Сергей Шаргунов родился 12 мая 1980 года в Москве. Окончил факультет журналистики МГУ по специальности журналист-международник. В 2001 году был удостоен звания лауреата независимой литературной премии "Дебют" в номинации "Крупная проза" за повесть "Малыш наказан". В 2003 году получил премию Московского правительства в области литературы. Автор книг "Ура!", "Как меня зовут?", "Битва за воздух свободы". "Независимая газета" назвала роман Шаргунова "Птичий грипп" в числе лучших художественных книг 2008 года.

- Сергей, ваше детство прошло в интеллигентной, что называется, с корнями, семье и наверняка с большой домашней библиотекой. Как относились (и относятся) в вашей семье к Слову?

- С детства отношение к слову у меня было, не побоюсь этого слова, благоговейным, хотя и предпочитаю дружески писать слово "слово" с маленькой буквы. Я вырос в семье священника, и с детства читал и на русском, и на церковнославянском. Со светской литературой соседствовали священные книги.

Признаюсь (в который разя делаю это признание): читать научился позднее, чем писать. Сначала, еще читать не умея, просто перерисовывал слова из книг и каждое слово обводил в почтительную рамочку. Библиотека была обширная, лет с десяти я начал собирать свою, личную библиотеку, рад буду, если многие книги из нее приглянутся моему сыну Ване, ему скоро четыре. Прочитал ему сейчас эту фразу, он засмеялся и отрицательно замотал головой! По правде же, с десяток детских книг, включая сказки Пушкина, он уже легко и со смехом выучил наизусть. Я много редактирую себя, может быть, иногда в ущерб доступности и простоте. Даже при написании обычного электронного письма взвешиваю каждое слово, возвращаюсь к написанному: важна некая картинка, которая проступает под лучом собственной интуиции. Пока картинки нет, я недоволен.

Текст, прочитанный глазами, - картинка. В этом его отличие от текста, зачитанного кем-то, пускай и искусным декламатором. Читаемое не тобой сродни разговорной речи, в читаемом тобой могут внезапно взбесить слова на одну букву, их, дабы избежать уродства, не ставил рядом Довлатов. И наоборот, нарочитое употребление пяти слов подряд на одну букву, как у Набокова, мне кажется, прежде всего, визуально, а потом уже музыкально! При этом магия буквенных слов способна создать такое красочное герметичное измерение, которое уязвимо при чтении вслух и рискует распасться, - пример: Фолкнер.

Резюмируя, со словом у меня роман давний. Как из хрестоматийного стихотворения Гумилева: "Солнце останавливали Словом./ Словом разрушали города".

- Кого вы считаете своими литературными учителями? И друзьями, соратниками по цеху?

- Я мог бы назвать тройку уже немолодых и крайне спорных писателей, остро повлиявших на меня и, пожалуй, на мое поколение. Не стану называть, их и так легко вычислить "следопыту стиля". А главных учителей в живых нет. Это Жан-Поль Сартр, Катаев, Трифонов, Олеша, Казаков, Андрей Белый как прозаик, Александр Солженицын как проповедник. Друзья (одновременно эстетически и этически близкие люди) - прозаики Захар Прилепин и Роман Сенчин, литератор Митя Ольшанский, журналист Олег Кашин.

- Упомянутый вами Прилепин недавно выпустил в серии "ЖЗЛ" книгу о Леониде Леонове. А вы не хотели бы попробовать себя в жанре литературной биографии? Есть ли реальный человек, историческое лицо, может быть, писатель, который вам интересен в качестве героя такой книги?

- Хотел бы написать ЖЗЛ Катаева. Кажется, по сию пору прелестная и древняя Эстер, его вдова, бродит переделкинскими тропами... Но мне сказали, что ЖЗЛ его уже пишет жена Дмитрия Быкова. Может быть, стоит написать биографию режиссера Сергея Герасимова? Он мой двоюродный дед, и я его застал.

- В своих интервью вы хвалите прозу Романа Сенчина. Близка ли вам тема Москвы-"пожирателъницы" провинциальных талантов, присутствующая почти во всех его произведениях?

- Мне нравится проза Сенчина - горькой непретенциозной честностью. Честностью одинокого путника, который идет по жизни, чуть пригнувшись, но не оборачиваясь на суету. Сенчин первый заговорил о "новом реализме", вернул прямой ясный реализм в прозу. Он пишет о "простом народе", о "малых сих", о соли земли. В плане занимательности, честности, достоверности прорыв Сенчина - его последний роман "Елтышевы". Москва все дала Роме: дом, работу, признание. Его судьба - пример большой удачи, и не столица его пожрала, а он - ее. Я вижу в произведениях Сенчина грусть съевшего Москву, разжевавшего и проглотившего Москву, - грусть из-за отрыва от прежней, "низовой" жизни, из-за того, что сибирский городок отдалился, а Москва переваривается и растворяется, делаясь твоей кровью.

- Вот вы называете, скажем, Катаева среди любимых своих писателей... А для вас имеет значение, каким он был как человек? Как вы решаете для себя вопрос соотношения творчества и личности?

- Учебники литературы - всегда учебники истории, их герои, простите канцелярит, "общественно значимы". Конечно, главным делом Катаева была его проза, сверкающая, как леденец, облизанный и выплюнутый в траву летним ребенком, так что еще слышен убегающий смех... За мастерский мовизм спасибо Катаеву! Написанное - главное. Но личность, судьба - это то, что создает подстрочный таинственный гул или, если угодно, зажигает яркую иллюминацию над строчками. Писателю, как правило, хочется жить широко, вольно, опасно. Писательство - не только кропание строчек, но и "разведка боем", броски в неизведанные области жизни. Двигатель личности, секрет ее развития - парадокс. У писателя бывают опыты горькие, мученические, а рядом - сладкие, барские опыты: опыт ледяного хохота, отчаянного спокойствия, ядовитого лоска, во всем последнем и упрекают глупые люди Катаева или Алексея Н. Толстого...

- Существует ли, на ваш взгляд, положительный герой в современной литературе?

- Попытка показать такого героя, летящего и привлекательного, предпринята в моей книге "Ура!". Там одна глава называется "Выплюнь пиво, сломай сигарету!", другая "Утро-гантели-пробежка", это такая страдальческая поэма о жажде быть великолепным во всем без исключения. Недавно у многих была аллергия на героическое, теперь интересно понять: герой, он какой? Светлый, жертвенный, или сильный, победоносный? Уверен, он нужен искусству, но в стороне от унылого официоза и приторного "позитифчика". Важно, кто - герой, каков герой? Не обязательно доблестный. Дитя времени, достоверная и характерная фигура, стержень композиции...

- Насколько автобиографичны ваши книги? Иван Шурандин в "Птичьем гриппе" - это вы?

- Все мои книги - плоды вымысла. Но Иван Шурандин, персонаж романтический, страстный, затоптанный без жалости, да, своими мятежными приключениями и своим идеализмом похож на меня в политике.

- Важно ли для вас, что про вас пишут (не только про творчество, но и про личную жизнь, политическую карьеру)? Чье мнение вам небезразлично?

- Интересно и важно мнение тех, чьему вкусу я доверяю, - например, точной и тонкой Дуни Смирновой. Что касается оценок моей личности и биографии, даются они по шаблонам. Про меня было написано и пишется очень много злонамеренной или безграмотной неправды. Иногда раздражает, но стараюсь читать о себе равнодушными глазами, как будто через сто лет смотрю с того света и ничего исправить не могу.

- Причисляете ли себя к поколению 30-летних? Кто в литературе наиболее ярко представляет это поколение?Каковы его главные темы?

- Меня без меня причислили к лику тридцатилетних, а еще вчера я был в поколении двадцатилетних. Так что, е.б.ж., как писал Толстой (если буду жив), глядишь загремлю в поколение сорокалетних. Главные темы - жизнь и смерть, честность и игра, разгром и мощь, отвага и ужас, родное и вселенское, одиночество и братство, боль и любовь. Первичные темы в их кричащем блеске. Рядом работают Прилепин, Садулаев, Гуцко, Сенчин.

- Читаете ли вы зарубежную литературу? Возвращаетесь ли к классике? Что сейчас на вашей книжной полке? С какой книгой, прочитанной за последнее время, связаны лучшие воспоминания?

- Читаю, читаю... Только что прочитал "Выжить с волками". Автор - Миша Дефонсека. Документальный рассказ румынской девочки, собственно, о жизни в лесу с волками. Незатейливая история, дарящая надежду на то, что животный мир разумен и добр вопреки утверждениям о "темной стихии природы". Прочитав, узнал вдруг, что книга - мистификация. Ох, как жить дальше? Значит, природе веры нету? В лес не пойдешь с открытым сердцем?

Возвращаюсь к отрадному Бунину. Люблю перечитывать Набокова, как великолепный детектив, потому что у Набокова интрига и в повороте слова, и в щелчке сюжета. Перечитываю уютного Лескова и неуютного Маяковского. Люблю Кнута Гамсуна, Георгия Иванова, Ходасевича.

Но, по совету Горького для впечатлительных, сейчас сделал паузу в чтении художественной литературы, поскольку дописываю новую прозу, чье течение должно быть свободно от посторонних примесей.

Вопросы задавали О. Тараненко и Е. Трубилова

Целый день я читал "Войну и мир". Валялся после завтрака на диване и грыз карамель. Оставление Москвы, поджоги, тяжелое движение обозов, бледный юнец, который зачем-то начал благословлять Наполеона, сцена расправы над бледным юнцом. Наташа над умирающим Андреем. Карамель кончилась. За открытым окном просторно горел день. С затрепанным томом я пошел на кухню, набил карманы джинсов грецкими орехами и отправился в сад, в солнце, на деревянную горячую скамейку. Я переворачивал страницу и раскалывал по ореху. Пьер Безухов в захваченной Москве, Наполеон как Антихрист, ожидание французской пули, знакомство с Платоном Каратаевым. Некоторые я с тигриной силой раскалывал в руках, а особо неподатливые орехи клал под зад, надавливал и с хрустом раскраивал. Грецкий орех, взломанный ягодицей, и Лев Толстой, в которого ты, наконец, вчитался. Читая, выедая ореховую мякоть из осколков, я постепенно вошел в такой нежный транс, в причудливое очарование такое, что неожиданно почувствовал себя другим. Ослепительное прояснение, спровоцированное ясной погодой, открыло толстовский контекст, который не даст никакой литературовед. В этом простецки-изящном, солнечно-затуманенном толстовском контексте я поехал на велосипеде за арбузом.

Я ехал по страницам Толстого. Август, торжественно окружавший, навязчивая оса вокруг головы, огрубевшая за лето зелень, дорога, которая ойкала в моем сердце каждой выбоиной, треньканье звонка на ухабах, и шипение шокированной шины, когда я затормозил резко, чтобы не столкнуться с девочкой, выскочившей наперерез из другого земляного переулка... Это все был Толстой! Целый мир был им. И висевший на руле белый пакет, назначенный для зеленого мяча с красными внутренностями, - так все и задумал он. Он сочинил август, наделил сегодняшний день ярким солнцем, но если бы стало сыро и мерзко, как пару дней назад, все равно было бы здоровски, потому что Толстой пребывал везде.

("Драка с дураком")

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - О. Тараненко, Е. Трубилова:

Комментарии: