Д. БОВУА. Гордиев узел Российской империи: Власть, шляха и народ на Правобережной Украине (1793 - 1914). М., 2011. 1008 с., карты, таблицы, именной указатель.

Книга французского историка Даниэля Бовуа объединила под одной обложкой перевод (выполненный на хорошем профессиональном уровне М. Крисань) трех монографий: "Российская власть и польская знать на Украине, 1793 - 1830" (Париж, 2003); "Шляхтич, мужик и ревизор: польское дворянство между царизмом и украинскими массами, 1831 - 1863" (Париж, 1985); "Борьба за землю на Украине, 1863 - 1914: поляки и социоэтничеческие конфликты" (Лилль, 1993).

Речь идет, однако, не о всей Украине, а лишь о трех ее губерниях - Волынской, Подольской и Киевской. Большой труд Д. Бовуа сосредоточен на двух основных сюжетах: первый связан с судьбой польской шляхты на Украине в XIX в. (около 300 000 чел.); второй - с характером имперской политики в этом регионе.

Каждая их трех книг опирается (наряду с опубликованными) на обширный массив архивных источников из Киева, Петербурга, Москвы, Варшавы, Кракова, Вроцлава, Вильнюса, Житомира, Винницы и Парижа.

Вопреки впечатлению, которое создает название книги, о крестьянах ("народе") говорится лишь в одной из глав второй части. Однако представленная историком картина очень ясно показывает, что без учета крестьянско-шляхетского антагонизма, без преувеличений страшной трагедии "хлопов" не понятны ни лояльность к Российской империи польского дворянства, ни ненависть к нему со стороны "народа", который (вместе с большевиками) и разрубил пресловутый "гордиев узел" в 1917 - 1920 гг. В целом же рецензируемая книга предстает в первую очередь книгой об империи Романовых и "имперскости" дореволюционной России, и только потом - о польской шляхте и украинских хлеборобах. И именно в этом ее особое значение сегодня, когда тема "национального" и наднационального (в том его варианте, который передается весьма неадекватным словом "империя") приобрела столь драматическое звучание. Этим же книга Бовуа важна для всех, кто интересуется не только историей России и Восточной Европы, но и проблемой наций и империй прошлого и их перспектив в будущем.

Д. Бовуа - один из лидеров мировой историографии в изучении истории Польши, Украины и Белоруссии. Он был профессором университетов Нанси и Лилля, а в 1990-е годы профессором Сорбонны. Бовуа хорошо известен полонистам и как автор фундаментальных трудов по истории образования в российской части бывшей Речи Посполитой во первой трети XIX в.

Итак, центральная тема книги - политика Петербурга в трех губерниях правобережной Украины в 1795 - 1914 гг., а главный герой книги - местная польская шляхта. Наша читающая публика не представляет, в чем именно состояла драма польской шляхты и польской культуры на украинско-белорусских землях Российской империи в XIX - начале XX в. Это и положение польской культуры на восточных окраинах (кресах) бывшей Речи Посполитой, и социальная трагедия сотен тысяч безземельных шляхтичей, которые, не имея поместий и будучи лишены полноценного дворянского сословного статуса, стали "одноворцами".

В отличие от них польские помещики сохранили не только вотчины, но иногда и обширные или даже громадные латифундии, удержав благодаря этому большую часть старых сословных прав и привилегий, заняв в российской социальной иерархии то же место, что и русское дворянство. Благодаря этому в нашем сознании бывшая польская Украина предстает пространством прекрасных степей и миром блестящих аристократических имений, владельцы которых, став крупными предпринимателями, оставались по-прежнему и "сарматами" кресов исчезнувшей Речи Посполитой. Уцелевшие осколки этого мира - замечательные классицистические усадьбы Правобережной Украины. А Д. Бовуа показал, что на самом деле скрывалось за оградами дворянских гнезд. Приведем вслед за французским историком лишь один из многих примеров.

В 1847 г., уже почти 50-летний Бальзак побывал у Эвелины Ганской в имении Верховна и написал: "Крестьянин при нынешнем порядке вещей живет беззаботно, как у Христа за пазухой. Его кормят, ему платят, так что рабство для него из зла превращается в источник счастья и покоя". А вот канцелярия киевского генерал-губернатора Бибикова приблизительно в то же время, за два года и пять месяцев зарегистрировала на Правобережной Украине 500 (!) крестьянских самоубийств. Этой статистики Бальзак, конечно, не знал, но "эксцессы и сложности" в жизни счастливых крестьян не мог не видеть. Как он их объясняет? "Характер здешних крестьян исчерпывается двумя словами: варварское невежество; эти люди ловки и хитры, но потребуются столетия, чтобы их просветить. Разговоры о свободе они, точь-в-точь как негры, понимают в том смысле, что им больше не придется работать. Освобождение привело бы в расстройство всю империю, зиждущуюся на послушании. И правительство, и помещики - все, кто видят, как мало толку от работы на барщине, - охотно перешли бы от нынешнего порядка к наемному труду, однако на пути у них бы встало огромное препятствие - крестьянское пьянство. Ныне крестьянин зарабатывает деньги лишь ради того, чтобы купить себе водки. Торговля водкой составляет один из главных источников дохода для помещиков, которые, продавая ее крестьянам, получают назад все, что те им заплатили. Свободу крестьяне поймут исключительно как возможность напиваться до бесчувствия" (с. 341).

Ситуация с Бальзаком и Ганской - прекрасный пример сословно детерминированной психологической глухоты, того, что в англоязычной антропологии стали называть cultural misunderstandings. И одновременно в этом есть что-то много более драматичное, чем сословный нарциссизм, что убедительно показал Бовуа. Это трагедия крестьян, которых имперское правительство из сословной солидарности со шляхтой оставило полностью во власти польских помещиков. Читая книгу Бовуа, мы не можем не сочувствовать вместе с ним судьбе польских шляхтичей, особенно - безземельных, но не можем не ужаснуться доле украинских крестьян, которых в эпоху зрелого Бальзака и молодого Тургенева не только беспощадно эксплуатируют, но и безжалостно секут, обливают кипятком, обваривают смолой, иногда просто убивают, не говоря о том, что насилуют без всякого зазрения совести их жен и дочерей - словом, доводят до полного психического и физического истощения. Граф Стажинский своими глазами видел, как чем-то провинившиеся крестьяне, связанные по рукам и ногам, лежали в жару на навозной куче, облепленные роем мух, с лицами, обмазанными медом. Тот же мемуарист писал, что один из панов назначил 50 ударов нагайкой своему "хлопу" за то, что тот кашлянул при пане; что девушкам, потерявшим белье во время стирки, брили головы; что мальчика, укравшего с пасеки мед, закопали живьем в муравейник. За то, что волк загрыз барана из стада, было приказано привязать пастуха вместе с мертвым бараном к дубу, и в летнюю жару крестьянин был изгрызен червями [2. С. 174]. Во французском издании данной книги Д. Бовуа прямо и справедливо писал о "подлинно зоологической жестокости" польских помещиков [3. Р. 12]. Как все это интерпретировать сегодня, в постмарксистскую эпоху - не совсем понятно (если только не прибегнуть к спасительному социофрейдизму и постмодернизму). Заслуга Бовуа, среди прочего, - как раз в том, что адекватно показана эта, так сказать, "классовая" коллизия. И хотя в России внимание читателей сосредотачивается, главным образом, на проблеме российской имперскости, не менее ценно присутствие в книге Бовуа двоякой социально-исторической драмы - замученного украинского крестьянства и деклассированной польской безземельной шляхты.

Прежде чем перейти к результатам предпринятого автором анализа, стоит упомянуть еще одно утверждение Бовуа. Это характеристика польского господства на Правобережной Украине как колониального. "Для поляков, несомненно, наступило время признать колониальный характер своего присутствия на Украине, откуда они в конечном счете были изгнаны [...] Отношение к местному населению и тип эксплуатации в латифундиях, направленной преимущественно на экспорт, указывают, несмотря на отдельные детали, на колониальный характер польского присутствия" (с. 928). Пока не очень привычно восприятие Речи Посполитой как империи. Недавно этот вопрос стал предметом обсуждения в журнале "Ab imperio" [4].

Имперская политика российского двора и бюрократии в отношении польских дворян Украины - сквозная и главная тема всех трех книг, объединенных в рецензируемом томе. Первая часть (книга, опубликован-

ная по-французски позже двух других, в 2003 г.) посвящена периоду между разделами Речи Посполитой и Ноябрьским восстанием 1830 г.; вторая (изданная во Франции в 1985 г.) - периоду между Ноябрьским и Январским восстаниями; третья - периоду между 1864 и 1914 гг. (издана в 1993 г.).

Очевидно, что на этих трех этапах русская политика не была одной и той же, и стартовой точкой для ее анализа естественным образом стали сведения о польской шляхте накануне двух последних разделов. Наличие значительного слоя безземельной сельской шляхты или шляхты, державшей надел на тех же условиях, что и крестьяне, составляло "головную боль" польской государственности и оказалось в центре конфликтов, сопровождавших работу Великого сейма и принятие конституции 3 мая 1791 г. Бовуа в связи с этим неоднократно возвращается к тезису о ложности широко распространенных представлений о шляхетском эгалитаризме, якобы прочной внутрисословной солидарности, вовлеченности всех "братьев-шляхты" в политическую жизнь и в процессы принятия решений, о массовом участии шляхты в сеймах, сеймиках и "сеймиковании". Бовуа ставит под сомнение степень демократичности самой "шляхетской демократии" и критикует в связи с этим тех польских историков, которые не хотят с таким мифом расстаться. В этом контексте Бовуа не раз признает, что шаги по фактическому деклассированию безземельной шляхты были предприняты уже в законодательстве последних лет Речи Посполитой и пишет: "Итак, в канун распада Речи Посполитой для "гербовой голоты" не было предусмотрено никакой легальной структуры, определявшей ее статус" (с. 66), российское правительство продолжило ту же линию в политике по отношению к польской мелкой шляхте (отсюда ирония автора по поводу солидарности с "патриотической партией" Великого сейма Екатерины II как исполнительницы Конституции 3 мая (с. 80). Бовуа констатирует, что Петербург в XIX в. делал то, что скорее всего сделал бы и польский сейм, если бы разделы не состоялись, и, более того, ликвидация этого слоя как причудливой (привилегированной, но, фактически, нищенствующей) страты польского общества замедлилась после 1795 г. (с. 66).

Напомнив в первой главе раздела, что большая часть польской землевладельческой знати (особенно "тарговичане", но не они одни) была без труда интегрирована в правящие слои России, Бовуа считает эту сторону дела менее релевантной, чем судьбу шляхты-"голоты". О ней речь идет во второй и третьей главах этой части книги. Во второй ("Как поступить с такого рода людьми?") Бовуа анализирует различные проекты, предлагавшиеся двором и бюрократией для решения вопроса о статусе безземельной (чиншевой) шляхты. Едва ли не первым был план фаворита Екатерины II П. Зубова предоставить польской шляхетской массе (не имевшей ничего кроме герба, старых "золотых вольностей" и права носить саблю), земли на осваиваемых территориях Малороссии. Этот план (как и некоторые аналогичные) квалифицируется автором как проект "чистки".

Далее Бовуа вводит в оборот серию касавшихся этой части шляхты проектов, предложений и предположений, исходивших от высшей бюрократии, ближайших советников Александра I и Николая I, от губернаторов Правобережной Украины. Все они были связаны с общероссийской политикой фиксации дворянского статуса и требовали от безземельных претендентов на шляхетство предоставить в герольдмейстерские конторы доказательства благородного происхождения. Не имевших таких доказательств записывали в однодворцы или другие группы, стоявшие выше крестьян, но ниже дворян. Такую политику и отказ признать сомнительные подтверждения дворянства Бовуа именует драконовскими мерами (с. 136) и классифицирует этот процесс как "первое решительное деклассирование" после подавления Ноябрьского восстания (с. 141).

Принципиальных различий между поляками и не-поляками в такой политике не делалось. Поэтому не всегда легко разглядеть именно "польский вопрос" в этом сегменте российской общественно-политической жизни. Кроме того, очень трудно уловить разницу между теми импульсами, которые шли от русских сановников (Канкрина, Сумцова) (с. 144, 168 и сл.) и польских друзей Александра I или польских губернаторов Правобережья (М. Бутовт-Анджейковича и М. Грохольского) (с. 153 - 156). Бовуа пробует это сделать, признавая, однако, всякий раз лишь предположительность связи между умеренностью предлагавшихся мер и польскими влияниями или польским авторством того или иного проекта.

Сразу после создания Герцогства Варшавского в 1807 г. готовность петербургских сановников закрыть глаза на отсут-

ствие подтверждении дворянского звания, дать землю безземельным шляхтичам и допустить эвентуальное двукратное (!) увеличение численности русского дворянства (половину из которого составляли бы поляки) Бовуа объясняет страхом, который, как предполагается, внушала польская политика французского императора. Предложения 1829 г. по привлечению поляков к государственной службе кажется Бовуа одним из проявлений антипольских настроений (на закономерное сомнение автор отвечает: "Огромное количество шляхты, для которой был характерен изолированный сельский образ жизни, не имело ни возможности (? - М. Д.), ни желания "служить" по русскому образцу", с. 148), а сам план 1829 г. считает примером "спекулятивной и идеологизированной по своему характеру работы" (с. 148). Выводу по этой главе придана характерная для авторской манеры метафорическая версия: план 1829 г. увенчал подготовление "западни, в которую было уготовано попасться шляхте в 1830 - 1840-е годы". Отмечается при этом, что "удачно расставленная" западня "оказалась недейственной вплоть до 1914 г.". Коварность ее заключалась в том, что сближение с русским дворянством означало "полный отказ в существовании чиншевой польской шляхте" (с. 156). Может быть, отказ от метафор и "гнева и пристрастия" облегчил бы задачу проникновения в предложенный Бовуа тезис, так как остается неясным, чем статус безземельной польской шляхты принципиально отличался бы в случае осуществления проекта 1829 г. от статуса русских "однодворцев". Выше сам автор квалифицировал такую политику как попытку "придать польской шляхте статус, сравнимый с российским дворянством" (с. 95). Как же тогда понимать политику Петербурга в отношении "своего" российского дворянства? И ведь не в крепостных же обращали однодворцев... Политика, сложившаяся к 1830 г. - была ли она политикой отторжения, подавления, разрушения и уничтожения польской неимущей шляхты или это была политика интеграции дворянства, сословной ассимиляции, нивелирования прав русских и польских дворян, находившихся в одной сословной категории? Поскольку Бовуа не сравнивает политику на Украине с политикой в отношении русского дворянства в целом, картина остается неясной. Внимательный читатель не может не предположить, что дело скорее в странной архаичности, "не-модерности" и "антимодерности" российских имперских порядков. Наконец, какие были возможны альтернативы вместо продолжения работы, начатой Великим сеймом? Консервация шляхетско-сарматской старины, польской "антимодерности" вместо российской "антимодерности"? Империя Романовых ставит перед историками вопрос о необходимости что-то кардинально изменить в самой манере интерпретировать ее странные институты.

Герои третьей главы ("Польские помещики под оком Петербурга") - польские дворяне-землевладельцы. Д. Бовуа задается, в частности, весьма болезненным для польской исторической памяти вопросом о том, почему они так легко расстались с системой "шляхетской демократии" в обмен на указы о сохранении земель и привилегий и распространение на них норм жалованной грамоты 1785 г. (с. 169)? Как он показывает, именно дворянские собрания, встав на место сеймиков, фактически полностью заменили на местах имперскую чиновничью администрацию. Российский чиновник - фигура едва ли не отсутствующая в суде и администрации правобережной Украины вплоть до 1860-х (а не только 1830-х) годов. Это значило, что крестьяне оставались не только под сеньориальной, но и под административно-полицейской и, что еще существеннее, - судебной властью шляхты, а эта система унаследовала все черты прежнего крепостнического произвола в отношении крестьян. При этом "мнимое шляхетское правосудие разъедало кумовство, помноженное на коррупцию, которое не раз клеймилось в произведениях польских авторов со времен эпохи Возрождения (Миколай Рей, Себастьян Кленович) и до конца XVIII в. (Адам Нарушевич, Енджей Китович)" (с. 174). Позицию же Петербурга Бовуа, приведя примеры неадекватно жестокой расправы с незначительными протестами селян (с. 170), объясняет тем, что только сама польская шляхта могла справиться с крестьянами, а также "неспособностью царских властей обеспечить украинские губернии нужным количеством чиновников" (с. 174). "Робкие разговоры" о судебной реформе начались в Петербурге только после 1831 г. (с. 175), но еще 30 лет "незыблемость местного самоуправства" (с. 175) оставалась правилом. "Существовавшая система, - пишет Бовуа, - была настолько значительной частью жизни шляхты, что еще было рановато для нанесения прямого удара по ней, подобного тому, который

произвела Австрия на отошедшей к ней части земель бывшей Речи Посполитой" (с. 174). Нетрудно, однако, заметить, что и в Галиции сеймиковые практики, произвол в отношении крестьян и мещан, отсутствие не-шляхетского суда было "значительной частью жизни" галицийской шляхты. В данном и других случаях сравнения российской системы управления с австрийской и прусской были бы более чем к месту, однако на протяжении не только этой, но и обеих других частей книги Бовуа к таким, казалось бы, необходимым параллелям не обращается.

Д. Бовуа ясно показывает, что фактически на Правобережной Украине была установлена система непрямого управления, хотя такой термин в книге не употребляется. Равным образом распределение земли также было вне контроля правительства (оказывалось даже невозможным его конфисковать у владельца, перешедшего на сторону Наполеона). Почему же так долго ничего не менялось? Даже кризис 1812 г., когда некоторые шляхтичи открыто изменили России (с. 203 и сл.), даже готовность части шляхтичей встать на сторону Наполеона в период существования Герцогства Варшавского (с. 198 и сл.) привели лишь к тому, что в декабре 1812 г. была объявлена амнистия всем тем, кто явится с повинной в течение двух месяцев, а в августе 1814 г. была провозглашена всеобщая амнистия, без каких-либо конфискаций или и иных дискриминационных мер. Бовуа объясняет эти парадоксы имперской политики тем, что "конфискации оказались экономически невыгодным, социально опасным и политически рискованным предприятием, но отказ от них дал императору повод продемонстрировать великодушие" (с. 207), однако содержанием соответствующей главы книги не доказана хозяйственная невыгодность, политические риски и, еще менее, социальная опасность не состоявшихся конфискаций. Дело, видимо, в особой логике (только ли сословной?), на которой строились отношения между монархией и ее разными по культуре, религии и исторической родословной подданными, в том числе и польской шляхтой Украины. Все то, что делалось Петербургом (и еще больше - не делалось им) в период между 1814 и 1830 гг. и в отношении польской шляхты Украины, следует этой же странной и, кажется, очень архаической логике, которая в книге Бовуа подробно представлена, но никак не ложится в схему привычных стереотипных представлений о российской империи. Она, конечно, пугала своей архаичностью, главной жертвой которой были 9/10 ее населения, т.е. крестьяне всех этнических групп, но не похоже, чтобы национальные критерии играли важную роль в ее управленческой практике. По крайней мере, как видно из книги Бовуа, это было совсем не так в землях бывшей Речи Посполитой в первые десятилетия XIX в.

Периоду между двумя восстаниями посвящена вторая часть книги. Первая ее глава сосредоточена на крепостничестве. Во второй анализируются механизмы работы "западни для деклассированная шляхты". Всего между 1831 и 1864 г. в категорию однодворцев или просто безземельных подданных империи были переведены более 340 тыс. человек. Описав процессы и механизмы решения того вопроса, который начал решать Великий сейм, Бовуа пришел к выводу о "социально-культурной смерти" обнищавшей шляхты (с. 410), об "уничтожении [...] определенного типа цивилизации" (с. 410) и утверждает, что "истории известно совсем немного примеров такой масштабной ликвидации целой социальной группы - ликвидации, которая велась крайне умело и настойчиво на протяжении тридцати лет с помощью бюрократической и полицейской машины" (с. 411). Уместно, однако, задаться вопросом, насколько ее судьба была иной в австрийской или прусской части Польши. Из приведенных данных не видно, что лишение этих шляхтичей дворянских привилегий было продиктованы мотивами ненависти к свободе и "польскости". Кажется, что мы имеем дело с неизбежной логикой бюрократической модернизации социальных отношений. Альтернативой была бы консервация институтов Речи Посполитой XVIII в., борьба с которыми в эпоху реформ Великого сейма оценивается обыкновенно как "прогрессивная". И стоит все-таки подчеркнуть, что, лишившись шляхетских привилегий бывшие дворяне не были обращены в крепостных и получили те же права, что и другие однодворцы или обыватели России.

Третья глава этой части книги ("... С остальными частями империи в одно тело, в одну душу") посвящена судьбе тех шляхтичей, которые вместе с землей сохранили и дворянский сословный статус. Таковых было около 70 000. Они участвовали в дворянских собраниях, имели такие же полномочия, как и дворянство других частей империи, остались неограниченными вла-

стителями крестьянских "душ", могли (но чаще всего не хотели) поступать на государственную службу, получать образование, переселяться в города и ездить за границу, сохранять архаические титулы (в одном из уездных собраний на сто помещиков было 50 маршалков), заниматься предпринимательством и пр. Киевские генерал-губернаторы предлагали усилить роль русского дворянства и русского языка на Украине, вписывать в киевские родословные книги великорусских дворян, имевших там земли, добиваясь "постепенного слияния западного края с коренной Россией, не подавая новой пищи неприязни к нам польского населения" (с. 426), но петербуржский Комитет западных губерний выступал (и, кажется, систематически) против русификаторских усилий местных властей. Вывод Бовуа: "Понадобилось долгих семьдесят лет после второго раздела Речи Посполитой, чтобы с трудом проникшая в мир польских дворянских собраний Украины российская имперская идея в конце концов уничтожила остатки наследия Речи Посполитой" (с. 448).

В следующей главе ("Аркадия под угрозой: землевладельческая шляхта") анализируется положение той же группы, но взятой в других измерениях ее истории, - о 200 шляхетских семьях, владевших более, чем 1000 "душ", о тысяче шляхтичей, имевших по несколько сот крепостных, еще нескольких тысячах владевших одним или несколькими десятками крестьян, и тех, кто составляли большинство сословия, имея землю, но не имея ни крестьян, ни прислуги. Эти 70 000 помещиков владели почти всей землей Правобережной Украины, а у Браницких, например, было 130 000 душ мужского пола и столько же - женского... Бовуа напоминает, что наилучшим путеводителем по польским усадьбам мог бы стать знаменитый роман Г. Жевуского "Воспоминания Соплицы" и романы Ю. Крашевского. Серой и бедной жизни безземельных шляхтичей противостояла старомодная роскошь аристократии, которой было присуща идея "мы, люди высшей расы" (с. 464). В этой среде выделялась группа, которую Бовуа назвал "жутким наростом на постепенно разлагавшемся социальном теле" - "группа бесноватых шляхтичей, доведших до специфической крайности свое понимание свободы и "золотых вольностей"" (с. 469) и бесчинствовавших самым невероятным образом. Но в этой же среде складывалась и польская интеллигенция, которая включилась позднее в освободительное и революционное движение. Сведения о новых гимназиях и Киевском университете, который заменили закрытый знаменитый Кременецкий лицей, Бовуа поместил в рубрику "Культурный террор: учебные заведения и пресса", сведения о католицизме, унии и православных - в рубрику "Религиозный террор: католики и униаты перед лицом православия". Из проанализированных автором материалов, однако, не ясно, почему понятие "террор" вынесено в соответствующие заголовки. В третьем случае ("Политический террор: репрессии после 1831 года и "заговора" Ш. Конарского", с. 505 и сл.) слово "террор" более уместно. Привлечение шляхтичей, которые, как показывает Бовуа, не хотели служить чиновниками, в ряды имперской бюрократии, квалифицируется как "вербовка" и "попытки ассимиляции".

В заключении к этой части книги Д. Бовуа говорит о "всеобъемлющем терроре" (с. 563), который "преследовал в конечном счете единственную цель - политическую: следовало уничтожить саму мысль о Польше" (с. 564), и нужно признать, что содержание данной части книги много богаче и интереснее, чем аллегорическая заключительная формула, апеллирующая к расплывчатому и неадекватному понятию. Автор настаивает на унификаторской, ассимиляторской и русификаторской сути российской политики на Украине: "Украина стала лабораторией, а шляхта - подопытным кроликом в первом опыте русских по преобразованию огромной социальной группы. Однако до воплощения идеи "единой и неделимой России" было еще далеко" (с. 566). Современное состояние исследований о порядках и политике в Российской империи XIX в. (как, впрочем, и изученный самим Бовуа огромный массив источников) заставляют прочесть эту броскую итоговую формулу как публицистический образ пристрастного автора. Однако, как и в других случаях, метафоры рецензируемой книги мешают увидеть важные результаты научного анализа. А они показывают, насколько трудно вместить российские реалии в жесткий каркас привычных представлений о безжалостном имперском ассимилляционизме бюрократического Петербурга.

Третья часть книги Д. Бовуа посвящена имперской политике в отношении польской шляхты Украины в 1864 г. (см. рец. [1]). Две начальные главы посвящены русско-польскому и украинско-польскому антагонизму

в земельном вопросе. В первом случае речь идет о попытках Петербурга существенно сократить масштабы польского землевладения, и автор, обобщив громадный массив данных, показывает несостоятельность этой политики. Выясняется, что в процентном отношении польские помещики потеряли за это время на Украине много меньше земель, чем русское дворянство в целом по империи (с. 620), и что в пределах самой Украины земли русских помещиков переходили в руки новых владельцев много быстрее, чем земли поляков. При этом неоспоримо, как ни странно, обогащение польских землевладельцев благодаря выгодной экономической конъюнктуре (производство сахара, строительство железных дорог, экспорт зерна и пр.), а иногда - и очень выгодной для них политике правительства (например, Бовуа пишет о "манне небесной", пролившейся на помещиков в связи с введением казенной монополии на продажу алкоголя, сопровождавшейся огромными компенсациями со стороны министерства финансов). Намерения Николая II, как выясняется, "оказались полностью противоположными плану возобновления мер по активной деполонизации" (с. 615), фантастически быстрый рост цен на землю привел к тому, что уменьшение площади поместий не помешало существенному росту их стоимости и, соответственно, обогащению помещиков, сохранявших имения, а в 1905 г. были отменены все ограничения на приобретение поляками земельной собственности.

Вторая из двух начальных глав касается едва ли не самого любимого сюжета советской историографии - "положения крестьян, задыхавшихся на своих тесных земельных наделах" (с. 672), постоянного наступления землевладельцев на интересы крестьян, и, соответственно, ненависти крестьянства к польским (и непольским) помещикам, для выхода которой не оставалось ничего, "кроме привычного, инстинктивного и дикого бунта" (с. 673). После публикации польского издания книги автора упрекали в том, что она написана "в истинно социалистическом духе" и продолжает традиции марксистской историографии, показывая остроту противоречий между помещиками и "хлопами" (с. 692 - 693, прим. 107). Но как бы мы не судили о социализме и марксизме, фактическая сторона дела, которую с огромной ответственностью и адекватно описал Д. Бовуа, не позволяет бестрепетно пребывать в возвращающихся в нашу историческую память идиллических мифах о восточных польских "кресах".

Третья глава продолжает анализ судеб безземельной шляхты-"голоты", и Бовуа показывает ее полную и окончательную деградацию как социальной группы. Он пишет, что "на дне расставленной Бибиковым в 1840 г. "западни для шляхты" оказался ад" (с. 774), т.е. люди, не имевшие земли, перестали рассматриваться как дворяне.

Четвертая глава посвящена школьному делу, культуре и церковной политике. К социальной истории шляхты, помещиков и крестьян этот сюжет имеет косвенное отношение, но он важен для разбора собственно "национальных" аспектов российской имперской политики на Правобережной Украине. Бовуа пишет об ограничении власти высшего католического духовенства, о попытках обеспечить экспансию православия, о борьбе с унией на Холмщине, но все эти сюжеты, в отличие от других, которым посвящена большая часть книги, хорошо изучены. Говоря о связи религиозных противоречий с национализмом, Бовуа имеет в виду только русский национализм, а последний сближает с "общественной активностью великорусов", и все, что касается поддержки православия без колебаний записывает в актив русификации, прямо говоря в заглавии одной из рубрик главы о "религии - источнике национального антагонизма" (с. 805), отмечая, однако, что и польскому духовенству идея экуменического примирения с православной церковью была в высшей степени чужда (с. 808 - 809). Усилия по развитию школ почти спонтанно подверстаны под "русификацию", хотя даже из изученного автором материала видно, что это понятие очень часто (может быть, даже почти всегда) не соответствует тому, что на самом деле происходило в области развития государственного образования в Российской империи в целом.

В пятой и последней главе Д. Бовуа возвращается к главной теме книги - интеграции польской землевладельческой шляхты в Российской империи. В название главы вынесено понятие "экономической интеграции", и она открывается разделом "Новое обогащение польских землевладельцев Украины". Речь идет об огромных доходах, принесенных развитием железных дорог, экспортом зерна, производством сахара, хищнической эксплуатации леса, накоплении денежных капиталов. Собранные и изученные данные производят сильное впечатление, которое не может не сопро-

вождаться сомнением, что подобное хозяйственно-денежное процветание могло сочетаться со статусом сколько-нибудь дискриминированной социальной группы. И второй раздел главы, в самом деле, рисует мир почти феерического благополучия, роскоши, блеска, спеси, самовлюбленного эгоизма и поразительной социальной слепоты, жестокая расплата за которую в 1917г. выглядит пропорциональной остроте социальных антагонизмов. В этот контекст прекрасно укладываются представленные Бовуа сведения о верноподданнических настроениях и жестах польского дворянства, для которого Романовы оказались подлинными благодетелями. Трудно не согласиться, прочитав эту главу: "Этот мир, словно замкнутый сосуд, внутри которого нарастало давление, должен был в какой-то момент взорваться" (с. 920).

Подводя итоги изучения судеб польской шляхты Украины, Бовуа, тем не менее пишет о "настойчивой и последовательной политики русификации этого региона" (с. 928), хотя критерии для измерения "настойчивости и последовательности" такой политики расплывчаты, обобщенный в книге материал можно было бы использовать и в пользу тезиса о не настойчивом и не последовательном характере русификаторских усилий правительства. Может быть, именно этой непоследовательностью (продиктованной сословными принципами архаической Российской империи?) и объясняется тот факт, что "при этом российской власти не удалось, несмотря на все русификаторские усилия, элиминировать поляков из этого региона" (с. 928). Этот же вывод повторен и в общем заключении по всем трем, вышедшим в одном переплете, книгам: "Самый неожиданный и поразительный вывод [...], что усилия по интеграции, ассимиляции, русификации закончились для царских властей неудачей" (с. 939).

Общее заключение к книге Д. Бовуа открывается вопросом к читателю: "Удалось ли нам ухватить и воссоздать хотя бы часть искалеченной и так долго фальсифицировавшейся истории?" (с. 937). Ответим: да, удалось. Автор в самом деле показал огромный потенциал "регионального подхода в понимании функционирования общеимперских механизмов" (с. 938). Но к каким именно интерпретациям адресован упрек в "фальсификации" истории? Такими грубыми искажениями французскому историку видятся мнения о том, что интеграция империи в данном случае Волыни, Подолии и Киевщины, не сопровождалась ассимиляцией и русификацией. Он более или менее последовательно, на протяжении всех трех частей книги описывает политику по отношению к польской шляхте Правобережной Украины как политику русификации, и приходит к выводу о неудаче политики царских властей (с. 939). Провал усилий по ассимиляции показан и доказан в книге в высшей степени убедительно, и это - большая заслуга французского ученого. И в спонтанном объединении понятий "интеграция, ассимиляция и русификация", на первый взгляд, нет ничего спорного. Так принято судить о российской имперской политике (особенно - о политике в последние предреволюционные полвека). Однако существует несогласие между Д. Бовуа и теми историками, которые все чаще сомневаются в том, что российская модель империи была "ассимилиционистской" и "русификаторской" и чей анализ не менее фундирован и осторожен, чем анализ автора рецензируемой монографии. Кажется, что эти ученые разногласия очень продуктивны, и книга Д. Бовуа a contrario вносит очень большой вклад в плодотворное разрешение накопившихся в эмпирических данных противоречий. В каком смысле политика имперских властей в отношении польских помещиков Украины называется русификаторской? Бовуа считает, что "действия целого ряда советников и чиновников - Державиных, Панкратьевых, Карамзиных, Желтухиных, Масловых, Васильчиковых, Безаков и Катковых - дают основание утверждать, что "общерусская идея" была постоянно, с начала и до конца изучаемого периода, связана с великорусским господством" (с. 940). Однако не ясно, какой эмпирический материал позволил бы нам сказать, что люди первой трети XIX в. и даже многие деятели последней трети XIX в., представляют именно великорусский национализм. Найти в России XIX в. великорусских националистов очень сложно, если вообще возможно. И это, кажется, одна из интереснейших сторон построения российской имперской модели, так как все необходимое для возникновения великорусского национализма, казалось бы, было в наличии. Более того, очень уязвимым является и распространенное мнение о том, что большое значение в политике империи Романовых играл "общерусский национализм", если мы под национализмом имеем в виду то, что обычно подразумевается в расхожем языке, а именно - утверждение,

что есть некая титульная, господствующая, ведущая "этническая" нация, которая ради своих интересов, на свой лад устраивает лежащие вокруг нее пространства империи, национальные территории и судьбы и т.д. В России вплоть до конца XIX в., на мой взгляд, сохраняется невероятная амбивалентность в том, что видится под русскостью и "общерусскостью". А "великорусскость" как некий националистический проект вообще, кажется, отсутствовал (кто сможет назвать хотя бы двух-трех великорусских националистов?)

Отсюда - один из главных и продуктивных вопросов, возникающих в связи с книгой Бовуа. Можем ли мы описать этот имперский порядок России как порядок русский (или, что было было бы однозначно странно, - великорусский) - в том смысле слова "русский", который сейчас заложен в нас нашими учебниками и нынешней культурой?

Неудачу проектов ассимиляции польской шляхты и польской культуры на Украине Д. Бовуа усматривает в том, что вплоть до 1830 г. здесь сохранялись все атрибуты польского прошлого, включая сеймики, создаваемые ими местные администрации и суды, язык и систему образования (с. 939). Почему же политика ассимиляции завершилась неудачей? - "Это произошло потому, что над стремлением властей - подчас неистовым - "очистить" этот регион от поляков - верх всегда брало уважение тех же властей к крупной земельной собственности" (с. 939). Борьба с "польским элементом" в любых формах велась на основе права. Бовуа даже рискнул выдвинуть гипотезу в "сослагательном наклонении": "Можно предположить, что, если бы среди русских дворян оказалось больше желающих переселиться на Украину, законы были бы соответствующим образом переписаны, и "польский вопрос" ушел бы в небытие" (с. 939). Иными словами, сословно-классовая солидарность была причиной нерешенности "польского вопроса" на Правобережной Украине. Но у нас нет, кажется, ни одного признания со стороны русской бюрократии и двора, что объединяя Украину в "одно тело и одну душу" с Россией (т.е. интегрируя Россию), нужно бы непременно ассимилировать и русифицировать польское дворянство. Нет ни одного признания, что этого не удалось сделать потому, что, несмотря на желательность унификации, дворянская солидарность, мол, не позволила. Не было, кажется, и проектов колонизаторского захвата польских имений великорусскими помещиками, которым помешала бы предполагаемая сословная солидарность.

Отражением этого и других сомнений относительно применимости того категориального аспекта, который сложился при изучении Британской, Французкой, Германской и даже Австро-Венгерской империй, к реалиям дореволюционной России, стало слово, введенное в оборот А. Каипелером. Российская империя, предлагает говорить он, вплоть до конца XIX в. оставалась pre-modern empire - она не была модерной империей (каковыми были империи Западной Европы), в центре которых непременно стоит строящая империю нация, и в этом отношении Россия не похожа на западные аналоги (и даже, видимо, на империю Габсбургов). В исторической логике построения российского наднационального порядка (но меньшей мере вплоть до самого конца XIX в., когда Россия начинает модернизироваться и в этом отношении тоже) есть какая-то большая научная загадка, в разрешение которой Д. Бовуа внес огромный вклад своим выдающимся исследованием.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Вопросы истории. 1998. N 7. 2. Історія української культури. Побут. Письменство. Мистецтво. Театр. Музика. Київ, 1994.

3. Beauvois D. La bataille de la terre en Ukraine, 1863 - 1914. Les Polonais et les conflits socio-ethniques. Lille, 1993.

4. Была ли Польша империей? Беседа Анджея Новака с Романом Шпорлюком // Ab Imperio. 2007. N 1.

Постоянный адрес данной публикации: