение по поводу бывших офицеров: старые офицеры получают пенсию, молодым же предоставляются необходимые средства для изучения какой-нибудь гражданской профессия, "и тогда ли один член буржуазного общества не сможет кинуть в и ас камень..."

Ко времени с'езда ни одна из борющихся сторон не имела перевеса на своей стороне, хотя силы были далеко неравные: об'ективно они были целиком на стороне пролетариата и революции. Все зависело от того, в какую сторону этот великан направит свои дальнейшие шаги.

Это-то положение нашло свое выражение во всех выступлениях конгресса. Никто - даже явные контрреволюционеры - не осмелится выступить открыто против пролетариата. Вся "работа" конгресса состояла в попытках урезать, подорвать, притупить острие революционных требований, формулировок и таким образом незаметно превратить их о свою противоположность или по крайней мере добиться двусмысленного их толкования.

В порядке дня конгресса стояло:

1) отчеты исполкома советов и правительства;

2) учредительное собрание или система советов;

3) социализация экономической жизни страны;

4) вопрос о мире и его влиянии на новое строительство республики;

5) выборы исполкома советов республики.

Вся первая часть порядка дня - отчеты и дискуссии - пестрела сплетнями, дрязгами, личными препирательствами. Центральное место занимает клевета о будто бы растраченных исполкомом 1,8 млн. марок.

На принципиальную высоту о сущности и действительном назначении советов никто кроме спартаковцев не поднимался. Разумеется, требование спартаковцев - вся власть советам - было отвергнуто огромным большинством, что шейдемановцам развязало руки для дальнейших действий.

Вопрос об учредительном собрании был предрешен с самого начала. Парламентские иллюзии в самом германском пролетариате были еще слишком велики. Он не успел еще осознать изменившейся обстановки при нисходящем капитализме и все еще доверял ста-

рым вождям, проповедывавшим прежние более или менее безболезненные приемы борьбы. Германский пролетариат нет пережил таких революционных ситуаций, как русский рабочий класс в 1903 г., ему не приходилось еще видеть обнаженное лицо контрреволюции. Выбор между учредительным собранием и советами ему казался особенно легким ввиду тоге, что ему "разрешалось" пользоваться обеими системами. Даже самые ярые враги советов, вроде Коэна¹ , делали реверансы в сторону советов, подчеркивали их преимущества и уверяли, что отнюдь не намереваются их уничтожить.

"Советы спасли Германию в первые дни от катастрофы, они спасли миллиарды народного состояния (хотя они и порядочно растратили его), они оправдали себя и дальше себя оправдают. Найдутся формы, о которых пока нечего распространяться, когда они сумеют сделать чрезвычайно много для нашего народа. Большевики также раньше боролись за учредительное собрание, и это было одной из главных притягательных сил большевиков" - сказал Коэн и своей речи на с'езде советов.

Доводы казались очень верными. На всякий случай прибегли и к вернейшему средству -запугиванию Антантой, которая, "кабы не зима - давно бы уничтожила все советы в России, которая ни за что не станет их терпеть в Германии, не станет вступать с советской Германией в мирные переговоры".

Кроме того шейдемановцы даже прибегли и к некоторым махинациям: при голосовании они сначала поставили в порядок дня вопрос о сроке выборов в учредительное собрание, а когда получили большинство за (назначение выборов на 19 января, что фактически являлось отвержением советской системы), тогда они проголосовали и вопрос о советской системе. Такой передвижкой режиссеры добивались возможности вообще снять с порядка дня вопрос о советской системе. Большинство голосов за учредительное собрание разумеется обеспечено было заранее.

Со вторым основным вопросом, стоявшим перед рабочим классом и следовательно перед конгрессом, дело обстояло много сложнее. Советская система или учредительное собрание - эго казалось чисто политическим вопросом, который интересовал лишь верхушку рабочего класса, его авангард. Учредительное собрание во всяком случае было шагом вперед даже в глазах многих более сознательных рабочих, уже успевших разочароваться в существующим до сих пор парламентах.

Но социализация крупной промышленности в условиях огромной безработицы, гнетущей нищеты и ненависти к буржуазии, особенно к спекулянтам военного времени, нажившимся на миллионах трупов и калек, - этот лозунг пользовался огромной популярностью среди широких масс. Он остался в силе и во весь последующий период гражданской войны до 1920 г.; социал-демократия при всяком подавлении революционных выступлений пролетариата уверила его, что социализация приближается подвигается.

По этому вопросу правительство с первых же дней своего существования назначило комиссию из всяких профессоров и прочих ученых мужей, которые должны были точно высчитать, какие предприятия подлежат социализации. Тут шейдемановцы вынуждены были действовать чрезвычайно осторожно. Всячески подчеркивая свою готовность немедленно приступить к социализации я усыпляя этой своей позицией массы, они играли больше на выработанных условиями немецкой жизни педантичности и бережливости, тем более, что массы, как мы видели выше, уверялись социал-демократами, что народное хозяйство уже принадлежит им, обществу.

Даже наиболее революционный Доймиг отказывался "экспериментировать", даже он хотел социализацию лишь "по большому единому плану", "после заключения мира, с учетом всех территориальных перемен, наличия средств и также с учетом мировых хозяйственных отношений".

Однако шейдемановцы попытались сначала вообще снять социализацию с порядка дня. В этом их поддерживала и часть независимцев. Но это намерение натолкнулось на такой резкий отпор со стороны с'езда, что пришлось от него отказаться.

В результате конгресс вынес мудрое решение: "Правительству (!) поручается немедленно приступить к социализации всей для этого дела зрелой промышленности, в особенности горной".

Социализация таким образом прокламировалась не как дело самих масс и их революционных советских органов; ее должны были осуществить Эберты и Шейдеманы. А степень "зрелости" намеченной для социализации промышленности должен был установить враг социализма Гильфердинг вместе с ему подобными буржуазными профессорами.

Остальные пункты порядка дня прошли совсем безболезненно. Правительство Эберта -

¹ Вождь профсоюзов.

Гаазе отчиталось за свои действия. Вся их установка состояла в там, чтобы доказать, что Германия, обнищавшая и разбитая, - это тяжелый больной, который нуждается в самом бережном отношении. Никаких экспериментов, никаких встрясок. Не разбивать ничего, не разрушать ничего, пока не удалось на месте старого создать прекрасного, как Венера, выходящая из пены морской волны, нового. Вместо революционного "лес рубят - щепки летят" лозунг "никаких щепок!" Покой и порядок об'являлись высшей революционной и гражданской добродетелью.

В этих добродетелях Эберты были особенно сильны, и конгресс не только вынес им вотум доверия, но далеко расширил их полномочия.

Дискуссия развернулась лишь по поводу контроля действий правительства. Независимцы внесли предложение, согласно которому исполкому советов, состоящему из 27 членов, давалось полное право принятия или отклонения законов до их опубликования. Это была более или менее реальная возможность урезать произвольные действия правительства.

Тут выступил сам многомолчальный Эберт. Опять ссылки на "ужасные, невероятные трудности", требующие "необходимой свободы действий", опять ссылка на необходимость быстрых решений (ведь умирающие, как известно, не ждут!). "Мы не в состоянии выполнить тяжкий долг, возложенный на нас" - внушал Эберт.

Это подействовало. Предложение независимцев было отклонено; исполкому советов, по предложению шейдемановцев, разрешалось лишь право контроля: законы правительство могло издавать по собственному усмотрению. Искажение роли советов было полное.

В выборах в исполком советов независимцы решили не участвовать. Это произошло под влиянием спартаковцев, которые усматривали в этом первый шаг к другому, более важному, к выходу независимцев из правительства.

Своим участием в правительстве независимцы, тогда еще пользовавшиеся большим влиянием у значительной части революционного пролетариата, - их популярность среди масс можно приблизительно и условно сравнить с популярностью социалистов-революционеров в первые месяцы керенщины, - вносили огромную растерянность в пролетарские ряды. Покрывая своим участием в нем действия контрреволюционного правительства, независимцы причиняли революции большой вред.

Демонстративный выход их из правительства имел бы своим результатом большую политическую встряску масс и разоблачение социал-демократии. Но у независимцев хватало лишь сил на неучастие в исполкоме советов, чем они только развязали руки социал-демократам. Социал-демократы очутились таким образом целиком в собственной теплой компании. В исполком был избран предложенный социал-демократами список и 27 человек. Роль трех независимцев - народных уполномоченных: Гаазе, Дитмана и Барта - в правительстве еще более снизилась, до степени ширмы, покрывающей все контрреволюционные действия социал-демократов.

Последний пункт программы с'езда советов - вопрос о мирных переговорах - был поручен правительству.

Описывая деятельность I с'езда советов, нельзя обойти молчанием той бешеной борьбы, которую вели его вожди за ограждение конгресса железной стеной от масс. Законы контрреволюции успешнее всего создаются в затхлой атмосфере закрытых окон и дверей. Каждое дуновение революции извне приводило в ужа" это сборище. Массы "мешали плодотворной работе", отнимали у конгресса "драгоценное время". И чего им нужно было? Разве за них не думали умные и опытные люди вроде Козлов, которые "десятки лет трудились на службе партия и профсоюзов?" Президиум с'езда, когда было невозможно совеем отказаться принимать делегации, принимал их, что называется, в коридоре, не подавая руки. Делегатам огромной, 250-тысячной демонстрации сначала по решению большинства вход в зал заседаний вообще - был запрещен. Когда же рабочие пригрозили забастовкой, решено было выделить особую комиссию для приема этих и подобных им назойливых делегаций в какой-нибудь отдельной, уединенной комнате ландтага. Когда же делегация в порядке революционного права нашла себе доступ в зал заседания, председатель конгресса профсоюзный бонза Лайперт всячески подчеркивал "неловкость" создавшегося положения и поучал делегированных рабочих парламентским приемам вроде того, что надо, мол, "привыкнуть" замолчать, когда раздается звонок председателя, и т. п. Надо сказать, что даже независимцы ни одним словом не протестовали против такого издевательского отношения к рабочим массам. После того, как делегация удалилась, заявив, что германские рабочие придерживаются того мнения, что конгресс не защищает их интересов, Эмиль Барт спокойно продолжал начатую им прежде речь, нисколько де реагируя на "инцидент".

Несколько другую судьбу имели делегация я требования солдат берлинского гарнизона. Солдатская делегация была послана от 17 берлинских военных формирований. Она явилась со знаменами и лозунгами, требовавшими немедленного разоружения офицеров и т. д., и замяла место на эстраде президиума. При огромном смятении конгресса вождь делегации Доренбах зачитал следующие требования, которые согласно принятой солдатами резолюции должны были быть немедленно, в ударном порядке, разрешены.

1. Верховный солдатский совет, состоящий из выборных делегатов всех германских солдатских советов, выполняет командование над всеми частями войска.

2. Воспрещается носить какие бы то ни было знаки военного отличия. Все офицеры должны быть разоружены.

3. За надежность военных частей и за сохранение дисциплины отвечают солдатские советы.

Солдатская "программа" произвела сильнейшее впечатление и вызвала неимоверный шум на конгрессе. Социал-демократы вскочили со своих мест и кричали о том, что волю конгресса поставили в зависимость от угроз и насилия. Они направились к выходу, и видно было, что они готовы были в крайнем случае сорвать с'езд. Положение "спас" Гаазе. Несмотря на то, что часть его приверженцев, как Ледебур, высказалась за требования делегации, он ловко сманеврировал, чтобы потушить пожар. Опять всплыло знаменитое "надо подождать".

Разумеется, Гаазе об'явил, что он стоят за скорейшее выполнение требований солдат, однако без дискуссии конгресс не может принять их. Он обещает солдатам, что за это время ничего не случится такого, что урезало бы их права; он сам разделяет их недоверие к представителям старого режима в армии, но все же... нужно в полном спокойствии подождать до завтра. "Сейчас все слишком взволнованы. Отложим заседание до завтра. Завтра требования будут поставлены первым пунктом порядка дня. Разойдитесь по домам, завтра все обсудим".

Наспех проводится голосование, большинство за перенесение заседания. Делегация инстинктивно чувствует, что ее одурачили, но она растеряна от всех незнакомых ей парламентских приемов, от медоточивой речи Гаазе, от создавшейся угрозы срыва конгресса. С криками возмущения и протеста делегация в конце концов покинула зал заседания.

В последующее время действительно "ничего не случилось", как обещал Гаазе. Одно только: солдат взяли в работу всякие хитроумные независимцы, которым удалось уговорить их отказаться от первого, самого существенного пункта своих требований и принять компромиссное предложение: высшее командование находится в руках правительства под контролем исполкома советов.

Требования кроме того были переданы на рассмотрение специальной комиссии, которая внесла свои поправки, сводящие еще больше на-нет требования делегации:

1. В гарнизонах военное командование осуществляется местными советами рабочих и солдатских депутатов при постоянном согласовании с верховным командованием. Военные вопросы, общие всем гарнизонам, разрешаются носителями высшей военной власти совместно с депутатами гарнизонов.

Несмотря на все урезки, требования солдат все же нашли большее внимание, чем требования рабочих. Это об'ясняется, с одной стороны, наличием той реальной силы (оружия), какая находилась еще в руках солдат, а с другой стороны, слишком явными и опасными казались даже умеренным социал-демократическим массам контрреволюционные действия военщины. Эти-то обстоятельства заставили маневрировать социал-демократических вождей.

Предлагаемый документ является отчетом о работе конгресса, который Евгений Левине делал на собрании берлинских спартаковских представителей фабзавкомов.

Евгений Левине был одним из руководителей спартаковской оппозиции на конгрессе. Стенограмма конгресса дает лишь (да и то не полностью) представление о его личной роли в качестве организатора и автора ряда запросов и предложений, исходивших от спартаковцев и примыкавшего к ним революционного меньшинства конгресса. Однако этим роль Левине на конгрессе не ограничивалась, ибо жестокая фракционная борьба по всем вопросам с'езда развертывалась не только на конгрессе, но и гораздо больше вне его официальных заседаний - внутри фракций и в межфракционных совещаниях.

Его деятельность прежде всего заключалась в тех внутренних фракционных схватках, которые ему приходилось выдерживать с независимцами, к которым организационно тогда еще примыкали спартаковцы. Левине тогда был одним из наиболее непримиримых противни-

ков этого организационного единства с независимцами, которых он считал свинцовой гирей" на ногах спартаковского движения и основным источником его слабости. Эта организационная слабость особенно сильно выявилась на конгрессе. Только в конце с'езда, когда отсутствие самостоятельных выступлений выявилось так катастрофически, спартаковцы подняли вопрос: сколько же представителей они имели на конгрессе? Оказалось, что с помощью своих 12 делегатов они могли найти достаточное количество сторонников, чтобы образовать самостоятельную фракцию (для ее создания формально требовалось 20 делегатов) и избегнуть по край, ней мере нелестного для себя вопроса: "где же были спартаковцы?"

Левине дает яркую характеристику контрреволюционной роли шейдемановцев: "Мы считаем, что Эберт по меньшей мере так же готов стрелять в отцов и матерей¹ , как Вильгельм Гогенцоллерн". Независимцы Гааре и Дитман не только прикрывают, но и прямо поддерживают контрреволюционные шаги социал-демократического правительства, направляющего в союзе и по приказу генералов - штыки прежде всего против рабочих.

В своем отчете Левине поднимает целую сумму других проблем, встающих на данном этапе перед рабочим классом, вплоть до организационно-хозяйственных проблем, как социализация, рабочий контроль, вопрос о заводском "патриотизме" и т. п. Его основной вывод сводился к тому, что необходимо все силы сосредоточить на организации системы советов, фабзавкомов и прежде всего партийной организации по принципу заводских ячеек и на предприятиях. Опыт Октябрьской революции ему рисуется как образец, которому должны с соответствующими изменениями и приспособлением его к своим особым историческим условиям последовать германские рабочие. При этом Левине особенно подчеркивает роль масс в революции, значение их инициативы. Левине подчеркивает очень важный в условиях бюрократизации рабочих организаций в Германии принцип сменяемости, право отзыва депутатов из советов, а также право их регулярных перевыборов. Особенно в Германии этот вопрос имел большое значение, где после измены социал-демократии в 1914 г. множество рабочих охватило разочарование и сомнение: не пойдет ли тем же путем измены и всякая другая партия? Где гарантия, я а кого надеяться?

Массам надо было показать, что гарантия лежит прежде всего в другом принципе организации пролетарской партии, обеспечивающем постоянную живую связь с пролетарскими массами. Основной вывод, вытекающий из отчета Левине, был тот, что без политической и организационной самостоятельности, без оформления революционных рабочих в крепко спаянную пролетарскую партию, построенную по принципу демократического централизма, германская революция не может рассчитывать на победу.

Отчет Евгения Левине печатается по единственному сохранившемуся в моем личном архиве экземпляру, до сих пор нигде опубликованному. В нем имеются пропуски и пробелы, оставшиеся незаполненными, так как Левине в огне революционной борьбы не успел лично выправить стенограмму своего доклада.

¹ Ходячее выражение последнего кайзера.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Комментарии: