Libmonster ID: UA-12452

23 - 24 ноября 2010 г. в Институте славяноведения РАН прошла международная научная конференция "Литературный фактор в культурном пространстве Центральной и Юго-Восточной Европы на рубеже XX-XXI вв.", организованная Центром по изучению современных литератур Центральной и Юго-Восточной Европы. В ее задачи входило исследование современного литературного процесса в странах региона с учетом исторического и социокультурного контекста произошедших перемен, изменения функции литературы в условиях нового исторического опыта и влияния глобализационных процессов, проблем "обратной связи" с читателями, соотношения "высокой" и массовой литературы в современном информационном пространстве ЦЮВЕ. Представляем сообщения участников, посвященные отдельным аспектам проблематики конференции.

С. СТОЙМЕНСКАЯ-ЭЛЗЕСЕР (Скопье)

АКТИВНЫЙ ЧИТАТЕЛЬ: МЕЖДУ НАИВНОСТЬЮ И ПЕРФЕКЦИОНИЗМОМ

Отправной точкой наших размышлений является тезис о том, что литература -это диалог активных участников, точнее интерактивный и интерсубъективный процесс. Эта идея характерна для диалогизма М. М. Бахтина, герменевтики Г. Г. Гадамера [1], рецептивной теории Г. Р. Яусса, концепции "открытого произведения" У. Эко, теории игры между автором, текстом и читателем немецкого феноменолога В. Изера [2], идее "удовольствия от текста" Роллана Барта, так называемом спонтанном литературоведении читательского отклика ("reader-response criticism"), генеративной теории чтения Дж. Каллера и для многих других более или менее влиятельных теоретических концепций второй половины и конца XX в.

Еще Г. Г. Гадамер, определяя интерпретацию как мерцающую игру восприятий, употреблял понятие "горизонт". Позже оно станет одной из самых значительных категорий рецептивной теории - категорией "горизонта ожиданий". Это понятие развернуло внимание литературной теории в сторону роли "активного читателя" - основополагающего элемента существования художественного текста. В свою очередь В. Изер ввел понятие "имплицитный читатель"1, благодаря которому сформировалось понимание того, что любой текст написан с установкой на


1 В одноименной статье 1972 г. В. Изер употребляет этот термин по аналогии с "имплицитным автором" В. Бута [3].

стр. 60

некоего читателя и что сама структура текста уже содержит в себе представление о возможном реципиенте. Заслуга Изера в развитии нарративной концепции проявляется в дистинкции (установлении различия) между адресатом, имплицитным читателем и реальным читателем. И именно Изеру мы обязаны введением термина "пустое место" (смысловое зияние, несогласованности смысла), т.е. такой точки художественного произведения, которая вызывает необходимость додумывания и доработки со стороны реального читателя, проявляющего таким образом свою активность.

Очень близко к этим размышлениям стоит и концепция "открытого произведения" У. Эко [4], а его термин "модель имманентного читателя" связан с "имплицитным читателем" Изера. Говоря о вариациях "модели имманентного читателя", Эко исследует различие серьезной и массовой литературы. Детально занимаясь особенностями массовой литературы, Эко говорит, что для нее характерна модель статичного и пассивного читателя, тогда как серьезная литература ориентирована на читателя активного.

Все эти размышления доказывают, что, в отличие от прежнего восприятия литературы, которое акцентировалось или на авторе (романтическая, позитивистская концепции), или на самом тексте (формализм, структурализм и даже постструктурализм), в современных литературных исследованиях главное внимание уделяется деятельному читателю2. Уже неоспорим тот факт, что читатель не только воспринимает, но и параллельно с самим автором создает литературу. В этом контексте автор оказывается в позиции того, кто подталкивает, провоцирует, "разыгрывает" читателя разными способами ради того, чтобы последний, благодаря своей активной позиции, сделал возможным само существование художественного текста. Будет текст жить или нет, зависит от него - конкретного реального читателя.

Литературной теории свойственны попытки дифференцировать "поэтику чтения" как особую науку, однако она является частью и других гуманитарных наук, таких, например, как социология, психология, культурология. Феномен "чтения" вытеснен из тех клише, что были значимы для прежних эпох. Сегодня чтение -это модифицированная и почти мутировавшая деятельность, которая из-за своей редкости становится едва ли не драгоценной. Эстетическое наслаждение настолько подавлено агрессивной информацией, что во времена, когда печатается огромное количество книг, чтение стало явлением, подвергшимся наибольшей угрозе. Оно или отсутствует, или подавлено наплывом кича.

Перед какими же вызовами оказывается читатель, встречаясь с литературой в конце XX - начале XXI в.? После X. Борхеса стала неизбежной литературная интертекстуальность, существующая в форме цитат, реминисценций, аллюзий, переводов, качественных изменений, сокращений или продолжений других текстов, клише, пастиша, пародии. Все эти явления при встрече с читателем создают сложные многослойные вибрации узнавания, отгадывания, толкования, сопоставления и выстраивания контекстов.

Интертекстуальность - это софистицированный (мудрёный) вызов читателю, проверка его подготовленности вступить в коммуникацию с художественным произведением. Многие произведения построены так, что их загадочность основывается на таких литературных фактах, без знания которых читатель не может войти в мир произведения и не может принять его как таковое. Интертекстуальность предполагает образованного читателя, причем не только в сфере литературы, но и в области других видов искусства и науки, а также знание им различных субкультур. Читатель современной литературы должен стать "подготовленным игроком", если он желает быть включенным в игру художественного текста.


2 Об этом подробно говорит английский исследователь Т. Иглтон (см. [5]).

стр. 61

Высокие требования, поставленные перед читателем, оказываются важны, а иногда имеют решающее значение для успешного "проникновения" в текст. В этом же духе размышляет известный английский теоретик постструктурализма и постмодернизма Дж. Каллер в исследовании "Структуралистская поэтика", написанном в середине 1970-х годов. Каллер работает над проблемой "литературной компетенции", под которой понимает готовность реципиента войти в интертекстуальную игру. Компетентность, как прелиминарное состояние усвоенных предыдущих знаний для восприятия художественного текста, лишь подтверждает важность читателя как специфического соучастника автора.

Но в то же время текстовые взаимопроникновения могут восприниматься и как вид игры, основанной на случайностях, потому что читатель может, но не обязательно должен узнавать предложенные интертексты. Это наталкивает на размышления о восприятии произведения разными культурами, о возможности читателя, принадлежащего одной национальной культуре, без проблем корреспондировать с произведениями другой культуры, содержащей в себе локально окрашенные сигналы, маркеры. В этом смысле остается открытым вопрос, обязательно ли нужно понимать интертексты для успешного восприятия художественного произведения, или же это только возможность более качественной и глубокой рецепции литературного текста.

Сосредоточим наше внимание на двух примерах, иллюстрирующих предыдущие размышления: роман "Разговор со Спинозой" македонского автора Гоце Смилевского [6] и роман "Тень собора" чешского писателя Милоша Урбана [7].

Г. Смилевский строит свой роман на игре, охватывающей по меньшей мере три уровня интертекстуальности: биографию и взгляды философа, работы, написанные о нем другими авторами, а также утонченную фламандскую живопись, эстетика которой ощутима в романе. Работая над романом, автор использовал существующие биографии Спинозы. Кроме того, Смилевский опирался на интерпретацию философии Спинозы Жилем Делёзом. Писатель отметил: "У меня было чувство, что роман пишут сразу три руки: две правых (Спинозы и моя) и одна левая (Делёз, как говорят, был левшой)" [6]. Живописное голландское пространство, отраженное в описаниях романа, своей яркостью явно обязано фламандской живописи. Рембрандт занимает особое место в романе: на обложке первого его издания есть репродукция картины Рембрандта "Уроки анатомии доктора Тульпа", а сам Ремрандт и его картина упоминаются в тексте следующим образом: в момент зачатия Спинозы его родителями на этой же улице в другом доме Рембранд стоит перед мольбертом и набрасывает свою знаменитую картину. Через классический экфрасис Смилевский усиливает такую деталь, как капля крови, на которой писатель концентрирует все внимание читателя, чтобы напомнить про главную проблематику самой философии Спинозы - проблематику тела и телесности, - а также и романа, являющегося литературной реинтерпретацией философии голландского ученого. Прямые отношения с читателями в этом романе выражены весьма интересно. В самом начале текста есть замечание: "Полотно этого романа соткано из разговоров между Тобой и Спинозой. Поэтому везде, где есть пустое место в речи Спинозы, произнеси свое имя и впиши его в текст" [6]. Таким способом авторский голос (словно бы) уходит из повествования и дает роману возможность развиваться через взаимодействие героев и самого читателя. В диалогах Спинозы оставлены пустые места, куда реальный читатель может вписать свое имя, "оживить" текст и сам стать частью романа. Этот жест демонстрирует желание сделать возможным непосредственный, насколько возможно близкий контакт с читателем, который станет воспринимать сюжет в классическом (а лучше сказать - романтически эмоциональном) ключе, без форсированной постмо-

стр. 62

дернизмом дистанции. Впрочем, и сам Смилевский пишет: "В произведении нет иронии, дистанции и цинизма, этих трех главных позиций, проповедуемых толкователями постмодернизма, к которому это произведение, разумеется, не относится" [6].

Роман М. Урбана - это вариация жанра криминального романа, который вписывается в традицию готической литературы, чья поэтика перевоссоздается во всей атмосфере романа. Место событий - пражский замок Градчаны и его роскошный кафедральный собор Св. Витта усиливают мрачную атмосферу истории о нескольких загадочных убийствах, случающихся там. Можно сказать даже, что центральный образ романа - это сам собор со всеми его деталями и историческим значением. Роман представляет собой чешскую вариацию поэтологических позиций У. Эко (в романе "Имя розы", например) и следует - почти ученически - за всеми канонами постмодернистской поэтики. Большой долей черного юмора, сменой повествовательных перспектив, аллюзиями на алхимию и мистицизм Фулканелли, "Божественную комедию" Данте и прекрасную живопись прерафаэлитов, очень подробным представлением истории строительства пражского собора, его интерьера и экстерьера - всем этим автор романа провоцирует любопытство читателя, ожидая и от него многоуровневой активности. Узнавание интертекстуальных связей совпадает с тем способом читательского проникновения в текст, который характерен для криминальной литературы, когда в процесс поиска преступника открыто и непосредственно приглашен сам читатель криминального романа.

Два произведения, о которых шла речь, связывают подчеркнутая эрудированность и многослойная кодированность, которые в своем контакте с читателем создают специфическое качество художественного произведения. Если в эпоху психологического романа читатель в большей степени открывал ментальные глубины, в реалистических романах рассматривались социальные отношения, в фантастических произведениях раскрывался потенциал читательского воображения, а в прозе постмодернизма во фрагментарном духе, дистанцируясь, сатирично и даже цинично трактовались традиции, то в романах Смилевского и Урбана восхищенное и ненасытное погружение в культурную традицию соединяется с искренним любопытством читателя. Остается открытым вопрос, должны ли читатели этих романов быть уже подкованными в этике Спинозы, знать его биографию, вникать в суть мистериозных сочинений Фулканелли, знать живопись Рембрандта или Росетти, читать Данте или посещать собор Св. Витта? Или же они могут все это сделать после прочтения этих романов? Или, может быть, они не сделают ничего из этого, а оба текста сведутся для них к трем важнейшим литературным мотивам: любовь, смерть и красота. Романы "Разговор со Спинозой" Г. Смилевского и "Тень собора" М. Урбана - это выраженные примеры сохранения и актуализации культурной памяти в художественной форме, которые во взаимодействии с читателем могут быть прочитаны на самых различных уровнях - от наивности до перфекционизма. А решение, будут ли романы прочитаны, остается за самим читателем.

Перевод с македонского М. Б. Проскурниной

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:

1. Gadamer H.G. Istina i metoda; osnovi filozofske hermeneutike. Sarajevo, 1978.

2. Iser W. "Igra teksta" // Republika. Zagreb, 1994. N 7 - 8.

3. her W. "Implicitni citatelj" vo Uvod u naratologiju. Osijek, 1989.

4. Eko U. Otvoreno djelo. Sarajevo, 1965.

5. Eagleton T. Knjizevna teorija. Zagreb, 1980.

6. Смилевски Г. Разговор со Спинозой. Скогуе, 2002.

7. Urban M. Stin katedraly. Bozska krimikomedie. Praha, 2003.

стр. 63

И. АДЕЛЬГЕЙМ

ПОЛЬСКИЙ ПАТРИОТ В ПРОСТРАНСТВЕ ГИПЕРМАРКЕТА (ПОЛЬСКИЙ ЭТОС В ПРОЗЕ МОЛОДЫХ ПИСАТЕЛЕЙ РУБЕЖА XX-XXI bb.)

"Взрослеть в момент исторического перелома - удовольствие весьма сомнительное" [1. S. 112], - признается герой И. Карповича. Важнейшим психологическим опытом писателей, родившихся в 1970-е - первой половине 1980-х годов, и их героев-ровесников оказывается пройденная без их активного (хотя бы на уровне эмоций) участия граница между двумя системами. В силу возраста они уже не могут противопоставить повседневности постсоциализма романтизм борьбы за независимость, как это делали персонажи П. Семёна, П. Хюлле, Ст. Хвина, Е. Пильха и других, и пафос сопротивления сводится здесь к воспоминаниям об отмененной в связи с введением военного положения детской передаче "Телеутро". "Поколение-лишенное-Телеутра" - называет себя и своих сверстников герой "Аллеи Независимости" К. Варги. Авторам еще более молодым - М. Нахачу, Д. Масловской, Д. Ожаровской не досталось и этой "экологической ниши".

Отсутствие романтики сопротивления - или хотя бы романтики бунта против нее - очень заметно в депрессивном самоощущении этих персонажей-повествователей. "Нам разрешено практически все: думать, говорить... вдобавок никакого гражданского долга, никакой необходимости сражаться, да впрочем, и сражаться-то не за что [...]" [2. S. 8.], - размышляет один из героев повести М. Нахача "Восемь четыре", собирая галлюциногенные грибы (единственный способ обеспечить себе переживание иллюзии полноты жизни и найти забвение от ее безнадежной скуки). Неслучайно в одном 2010 г. появилось сразу несколько романов представителей "поколения-лишенного-Телеутра", поднимающих проблему пресловутого польского героизма, идеи самопожертвования и т.д. - "Змей в часовне" Т. Пёнтека, "Аллея Независимости" К. Варги, "Балладины и романсы" И. Карповича и др. То, что в момент достижения персонажами "идеального повстанческого возраста" история лишила их возможности "умереть за Польшу - на этот раз хватило авторучки, автомат не понадобился" [3. S. 38 - 39], обернулось, как показывают тексты, серьезной психологической травмой.

В результате молодая проза начала XXI в. вносит в польскую литературу значительную дозу катастрофизма, неприятия этики и эстетики современной цивилизации, отчаянную критику последствий экономического перелома, ощущение безнадежности существования. Показательны финалы: пылающая помойка у Д. Масловской, залитый дерьмом дом у В. Кучока, самоубийство у К. Варги, полное жизненное поражение у Д. Беньковского.... Повествование нередко имеет форму предсмертного монолога. Роман В. Кучока "Дрянцо", имеющий подзаголовок "Антибиография", заканчивается словами: "Я был, меня больше нет" [4. S. 213]; "Барбара Радзивилл из Явожна Щаковой"- "C'est fini" [5. S. 250]; "Аллея Независимости" К. Варги - "Конец света лениво приближался" [3. S. 267]. В "У нас все хорошо" Д. Масловской поэтика отрицания доводится до абсурда: заканчивается все возвращением к моменту начала войны, бомбардировке, в которой погибает бабушка, а мать и внучка, следовательно, так никогда и не появляются на свет, т.е. описанные выше происходящие в наши дни события просто не могли иметь места.

Однако не меньшее ощущение безнадежности и сарказм вызывают и национальные мифы - "весь ассортимент польского этоса", превратившийся в голую "риторику", которой можно разве что "захлебнуться" [6. S. 127]. Герой "Змея в часовне" Т. Пёнтека называет польский этос "чумой" [7. S. 9], которая губит самых лучших. "Мы нормальные люди, а никакие не поляки!" [8. S. 75], - кричит

стр. 64

маленькая героиня Масловской. Герой романа И. Карповича "Неважнец" признается: "Когда я слышу имена Костюшко, Мицкевича, Шопена, мне блевать хочется" [9. S. 60] (В романе К. Варги "Аллея Независимости", впрочем, высказывается предположение, что гений Шопена и Коперника - результат целенаправленного воздействия инопланетян и т.д.)

Предшествующее поколение, вступавшее в литературу в первой половине 1990-х годов, несмотря на неизбежную иронию, пользовалось "всем ассортиментом польского этоса" еще достаточно серьезно. В аллюзиях, например, повествователя "Мерседеса-бенц" П. Хюлле с "обретенной помойкой", "ветром с моря", сменившимся "политическим болотом, мукой повседневности, поэзией афер, эпикой обманов, ярмаркой тщеславия, словом, нормальной жизнью" [10. S. 35, 123], звучат искреннее разочарование и ностальгия.

В 2000-е годы повзрослевшие в пространстве именно этой "нормальной жизни" более молодые повествователи воспринимают саркастически уже буквально каждый элемент отечественного этоса. Пресловутая помойка, отсылающая к риторике межвоенного двадцатилетия, снова появляется в романах Д. Масловской и Д. Беньковского. "Польско-русская война под бело-красным флагом" заканчивается ее поджогом. Аллюзия Д. Беньковского еще более выразительна: маразматический старик, "многократный повстанец", не расстающийся с саблей, муштрует окрестных детей, отрабатывая "осаду и оборону помойки" [11. S. 18]. Характерны в этом контексте образы гнили у М. Сеневича ("Бог, честь, гнильца" [6. S. 311] вместо "Бог, честь, отчизна"), у К. Варги, который в "Терразитовом надгробии" уподобляет гнилому зубу польскость [12. S. 121]. В этом же романе Варга иронически выводит идею польской солидарности в минуты опасности: "Тяга к национальной солидарности выразилась в том, что хотя сначала его избивало всего двое [...] но почти моментально к ним присоединились все прочие пассажиры, и вот уже несколько десятков ног прокладывали себе путь к низвергнутому телу" [12. S. 196]. Патриотическая песня "Красные маки Монте-Кассино" определяется как "песенка о цветочках" [12. S. 327]. Бело-красный цвет - цвет польского знамени - имеет у И. Карповича блевотина, а у Сл. Схуты - депрессия.

Отчаяние героя романа М. Гретковской 1990-х годов, бунтовавшего против польского гимна, было искренним и ничем не прикрытым: "гимн у нас безнадежный [...] Надо придумать другой, а то мы плохо кончим" [13. S. 122 - 123]. Повествователь же "Теразитового надгробия" К. Варги саркастически замечает, описывая оправдания проигравших польских футболистов: "а мы ведь лучше всех других команд распевали "Еще Польша не погибла"" [12. S. 130 - 131], а Сл. Схуты в "Сделано в Польше" перефразирует строку из гимна следующим образом: "Marsz, marsz gejowski z ziemi wloski do polski" [14].

Характерно, что в молодой прозе 2000-х годов немало эпатажных, лишенных какой бы то ни было дистанции - исторической ли, нравственной, эстетической -аллюзий с Мицкевичем и Словацким. Романтический языковой жест иронически снижается, низводя образ поэта-пророка до уровня всеядной массовой культуры, в своей эстетической, языковой, психологической эклектике отражающей современную реальность, снимающей с любого явления музейный пиетет и глянец (проза Кшиштофа Яворского, Михала Витковского и др.). Мицкевич и Словацкий выступают здесь как знак отмершей, не поддающейся реанимации и плохо сообразующейся с переживаемым настоящим действительности.

Представления героев о польскости, от которых дистанцируется иронизирующий повествователь, конструируются из противопоставлений, обозначающих границы того, чем, в их сознании, польскость "не является", т.е. процесс самоидентификации осуществляется "от противного". При этом постоянно акцентируется фактор враждебности по отношению к тому или иному "они", абсолютизирует-

стр. 65

ся извечное групповое противопоставление "мы"/"они" - взаимное неприятие, стремление к отторжению или подавлению всего "ненашего", чуждого. = Польский / не-польский

"Или поляк, или не поляк. Или польский, или русский. А если сказать откровенно, или человек, или хер собачий" [15. S. 90], - восклицает герой Масловской.

Понятие "русский" (и пренебрежительного "Rusek") переносится на все, что воспринимается как "грязное", "дикое", "презренное", т.е. "худшее" - помогающее герою-поляку почувствовать свое превосходство.

Характерно при этом, что украинец, который воплощает негативные стереотипы примитивных и агрессивных восточных соседей в романе М. Витковского "Барбара Радзивилл из Явожна-Щаковой", оказывается фантомом, проекцией вытесненной, отвергаемой сознанием правды о себе самом. Точно так же в "Польско-русской войне..." Масловской звучит знаменательная фраза: "Русских, вообще-то, может, и не существует никаких..." [15. S. 91].

В. Волкан, американский исследователь психологии этнической конфликтности, замечает: "Враг превращается как бы в резервуар для выплескивания туда наших собственных негативных черт, в проекцию нежелательных особенностей нашего собственного коллективного "Я". Эти фантастические, сложенные из одних недостатков монстры подчеркивают нашу "особость", напоминают, что "мы" -совсем другие, ни в чем на них не похожие" [16. С. 31 - 48].

Образ абсурдной неофициальной "польско-русской войны под бело-красным флагом" символизирует агрессивность и одновременно расплывчатость национального самосознания персонажей романа. М. Янион называет этот агрессивный язык "basic polish" [17. S. 242]. Rusek-враг цементирует ксенофобическую идентичность героев молодой прозы, ту польскость, "которая не в состоянии совладать с собственной "русскостью"" [18. S. 124]. "Чужой тебя настиг, - восклицает герой М. Сеневича. - Тот, которого ты носил в себе многие годы..." [19. S. 193].

Польские комплексы по отношению к Западу компенсируются убеждением, что враждебный и/или презренный восточный сосед стоит в этой иерархии еще ниже: "Они презирали русских, но искали на базарах их палатки с часами и чайниками, презирали белорусов, но нанимали их ремонтировать квартиры, хотя сами до этого ремонтировали квартиры шведам, а теперь ирландцам, презирали украинцев, но рекомендовали друг другу прекрасных украинских уборщиц, к которым относились с барской снисходительностью, радуясь, что они платят украинцам еще меньше, чем платили им, когда они убирали берлинские квартиры, принадлежащие людям, которых они по старинке именовали гитлеровцами" [3. S. 94].

Негативной точкой отсчета может служить также любая другая "не-польскость": "Все эти негодяи продались москалям, пруссакам, австриякам или даже чехам! Тьфу, что за мерзость, даже чехам!" [11. S. 19]. В романе В. Кучока появляется "Единственное радио истинных поляков" [4. S. 192], а в антиутопии К. Варги -Польша, "состоящая наконец на сто процентов из поляков" [12. S. 256]. В "У нас все хорошо" Масловской по радио сообщают: "В прежние времена, когда мир еще функционировал согласно законам, данным Господом, все люди на свете были поляками. Все были поляками - немец был поляком, и швед, и испанец, поляками были все и каждый. Прекрасной страной была в те времена Польша; у нас были чудесные моря, острова, океаны, а также бороздившие их суда, которые то и дело открывали новые материки, также принадлежавшие Польше, в том числе - известный польский первооткрыватель Кшиштоф Колумб, которого потом, разумеется, переименовали в Христофора, а может, Криса или Исаака. Мы были великой империей, оазисом толерантности и поликультурности [...] Но потом наступили для нашей страны черные времена. Сначала у нас отобрали Америку, Африку, Азию и Австралию. Уничтожили польские флаги и пририсовали к ним всякие полоски, звездочки и прочие завитушки, польский язык офици-

стр. 66

ально заменили на другие, диковинные наречия, которых никто не знает, кроме людей, которые на них говорят, причем только затем, чтобы мы, поляки, эти языки не знали, не понимали и чувствовали себя последним дерьмом" [8. S. 70 - 72].

Снова поднимается проблема антисемитизма - невнятного, доходящего до границ абсурда, направленного уже на кого угодно. Параноический антисемитизм выводится в "Малютке" С. Хутник, причем женщина, сама страдающая от антисемитских выпадов соседей, ежемесячно жертвует сэкономленные гроши "на борьбу с жидокоммуной" [20. S. 49]. Героиня "Карманного атласа для женщин" Хутник всю свою послевоенную жизнь опасается, что ее лишат "правильного", патриотического польского военного прошлого и раскроют его "еврейскую изнанку" (участие сначала в восстании варшавского гетто, и лишь затем в варшавском восстании).

Границы польскости определяются также через призму кулинарных склонностей общества: по одну сторону баррикады оказываются отбивная, журек, бигос, по другую - гамбургеры. Польская традиционная кухня в "Отходняке" (2004) С. Схуты и "Ничто" (2005 - описывается 1993 г.) Д. Беньковского воплощает превосходство отечественного над чужим, а фаст фуд символизирует опасный союз чужой культуры с порабощающим Польшу капитализмом. "Поражение" отбивной - это поражение в борьбе за национальную идентичность, чувство собственного достоинства, верность традиции. В чуть более поздних романах - "Бело-красный" Д. Беньковского и "Терразитовое надгробие" К. Варги - кухня уже становится элементом карикатурного патриотизма. Чтобы не предать мужественность и польскость, поляк должен не только сражаться, но и питаться польскими блюдами, имеющими "геройский вкус": "Как же другие народы должны восхищаться нами и быть нам благодарны. За бигос и журек [...] за битву под Веной и за всевозможные восстания. Наш народ - единственный и неповторимый!" [11. S. 158 - 159].

Польский / женский

"Поляк - это стопроцентный мачо" [11. S. 162], - декларирует герой "Бело-красного" Д. Беньковского. Польскость в понимании героев идентифицируется с мужеством, силой, "твердостью", а повествователь следует здесь за В. Гомбровичем, обыгрывающим в "Трансатлантике" связь патриотизма и сексуальности.

Польскость в романе Д. Беньковского олицетворяет карикатурная фигура "Отца, а возможно, Деда", "солдата, повстанца, кавалериста", "участника многочисленных сражений [...] участника сентябрьской кампании, и наполеоновской [...] и, вероятно, также итальянской, побывавшего и под Грюнвальдом, и под Ленино. Но, разумеется, прежде всего он - повстанец, многократный повстанец" [11. S. 22, 154] - в соответствии с традициями польской культуры, с ее "культом уз мужского братства и мужской дружбы" [17. S. 267], "рыцарски уланской душой" [21. S. 362].

В текстах молодых авторов можно найти и традиционные для такой братско-мужской культуры с ее поклонением Матери сатирически гипертрофированные образы и святой Матери-польки, и Матери-Отчизны с ее страдающим телом (у Д. Беньковского, К. Варги и др.).

При этом женская физиология будит в героях молодой прозы буквально магический страх. Мягкость, "zwislactwo" (от "свисать"), "pochwiactwo" (от "вагина") - воплощение самых жутких тайных страхов героя Д. Беньковского, тревожно осмысляющего степень собственной польскости. В свою очередь, герой Масловской панически боится подозрений в гомосексуализме, категорически несовместимом с истинной польскостью. В этом романе ненависть к русской и одновременно женской "неполноценности" в сознании героев сплетаются - сексуальные показатели мужественности переносятся в область патриотизма и наоборот.

"Польскость", воплощенная в патриархальном семейном укладе, противопоставляется также современности, символом которой является партнерство

стр. 67

супругов. Несмотря на поклонение Матери, герой презирает "современного" отца: "ни дать ни взять Мать Полька [...] И чего ты притворяешься, к чему тебе пиджак? Надел бы уж юбку, да и все дела", "просто Мать Полька, только в штанах" [11. S. 65 - 66].

Итак, польскость в представлении героев молодой прозы начала XXI в. базируется на бинарном мировосприятии, складывается вокруг оси агрессии, отрицания Чужого, - и страха перед ним. Отсюда достаточно частотный мотив "националистического" сна-кошмара: герою "Польско-русской войны..." Масловской снятся "русские" варвары, врывающиеся в квартиру, насилующие, убивающие, гадящие и т.д.; кошмар, связанный с "чуждостью" снится и герою рассказа "Евреек не обслуживаем" из одноименного сборника М. Сеневича и т.д.

Причина этой агрессии, очевидно, в том, что романтический дискурс польского этоса ощущается как полностью изношенный, окаменевший. (Отсюда - отрицание, желание сбросить "бремя трупов". "Ненавижу этот город, - восклицает героиня Масловской, - [...] куда ни пойдешь, под ногами трупы, трупы, трупы!!" [8. S. 73]. "Малютка" С. Хутник заканчивается "Большой импровизацией", иронически отсылающей к Мицкевичу, в которой героиня призывает освободиться от "этой бело-красной страны", избавить тело "от болезненных наростов, не моих, не наших, не нашего поколения" [20. S. 160]. В "Терразитовом надгробии" К. Варги появляется иронический сюжет с терроризирующими героя по ночам варшавскими памятниками - образ польского прошлого, тяжкого груза, долга, с которым молодое поколение уже не знает, что делать.

Сумбурная и агрессивная смесь дискурсов, включающая в себя обиды, рефлексы, обрывки различных языков и одновременно тщетные попытки защититься от них, в текстах Масловской, Сеневича, Варги, Хутник есть реакция не только на неудовлетворенность современной польской реальностью, но и сублимация недостаточности, неразвитости языка, которым герои располагают для выражения этой неудовлетворенности (характерно, что язык этот, как прекрасно показывает Сеневич, практически укладывается в набор уличных граффити: "Евреи вон!", "Долой капитализм!", "Коммуняки в Москву!", "Лучше кока, чем "Кока"", "Лучше вступить в отношения с Марксом, чем выяснять их с приходским священником", "Иисус жует резинку Дюрекс" [6. S. 233]).

Молодые писатели демонстративно пользуются аллюзиями с Гомбровичем (на разных уровнях текста), но ни в один из этих уровней не вписана надежда на освобождение от языкового корсета. Речь идет не столько о том, что человек стал "немым заложником Формы, которой на этот раз является не польскость, а необходимость подвергать сомнению каждую форму" [22]. Это уже не отдельные герметически замкнутые языки, но их смесь, вездесущая тарабарщина, складывающаяся из штампов СМИ, корпоративного сленга, романтически патриотических лозунгов, намертво зацементированных вездесущей рекламой. "Кто ты будешь? Поляк смелый. Улыбайся. Паста колгейт, жевательная резинка винтерфреш - улыбайся-улыбайся. Какой знак твой? - Орел белый. На завтрак легкий творожок, Нескафе классик и вперед. И улыбайся ... В каком крае? В земле польской. Нокиа конектинг пипл" [23. S. 124].

Герои пытаются выразить опыт своей национальной идентификации, однако не находят слов. Девочка-калека в "Малютке" Хутник не в состоянии общаться с внешним миром, но является медиумом, с которым контактируют жертвы военных лет. Однако она не может передать это живым, и лишь чудовищное тело девочки (чья бабушка в 1944 г. обобрала, а затем выдала немцам двух варшавских беженок, которые тех и расстреляли, в результате несчастье, постигшее семью спустя десятилетия, - чудовищные уродства внучки воспринимаются соседями как божья кара, месть истории) является для них неким знаком, который, впрочем,

стр. 68

расшифровывается согласно тому же нехитрому перечню дискурсов: "Малютка как возмездие", "Малютка как заговор", "Малютка как святая", "Малютка как труп" (причем от вознесения Малютки на алтарь до линчевания на железнодорожных путях - один шаг).

Это уже не мир, где истинные ценности и позиции, хотя и превращаются в маски, жесты, позы и фразеологизмы, как в "Заговоре прелюбодеек" Е. Пильха (1993, время действия - 1980-е годы), позволяют все же установить ироническую дистанцию и порождают стремление выработать необходимый язык повседневности. Это не тот гротеск, который смешивает застывшие "высокие" языки, давая шанс освободиться от них в повседневной жизни. Среди героев мы не находим теперь ни Густавов, ни Конрадов - только потерянных потребителей. В том числе - потребителей этого беспомощного в конечном счете языка.

Молодые писатели описывают мир, который проявляется из этого хаотического языка, из постоянной его переработки, "ресайклинга". Это отражение самоощущения сегодняшнего человека, по сознанию которого ежедневно "бьют" однообразные слоганы цивилизации потребления, отсылающие один к другому: "Собственно, весь мир - проект маркетологов" [24. S. 32]. Слоганы "обобщают", стереотипизируют эмоции для удобства, постепенно замещая, вытесняя реальные - индивидуальные - чувства и опыт, не позволяя им созреть.

"Вакуум обжорства" [25], - подводила итог опыта и мироощущения своего поколения Д. Масловская в 2003 г.. "Отсутствие каких бы то ни было идей [...]" [2. S. 8], - признавался герой вышедшего в том же году романа М. Нахача.

В 2010 г. появился сразу привлекший внимание психологов и социологов роман девятнадцатилетней Д. Ожаровской "Не грянет никакой гром", названный критиками "первым литературным голосом поколения, родившегося в III Речи Посполитой", "детей успешных реформ".

Герои Схуты, Беньковского, Дзидо, Цегельского и других, осмысляли себя в роли менеджеров-потребителей. Герои чуть более молодых Нахача и Масловской спасались от скуки потребительства при помощи наркотиков и все возраставшей агрессии. Героиня Ожаровской - от имени своего поколения - декларирует "nanibyzm" (от слов "na niby" - "как будто бы"). Для персонажей романа - подростков, учеников лицея - все совершается и существует словно "понарошку" -образование, вера, любовь. Это даже не нигилизм, который предполагает некую эмоцию наслаждения отрицанием. "Я провозглашаю бесцветность. Наше знамя -пустота" [26. S. 135]. Они ничего не ждут, ни к чему не стремятся, ведут долгие, бесстрастные и бесплодные дискуссии. Главная эмоция, стержень их жизни - скука, ощущение бессмысленности бытия.

Таким образом, как показывают эти тексты, поколения, все больше "недокормленные" серьезными переживаниями - в том числе романтическим переживанием собственной социальной активности, - все больше страдают от ненаполненности жизни.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Karpowicz I. Gesty. Krakow, 2008.

2. Nahacz M. Osiem cztery. Wolowiec, 2003.

3. Varga K. Alleja Niepodleglosci. Warszawa, 2010.

4. Kuczok W. Gnqj. Warszawa, 2003.

5. Witkowski M. Barbara Radziwillowna z Jaworzna-Szczakowej. Warszawa, 2007.

6. Sieniewicz M. Czwarte niebo. Warszawa, 2003.

7. Piqtek T. Waz w kaplicy. Warszawa, 2010.

8. Maslowska D. Miedzy nami dobrze jest. Warszawa, 2008.

9. Karpowicz I. Niehalo. Wolowiec, 2006.

10. Huelle P. Mercedes-benz. Z listow do Hrabala. Krakow, 2002.

11. Bienkowski D. Bialo-czerwony. Warszawa, 2007.

12. Varga K. Nagrobek z lastryko. Wolowiec, 2007.

стр. 69

13. Gretkowska M. My zdies' emigranty... Warszawa, 1991.

14. Shuty S. Produkt polski. (recycling). Krakow, 2005.

15. Maslowska D. Wojna polsko-ruska pod flaga biato-czerwona. Warszawa, 2003.

16. Волкан В., Оболонский А. Национальные проблемы глазами психоаналитика с политологическим комментарием // Общественные науки и современность. 1992. N 6.

17. Janion M. Niesamowita stowiariszczyzna. Fantazmaty literatury. Krakow, 2007.

18. Baranska K. C.Snochowska-Gonzales. Wojna chamsko-panska. // Recykling Idei. Pismo spolecznie zaangazowane. 2008. N 10.

19. Sieniewicz M. Zydowek nie obslugujemy. Warszawa, 2005.

20. Chutnik S. Dzidzia. Warszawa, 2009.

21. Gombrowicz W. Dziennik 1953 - 1956. Krakow, 1986.

22. Sierakowski S. Ironia, literatura, system. // Gazeta Wyborcza. 2005. 15 - 16 I.

23. Oslaszewski R. Dola idola i inne bajki z raju konsumenta. Krakow, 2005.

25. Gazeta Wyborcza. 2003. 24 IX.

26. Ozarowska D. Nie uderzy zaden piorun. Warszawa, 2010.

А. РОЗМАН (Любляна)

РОЛЬ И ПОЛОЖЕНИЕ СЛОВАЦКОЙ КУЛЬТУРНОЙ ЭЛИТЫ В ПЕРЕЛОМНЫЕ ГОДЫ

После падения железного занавеса народы Центральной Европы, их политические и культурные элиты должны были заново оценить свое историческое положение, отношения с соседями, роль во Второй мировой войне и после нее до конца существования созданного в Ялте биполярного мира, разделившего Европу на Восток и Запад.

На рубеже XIX-XX вв. словацкие интеллектуалы разрывались между цивилизованным миром и невежественной деревней. Обманутые ожидания словацкой культурной элиты стали следствием неудачного решения1 проблемы "самого политического существования словацкого народа в смысле его политической, экономической и юридической гомогенности и единства. Словацкий интеллектуал в связи с этим отделял проблему национального и проблему защиты от мадья-ризации" [1. S. 80]. В начале XX в. первый словацкий интеллектуал Ян Лайчьяк (1875 - 1918) в работе "Словацкая культура" (1910), размышлял о значении современности и включенности каждого народа, в том числе словацкого, в международные западноевропейские культурные движения2. Это вызвало негодование национально ориентированной культурной элиты, разделявшей критическую позицию Л. Штура по отношении к лицемерному западному либерализму и стремившейся к тесному сближению с православием и царской Россией, и на писателя обрушилась лавина необоснованной критики.

После Первой мировой войны и установления ЧСР положение словацкого интеллектуала совершенно изменилось. "Его проблемой более не был острый вопрос самого существования словацкого народа, но вопрос его государственной, политической, экономической, социальной и культурной структурированности" [1. S. 86].

Новая общая родина чехов и словаков, которая в Европе того времени считалась одной из наиболее демократичных и экономически продвинутых стран, обеспечи-


1 Словацкое национальное движение в ключевые моменты - революционные годы 1848 - 1849 и в годы существования Матицы 1861 - 1875 не осуществило свою основную поолитичсскую цель - конституирование политической самобытности словацкого народа.

2 Основа современности по Лайчьяку - эволюция, являющаяся точкой отсчета современной жизни, что в словацкой ситуации означало синхронность с историческим развитием человечества. Народ, по его мнению, должен как можно раньше принять и абсорбировать новые идеи и на их основе организовать свою жизнь. Отвергая новые идеи, народ делает невозможным ускорение развития и постепенно деградирует.

стр. 70

ла достаточно большой простор для мировоззренческой и стилистической дифференциации литературы, однако с трудом шла к решению словацких требований большей автономии, зафиксированных в Кливлендском (1915)3 и Питсбургском договорах (1918)4. Хотя в первые десять лет существования нового государства чехословакизм сыграл важную роль при словакизации в Словакии и снижения роли сильного немецкого меньшинства в Чехии, а также венгерского меньшинства в Словакии, в 30-е годы XX в. из-за усиления нацистской пропаганды среди судетских немцев и венгерских требований пересмотра Трианонского мирного договора он сошел на нет. Судьбоносный удар Чехословакии нанесли союзники Франция и Великобритания в 1938 г. в Мюнхене, когда согласились с немецкими территориальными требованиями и позволили оккупировать Судеты, что привело к распаду государства и провозглашению первой Словацкой республики в марте 1939 г. Вслед за Германией новое центральноевропейское государство, появившееся после установления диктатуры Гитлера, признал Советский Союз.

Образование словацкого государства словацкая культурная элита восприняла с меньшим воодушевлением, чем провозглашение ЧСР в 1918 г. Большая часть политической элиты понимала провозглашение независимости как переходный этап, который завершится с установлением нормальных условий после войны. Словаки фактически получили то, чего требовали с 1848 г.: свои территории, свою власть и свой парламент, было признано их право на существование как нации. Юридически их суверенитет зависел от нацистской Германии, навязавшей молодому государству ряд законов, среди которых были и антисемитские с последующей конфискацией имущества евреев и заключением их в концентрационные лагеря.

1945 год принес новые надежды. Культурная и политическая элиты спешили вновь установить культурный и политический плюрализм. Литераторы, запрещенные во время войны, начали издавать свои труды; в заново объединенной стране гудело, как в улье, от воодушевления. Большие иллюзии после коммунистического переворота в феврале 1948 г. сменились большими разочарованиями. Словацкая литература постепенно поддавалась пустому литературному схематизму. Представители новой власти при введении своих требований привнесли в язык новые выражения: "буржуазные националисты", "кулаки", "диктатура пролетариата", "СССР наш учитель", "Сталин - великий отец социализма", "колхоз", "национализация", "кровавый пес Тито", "загнивающий капитализм", "классовый враг" и т.д., с помощью которых с фасадов домов и из громкоговорителей убеждали людей, что социализм - единственная великая общественная и политическая истина. Способ введения социализма в некогда демократической стране шел вразрез с традиционными представлениями людей о порядке в государстве. Страну накрыла эпидемия страха и отчаяния. Положение писателей резко изменилось. Новая власть требовала полной лояльности. Указывала авторам темы, которые им следовало использовать, игнорируя при этом художественный компонент. Тех, кто не хотел приспосабливаться, вытеснили из литературы, им запрещали публиковаться, многих приговорили к многолетнему заключению или смертной казни. Словацкий писатель в 1950-е годы стал инженером человеческих душ, власть при каждой возможности награждала его различными званиями: народный


3 Во втором параграфе соглашения записано: "Союз чешского и словацкого народа в федеративном государстве с полной национальной автономией Словакии, собственным парламентом, собственным государственным управлением, полной культурной свободой и использованием словацкого языка, с собственным финансовым и административным управлением, с государственным словацким языком" [2. S. 484].

4 В Питсбургском соглашении записано: "Словакия будет иметь свою администрацию, свой парламент и свою судебную систему. Словацкий язык станет официальным языком в школах, в официальных организациях и публичной жизни вообще" [2. S. 484].

стр. 71

деятель искусств, заслуженный деятель искусств. У него появились возможности упрочить свое положение, повысился его социальный статус.

Словацкий культурный деятель левых взглядов, из интеллектуала с искренним социальным чувством постепенно ставший коммунистом, в течение шести десятилетий XX в. пережил все катаклизмы этого столетия: экономический кризис, массовую безработицу и фашизм. Он был свидетелем провозглашения первого словацкого государства (1939 - 1945), столкнулся с грубостью фашистской идеологии, антисемитской политикой, расовой, националистической и религиозной враждебностью, "познакомился с ее домашним вариантом, когда в 1944 г. воспротивился ей вместе со Словацким национальным восстанием" [1. S. 87]. Большие надежды после коммунистического переворота 25 февраля 1948 г., который марксистско-ленинская историография наградила эпитетом "победоносный" февраль, вскоре сменились большими разочарованиями. Деятель культуры вновь столкнулся с тоталитарным режимом, нарушением прав человека, преследованием верующих, сфабрикованными политическими процессами и чистками среди преданных коммунистов. Он был свидетелем дискриминации учителей в школе, переселения горожан в сельскую местность, злоупотребления властью, введения идеологической цензуры и пр. В период 1956 - 1968 гг. он с энтузиазмом выступал за демократизацию и "человечность" тоталитаризма. Во второй половине 1950-х годов ситуация в литературе начала медленно нормализовываться, возвращаясь на старые, но слегка модифицированные рельсы. Было отменено "эмбарго" на некоторых писателей предвоенного периода, постепенно в 1960-е годы реабилитировали авторов, осужденных на сфабрикованных против буржуазных националистов процессах (Л. Новомеский). Политические послабления дали литературе новый подъем. Снова молодые писатели искали контакты с западноевропейскими литературами и хотя бы частично отказались от великих эпопей о партизанской борьбе героев во время войны и о производственных победах в первый период строительства социализма. Интересно, что такие писатели, как Д. Татарка, Л. Мнячко, Л. Тяжкий и другие, принявшие социализм как единственное спасительное общественное устройство и защищавшие грубые ошибки властей при его строительстве, стали резкими критиками предыдущего периода. Период сохранения надежды на гражданское общество, которое наивно называли "социализмом с человеческим лицом", был слишком коротким, чтобы дать заметные результаты и привести к демократизации общества, открыть путь естественному словацкому культурному, политическому и экономическому развитию. Все иллюзии испарились 21 августа 1968 г., когда войска стран Варшавского договора заняли страну. После этого события пришлось двадцать лет жить при реальном социализме, режиме, который прагматично стремился только к сохранению своей власти.

После августа 1968 г. и выхода белой книги "Уроки кризисного развития в партии и обществе" (1969) последовали чистки в рядах коммунистов и некоммунистов. Большинству писателей 1960-х годов было запрещено публиковаться, их книги изъяли из библиотек, имена - из школьных учебников. Для писателей-сторонников режима это было время "тучных стад", продлившееся до переворота 1989 - 1990 гг.

В действиях словацких прокоммунистических интеллектуалов при коммунизме можно выделить три поведенческих типа. Первый представляет писатель Владимир Минач (1922 - 1996), второй - поэт Лацо Новомеский (1904 - 1976), третий - писатель Доминик Татарка (1913 - 1989). "Бунт" Минача против повседневной политики был всегда в рамках закона. "Он всегда, не только в 50-е годы, но и в 70-е, и в 80-е оставался членом коммунистической партии и важным функционером словацкого, а точнее чехословацкого парламента" [3. S. 89], где состоял до 1992 г., ставшим для него переломным, - в это время Минач открыл в себе на-

стр. 72

стоящую любовь к словацкому народу, что означало, что он упорно настаивал на "словацком пути", т.е. на сохранении словацких ценностей в отношении к внешнему миру и включенности Словакии в европейские политические, культурные и экономические процессы. Хотя Миначу из-за его политических взглядов при прошлом режиме трудно найти место в словацкой литературе, его можно упрекнуть в том, что как интеллектуал он после 1948 г. затаился. Свое эссе "Раздувая родные очаги" (1970) он закончил так: "Не власть, которая переменчива, но дух, который длится, - вот наш путь, наш смысл, наша судьба" [3. S. 155]. Это действовало только в отношении народа, для него самого работала обратная цитата из эссе: "Не дух, который переменчив, но власть, которая длится, это мой путь, мой смысл, моя судьба" [1. S. 90].

Иной была участь одного из лучших словацких поэтов XX в. Л. Новомеского, который после 1948 г. воспринял коммунизм как путь к расцвету словацкой демократии, культуры и экономики. Он выступал в защиту сохранения демократических ценностей предвоенного периода и плюралистическое развитие словацкой литературы. В 1951 г. его как буржуазного националиста осудили на 10 лет строгого режима. В 1956 г. его условно освободили, в 1963 реабилитировали, в 1968 он стал членом ЦК КПС, незадолго до смерти дистанцировался от политики Гусака "свинцовых" лет, которую назвал второй по счету "ночью длинных ножей". "Он оказался на границе между коммунистической ересью и началом отказа от коммунистической идеологии. Границы этой он открыто не переступил, впрочем бацилла коммунизма его действительно убила5. Если судьба Минача - фарс, то история Л. Новомеского трагична" [1. S. 91].

Жизненный путь писателя Д. Татарки дает третий пример поведения. Плечом к плечу с Миначем и другими он принял послефевральский режим, в 1953 г. они дружно сотрудничали в кампании против "буржуазных националистов". В другие ключевые моменты словацкой послевоенной истории Минач и Татарка мировоззренчески разошлись и иначе вели себя в 1956, 1968, 1977 гг., до самой смерти Татарки в 1989 г. "Словацкие интеллектуалы после 1968 г. дали новый пример поведения культурной элиты XX в. Прежде всего, изменился стереотип интеллектуального поведения, ранее основанный на приспосабливании к тоталитарному режиму, а теперь - на противостоянии ему" [1. S. 93]. Диссидентство в период нормализации после 1970 г. со своей ангажированностью и связью с чешским диссидентством стало частью европейской урбанистической культуры.

"Бархатная" или "нежная" революция произошла так неожиданно и быстро, что молчащая оппозиция не была к ней готова. Ноябрьский переворот принес в словацкий язык новые выражения: "диалог", "толерантность", "мы против насилия", "круглый стол", "возьмем все в свои руки". Слоганом эпохи стало: "Мы не такие как они!". Появились слова "трансформация", "транзиция". Лозунг: "Социализм с человеческим лицом" был заменен на: "Не хотим третьего пути".

Дискуссии о новых политических отношениях шли и в Союзе словацких писателей, который на съезде в начале 1990 г. распался на несколько писательских организаций (Общество словацких писателей, Ассоциация обществ словацких писателей и др.). Вновь начались идеологичесткие разногласия между старыми (коммунистическими) структурами и писателями, которые на протяжении двух последних десятилетий писали свои произведения в стол, время от времени издавая их в самиздате или за границей. Первые пробовали уменьшить свою роль в политических чистках в 1970-х годах и торможении нормальной литературной жиз-


5 Л. Новомеский в стихотворении "Шепот" (1964) сравнил свое положение с положением Луи Пастера: "Пусть случилось, как случилось с нами // там, где мы начали, рад бы снова начать. Как ученый, ищущий бациллы, // которые его убили".

стр. 73

ни, вторые вновь требовали признания. Никогда в прошлом словацкие писатели не были так разобщены, как после падения железного занавеса. Новые демократические перемены постепенно принесли новые изменения, а именно: ликвидацию цензуры, изменение способа финансирования литературы, писательских обществ и их периодических изданий. Старые структуры (бывшие коммунисты - коммунист всегда коммунист) в 1990-е годы настроили власть на националистическую популистскую линию, разбередили тысячелетние словацкие раны, искали внутренних и внешних врагов, сформировали группировку "настоящих словаков", которые на старый манер с новым словарем ("мадьяроны", "торговцы словацким государством", "лилипуты") способствовали деградации своих уже не классовых, но национальных врагов.

Перевод со словенского Е. В. Шатько

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Zajac P. Slovensky intelektual dvadsiateho storocia // Slovenska otazka dnes. Bratislava 2007.

2. Dokumenty slovenskej narodnej identity a statnosti. Bratislava, 1998.

3. Minac V. Duchanie do pahrieb. Bratislava, 1974.

А. М. ЕРШКОВА

ВАЦЛАВ ГАВЕЛ: ПОЛИТИКА И ДРАМАТУРГИЯ

Творец и двигатель чешской культуры второй половины XX в., драматург, диссидент и бывший президент Чехии - сопоставление политических убеждений В. Гавела с основными идеями его творчества позволяет заметить, что драматургия и политика составляют единое пространство деятельности этой личности. В разные периоды жизни он совмещал в себе несколько ипостасей. Будучи писателем, создавал пьесы на политические темы, став диссидентом, продолжил писать и увлекся политикой. Приняв пост президента, лишь сменил жанр с пьес на эссе и речи. Остаются ли неизменными принципы В. Гавела или же они претерпевают трансформацию с каждой новой ролью?

Драматургия и политика бывшего президента Чехии, а ранее и Чехословакии, возрождали чешский традиционный гуманизм, сформировавшийся в XIX в., ставший доминантой национальных политологических концепций президента Т. Масарика. В. Гавел обращается к темам нравственности, ответственности, говорит о высшем авторитете (т.е. о Боге) не только с трибуны президента, но и с помощью своих литературных героев: Ванека, Ирдржика Фоустки, Эдуарда Гумла, Маргариты. Произведения Гавела учат не сдаваться, не отказываться от своих слов, иметь собственное мнение. Персонажами пьес чешского драматурга нередко оказываются люди заблудившиеся, потерявшие свое "я" или попавшие в тиски государственного режима. Прирожденный политик, в своем творчестве он разоблачает бесполезную работу управленческого аппарата. Часто в героях В. Гавела мы можем увидеть самого писателя, долгое время служившего своему народу примером нравственности. Так, в принципиальном Ванеке из пьесы "Аудиенция" мы узнаем самого драматурга.

Сам Гавел два вида своей деятельности не разделяет, видя в политике и драматургии немало общего. Об этом говорится, например, в "Благодарственной речи при присуждении звания почетного доктора Академии изящных искусств" 1996 г., где Гавел высказывает "несколько замечаний о драматургической и театральной составляющей политики" [1. С. 171]. С его точки зрения, политика и драматур-

стр. 74

гия имеют схожую - четкую и логичную - конструкцию. Хорошая пьеса - это пьеса последовательная, где "одно следует за другим", - заявляет Гавел в интервью чешскому писателю, журналисту и драматургу Карелу Гвиждяле. "[...] Драма предполагает порядок. Возможно, лишь для того, чтобы иметь возможность удивлять, нарушая его" [2. С. 56]. Этот прием бывший президент Чехии использует и в политических целях. Может показаться, что Гавел-гуманитарий, размышляя о политике, невольно включает в свои выступления сведения личного характера: воспоминания, переживания, ощущения. С помощью этого метода воздействия он располагает к себе аудиторию: "Я в принципе не нравлюсь сам себе, и мне кажется, что я заслуживаю лишь всеобщего осмеяния" [1. С. 147]. Кроме того, по мнению В. Гавела, и театр, и политика глубоко символичны - в том смысле, что символу всегда присуща "недосказанность и многозначность" [1. С. 174]. Так, в пьесах Гавела не говорится непосредственно о проблемах времени. Автор заставляет зрителя задуматься, искать в спектакле скрытые смыслы. Как театр через знаковую систему обращается к зрителю, так и политика, "заряженная символами" [1.С. 174], доносит до народа свое послание.

Продолжая свою мысль, Гавел затрагивает проблему опасности, которую таят в себе люди, облеченные властью. Воздействуя словом, они могут "пробуждать у народа самые низменные инстинкты и страсти, электризовать толпу и увлекать ее в пропасть" - в истории масса тому примеров. Таким образом, драматург приходит к выводу, что между "театром как родом искусства и театральным компонентом политики существует одно значительное различие. Если первый безвреден и может приносить лишь пользу, то последний способен ввергнуть в пучину бедствий миллионы людей" [1. С. 176].

В. Гавел был вынужден мириться с некоторыми особенностями политического имиджа: "Мое личное мнение несколько отличается от моего же мнения как президента. Находясь на президентском посту, я обязан принимать во внимание состояние общества и его волю" [3]. Однако обращаясь к его текстам и политическим эссе, можно найти положения, по которым мнение Гавела-драматурга совпадает с мнением Гавела-политика. Так, и в его пьесах, и в политических выступлениях поднимается проблема безразличия в обществе. По мнению Гавела, особенно остро проблема равнодушия стоит в современном западном обществе. Особенно ярко эта тема звучит в пьесе "Уведомление", где монолог Гросса о проблемах с переводом то и дело прерывают сотрудники, поглощенные бытовыми вопросами - покупкой свеклы, лимонов и т.д.

Каждое произведение Гавела буквально пропитано темой ответственности, морали, любви к ближнему. То же можно сказать о его политических выступлениях. Слова "ответственность" и "мораль" стали визитной карточкой политика. В. Гавел остро чувствовал необходимость сохранения облика города и, будучи президентом, призывал граждан к заботе и бережному отношению к своей среде обитания. В драматургии эта проблема встречается в пьесе "Реконструкция": маленький старинный городок собираются реконструировать, против чего возражают жители. Один из архитекторов, двадцатипятилетний Альберт, говорит: "[...] города - те, в которых можно жить, - складывались веками, как часть природы, в них вложен труд многих поколений и опыт, полученный по наследству или накопленный десятилетиями [...] Просто хотел сказать, что все это нельзя одним мановением руки смести, как старый хлам, и заменить голым рационализмом" [4. С. 371].

Главная тема Гавела - страх поступиться жизненными принципами. В своем обращении к Конгрессу США Гавел сказал: "Мы все еще не знаем, как поставить мораль во главе политики, науки и экономики" [5]. Это весьма болезненная тема в драматургии Гавела, а герои, заботящиеся лишь о собственных интересах, показаны как отрицательные. Они мечутся между двух огней, стремясь сохранить равновесие, обеспечивающее условия морального выбора.

стр. 75

Став президентом, В. Гавел поставил перед собой очень важную для всего чешского народа задачу: "Наше государство не должно быть больше придатком или "бедным родственником" какого-либо другого государства" [1. С. 142]. Действительно, этот аспект играет для ЧР важную роль, ведь страна часто оказывалась под покровительством более сильного государства. Однако Гавел весь период своего президентского правления идет к противоречащей ему цели и добивается ее: "Лучшим в моей политической жизни был, наверное, тот момент, когда мы вступили в НАТО и когда Копенгагенский саммит принял решение о нашем присоединении к Европейскому союзу" [6], - заявил бывший президент в интервью пражскому еженедельнику "Respekt". Снова маленькое государство попало под покровительство сильных.

Нужно сказать, что Гавел был всегда на стороне мирного решения проблем, неизменно выступал против войны. Его правозащитная деятельность, как и "бархатная" революция, проходили без кровопролития и носили мирный характер. В речи "Об авторитете и демократии", с которой Вацлав Гавел выступал в Австралии, мы видим негативное отношение к любым войнам. Тогда он, словно проповедник, наставлял народ: "Люди должны уважать друг друга и не вредить своим ближним" [1. С. 166]. Однако военные начинания США Гавел поддерживал, заявляя: "Есть ситуации, когда умиротворение зла хуже войны" [7]. Гавел высказался за применение силы против Саддама Хусейна, сказав, что "мир не всегда лучше тирании" [7].

Вацлав Гавел стал единственным президентом, подписавшим открытое письмо, опубликованное в поддержку позиции США по Ираку. Это произошло перед самым уходом Гавела с поста чешского президента. "Мы очень огорчены, что В. Гавел в последние дни своего правления подписал открытое письмо, так сильно контрастирующее с его усилиями в борьбе за мир и демократию", - сказала журналистам директор чешской ассоциации "Гринпис" [8]. В то же время войну в Чечне Гавел резко осудил: "Я бы, прежде всего, задумался над тем, что хуже для человеческого рода. И конечно, хуже война в Чечне, потому что там в принципе уничтожается целый народ" [7].

Гавел называл бомбардировку в Сербии "этической войной", и добавил, что это "первая война, которая ведется не во имя интересов, но во имя определенных принципов и ценностей" [1. С. 199] и не преследует никаких корыстных целей. Нужно сказать, что Гавел отвергает понятие "интересы" и призывает политиков отдельных стран отказаться от него: "Думаю, что понятие "интересы", скорее всего, разъединяет, нежели сближает. У каждого из нас есть какие-то особые интересы [...] Однако есть нечто выше наших интересов - это принципы, которых мы придерживаемся" [1. С. 198].

Следовательно, вступая в НАТО и поддерживая размещение ПРО, Гавел руководствуется своими принципами? Ответом нам послужит следующее его высказывание: "По моему убеждению, было бы неправильно сказать, например, что интерес Чешской Республики заключается в том, чтобы на земле был справедливый мир. Мне следовало бы сказать иначе: на земле должен быть справедливый мир, и этому необходимо подчинить интересы Чешской Республики" [1. С. 199]. То есть вся политика, ведущаяся ЧР, нацелена на благополучие всего мира. Перед нами снова игра слов Гавела-драматурга. Возможно, действия политика противоречат его собственным принципам, возможно, Гавел считал своим моральным долгом поддержать США... Следует отметить, что он часто говорил о том, что многим обязан этой стране, в том числе победой над фашизмом. Поддерживая размещение ПРО, Гавел сказал, что "без помощи США не возникла бы независимая Чехословакия и не исчез бы железный занавес. Теперь настала очередь Чехии идти навстречу Америке" [9]. Ярый сторонник гражданского участия в жизни страны, он выступает против референдума по поводу размещения ПРО. Кого же винить

стр. 76

в этих трансформациях, произошедших с политиком? Вновь обратимся к Гавелу-драматургу, утверждающему, что всегда и для каждого найдется свой Фистула -искуситель, который заставит предать друзей и самого себя.

Став президентом, Гавел выразил свои опасения: "Как бы наша ответственность случайно незаметно не начала подозрительным образом разделяться надвое: на ответственность человеческую и политическую" [1. С. 137]. Нужно отдать должное В. Гавелу - в центре своей деятельности он все же старался ставить человека. Однако частичного разделения ответственности избежать не удалось. Как драматург В. Гавел не имел права идти вразрез со своими моральными установками, слишком велика была опасность, что ему перестанут верить и как драматургу, и как политику.

Отделившись от своего автора, произведения В. Гавела уже давно живут самостоятельной жизнью, и кажется, что герой его пьесы "Ларго Дезолато" Ольбрам обращается к самому драматургу: "Всем, что ты до сих пор делал и успел сделать, ты снискал себе уважение и любовь, но этим ты и самому себе причинил много страданий. Конечно, ты не сверхчеловек, и та удушливая атмосфера, в которой ты так долго вынужден жить, не могла не оставить своих пагубных следов. Но все же я никак не могу избавиться от тягостного ощущения, что в последнее время в тебе будто что-то начало разрушаться, как будто вдруг в тебе надломился какой-то важный стержень, который прежде поддерживал тебя.., как будто почва начала уходить у тебя из-под ног.., как будто в тебе что-то треснуло, и ты все больше пытаешься только играть себя, нежели на самом деле быть самим собой [...]" [4. С. 259].

Бывший президент Чехии и сегодня продолжает свою правозащитную деятельность, в том числе по проблемам, возникающим на территориях стран бывшего Советского Союза (Белоруссия, Украина, Россия и др.) В настоящее время на Западе (в США), а также в оппозиционных кругах перечисленных стран личность этого политического деятеля представляет собой авторитет, чего нельзя сказать о политическом имидже самой Чехии. Нужно отметить, что сегодня на мировой арене Вацлав Гавел приобрел некую популярность - не только как политик, но и как писатель. Театры снова проявляют интерес к пьесам Гавела, постановки новой пьесы "Уход" (2007) были осуществлены в Чехии и других странах (Англия, Россия). В сентябре 2010 г., в рамках международного фестиваля "Караван", театр "На провазку" под руководством Владимира Моравека представил пьесу "Свинья" ("Prase"), имевшую неожиданный для режиссера успех в Москве (со слов Г. П. Мельникова). Несмотря на то, что постановка очень нелицеприятно показывает чешский национальный характер, ее с большим интересом встретили зрители в Брно и на театральном фестивале в Плзне (09. 2010 г.).

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Гавел В. Гостиница в горах. М., 2000.

2. Гавел В. Заочный допрос. Разговор с Карелом Гвиждялой. М., 1991.

3. http://lk.com.ua/118/details/9/l

4. Гавел В. Трудно сосредоточиться. М., 1990.

5. http://skatarina.ru/library/putzhizn/pmodern/pmod_12.htm

6. http://novayagazeta.ru/

7. http://www.charter97.org/rus/news

8. http://www.rian.ru/politics/20030201/310754.html

9. http://newtimes.ru/teletype/200803251206442


© elibrary.com.ua

Постоянный адрес данной публикации:

https://elibrary.com.ua/m/articles/view/МЕЖДУНАРОДНАЯ-НАУЧНАЯ-КОНФЕРЕНЦИЯ-ЛИТЕРАТУРНЫЙ-ФАКТОР-В-КУЛЬТУРНОМ-ПРОСТРАНСТВЕ-ЦЕНТРАЛЬНОЙ-И-ЮГО-ВОСТОЧНОЙ-ЕВРОПЫ-НА-РУБЕЖЕ-XX-XXI-вв

Похожие публикации: LУкраина LWorld Y G


Публикатор:

Україна ОнлайнКонтакты и другие материалы (статьи, фото, файлы и пр.)

Официальная страница автора на Либмонстре: https://elibrary.com.ua/Libmonster

Искать материалы публикатора в системах: Либмонстр (весь мир)GoogleYandex

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Н. Н. Старикова, МЕЖДУНАРОДНАЯ НАУЧНАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ "ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФАКТОР В КУЛЬТУРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ ЦЕНТРАЛЬНОЙ И ЮГО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ НА РУБЕЖЕ XX-XXI вв." // Киев: Библиотека Украины (ELIBRARY.COM.UA). Дата обновления: 24.07.2022. URL: https://elibrary.com.ua/m/articles/view/МЕЖДУНАРОДНАЯ-НАУЧНАЯ-КОНФЕРЕНЦИЯ-ЛИТЕРАТУРНЫЙ-ФАКТОР-В-КУЛЬТУРНОМ-ПРОСТРАНСТВЕ-ЦЕНТРАЛЬНОЙ-И-ЮГО-ВОСТОЧНОЙ-ЕВРОПЫ-НА-РУБЕЖЕ-XX-XXI-вв (дата обращения: 28.03.2024).

Найденный поисковым роботом источник:


Автор(ы) публикации - Н. Н. Старикова:

Н. Н. Старикова → другие работы, поиск: Либмонстр - УкраинаЛибмонстр - мирGoogleYandex

Комментарии:



Рецензии авторов-профессионалов
Сортировка: 
Показывать по: 
 
  • Комментариев пока нет
Похожие темы
Публикатор
Україна Онлайн
Kyiv, Украина
341 просмотров рейтинг
24.07.2022 (613 дней(я) назад)
0 подписчиков
Рейтинг
0 голос(а,ов)
Похожие статьи
VASILY MARKUS
Каталог: История 
3 дней(я) назад · от Petro Semidolya
ВАСИЛЬ МАРКУСЬ
Каталог: История 
3 дней(я) назад · от Petro Semidolya
МІЖНАРОДНА КОНФЕРЕНЦІЯ: ЛАТИНСЬКА СПАДЩИНА: ПОЛЬША, ЛИТВА, РУСЬ
Каталог: Вопросы науки 
7 дней(я) назад · от Petro Semidolya
КАЗИМИР ЯҐАЙЛОВИЧ І МЕНҐЛІ ҐІРЕЙ: ВІД ДРУЗІВ ДО ВОРОГІВ
Каталог: История 
7 дней(я) назад · от Petro Semidolya
Українці, як і їхні пращури баньшунські мані – ба-ді та інші сармати-дісці (чи-ді – червоні ді, бей-ді – білі ді, жун-ді – велетні ді, шаньжуни – горяни-велетні, юечжі – гутії) за думкою стародавніх китайців є «божественним військом».
9 дней(я) назад · от Павло Даныльченко
Zhvanko L. M. Refugees of the First World War: the Ukrainian dimension (1914-1918)
Каталог: История 
12 дней(я) назад · от Petro Semidolya
АНОНІМНИЙ "КАТАФАЛК РИЦЕРСЬКИЙ" (1650 р.) ПРО ПОЧАТОК КОЗАЦЬКОЇ РЕВОЛЮЦІЇ (КАМПАНІЯ 1648 р.)
Каталог: История 
17 дней(я) назад · от Petro Semidolya
VII НАУКОВІ ЧИТАННЯ, ПРИСВЯЧЕНІ ГЕТЬМАНОВІ ІВАНОВІ ВИГОВСЬКОМУ
Каталог: Вопросы науки 
17 дней(я) назад · от Petro Semidolya
ТОРГОВО-ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА ЕС В СРЕДИЗЕМНОМОРЬЕ: УСПЕХИ И НЕУДАЧИ
Каталог: Экономика 
26 дней(я) назад · от Petro Semidolya
SLOWING GLOBAL ECONOMY AND (SEMI)PERIPHERAL COUNTRIES
Каталог: Экономика 
32 дней(я) назад · от Petro Semidolya

Новые публикации:

Популярные у читателей:

Новинки из других стран:

ELIBRARY.COM.UA - Цифровая библиотека Эстонии

Создайте свою авторскую коллекцию статей, книг, авторских работ, биографий, фотодокументов, файлов. Сохраните навсегда своё авторское Наследие в цифровом виде. Нажмите сюда, чтобы зарегистрироваться в качестве автора.
Партнёры Библиотеки

МЕЖДУНАРОДНАЯ НАУЧНАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ "ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФАКТОР В КУЛЬТУРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ ЦЕНТРАЛЬНОЙ И ЮГО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ НА РУБЕЖЕ XX-XXI вв."
 

Контакты редакции
Чат авторов: UA LIVE: Мы в соцсетях:

О проекте · Новости · Реклама

Цифровая библиотека Украины © Все права защищены
2009-2024, ELIBRARY.COM.UA - составная часть международной библиотечной сети Либмонстр (открыть карту)
Сохраняя наследие Украины


LIBMONSTER NETWORK ОДИН МИР - ОДНА БИБЛИОТЕКА

Россия Беларусь Украина Казахстан Молдова Таджикистан Эстония Россия-2 Беларусь-2
США-Великобритания Швеция Сербия

Создавайте и храните на Либмонстре свою авторскую коллекцию: статьи, книги, исследования. Либмонстр распространит Ваши труды по всему миру (через сеть филиалов, библиотеки-партнеры, поисковики, соцсети). Вы сможете делиться ссылкой на свой профиль с коллегами, учениками, читателями и другими заинтересованными лицами, чтобы ознакомить их со своим авторским наследием. После регистрации в Вашем распоряжении - более 100 инструментов для создания собственной авторской коллекции. Это бесплатно: так было, так есть и так будет всегда.

Скачать приложение для Android