Автор: Владислав Иноземцев

В последние годы никакая тема не обсуждалась в России столь активно, как взаимоотношения бизнеса и власти. В 1990-е годы - в контексте "приватизации" власти олигархами; в 2000-е - в связи с "возвратом" бизнес-структур под контроль представителей государства. Но всякий раз пресловутое "слияние" бизнеса и власти рассматривалось как порочная практика, как раз и отличающая российский капитализм - олигархический или криминально-этатистский - от симбиоза нормальных рыночной экономики и нерыночной демократии, успешно созидаемого в большинстве цивилизованных стран.

С эмоциональной точки зрения критиков "сращивания" власти и бизнеса легко можно понять - особенно если своими глазами наблюдать те формы и результаты этого процесса, которые имеют место в современной России. Однако с чисто теоретической точки зрения дело, видимо, обстоит несколько сложнее и выглядит менее очевидно. Можно говорить о том, что централизация и полное отсутствие демократического контроля над властью суть исконно русские черты; можно быть уверенным в обратном - но и в том и в другом случае следовало бы признать, что происходящие ныне в нашей стране события не вписываются ни в какую привычную схему переплетения интересов власти и монополий. Значит, это новое явление достойно самостоятельного - и по возможности беспристрастного - анализа. Именно ему мы и хотим посвятить эту статью.

Государство и корпорация

Власть и бизнес всегда казались жестко противостоящими друг другу сферами общественной жизни. И это вполне понятно - власть исконно стремилась доминировать над человеком, устанавливать правила его поведения или же безо всяких правил требовать от него подчинения. Напротив, человек желал оградить от притязаний власти хотя бы часть своей жизни. Впервые позиции сторон стали вполне определенными в Европе в эпоху позднего Средневековья, когда в политический лексикон вошли понятия публичной и частной сфер, между которыми в реальной жизни пролегла едва заметная, но со временем ставшая гораздо более определенной граница.

Но власть и бизнес были враждебны друг другу не только потому, что первая отбирала у человека свободу, а второй наделял его ею. Подобное противопоставление выглядело бы явным упрощением ситуации. Гораздо более важное отличие этих иерархий заключалось в обусловливавшей их существование легитимации. Иерархия власти опиралась на "лояльность включенных"; располагая правом на применение насилия, государство обязано было доказывать своим подданным (или убеждать их), что его действия по поддержанию внутреннего порядка и борьба с соперниками в той или иной мере оправданны и служат интересам подданных (или граждан). В случае, если у значительной части населения возникали обратные ощущения, для властителей наступали тяжелые времена. Каким бы странным ни казалось это утверждение (разве не грубая сила была основой прежних империй?), оно верно. Мы сейчас не говорим о том, насколько убедительной выглядела легитимация государства; мы лишь обращаем внимание на сам факт ее настоятельной - и несомненной - необходимости. Напротив, иерархия бизнеса строилась на "лояльности исключенных"; не обладая возможностями принуждения других предпринимателей или потребителей к тем или иным сделкам, промышленники и торговцы вынуждены были доказывать им преимущества своих товаров или услуг перед другими, как правило, в изобилии представленными на рынке. Покорность работников не составляла значимой проблемы; история свидетельствует о том, что труд не был редким ресурсом ни в одном обществе (за исключением, быть может, ряда европейских стран сразу после эпидемии чумы в XIV веке).

Именно поэтому власть и бизнес практически никогда не были врагами в непосредственном значении этого слова. Истории известны тысячи случаев, когда отдельные представители предпринимательского класса или даже большая его часть выступали против представителей власти; однако ни в одном из них они не

стр. 47

стремились разрушить власть как таковую и узурпировать ее функции. Власть также нередко обрушивалась на предпринимателей, но никогда не пыталась уничтожить сам коммерческий класс и остановить экономическое развитие, и этому тоже имелось очевидное объяснение. Со времени раннего Средневековья европейские государства стали одними из важнейших хозяйствующих субъектов; уже в XII - XIII веках потребление королевских дворов в Европе обеспечивало до трети всего торгового оборота соответствующих стран, а сборы налогов выступали важнейшим фактором в развитии товарно-денежных отношений.

В то же время развитие частного хозяйства накладывало свою печать на эволюцию государственных форм. По мере прогресса буржуазного общества расширялись свобода выбора и сфера частной жизни. Увеличивалось и число граждан, осознававших себя в качестве свободных выбирать, а также имеющих право установления границ частного и общественного. Экономические и политические интересы пересеклись - причем не в кругу общественных элит, а и в представлениях широких народных масс. No taxation without representation - классическое требование участия в деятельности финансируемого тобой "предприятия" - стало главным лозунгом революционной войны, приведшей к образованию США. Отметим, что, по сути, речь шла именно о "предприятии", в котором люди могли участвовать, а вовсе не о всеобщей демократии, как часто принято считать. По провозглашении Соединенных Штатов не более 4,2% жителей бывших тринадцати колоний получили право голоса; в Великобритании после принятия весьма прогрессивного по европейским меркам того времени избирательного закона 1832 года таких стало аж 2,7%! Главным ограничением был имущественный ценз. Государство имело ту же корпоративную природу, какой позже стала обладать и промышленная корпорация.

Однако между государством и корпорацией оставалось еще одно фундаментальное отличие: первое предполагало обязательную включенность граждан в себя, тогда как членство во второй было сугубо добровольным. Прочность современного государства в значительной степени базируется на его национальном характере; нация же представляет собой недобровольное сообщество - причем недобровольное в гораздо большей степени, чем само государство. Принадлежность человека к определенной нации вряд ли может быть легко преодолена; национальные узы поддерживают государство, делая его более прочным, но в то же время более консервативным и косным. Наличие и сохранение национальной идентичности является в современном государстве одним из наиболее мощных факторов ограничения личной свободы. Напротив, корпорация была свободна от рамок, в которых действовало государство, и на протяжении последних двух столетий - в течение которых конституционное устройство многих государств не претерпело практически никаких изменений: производственные корпорации проделали путь от неуклюжих мануфактур времен Адама Смита до промышленных концернов начала ХХ века, "адаптивных" компаний послевоенной эпохи и "сетевых организаций", задающих тон в современном бизнесе. Свободный "вход" и "выход" из подобных организаций обусловливал их несравнимо большую гибкость по сравнению с этатистскими структурами, которые, однако, отнюдь не утрачивали права на существование - в первую очередь потому, что они разрешали важные задачи национального характера, решение которых корпорациями не представлялось возможным.

И здесь мы подходим к одному исключительно важному моменту, традиционно упускаемому из виду исследователями взаимодействия между властью и тем, что зачастую называют гражданским обществом. Если государство и бизнес так долго и упорно конкурировали друг с другом, по сути, оспаривая свое влияние на "общество", следует ли считать, что их цели и идеалы принципиально различны и несопоставимы?

"Задача эффективности"

На наш взгляд, не следует. Однако сплошь и рядом современные социологи основываются на противоположной аксиоме. Считая государство "общественным", а бизнес - "частным", они полагают, что целью государства является справедливость, тогда как целью бизнеса - прибыль. Этот тезис кажется нам по меньшей мере недоказанным.

Как можно определить справедливость? В прежние времена, когда большая часть человеческого труда была трудом физическим и не требовала никакой особенной квалификации, поиск идеала справедливости через некое число итераций приводил философов к идее равенства. Равенство считалось аналогом справедливости на протяжении сотен лет, и христианские - равно как и коммунистические - социальные утопии базировались именно на такой идентификации. Но время шло, общественные структуры усложнялись. Постепенно обозначились как минимум две проблемы, не позволявшие считать прежнее - и довольно простое - решение этого вопроса удовлетворительным.

Во-первых, значительную роль в экономике стал играть тот ее сектор, в котором основным производственным ресурсом оказались знания, а на первое место вышли люди, способные создавать качественно новые продукты и технологии, изобретать оригинальные технические решения. До поры до времени монополия на знания, с помощью которых можно было получить доступ к неограниченным ресурсам или уникальным технологиям, оставалась за государством (достаточно вспомнить ядерные и космические программы), но вскоре высокотехнологичными стали практически все процессы - как производства, так и потребления, - и богатство общества стало распределяться все менее равномерным образом. Новое неравенство сложно было назвать несправедливым: оно образовывалось естественно, без помощи насилия - сугубо рыночными методами. В момент покупки новой программы или видеокассеты потребитель добровольно и вполне осознанно обогащает производителя, а массовый характер подобного производства делает

стр. 48

людей, обладающих уникальными способностями, несказанно богатыми. И общество в большинстве своем ничего против этого не имеет.

Во-вторых, в политической сфере захлестнувшая мир глобализация начала приводить к девальвации принципа недобровольного участия, на котором базировалось традиционное государство. Основные идеалы "свободы, равенства и братства", которые при ближайшем рассмотрении и составляли некий концепт справедливости, отнюдь не случайно были провозглашены в документе, названном "Декларацией прав человека и гражданина". Между последними понятиями практически не делалось различий, что также можно было понять. Современные государства, заметим, потратили два столетия на то, чтобы действительно сделать всех своих "людей и граждан" равными; с введением избирательного права для женщин в Швейцарии в 1961 году и отменой расовой сегрегации в США в 60-е годы ХХ века процесс показался завершенным. Но только показался. Потому что именно начиная с этого времени возникла глобальная концепция "прав человека", в которой о гражданстве такого "человека" даже не упоминалось. Справедливость - которая, как считали, должна быть идеалом государственного правления, - требовала "человеческого" отношения к "каждому человеку", но практические его результаты однозначно свидетельствовали о том, что такое отношение, возведенное в абсолют, смертельно опасно для государственных структур.

Так к началу XXI века возникли экономические и политические реалии, зримо свидетельствовавшие: абстрактная справедливость не может быть критерием успешности государства и потому не должна рассматриваться как "идеал, с которым следует сообразовывать действительность". Этот факт, увы, не признан и по сей день.

Но если достижение справедливости не является функцией государства, то по какому критерию можно оценивать его деятельность и направление его эволюции? Ответ, на наш взгляд, достаточно прост. Если принять, что "естественным желанием" человека выступают повышение своей защищенности и рост материального благосостояния, то оказывается, что успешность государства правильнее всего определять по тому, насколько хорошо оно обеспечивает безопасность граждан и насколько достойную и богатую жизнь оно им гарантирует. Между тем подобная задача выглядит вполне "экономической": необходимо при ограниченных ресурсах обеспечить такое их распределение, которое позволило бы противостоять внешним опасностям, гарантировать минимальный нормальный уровень жизни и максимально раскрепостить те возможности народа, которые позволят устойчиво повышать его благосостояние в дальнейшем. Эта задача имеет свое вполне определенное название - "задача эффективности". Иначе говоря, современное государство - как, кстати, и любое государство - должно быть не столько справедливым, сколько эффективным. Этот момент - критически важный.

Однако современные корпорации - как, кстати, любые корпорации - также ориентированы на эффективность. Каково же тогда различие между государством и корпорацией? Оно весьма существенно: как мы уже отмечали, государство - это недобровольное объединение. А устойчивость недобровольного объединения достижима только в случае, если "недобровольно объединенные" ощущают внутреннее единство. Это единство обеспечивается институтом гражданства. Каждый гражданин выступает "элементарной частицей", своего рода "квантом", государства. Если говорить экономическими терминами, его "сособственником". В ином случае - недобровольного объединения "собственников" и "несобственников" - мы получаем хорошо всем известный институт - рабство. Напротив, корпорация решает дилемму, которую нельзя решить в рамках государства. Она отделяет акционеров-собственников от работников по найму, и удается ей это именно потому, что в отличие от государства корпоративное объединение добровольно, а вход и выход из него совершенно открыты. Поэтому проблема абстрактных "прав человека" в нем - как и в любом добровольном объединении - не стоит и стоять не может. Совершенно очевидно в связи с этим, что корпорации оказываются более гибкими и более эффективными, чем государство. Они стремятся максимизировать благосостояние своих собственников-"граждан", используя для этого разумно оцененный труд работников-"неграждан"; и делают это намного успешнее, чем государственные структуры. Подтверждением служат события во Франции.

Критерий конкурентоспособности

Хотя бизнес продвинулся гораздо дальше государства в обеспечении своих гибкости и эффективности, большинство современных цивилизованных государств проделали более впечатляющий прогресс в другой сфере - в сфере участия. Участия, которое традиционно называют демократическим. Начавшись как закрытая корпорация, государство, руководствуясь отчасти представлениями справедливости, а отчасти и соображениями банальной целесообразности, перешло к всеобщей демократии, в условиях которой каждый дееспособный гражданин имеет право влиять на принимаемые правительством решения и политический курс своей страны. Однако по ряду причин (среди которых прежде всего называются техническая невозможность осуществления прямой демократии и малая предсказуемость часто меняющегося мнения избирателей) демократическое участие практически везде оказывается многоступенчатым и обусловленным массой ограничений; равно как и те члены общества, которые занимают выборные и назначаемые должности, оказываются наделенными гораздо большими возможностями для принятия решений, чем значительная часть их сограждан. В большинстве случаев особо пылкие сторонники демократии считают все эти обстоятельства свидетельствами ее несовершенства и стремятся в той или иной форме их преодолеть. Мы не будем сейчас вдаваться в оценку реалистичности таких желаний; отметим лишь, что современная структура власти оказывается подозрительно схожей с управленческой структурой современных производственных корпораций.

Вряд ли такое сходство может быть сугубо случайным. Судите сами: в государстве существует народ, провозглашаемый

стр. 49

носителем суверенитета; в корпорации имеются работники, выступающие источником ее процветания. Бизнес-организации более последовательны и откровенны, чем государство: они не пытаются представить своих работников как "граждан". В государстве есть лица, представляющие народ в разного уровня законодательных собраниях; в корпорации их аналогом можно считать мелких и средних акционеров. И наконец, в государстве имеются носители высшей власти и наиболее высокопоставленные чиновники; в корпоративной структуре им соответствуют управляющие и руководство компании. Сходство проявляется в том, что ни в современных государственных структурах, ни в компаниях высший эшелон управляющих не подотчетен народу или работникам; реальная связка возникает скорее между "вторым" и "третьим" уровнями - то есть между высшим руководством и выборными представителями (в государстве) или акционерами (в компании). Остается только добавить, что если в корпорации такое положение дел представляется естественным, то в государстве оно просто признается наиболее эффективным и дееспособным (хотя и дополняется регулярными прецедентами всеобщего народного волеизъявления).

Таким образом, методы функционирования современных государственных и корпоративных структур в ряде моментов схожи. Но схожи ли также и их основные функции?

Выше мы уже отмечали, что и государственная машина, и корпорация обязаны быть эффективными. В чем проявляется их эффективность и как она может быть измерена? Ответ на этот вопрос прост. Эффективность как государств, так и отдельных компаний проявляется в их конкурентоспособности, понимаемой в широком смысле слова. Действуя в экономической среде, компании постоянно вступают друг с другом в борьбу за покупателей и рынки. Государства, хотя и не являются хозяйствующими субъектами, конкурируют за влияние в мире, доступ к ресурсам, роль в установлении глобальных "правил игры", за собственную привлекательность и т.д. Между ними существует различие: не в пример коммерческим фирмам государство не может обанкротиться, прекратить свое существование и быть "распроданным по частям" в угоду "кредиторам". Однако в остальном сходство весьма заметное.

Конкурентоспособность в обоих случаях определяется не тем, развивается компания или же нет; не тем, насколько лучше становится жизнь в той или иной стране. Она определяется тем, улучшились или ухудшились их позиции по отношению к остальным. Задача состоит не в простом движении вперед, а в движении темпами, превосходящими средние. И именно на этом моменте мы и сталкиваемся с основной, на наш взгляд, проблемой, стоящей перед современным государством. Гарантированное от "банкротства", основанное на изначальной "приписанности" к нему граждан и способное применять по отношению к ним методы не только хозяйственного, но и внеэкономического принуждения, оно в отличие от корпорации подчас полностью лишается причин желать быть конкурентоспособным. Промышленная компания не только не может отменить законы конкуренции, но она не может даже представить дело так, будто их не существует. Государство тоже не может их отменить, но вполне способно сделать вид, что таковые отсутствуют. Результаты известны: если в стране имеются силы, способные противостоять подобной тенденции, или же внешний мир стремится воспользоваться результатами подобного порочного курса, происходят революционные перемены типа тех, что случились в СССР в начале 1990-х годов; если эти факторы отсутствуют, государство может деградировать бесконечно, о чем свидетельствуют примеры подавляющего большинства африканских стран.

Структурное сходство

Подведем промежуточный итог. Если отбросить рассуждения о "социальном характере" государства, его сакральной природе, национальной идентичности, исторических корнях и т.д. и сравнить государство и корпорацию с точки зрения структуры и системы управления ими, окажется, что они имеют много общих черт.

Во-первых, это организация. Как современное цивилизованное государство, так и успешная бизнес-структура в подавляющем большинстве случаев организованы демократически. В первом случае граждане через своих избранных представителей, а во втором - акционеры компании обладают как правами, так и возможностями смещать политиков и менеджеров в ситуациях, когда ошибочность курса не вызывает сомнения у большинства допущенных до участия в его выработке. Разумеется, существуют исключения. Многие современные компании находятся под полным контролем частных владельцев (порой выступающих и в роли менеджеров), чьи позиции не могут оспариваться остальными акционерами; во многих странах имеют место недемократические формы правления. Однако "недемократически" организованные компании, как правило, представляют собой фирмы, созданные их нынешними руководителями и подконтрольные им именно по этой причине; при этом такие компании не застрахованы от краха - и эти факторы "многое объясняют". Если принять во внимание, что государства не могут создаваться с той же легкостью, что и новые фирмы, а недемократические страны представляют собой сегодня результат скорее не инноваций, а традиции, то по отношению к большинству корпораций и стран тезис об их демократической организации не выглядит преувеличением и не искажает ситуацию.

Во-вторых, это критерий успешности. В обоих случаях таковым выступает эффективность удовлетворения запросов граждан или ожиданий собственников. Единственным отличием государства от корпорации здесь выступает то, что в первом случае на кону оказываются не только материальное благосостояние, но и общественные услуги, а также обеспечение безопасности; корпорация "в идеале" стремится исключительно к решению материальных задач. На самом деле различия не так велики: и государства далеко не всегда успешны в решении проблем, касающихся общества в целом; и корпорации сплошь и рядом превращаются в своего рода социализированные сообщества, озабоченные гораздо более широким кругом проблем. Более того, индивидуально достигая высокого уровня благосостояния, граждане оказываются способными индивидуально решать многие из тех проблем, снятие которых традиционно считалось прерогативой государства. Следует также добавить, что в условиях стабильного мира (а сегодня, как известно, межгосударственные конфликты относительно редки и немногочисленны) традиционные задачи экспансии, стоявшие перед государствами, серьезно девальвированы. Поэтому, подчеркнем еще раз, сегодня базовое понимание эффективности практически идентично как для государств, так и для частных компаний.

стр. 50

В-третьих, это непосредственная цель. В обоих случаях таковой выступает обеспечение конкурентоспособности, то есть сохранения или укрепления своих позиций либо в глобальном политическом или экономическом измерении, либо на том или ином рынке. Условием конкурентоспособности остается развитие более быстрыми, нежели средние, темпами. В государстве, как правило, крайне узкий слой граждан удовлетворяется тем, что сегодня они живут немного лучше, чем вчера, или тешат себя надеждой, что завтра они будут жить лучше, чем сегодня. В гораздо большем числе случаев подобные улучшения воспринимаются (причем небезосновательно) как результат собственных индивидуальных усилий. Поэтому гораздо более важным критерием для значительной части населения является то, как соотносится жизнь в их стране с жизнью в других странах. В корпорации зависимость еще более жесткая: недостаточная конкурентоспособность оборачивается сокращением доли на рынке, ухудшением показателей деятельности и вследствие этого прямым снижением благосостояния акционеров.

Однако все эти черты сходства не отрицают важнейшего различия между государством и корпорацией, между властью и бизнесом. Это различие во все времена выглядело относительно условным и, скорее, существовало в теории, нежели на практике, но, несмотря на это, оно играло и играет важную роль в политической жизни. Мы определили бы его как проявляющееся в мифе о цели. Ввиду ошибочного (но весьма активно поддерживаемого по ряду соображений) представления о том, что критерием "правильности" государства выступает справедливость, а основанием для суждений о бизнесе - размеры приносимой прибыли, цели власти и бизнеса считаются различными. Повторим еще раз: считаются. Но в значительном большинстве случаев не являются таковыми на самом деле. Именно в этом и заключается, на наш взгляд, одна из основных дилемм, с которыми сталкивается современное развитое государство.

Соотношение власти и бизнеса

Политическая деятельность является не более чем одним из видов человеческой деятельности. В большинстве случаев миссия политика, ведущего собственную страну к новым рубежам развития, ничем не отличается от роли предпринимателя, стремящегося сохранить и укрепить свой бизнес. Более того, она и не должна отличаться, хотя принято рассуждать о противоположном.

Оба процесса требуют - и должны требовать - качеств лидера, а не тирана. Они предполагают - и должны предполагать - широкое участие профессионалов. И они, хорошо это или плохо, приносят - и должны приносить - их субъектам материальные и нематериальные выгоды, серьезно превышающие средний уровень, принятый в соответствующем обществе. Последнее абсолютно необходимо - прежде всего потому, что профессионализм и эффективность должны цениться выше; в противном случае вся шкала социальных ценностей недопустимо деформируется. Сегодня ни одно общество - даже самое развитое - еще не достигло "постэкономической" стадии развития, поэтому факторами материального вознаграждения и социального статуса невозможно пренебрегать. Поэтому - и на этом надо остановиться несколько подробнее - экономика и политика во всех странах остаются неразрывно связанными, а складывающиеся в них традиции - очень похожими.

Несколько лет назад британский политолог Роберт Купер, рассуждая о современном миропорядке, разделил все существующие ныне страны на три группы - pre-modern, modern и post-modern polities. Это разграничение представляется нам удачным с той точки зрения, что на него хорошо "накладываются" наши представления о власти и бизнесе.

К pre-modern polities относятся недемократические страны, в которых политика подчинена задачам сохранения власти правителя; демократические институты практически отсутствуют, эффективность экономики не является критерием, влияющим на сохранение режима. Основным источником власти является контроль над армией и ресурсами. В таких условиях власть еще не является политикой (под которой я понимаю деятельность, которая требует апелляции к обществу), а экономика еще не предполагает предпринимательства (если понимать под таковым деятельность, требующую завоевания предпочтений потребителя). Правитель является единственным выгодополучателем от любой хозяйственной деятельности, а способы получения подобных выгод в большинстве случаев остаются совершенно нелегитимными.

К modern polities относятся страны, в которых власть и бизнес сосуществуют, представляя собой два пути радикального повышения благосостояния причастных к ним лиц. Политика в таких государствах основывается либо на имитации демократии, либо на популизме; в ней доминируют стратегические проекты и далеко идущие цели; идеалы государственности очевидно превалируют над текущими интересами и потребностями граждан; бизнес также не отличается высокой степенью социальной ответственности. Если примерами стран первой группы могут быть "недееспособные" африканские государства или нефтяные монархии Ближнего Востока, то США и Россия выступают образцовыми типажами второй. Основными характерными чертами этих стран можно назвать низкую степень социальной защиты населения, гипертрофированную роль бизнес-структур в определении политического курса, предельную коммерциализацию публичной сферы, исключительно высокую степень имущественного неравенства - и при этом сколь упорное, столь и неуклюжее отрицание мотивированности государственных решений экономическими интересами представителей власти. Мы бы даже позволили себе сказать, что именно эта последняя черта - отрицание очевидной обусловленности действий политиков их личной материальной заинтересованностью - и есть характерный признак любой modern politу.

К последней группе - post-modern polities - относятся страны, в которых

стр. 51

степень социальной защищенности настолько высока, материальное неравенство настолько низко, а структуры бизнеса столь "социализированы", что политические деятели, как и высшие менеджеры корпораций, представляют собой - по психологии и образу жизни - типичный upper middle class или немногим более того. Внешними признаками такой страны выступают беспрецедентная обесцененность формальных признаков ее суверенитета, крайне низкая роль силовых структур, мозаичность политической палитры и деполитизированность значительной части населения. Практически все подобные страны входят сегодня в Европейский союз.

Эти три группы стран принципиально различаются по степени соотнесенности власти и бизнеса, по масштабам сходства государственных и корпоративных структур. В первом случае ситуация наиболее очевидна: власть и бизнес взаимно обусловливают друг друга. Не существует правил и процедур как таковых. В последнем случае и власть, и бизнес всецело подчинены четко определенным "правилам игры", по сути, навязанным им обществом, которое и выступает главным "бенефициаром" как политических, так и экономических решений. В этом случае правила и процедуры играют определяющую роль. Между этими крайностями находятся страны, в которых, собственно, проблема соотношения власти и бизнеса сохраняет свою актуальность.

Слияние интересов

Постоянная прикованность внимания гражданского общества этих стран к власти и к бизнесу обусловливается прежде всего непрозрачным сочетанием интересов их представителей. В данных странах - либо по причине невысокого уровня экономического развития (как, например, в России), либо вследствие исторически сложившихся ценностей (как в США) - экономическая мотивация выступает наиболее мощной, а успешность инициативного человека измеряется почти исключительно его материальным благосостоянием. В таких условиях тесная "связка" власти и бизнеса представляется нам практически непреодолимой.

Именно это и происходит на практике. В США, где существуют традиции демократического правления и инструменты контроля общества над государственными структурами, слияние интересов власти и бизнеса принимает внешне цивилизованные, но оттого не становящиеся менее извращенными формы. Группы лоббистов, кулуарное распределение правительственных контрактов, переход бывших правительственных чиновников на работу в крупнейшие корпорации, получавшие преференции в период их пребывания в должности, - все это остается в порядке вещей. Политическая элита на любом этапе своей карьеры сохраняет тесные связи с миром бизнеса, подпитываемые в том числе и необходимостью финансирования избирательных кампаний. В условиях, когда стоимость президентской гонки составляет несколько миллиардов, а борьбы за пост сенатора или губернатора - десятки и сотни миллионов долларов, предполагать отсутствие связи большой политики и крупного бизнеса было бы наивно.

В России, где демократические традиции отсутствуют, а жажда личного финансового благополучия выступает - будем откровенны - единственным побудительным мотивом значительного числа людей, хоть сколько-нибудь проявляющих свою инициативу, ситуация еще более драматична. Сырьевая специфика экономики и этатистская традиция в общественной жизни делают бизнес зависимым от власти в гораздо большей степени, нежели, например, в Соединенных Штатах. Близость к власти в путинской России становится залогом не столько успеха бизнеса, сколько его элементарного выживания. В такой ситуации представители власти не покровительствуют бизнесу, результатами которого стремятся (или надеются) воспользоваться в перспективе; они непосредственно вовлекаются в бизнес, становятся бизнесменами и действуют уже не столько как государственные чиновники, оглядывающиеся на интересы корпораций, сколько как корпоративные менеджеры, получившие возможность использовать государственную власть с целью обеспечения монополии для собственных компаний, подавления конкуренции или получения государственных субсидий, преференций или особых условий хозяйствования.

Подчеркнем: такое переплетение интересов представителей политической и деловой элиты не кажется нам чем-то аномальным. Скорее напротив, оно обусловлено таким количеством объективных факторов, что непредвзятого исследователя должно было бы удивить его отсутствие. И эта ситуация была бы вполне терпимой, если бы не проблема - как сказали бы экономисты - трансакционных издержек, то есть побочных эффектов, которые рождает подобная система. Имеется в виду тот факт, что оценка политической ситуации сквозь призму лоббируемого (или принадлежащего чиновнику) бизнеса резко искажает реальную картину происходящего, а потому "задача оптимизации" строится и решается исходя из неверных посылок и предполагая неверные связи. Прямым результатом обогащения представителей власти оказывается нанесенный обществу ущерб, неизмеримо превосходящий по своей сумме полученную "прибыль".

Если говорить предельно цинично: проблема, которую создает для общества коррумпированная власть, определяется не столько размером общественного достояния, перераспределенного в пользу политиков, сколько "чистым ущербом", наносимым в ходе создания условий для такого перераспределения. То есть проблема заключена не в том, что правительство США безо всякого конкурса отписывает компании Halliburton, руководителем которой еще недавно был нынешний вице-президент Дик Чейни, контракты на восстановление объектов нефтяной инфраструктуры в Ираке, а в том, что чистая прибыль Halliburton от этих контрактов не составляет даже десятой доли процента от чистого убытка, который понесли США в ходе войны по свержению режима Саддама Хусейна. Точно так же проблема состоит не в том, что в российских правоохранительных органах и вооруженных силах не могут не красть казенные средства, а в том, что условием для их выделения выступает поддержание и даже разжигание вооруженных конфликтов на Северном Кавказе. Примеры можно продолжать бесконечно и находить

стр. 52

во многих странах. Проблема же остается той же: ни в одной сфере обогащение частных лиц не требует таких масштабных побочных трат и не наносит такой ущерб обществу, как в политике.

Демократия: инструмент или фасад?

Сторонники построения демократического правового государства (которых нельзя не поддерживать и которым нельзя не сочувствовать) уверены, что демократический контроль, независимая судебная власть и прочие "системы сдержек и противовесов" способны ликвидировать все "перекосы" и инициировать движение к более справедливому обществу. С этим можно согласиться, но с двумя оговорками. Во-первых, подобная ситуация может иметь место только в том случае, если общество находится на самых передовых рубежах экономического прогресса и при этом процедуры принятия решений в нем предельно зарегламентированы (примером может служить Европейская комиссия). Во-вторых, чтобы противодействовать спекуляции политиков на "высших интересах" общества, оно должно вообще не иметь таких интересов: не ставить перед собой геополитических целей, уделять минимальное внимание развитию силовых структур и стремиться не к обострению конфликтов интересов, а к максимальному достижению социального консенсуса (удивительно, но здесь на ум приходят все те же общеевропейские структуры). При этом подобная модель (которая, на наш взгляд, близка к идеальной) постоянно становится объектом критики за недостаток демократичности. В то же время "всецело демократические" государства - США и Россия, - de facto находясь в 2004 году в состоянии войны, уверенно переизбрали своих президентов на второй срок, и их победа на выборах не объяснима ничем, кроме реальной поддержки этих лидеров большинством избирателей.

Идеалистическое представление о том, что демократия в рыночном обществе способна разрешить проблему симбиоза власти и бизнеса, ошибочно. Можно согласиться с Фаридом Закарией и другими западными социологами, отмечающими высокую степень вероятности формирования демократического общества в странах, где среднедушевой доход превышает шесть тысяч долларов в год. Однако это не означает, что за демократическим фасадом не будет скрываться власть, вполне "сросшаяся" с бизнесом, равно как не будет это предполагать и того, что демократическое решение большинства окажется оптимальным и выверенным в экономическом и политическом отношениях.

Возможен ли выход? На наш взгляд, в определенной мере да. Исходя из того что в modern polities государственная власть и бизнес, по сути, конкурируют (или должны конкурировать) друг с другом за наиболее профессиональных и грамотных менеджеров, необходимо формализовать и по возможности унифицировать условия вознаграждения этих менеджеров. Если, например, выразить деятельность двух последних администраций США в чисто экономических параметрах, они окажутся разительно отличными. За восемь лет правления Билла Клинтона дефицит бюджета в 255 миллиардов долларов в 1993 году сменился профицитом в 236 миллиардов в 2000-м; за весь период его пребывания у власти суммарный дефицит составил 321 миллиард долларов. За первые пять лет правления Джорджа Буша-младшего профицит в 128 миллиардов долларов в 2001 году сменился дефицитом в 427 миллиардов в текущем году; суммарный дефицит за пять лет составил 1,25 триллиона долларов и, по консенсусным оценкам, к концу его второго срока пребывания в должности превысит 2 триллиона. Но, быть может, экономика стала более конкурентоспособной? Отнюдь. Дефицит торгового баланса США за восемь клинтоновских лет составил 1,28 триллиона долларов; за пять лет правления Дж. Буша - 2,62 триллиона (а за полные два срока, вероятно, окажется не менее 4 триллионов). Если бы Билл Клинтон был управляющим крупной производственной фирмы, он ушел бы со своего поста (если бы захотел) с бонусом, или опционом на покупку акций, цена которых исчислялась бы несколькими миллиардами долларов, тогда как Джордж Буш был бы с позором изгнан на ежегодном собрании акционеров. И вряд ли оба этих решения могли бы подвергнуться осуждению. Но политика - это не бизнес. И в данном случае приходится только добавить: к сожалению.

Сегодня надо констатировать: честные и ответственные политики европейского образца не могут оказаться у власти в России. Это не означает, что их нет или что в случае проведения свободных демократических выборов избиратели не готовы будут отдать за них свои голоса. Мы лишь имеем в виду тот факт, что в весьма небогатом по западным меркам обществе, мотивация большинства граждан которого носит сугубо экономический характер, ожидать становления политической системы, характерной для post-modern politу, было бы нереалистично. Представители власти в развитых демократиях стали обычными - то есть не сверхбогатыми, но при этом маловосприимчивыми к коррупции - людьми тогда, когда их общества стали обеспеченными и обрели все блага системы социальной защиты. Можно сказать, на протяжении последних двухсот лет в Европе власть беднела по мере того, как богатело общество. Вся история последнего века свидетельствует также о том, что в бедных обществах представители правящей верхушки сколачивают состояния, несопоставимые с теми, с которыми уходят "на покой" лидеры развитых стран. И это вполне понятно: бюрократия в этих развивающихся странах изначально приходит во власть как в бизнес и не воспринимает ее ни в каком ином качестве, кроме как в виде средства зарабатывания денег. Требовать от нее иного - означает быть неисправимым идеалистом.

Демократия может способствовать формированию цивилизованного общества в относительно бедных развивающихся странах, но, увы, примеры ее успешного внедрения в таковых единичны. Именно поэтому мы считаем, что было бы ошибкой не попытаться использовать материалистическую мотивацию правящего класса

стр. 53

этих стран для ускорения их социально-экономического развития. Причем не только de facto, но и обосновав подведение под это определенной концептуальной базы.

Russia, Inc.

Тот же Фарид Закария утверждает: у либеральной демократии западного типа имеется больше шансов сформироваться в стране, некоторое время развивавшейся по пути либеральной автократии, чем по пути нелиберальной демократии. Он прав. История успеха Южной Кореи и Тайваня, Сингапура и Малайзии - равно как и провалы в экономическом развитии многих африканских и латиноамериканских стран - подтверждает это. Но что есть либеральная автократия? Это режим, основанный на существенных ограничениях демократического правления, но допускающий высокую степень хозяйственной свободы. Каковы роль и место власти в таких режимах? Как правило, бюрократия неизменно обретала важную роль в хозяйственной жизни и формировала систему "сращивания" государства с экономикой. Подтверждением тому являются и южнокорейские чеболи, и индонезийская коррупция, и клановая экономика малайзийского типа. Авторитарные лидеры играли сразу в две игры: с одной стороны, они пытались представить свои экономики как в значительной мере либеральные и открытые внешнему миру (что в целом отвечало реальному положению вещей) и с другой - самих себя как честных и некоррумпированных лидеров (во что верить было бы совершенно наивно). Собственно говоря, наше предложение заключается в том, чтобы избавить представителей власти от необходимости убеждать всех, что они бедны и работают исключительно ради того, чтобы "жила бы страна родная".

Мы считаем это принципиально важным по ряду причин. Во-первых, складывающиеся в странах типа современной России стереотипы поведения власти порождают и воспроизводят не только тотальное недоверие населения к ней, но и взаимное недоверие отдельных представителей бюрократии друг к другу. Во-вторых, неискоренимое желание личного обогащения приводит к разбазариванию огромного общественного достояния ради присвоения относительно незначительных средств. В-третьих, нелегитимность подобной системы лучше всего ощущается самой властью, поэтому самым очевидным стремлением ее представителей становится желание продлить свое пребывание у руля государства как можно дольше. В-четвертых - и это, пожалуй, самое основное, - отсутствие связи между полезностью собственных действий для страны и масштабами накопленных состояний развращает элиту и обеспечивает воспроизводство этой порочной мотивации в поколениях, приходящих ей на смену. Все эти факторы подталкивают нас к мысли о необходимости формирования системы, узаконивающей (сверх) высокие доходы представителей бюрократии.

"Дело Ходорковского" в России продемонстрировало очень важный момент, на который до сих пор никто не обратил внимания. Много говорится о том, что кремлевские власти осознали опасность легализации Михаилом Ходорковским своей собственности и повышения капитализации принадлежащих ему компаний за счет обеспечения принятой на Западе прозрачности бизнеса. Это так. Но ненависть бюрократии вызвало не только то, что собственность олигарха стала обретать черты законности и основательности; гораздо большую проблему для нее представляла невозможность легализации собственных активов. Владимиру Путину и его команде можно вменить в вину массу ошибок и сомнительных действий, но было бы неразумно отрицать, что в 2003 - 2004 году налоговая система России находилась в несравнимо более хорошем состоянии, чем, скажем, в 1996-м. Почему, например, такое налаживание "бизнеса в масштабах государства" не могло бы легально принести участвовавшим в этом чиновникам доходы, соизмеримые с теми, что были получены сырьевыми олигархами, по сути, прекратившими всякое инвестирование средств в разработку новых месторождений и запасов? Было ли бы это понято и поддержано избирателями? Не уверен. Но было ли бы это несправедливым? Скорее всего, тоже нет.

Дилемма обществ, подобных российскому, заключается в том, что они пытаются применить к себе стандарты развитой либеральной демократии, несмотря на то что для этого нет никаких серьезных оснований. Свобода первичнее демократии. Без экономической независимости человек никогда не обретет независимость суждений и действий. И хотя у меня нет особых симпатий к представителям правящей силовой олигархии, признавать право на хозяйственную свободу предпринимателей и отказывать в этом праве власти в условиях экономической отсталости и анархии ошибочно. Власть, которая в подобной ситуации не хотела бы заработать, - утопия. Но власть, которая в данной ситуации не может узаконить заработанное и использовать его в собственной стране, - это угроза обществу. Потому что она никогда не смирится с легализацией доходов других его членов. И - что еще важнее, - потому, что она всегда будет действовать "с оглядкой" на власти тех стран, куда инвестированы накопленные ею средства.

Каким может быть выход из сложившейся ситуации? Какого рода меры следовало бы предпринять? С какими экономическими, и не только, показателями развития страны было бы разумно связывать вознаграждения и бонусы представителей власти? Какая система контроля над "высшим менеджментом" Russia, Inc. могла бы стать эффективной и действенной? Каким оказался бы путь от столь странного общества к системе либеральной демократии? Все это вопросы, на которые вряд ли можно дать ответы в одной статье. Но они требуют обсуждения. А тот факт, что в развивающихся странах со слабой демократической традицией бюрократия относится к власти как к бизнесу, - требует признания. Потому что правильнее признавать очевидное, чем делать вид, что его не существует.

Постоянный адрес данной публикации: