Славянские страницы путевого дневника П. И. Кеппена (1822 г.) анализируются в статье с точки зрения описательных моделей и "поэтики поведения" автора. Установки романтической этнографии привносились в просвещенческий и сентиментальный либерализм Кеппена в общении с деятелями "славянского возрождения".

In the article, the Slavonic pages of P. I. Keppen's travel diary (1822) are analyzed from the perspective of descriptive patterns and the "poetics" of the author's behavior. It shows how Keppen's enlightening and sentimental liberalism - following his interactions with the members "Slavonic revival" - was tempered by the principles of romantic ethnography".

Ключевые слова: П. И. Кеппен, литература путешествий, славянская этнография, русская общественная мысль

В начале XIX в. в русской путевой прозе и деловой переписке было выработано два основных варианта восприятия балканских реалий: сентименталистский концепт "благородного дикаря" и неоклассицистское обращение к "славянской антике". Второй вариант питался метафорой Спарты либо образами былинной старины. Ни один из названных вариантов не давал достаточно адекватного и глубокого проникновения в местный мир (см. подробнее [1]; ср.: [2]). Отсутствие необходимых для этого "наблюдательных инструментов", вероятно, следует связывать с молодостью этнографической науки, периферийностью "крестьянской темы" в русской общественной мысли того времени и спецификой текущего этапа развития литературной традиции. Этнографический интерес путешественников и способность увидеть сходство крестьянских обычаев в России (Малороссии) и у зарубежных славян в начале XIX в. - еще большая редкость¹. Ситуация медленно менялась на протяжении 1820-х годов. К этому времени относится начало знаменитой дискуссии о народности в литературе [6. С. 289, 405 - 442; 7. С. 350 - 374; 8. С. 190 - 193, 214 - 255], нарастает интерес к славянской тематике в периодической печати, в деятельности ученых "румянцевского кружка" и т.д.

Белов Михаил Валерьевич - д-р ист. наук, доцент, зав. кафедрой Нижегородского государственного университета им. Н. И. Лобачевского.

¹ И. А. Калоева приводит пример Ф. П. Лубяновского (путешествие 1800 - 1802 гг.), указавшего на близость чешских обычаев к обычаям Малороссии, и М. Бобровского, подчеркнувшего славянские обычаи в Далмации в статье 1824 г. [3. С. 183, 199]. К такому исключению следует отнести и записи А. С. Кайсарова, сделанные во время путешествия по Южной Венгрии [4. С. 71 - 77, 89 - 94]. Кайсаров, испытавший влияние одного из ранних проводников идеи "славянской взаимности" карловацкого митрополита С. Стратимировича, уже тогда оперировал термином "братья" в отношении своих славянских корреспондентов: "О любезнейшие сербы! пишите скорее и больше [...] пишите свои грамматики и словари, чтобы заставить не только северных братьев своих, но и всю Европу узнать вас" [5. С. 695].

Славянские страницы путевого дневника П. И. Кеппена неоднократно становились предметом внимания исследователей [9 - 12]. Вместе с тем к указанным работам вполне применимо наблюдение П. С. Куприянова: "Текст "путешествия" рассматривается лишь как вместилище более или менее ценных этнографических (литературно и научно-исторических. - М. Б.) фактов, как средство передачи информации, которое никак не влияет на саму информацию и потому не является помехой в процессе познания ученым этнографической действительности. Ввиду того, что представления путешественника не рассматриваются как существенный фактор в производстве научного знания, процесс формирования и функционирования этих представлений не становится актуальной задачей исследования и эпистемологическая ситуация путешествия не проблематизируется" [2. С. 23]. Преодоление рудиментов "наивного реализма" в изучении литературы путешествий связано, очевидно, с выяснением "устройства взгляда" наблюдателя. Помимо образования и познавательной мотивации на него оказывают влияние особенности характера, жизненный опыт, социальный статус и стратегии (или поэтика) поведения.

Петр Иванович Кеппен (1793 - 1864) родился в Харькове в семье немецкого врача, перебравшегося в Россию по приглашению Екатерины II в конце XVIII в. Его мать, в девичестве Шульц, также происходила из семьи немцев, принявших русское подданство. Лютеранин по вероисповеданию, будущий славист формировался в двуязычной среде и унаследовал сложную идентичность. Многодетная семья Кеппенов рано лишилась кормильца и, начиная с тринадцати лет, мальчик служил в Харьковской губернской чертежной. Окончание этико-политического отделения Харьковского университета совпало со временем патриотического подъема, вызванного Отечественной войной 1812 г. Под влиянием Руссо и Шеллинга Кеппен пережил, по словам его сына-биографа, "период бури и натиска". Формирующим элементом этого жизненного состояния был культ юношеской дружбы, освещенной клятвой благородного служения отечеству и высоким книжным идеалам². Кеппен обосновывает свой выбор в пользу чиновной карьеры с отказом от пути ученого-теоретика тем, что "благо и счастье ближних может быть обосновано и увеличено только при благоустроенных государственных порядках" [13. С. 27].

Перебравшись в 1814 г. в Петербург под покровительство родственников по материнской линии, он поступил на службу в надежде реализовать эту цель, писал политико-философские сочинения, в том числе трактат, порицающий рост дворянства. Однако скромный пост чиновника почтового департамента в министерстве внутренних дел не предполагал подобных подвигов. Мир строгой бюрократической иерархии, усложненной протекцией и аристократическими связями, остужал юношеские мечты и выталкивал амбициозного молодого человека в поле литературных и научных занятий³. Расставанием с юностью стала смерть бли-

² В письме В. Ф. Титареву (октябрь 1813 г.) Кеппен писал: "О дабы навеки нас связывало это благородное и возвышенное чувство! Тебе, любимый мой, моя дружба, а отечеству моя жизнь!" По сообщению биографа, после летних каникул 1812 г. Кеппен написал полувыдуманный роман в духе гетевского "Вертера" [13. С. 26 - 27, 34 - 35. Прим 1. С. 28].

³ Вступление в Вольное общество любителей российской словесности в 1816 г., по-видимому, еще рассматривалось как путь в ряды просвещенной государственной элиты: на заседаниях общества Кеппен читал политические трактаты. Сближение с членами "румянцевского кружка" в конце 1810-х годов усилило концентрацию на ученых занятиях. Научно-литературная деятельность дарила надежду на альтернативный способ реализации юношеских идеалов. "Наконец я опять перерождаюсь в человека, начинаю живее чувствовать и пленяться предметами, меня окружающими, - записал Кеппен в 1817 г. - Вот уже три года, как я перестал сладостно мечтать о будущем; блаженные лета, проведенные мною в университете, исчезли" [13. С. 38].

жайшего друга (В. Ф. Титарева) в 1816 г., с которым Кеппен попрощался в двух сентиментально-возвышенных текстах [13. С. 33]⁴.

Если верить сыну-биографу, именно в этот период духовного надлома Кеппен начал задумываться о том, чтобы выбраться за границу. Еще в 1815 г. он надеялся занять временную должность в Германии. В 1820 г. старший коллега и будущий тесть Кеппена Ф. П. Аделунг рекомендовал его А. Л. Нарышкину, собиравшемуся в заграничное путешествие, в качестве компаньона, однако тот остановил свой выбор на В. К. Кюхельбекере. И вот в 1821 г. отставной поручик А. С. Березин пригласил Кеппена сопровождать его в путешествии по Австрии, Италии, Швейцарии, Франции, Англии, Бельгии, Голландии и Германии, рассчитанном на три-четыре года⁵. Маршрут предполагавшегося путешествия был традиционным для тогдашнего русского дворянина, постигающего европейскую премудрость сначала по книгам, а затем - вблизи, в живом общении с учеными и философами, обозревая памятники культуры и поклоняясь ее святыням. Литературный образец подобного путешествия был дан Н. М. Карамзиным в его знаменитой книге [14]. Между тем, планам путешественников, из-за болезни и ранней смерти Березина, суждено было осуществиться лишь отчасти. Поскольку наиболее обстоятельно они успели обследовать Австрийскую империю, в этом путешествии обнаружился неожиданный для подобных предприятий славянский крен.

Длительная поездка за границу переживалась Кеппеном как окончание прежней жизни, своего рода бегство, чуть ли не "на тот свет" (вероятность не вернуться из путешествия живым, как показывает судьба Березина, действительно существовала). С некоторым удивлением или горькой иронией Кеппен наблюдал себя как бы со стороны и вспоминал принца датского. "Посетив могилу своего друга и сделав в 5 дней более 120 прощальных визитов, я стал окончательно распоряжаться своими делами. Оставляя столицу и отечество года на четыре, надлежало расторгнуть все прежние связи. Разлука, особливо, долговременная сходствует с кончиною, и воспоминания о прошедшем подобны тем сновидениям, которые, по мнению Гамлета, мы можем иметь, уснувши беспробудно [...] Бесконечные хлопоты притупили память и чувства; я прикладывался к добрым приятелям и знакомым, к несносным мне лицам почти с одинаковым расположением или, лучше сказать, почти без всякого расположения" [13. С. 53]⁶.

Разочарованный или, точнее, чуть охлажденный идеалист ("прекрасная душа"), склонный к рефлексии, научившийся соблюдать дистанцию, в том числе в отношении самого себя, сравнивать увиденное, слушать, не вступая в спор, а затем

⁴ В речи по случаю 50-летия научной деятельности Кеппен вспомнил свой период "бури и натиска", с элегическим оттенком констатируя: "Богатые мечты моей юности о пользе, которую я могу принести России, далеко не осуществились. Время и обстоятельства низвели меня из мира идеального в мир вещественный; они показали мне всю разность между надеждами и исполнением" (цит. по [11. S. 104]).

⁵ 22 мая 1821 г. в маклерской конторе было заключено соглашение, согласно которому Березин обязывался выплачивать Кеппену 933 руб. серебром ежегодно, взять на иждивение квартиру и стол для него, а тот - быть спутником и участником ученых упражнений. При этом главным занятием должна была стать история, поскольку "нельзя знать народ, не зная его истории". Березин надеялся, что они с Кеппеном сумеют подружиться, и обещал приложить все усилия, чтобы спутник не раскаялся в предпринятом путешествии [13. С. 51 - 52].

⁶ Исследователи связывали подобную эскапистскую тенденцию с тем, что "в России [18]20-х годов усиливался бюрократический гнет, обскурантизм, гонения на всякое свободомыслие, поднимала голову реакция во главе с тогдашним министром духовных дел и народного просвещения кн. А. Н. Голицыным и его верным помощником мракобесом М. Л. Магницким" [12. С. 68]. Даже если это слишком прямолинейное объяснение, следует признать, что довольно расплывчатое патриотическое воодушевление с примесью либерализма под протекцией государства к концу 1810-х годов сходило на нет, уступая дорогу в сфере политической активности оппозиционной конспирации или откровенному охранительству. Исследовательница истории "Арзамаса" называет точную дату и событие, означавшее крах проекта консервативной модернизации - финал Аахенского конгресса осени 1818 г. [15. Гл. 11].

записывать в тетрадь, оказался хорошим наблюдателем. По-видимому, этим объясняется стабильный интерес исследователей к дневникам Кеппена, хранящимся в Петербургском филиале архива РАН. Однако, как указывалось, позитивистская инерция вела к "потребительскому" использованию почерпнутых в нем сведений. И никогда заметки Кеппена не ставились в контекст иных свидетельств и наблюдательных моделей.

Кеппен продолжил традицию путешествия с книгой в руке⁷. Такая стратегия диктовала справочный, энциклопедический интерес, который поверялся живыми впечатлениями и непосредственным чувством. Сентименталистский порыв, направляемый книжными ориентирами, мог порой завести слишком далеко. 17 июня 1822 г., пользуясь путеводителем Ф. Шамса, Кеппен исследовал Петроварадинскую крепость: "Я пошел на верхний крепостной вал, к Часовой башне. Какая чудесная картина представилась отсюда глазам моим. Все окрестности величественного Дуная мелькали предо мною при заходящем солнце. Служивый, поведший меня на другую сторону крепости по валу, однако, спросил меня, не инженер ли я. Крепость неприступна; она построена на серпантинной горе и окружена глубокими валами" [16. Л. 12].

По возвращению из поездки по фрушкагорским монастырям Кеппен узнал, что "вчера [21 июня] живописец (А. С. Березин, делавший зарисовки крепости. - М. Б.) нейзацким⁸ городским начальством был задержан, а на наших паспортах эти господа находили сомнительными собственноручные подписи канцлера князя Когари". Для выяснения обстоятельств путешественники отправились к главнокомандующему на петроварадинской линии фельдмаршал-лейтенанту Зигентали (Сигенфельду), который вспомнил бои под началом Шварценберга, где действовал против русского графа (тогда барона) Сахена⁹. Комендант крепости сообщил главнокомандующему о русском, который был на крепости и расспрашивал об окрестных местах. Кеппен узнал в нем себя с Шамсом в руках. "Ибо Бог знает, кому мы показываем крепость", - заметил солдат, водивший Кеппена по валам и заподозривший в нем "аншенера" [16. Л. 24 - 24об.]. Для Березина эта история счастливо закончилась обедом у главнокомандующего.

Книжные истины не во всем согласовывались с увиденным, но надо было иметь некоторую смелость, чтобы признать это. Гуляя ранним утром по Нови Саду, Кеппен "видел, что уже около 5 часов лавки бывают открыты, и в них встречаешь хорошо одетых девиц". Сверяясь с Шамсом, путешественник допустил, "может быть, [он] слишком много предосудительного говорит о сем городе" [16. Л. 24]. Это единственный случай несогласия с Шамсом в дневнике Кеппена: репутацию Нови Сада спасли девицы.

Литературно-языковые, историко-географические и культурно-политические интересы Кеппена сочетались с увлечением этнографией, чему способствовал опыт сотрудничества с членами "румянцевского кружка", а также общение с сербским собирателем фольклора В. С. Караджичем. Их знакомство завязалось во время пребывания последнего в России в 1819 г. [17]¹⁰. Кеппен имел солидный опыт путешествий по России еще с харьковского периода, когда он осмотрел юж-

⁷ Свои впечатления от Славонии он сверял с описанием Я. Чапловича ("Slavonien und zum Theil Croatien". Pešta, 1819). А по прибытии в Петроварадин путешественник взялся за руководство Ф. Шамса ("Topografische Beschreibung von Peterwardein und seinen Umgebung". Pest, 1820) [16. Л. 2., 11об. и др.; 12. С. 70, 82].

⁸ Нейзац - немецкое название Нови Сада, расположенного напротив Петроварадинской крепости.

⁹ В 1812 г. барон Г. фон Зигенталь командовал пехотной дивизией в составе австрийского вспомогательного корпуса князя К. Ф. Шварценберга. Барон Ф. В. Остен-Сакен командовал корпусом в армии А. П. Тормасова.

¹⁰ 9 июля 1822 г. в Темишваре, куда Кеппен прибыл в сопровождении Караджича, путешественник записал в дневнике: "Вук все еще имеет свою синюю овчинную шубу, в которой приехал в Петербург и которой один клочок оставил у Аделунга в доме" [16. Л. 48].

ные губернии. В дневниках путешествия по славянским землям мы найдем немало этнографических зарисовок, где местные обычаи сравниваются с обычаями крестьян на Украине, в России и Лифляндии¹¹. При этом убеждение в родстве предшествовало знакомству: "Приветствую тебя, величественная, быстрая Драва, отделяющая меня от Славонии! Там, по ту сторону вод твоих, живут мирные жители, коих обычаи во всем сходствуют с обычаями русскими", - записал Кеппен 2 июня 1822 г. [16. Л. 2]¹².

Однако сопоставление не гарантировало полного понимания местных культурных навыков: сходства констатировались с удовлетворением, особенности же отвергались как чужие, неславянские. Путешественник часто приглашал крестьян для исполнения народных песен, но порой он оставался не удовлетворенным их искусством. Тексты песен южных славян были знакомы по публикациям Караджича, но их мелодика ничуть не походила на русские напевы: "Песни их были так единообразны, что несносно было их слушать. Каждый стих повторяли тою ж мелодией. Я 4-х раз г. Юратовичу уверял, что это собственно турецкая (т.е. босная) мелодия; к тому же девки кричали во все горло и резким до чрезвычайности [голосом]. Песни сии, кои слова нам были довольно понятны (одна относилась к реке Драве), они пели, взявши друг друга за бока руками и образуя круг" [16. Л. 7об.]¹³. Таким образом, традиционное коло (народный танец с исполнением песен) разочаровало путешественника.

Интерес к хозяйственному и бытовому укладу, проявленный путешественником, мог быть привит в Харьковском университете, где Кеппен слушал статистику. Кроме того, он стимулировался личными обстоятельствами, поскольку семья ученого не знала полного достатка: практическая сметка с юности сочеталась у него с возвышенными мечтами. Путешественник нередко акцентировал внимание на уровне жизни и занятия местных крестьян. Переночевав в Беничанце 8 (20) июня в бедной избе местного кнеза ("сельского старосты или судьи"), Кеппен записал: "На дворе играли голые дети, что здесь обыкновенно. В избе под печью висела рыба, которая здесь коптилась. Вообще в Славонии роскошь не известна. Эта страна, изобилующая лесами и полями, на коих сеют кукурузу и хлеб и косят сено, но денег очень мало, еще менее, нежели в Венгрии" [16. Л. 4]. В другом месте Кеппен вкушал угощение зажиточного крестьянина: цицвари из яиц, кукурузной муки и каймака (сливок). Конечно, не деликатес, но при этом крестьянин "имеет порядочную комнату и при ней кухню и коммору или кладовую, житницу, винокурню, амбары, для складки ракии (водки) и пр." [16. Л. 8] (ср. [12. С. 73]). Путешествуя по фрушкогорским монастырям, Кеппен не забывал сделать запись о кукурузе, которой вокруг "довольно", и сливе, из которой делают водку - сливовицу [16. Л. 14]. А возвращаясь из Стражилова, куда к целебному источнику путешественников сопровождал сам митрополит Стефан Стратимирович, Кеппен рассматривал местные стога или скирды сена и то, каким инструментом их разрезают, даже зарисовал его на полях тетради [16. Л. 29об.].

Этнографические наблюдения увязываются у Кеппена с природными и "нравственными" особенностями. Так он сравнивал рост местных лошадей и рогатого скота с ростом жителей, и пришел к выводу: они друг другу под стать - невысокие

¹¹ На этот момент обратили внимание исследователи [12. С. 71 - 73]. В то же время нельзя согласиться с указанными авторами в том, что Кеппен, поездивший до выезда за границу по России, совсем не выбивался из строя, так как практика путешествий была характерной чертой дворянского воспитания. Как уже было сказано выше, венцом такого воспитания являлось именно заграничное путешествие, которое сам Кеппен себе позволить не мог. Этнографические зарисовки и российские аллюзии Кеппена в славянском дневнике см., например [16. Л. 2, 4, 5об., 9 и др.].

¹² Эта мысль внушена книгой Чапловича, где в предисловии указаны и другие авторы, сравнивающие Славонию с Россией.

¹³ В другом месте Кеппен наблюдал народный танец, по поводу которого с радостью заметил: "Этот танец очень сходствовал с нашим козачком" [16. Л. 9].

[16. Л. 5об.]. "Кажется мне, что можно в Венгрии принять следующую классификацию жителей оной, судя по опрятности и образу жизни их: 1) немцы, 2) кроаты, 3) словаки, 4) венгры, 5) словены (но в белье они опрятнее венгров), 6) русняки" [16. Л. 4]¹⁴. Шкала цивилизованности составлялась на глазок. Для русского немца Кеппена хотя бы один критерий был очевиден, и в смысле опрятности его сородичи оказывались вне конкуренции. Но стремление выявить какую-либо шкалу национальностей по уровню их развития само по себе весьма показательно.

Просвещенный европеец, Кеппен по прибытии в пограничный Землин (Земун) отдал дань саркастической критике турецкого деспотизма. 23 июня, рассматривая "тот берег" с австрийской стороны, он записал в дневнике: "Солнце величественно взошло над землею мусульманскую, - взошло, чтобы озарить новую брань христианства с исламизмом. Там, за дунайскими струями - царство Деспотизма и попирания прав человеческих. Видите ли крепостные стены? Это Белград, [место] пребывания паши, имеющего права весить (т.е. вешать. - М. Б.), отсекать головы, сажать на кол без суда, без всякой ответственности. Но долженствующего и в свою очередь быть ежечасно в ожидании видеть посланника Дивана, являющегося к нему с шелковой петлею. И там живут люди? Там, где нет следов естественного права, права священнейшего в мире. Какая же может быть там образованность, просвещение, спокойствие и счастье? Нынешний паша человек добрый, таков был и его предшественник, но второй перед ним был варвар, который в день казнил смертью до 15 человек и истребил лучших сербов, дерзнувших вспомнить, что они люди" [16. Л. 30].

Прямолинейность оценок Кеппена, вероятно, отчасти обусловлена суждениями карловацкого митрополита С. Стратимировича, с которым путешественники общались накануне¹⁵, во всяком случае, когда речь заходила об отсутствии просвещения в турецких землях, что предполагало всеобщее неблагополучие. Кроме того, эти оценки были заданы университетской подготовкой и самовоспитанием периода "бури и натиска", внушившими автору дневника убеждение в священных естественных правах человека. Поэтому все казненные властью паши автоматически причисляются к людям, помыслившим о собственном достоинстве. К тому же координаты высказываний Кеппена совпадают с европейской литературной традицией в изображении Савы и Дуная как границы, отделяющей Европу от Азии, царство свободы от царства деспотизма: это своего рода топос путевых заметок первой половины XIX в. (см., например [18]).

В отличие от своего спутника Кеппен не жалел, что путешественникам было отказано наведаться в Белград. Более того, он, в отличие от Березина, проигнорировал приглашение земунского коменданта проехаться на лодке по Саве, чтобы осмотреть турецкую крепость вблизи¹⁶. Автор путевого дневника, поясняя свои мотивы и подтверждая доводы "против", пересказал случай, поведанный не ли-

¹⁴ Кроаты - это хорваты, словены - жители Славонии, очевидно, сербы, а русняки - русины [12. С. 73].

¹⁵ Кеппен дважды 18 и 22 июня гостил в Сремских Карловцах, получил там радушный прием. Во второй раз путешественник "отправился [на обед] к митрополиту, которого однако, по затруднению достать лошадей, застал уже за столом. Не взирая на сие, он принял меня благосклонно. Спрашивал, почему мы не были у него вчера за обедом, ибо он ожидал нас, и у него обедали главнокомандующий и майор Кавенгилих (царской крови!), которые просили его для себя приготовить несколько скоромных блюд (не взирая на то, что это было в среду), он удивился, что мы так скоро объехали все монастыри" [16. Л. 25]. Общение с противником Караджича, "славенофилом" С. Стратимировичем ничуть не повредило дружбе Кеппена с реформатором сербского языка, поскольку в Карловцах русский путешественник прилежно играл роль незаинтересованного исследователя. Встречи и разговоры со Стратимировичем, Л. Мушицким и П. Й. Шафариком достаточно подробно, с обильным цитированием изложены в статьях исследователей [10. С. 13 - 15. 12. С. 74 - 82]. Кеппен надеялся увидеться с историком и писателем, затем основателем "Сербской летописи" Г. Магарашевичем, но будучи в Нови Саде 22 июня дважды не застал его дома [16. Л. 24].

¹⁶ "А. С. [Березин] сожалел очень, что не может быть в самом Белграде - а мне, не желавшему за компанию посидеть на коле, - это было вовсе безобидно" [16. Л. 30].

шенным юмора комендантом: "Он спрашивал, нет ли с нами астрономических инструментов для определения положения Землина. За несколько лет пред сим приезжал в Землин вехабит, уроженец варварийских земель [алжирских?], который делал здесь наблюдения. Он родственник алжирского дея и воспитывался в Париже. Когда он стал делать наблюдения в Белграде, то народ почел его колдуном, и он едва ли был бы спасен, если бы не имел хорошей рекомендации к самому паше" [16. Л. 30об.]. И действительно, отправляясь в путешествие, Кеппен и Березин запаслись барометрическими приборами [12. С. 72], поэтому они вполне могли также прослыть колдунами.

Тональность повествования о турецких землях напоминает иронически-презрительную стратегию дневника предшественника - А. С. Кайсарова [4. С. 77]. Как и он, Кеппен симпатизировал освободительной борьбе сербов Белградского пашалыка. Ироническая тональность дневниковых записей в этом случае сглаживается, почти исчезая, чтобы смениться сдержанным одобрением.

После обеда у коменданта путешественник наблюдал стоявших за решетками в карантине белградцев. На следующий день, 24 июня, в 10 утра вместе со спутником, завершившим к этому времени речную экскурсию, он снова направился в Парлаторию: "Сербы обращали на нас внимание. Один старик именно для того приходил в трактир, чтобы видеть, не похож ли кто из нас на императора Александра, которого он, однако, не видел [...] Все вообще ожидают спасения от России и единоверных с ними греков, которым они рады пособить [...] Белградцы в карантине спрашивали карант[инных] служителей, кто мы таковы, и им отвечали, мы приезжие из Вены. Но жители Землина все знали, что мы русские. Для того-то нас более и не пустили в Белград, чтобы на сербов не произвели какого-либо впечатления. Паша о нашем прибытии, по словам коменданта, должен был уже знать сегодня" [16. Л. 30об. -31]¹⁷. Таким образом, внутренние мотивы отказа от путешествия в Турцию (презрение к деспотизму и чувство опасности) осложнялись политическими обстоятельствами.

25 июня путешественники погрузились на корабль, чтобы спуститься вниз по Дунаю в Оршову. Балансируя на границе, Кеппен предался роли праздного наблюдателя. Казалось, природа почти вытеснила из сознания "политику". Сентиментальному либералу пришлось проплыть и мимо Белграда, "значительной крепости, но не представляющей отличного вида. Мы расположились на палубе, - продолжал автор дневника, - или на крыше нашей каюты и любовались тихоструящимся Дунаем и разнообразием его берегов, из коих сербские вообще приятнее цесарских. Острова на Дунае почти все без исключения принадлежат Австрии или региментам, т.е. пограничным полкам" [16. Л. 31об.]. Последнее обстоятельство давало ощущение безопасности.

Впечатления А. С. Березина от этой поездки отразились в стилизованных под дружеское послание "Письмах о Венгрии", публикация которых состоялась с подачи Кеппена. При некоторых отличиях в деталях можно констатировать единство сентименталистской стратегии (где красоты природы дополняются успехами просвещения) и стереотипов "косного Востока" в текстах двух авторов. Березин, в частности, заметил: "В этих местах Дунай кажется путешественнику границей Европы" [19. С. 51 - 52]. Он сожалел об упущенных возможностях турецких сербов, не знающих промышленности и торговли, в то время как на австрийском берегу повсюду видно деятельное движение. У стен белградской крепости "мрачные мысли рождались в уме твоего друга; при виде сих стен, сих укреплений, за коими господствует всевластно, подобно владыке сей страны, мертвая тишина как в нравственном, так и в физическом мире. Лишь изредка виделись два,

¹⁷ Тут же Кеппен сделал попутную этнографическую заметку: "Сербский костюм - восточный. Мужи ходят с бритыми головами как прежние запорожцы (гайдамаки и чумаки). Женщины и летом в полушубах".

три турка: одни сидели, поджав ноги, и курили трубки; другие лениво вели купать лошадей своих; некоторые удили рыбу или, лежа на траве, следовали глазами за течением солнца. Глядя на них, я думал, что вижу одушевленную картину беспечности; пасшееся невдалеке стадо буйволов придавало ей более жизни" [19. С. 30 - 31]. Картина "мертвецкого сна" турецкой империи вставала перед читателем в виде призрачно скользящей на расстоянии литературной декорации.

Во время вынужденной остановки близ Панчево путешественники спешились на австрийский берег, где к русскому подошел некий серб в немецком платье, чтобы переговорить с ним наедине. Кеппен сделал в дневнике подробную запись рассказа, передав скорее смысл, нежели форму его выражения: "Смотрите на ту плодоносительную, богатейшую землю, она имеет все кроме порядочного правительства, христиане там в угнетении - от Петервардейна¹⁸ до Оршовы все радо сбросить с себя иноверческое иго. Все и самой князь [Милош Обренович] готовы освободиться, но не знают, как и что начать. Россия в бездействии. Греки, которые некогда нам не пособили, а нам вредили в дни наших страданий¹⁹, теперь просят нашей помощи, уверяя, что и Россия примет их сторону. Верить ли им? Сербы имеют 70 полков каждый до 2000 человек и около 40 000 человек приходят к ним на помощь единоверным из австрийских владений. Последним никто этого возбранить не может [...] Со времени последней войны сербы имеют пушки и ружья со штыками, коими снабдили их русские. Сих-то не выдают они туркам и вот чем поддерживают свою свободу. Во всей Сербии нет ни единого турчина. Князь Милош [Обренович?] поселился в горах и лесах, и ко Крагоевиче²⁰ неприятель приступить не может [...] Турки занимают одну только крепость по берегу Дуная. Белград теперь они укрепили..., но и сего в один день не будет, если дойдет до дела. В нем с купцами едва более 3 000 турок, [от] которых избавиться нетрудно. Турки, проходя через Сербию, нигде не останавливаются, а особливо ночевать. Их сей час отправляют на тот свет, и следов их отыскать никто не может [...] Двенадцать главнейших лиц сербских (в том числе мой тесть) содержится в Константинополе - порукою, - но это не остановило бы подвигов народа сербского. Я сам был капитаном (ротмистром) во время последней войны и спас Родофиникина, которого я тайком увез водою из Белграда в Панчево, так что и сам Черный Георгий²¹ сего не знал²². Я молчал, - добавляет Кеппен от себя, и вновь передает слово сербу. - При Милоше много²³ греков; он сам безграмотен, но есть у него люди, знающие европейские языки. Все ему преданы. Недавно одного из его секретарей Никол[аев]ича казнили смертию за то, что пало на него подозрение в сношениях с каким-то пашою [албанским?]²⁴. Нельзя было доказать, что он действительно виновен, но политика того требовала, чтобы он был казнен смертию. Я знаю права и законы европейские, но там иное дело. Я сам недавно был у Милоша. Никто этого не знает, и я не могу винить его в преступлении" [16. Л. 31об-32].

Сербский собеседник Кеппена - непростая фигура. Он одет в немецкое платье, знает европейские законы и близок ко двору князя Милоша. Все это указывает на статус чиновника, переселившегося из Австрии. При этом он утверждает, что участвовал в восстании 1804 - 1813 гг. в чине капитана и даже спас Родофиникина

¹⁸ Петроварадин, в современном Нови Саде.

¹⁹ Речь идет о "фанариотском заговоре", популярной легенде, объясняющей причины поражения сербского восстания 1804 - 1813 гг. См. [20. С. 247 - 290].

²⁰ В Крагуевце находилась резиденция Милоша Обреновича, предводителя второго восстания (1815 г.), закончившегося введением фактической автономии для сербов Белградского пашалыка.

²¹ Карагеоргий.

²² К. К. Родофиникин - русский дипломатический представитель в Белграде в 1807 - 1809 гг. Очевидно, имеется в виду отъезд русской миссии во время турецкого наступления 15 августа 1809 г.

²³ Вставка нрзб.

²⁴ Речь идет о "заговоре" секретарей Н. Николаевича и Л. Тодоровича, выступивших с критикой княжеского правления. Первый из них был убит 21 января 1822 г., очевидно, по распоряжению Милоша (см. [21. С. 518 - 547])

от гнева Карагеоргия, а это скорее уже говорит о его "сербиянском", т.е. турецком происхождении²⁵. Собеседник демонстрирует осведомленность в политике и, более того, его речь производит впечатление зондажа или даже провокации с целью выяснить настроения русского путешественника, о целях поездки которого ему было мало известно. "Мое молчание заставило его умолкнуть, - сообщает Кеппен, добавляя. - Он говорил как патриот. Мог ли чужеземец останавливать поток красноречивых, пламенных чувствований и слов. Я сам, может быть, на своем месте чувствовал то же самое. Да храни Бог Россию!" [16. Л. 32]. Восприняв услышанные слова как искренний порыв и мудро промолчав, Кеппен при случае не преминул проверить информацию о численном потенциале сербских сил²⁶.

В рассказе сербского "патриота", даже если предположить, что Кеппен не все правильно понял, явно присутствует склонность к завышению, которую путешественник счел следствием экзальтации. А вот рассказ о заговоре Николаевича вообще выбивается из темы разговора. Здесь собеседник Кеппена выступил как адвокат Милоша и изложил официальную версию причин его "суровости". Возможно, он надеялся таким образом донести эту версию и вообще позитивный образ сербского князя до Петербурга.

26 июня, проезжая мимо Семендрии (Смедерево), путешественники пили кофе, подмешивая в него желток вместо молока, и курили трубки: "на турецкой границе жили по-турецки" [16. Л. 33; 19. С. 35]. Испытание восточной негой воспринималось как карнавальная забава. Между тем, граница диктовала достаточно жесткие правила игры: "Вера в Славонии и Сербии очень много значит. Как русского меня неоднократно причисляли к исповедующим греческую веру. К чему было сему противиться?" [16. Л. 39об.]. Действительно, объяснять свое лютеранство было бы в этой ситуации совершенно неуместным. Ощущая дистанцию, Кеппен наблюдал себя в невыбранной роли.

Добравшись до Оршовы 3 июля, он все же решился в сопровождении корабельных спутников ступить на турецкий берег, чтобы навестить местного пашу. Путешественники скрылись под французскими именами (еще одна возможная роль). Паша был рад: "О, это наши приятели, ответствовал он!" Кеппен стал участником церемонии с непременным чубуком и кофе, а в дневниковом описании турецкого приема вернулся к знакомому ироническому стилю. Паша много шутил, обещал мужчин отпустить, а дам оставить у себя в гареме. В конце встречи он одарил всех гостей склянками с розовым маслом. Но на выходе его служители вычистили карманы путешественников, вытребовав деньги для раздачи милостыни, бакшиша. Турецкие улицы поразили грязью. Еще более удивили лица женщин, закутанных, даже у старух, по самые глаза [16. Л. 40об.-41 об.]. Участие в экзотическом спектакле не могло породить серьезного интереса.

Гораздо ближе по культурным ожиданиям был для Кеппена австрийский берег. 8 июля, получив письмо от Караджича, он отправился в Панчево, чтобы навестить своего сербского друга, гостившего у купца-мецената Демелича. Его дом впечатлил путешественника образованностью: дети говорили по-гречески, по-немецки и по-итальянски. К тому же здесь впервые Кеппен услышал, "как благовоспитанные дамы говорят по-сербски". Но особенно умилило покровительство купца сербской литературе. На деньги Демелича для собирателя фольклора в Панчево строился дом в несколько комнат. А пока шло строительство, Караджич мог жить у

²⁵ Сербиянцы - сербы, проживавшие на территории Османской империи.

²⁶ Спустя две недели 9 июля по дороге из Панчево в Темишвар Кеппен имел долгую беседу с Караджичем "о сербах-славянофилах и вообще о сербском народе, который, по его словам, имеет около 30 с небольшим (а не 70 полков) и может выставить более 40 000 человек, что касается до тех, которые из австрийских владений приходят на помощь сербам, то Вук сомневается и в том, чтобы из них когда-либо приходило более 1000 вооруженных сил, еще столько могло переходить по разным промышленностям, ибо сии, говорит он, не имеют уже воинственного Духа своих народов" [16. Л. 47].

него "сколько захочет" [16. Л. 46 - 47]. Путь европейского прогресса, расцвета литературы и наук под сенью деятельных людей виделся открытым и безоблачным. Разрушение "поэтики" гражданского романтизма в результате душевного кризиса, пережитого Кеппеном во второй половине 1810-х годов, привело к отчужденному взгляду на самого себя и адаптивным стратегиям ролевого поведения [22. С. 233 - 254]. Заграничное путешествие соответствовало полусознательному стремлению забыть или восполнить утрату. При этом наиболее комфортной маской оказывалась роль не вовлеченного в происходящее наблюдателя. Избавившись от тягостной обязанности соответствовать в делах своим идеалам, Кеппен, конечно, не мог освободиться от прежних убеждений, систему которых следует определить как просвещенческий и сентиментальный либерализм. Установки романтической этнографии привносились в эту систему, прежде всего, в общении с деятелями "славянского возрождения". Они не заняли в период заграничной поездки центрального положения в мировоззрении Кеппена. Нейтральная позиция препятствовала способности погружения, а практическая сметка сочеталось порой с грубо натуралистическими выводами. Кеппен молчаливо солидаризировался, сделав соответствующую запись в дневнике, с патриотическим пафосом турецкого серба-попутчика. Однако более глубокое проникновение в балканский мир под властью султана было закрыто для путешественника не только внешними препятствиями, но и собственными предрассудками.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Белов М. В. Русские путешественники и дипломаты на Балканах в начале XIX века: поиск языка описания // Политическая культура и международные отношения в Новое и новейшее время. Нижний Новгород, 2009.

2. Куприянов П. С. Представления о народах у российских путешественников начала XIX в. // Этнографическое обозрение. 2004. N 2.

3. Калоева И. А. Изучение южных славян в России в конце XVIII - начале XIX века // Труды Библиотеки Академии наук и Фундаментальной библиотеки общественных наук АН СССР. М.;Л., 1963. Т. 7.

4. Путешествие А. И. Тургенева и А. С. Кайсарова по славянским землям в 1804 г. // Архив братьев Тургеневых. Пг., 1915. Вып. 4.

5. Сборник Отделения русского языка и словесности Императорской академии наук (ОРЯС). СПб., 1897. Т. 62.

6. Трубицын Н. О народной поэзии в общественном и литературном обиходе первой трети XIX века. Очерки. СПб., 1912.

7. Пыпин А. Н. История русской этнографии. СПб., 1891. Т. 2.

8. Азадовский М. К. История русской фольклористики. М., 1958. [Т. 1].

9. Потепалов С. Г. О роли П. И. Кеппена в истории русско-славянских культурных связей // Вопросы славянского языкознания. М., 1962. Вып. 6.

10. Потепалов С. Г. Путешествие П. И. Кеппена по славянским землям // Из истории русско-славянских литературных связей XIX в. М., 1963.

11. Зайцева А. А. П. И. Кеппен и Словакия (Из истории русско-словацких культурных связей первой половины XIX века) // Słovenská a ruská literatúra. Bratislava, 1973.

12. Цейтлин Р. М., Никулина М. В. П. И. Кеппен и его путешествие по Сербии и Хорватии и соседним с ними землям // Зборник за славистику. Нови Сад, 1979. Кнь. 17.

13. Кеппен Ф. П. Биография П. И. Кеппена // Сборник ОРЯС. СПб., 1911. Т. 89. N 5.

14. Лотман Ю. М., Успенский Б. А. "Письма русского путешественника" Карамзина и их место в развитии русской культуры // Лотман Ю. М. Карамзин. СПб., 1997.

15. Майофис М. Воззвание к Европе: Литературное общество "Арзамас" и российский модернизационный проект 1815 - 1818 годов. М., 2008.

16. Петербургский филиал архива РАН. Ф. 30. Д. 138 (Кн. IV).

17. Дмитриев П. А., Сафронов Г. И. Сербия и Россия (страницы истории культурных и научных связей). СПб., 1997.

18. Кингелеjк А. В. Од Земуна до Ниша // Британски путници о нашим краjевима у XIX веку / Избор, превод и поговор Б. Момчиловиh. Нови Сад, 1993.

19. Соревнователь просвещения и благотворения. 1823. Ч. XXII.

20. Белов М. В. У истоков сербской национальной идеологии: специфика формирования и механизмы развития (конец XVIII - середина 30-х гг. XIX века). СПб., 2007.

21. Гавриловиh М. Милош Обреновиh. Београд, 1909. Кнь. 2.

22. Лотман Ю. М. История и типология русской культуры. СПб., 2002.

Постоянный адрес данной публикации: