Из архива историка

Академик И. А. Орбели

В настоящем сообщении речь идет не о том Западе и не о том Востоке, которые находятся к западу или к востоку от такого-то меридиана, а о сопоставлении двух, казалось бы, культурно разрозненных в XII-XIII вв. миров - мира Востока и мира Запада. Речь идет о взаимоотношениях западноевропейского культурного мира и переднеазиатского Востока, о взаимоотношениях народов Средиземноморского бассейна и населения не только тех областей старого культурного мира, которые находятся далеко к востоку от Средиземного меря, но и тех, которые, будучи расположенными около него, были населены народами, хотя и обитавшими на средиземноморском побережье (в том числе и на Пиренейском полуострове), но пришедшими сюда с Востока и здесь создавшими своеобразную культуру.

Своеобразием в развитии культуры, на наш взгляд, является то, что она" не развивается самобытно внутри себя, внутри одного какого-нибудь народа. Важнейшее условие, при котором культура вообще может развиваться, - это возникновение новых стыков, так как в местах столкновений различных культурных течений зарождаются новые формы культуры, новые силы, которые приводят к созданию новых форм культуры. С другой стороны, абсолютно неоспоримо и едва ли требует обоснования положение, что никакое культурное явление не может быть заимствовано одним народом у другого без одновременной инфильтрации каких-то культурных явлений из среды заимствующего народа в среду того народа, который дал основание что-то у него заимствовать. Таким образом, всякое культурное общение обязательно протекает в порядке взаимности. Культурные явления, будучи предметом заимствования, распространяясь из одной среды в другую, подчас на весьма обширной территории и на протяжении очень значительного отрезка времени, никогда не бывают ни изолированными, ни одиночными: они распространяются как бы гроздьями, целыми пучками, и примеров тому можно назвать очень много.

Всякому культурному явлению сопутствует целый ряд иных явлений, иногда менее, иногда более значительных, но ускользающих от нашего внимания хотя бы по той простой причине, что до сегодняшнего дня еще не в достаточной степени известно то условие, без которого исследование исторических судеб какого-либо народа, класса, культурного явления (беря "культурный" в самом широком смысле слова) невозможно, а именно то, что необходимо исследование всех явлений, всех фактов, всех положений, которые могут быть установлены для того или иного периода, для того или иного народа, для той или иной среды на основании всех существующих видов источников. До сегодняшнего

Стенограмма доклада на юбилейной научной сессии Государственного Эрмитажа 23 июня 1940 года. Публикуется посмертно.

дня было сделано много попыток - иногда организованных, иногда единичных, отметающих всякие советы и наставления, которые в этом направлении можно было бы дать, - попыток исследовать историю на основании одних только письменных свидетельств или культуру на основании одних лишь вещественных памятников. При этом игнорируется вся та совокупность данных, которые историку, оперирующему летописями и хрониками, могут дать вещественные памятники, а исследователю вещественных памятников могут дать письменные свидетельства, будь то хроникальные источники, летописи или памятники художественной литературы, во многих случаях гораздо более полезные для раскрытия подлинного культурного лица той или иной страны, чем какие бы то ни было хроники и летописи. И, наконец, очень часто, к сожалению, игнорируются данные языка. А они способны натолкнуть на целый ряд весьма интересных и важных проблем. Я имею в виду не простое использование языка для того, чтобы прочитать тот или иной литературный памятник. Я имею в виду язык как культурное явление, как одно из высших достижений человеческой культуры, как зеркало истории народа, создавшего этот язык, как зеркало истории искусства этого народа.

Если бы историки, занимавшиеся Московской Русью, учитывали, что термин "рында", определяющий одно из приближенных лиц (в церемониале приближеннейших) к московскому царю, может получить исчерпывающее разумное объяснение только из языка курдов и что термин этот появляется в русском обиходе лишь с той поры, когда становится возможным проникновение курдского слова в русский язык, то они несколько иначе объясняли бы возникновение некоторых деталей церемониала московского царского двора. Если бы русские историки не ограничивались изучением только тех слов, которые проникли из татарского языка, а знали бы, что слово "ковер" проникло в русский язык из языка народа, издревле производящего ковры и славившегося своим ковровым производством не одно тысячелетие, то и само это слово и следы его проникновения в русский язык, заинтересовав исследователей, привели бы их к целому ряду интересных заключений, связанных с возникновением армянских и других колоний на Волге. Еще один пример. Французское слово "chemise" и русское слово "камзол" происходят от арабского слова "camicia" - "рубашка". Сопоставляя даты возникновения определенных явлений в быту народов Запада и Востока, приходишь к заключению, что, по-видимому, арабы в то время уже были знакомы с таким элементарным достижением культуры, как нательная рубашка.

Приведенные примеры и ряд других представляют интерес не только для востоковедов, но и для историков культуры Запада. Обычно исследователи обращают на них мало внимания, тогда как зачастую одно слово открывает возможности постановки новых проблем и вопросов. Игнорирование целого ряда подобных моментов приводит к неправильному построению истории не только культуры в широком смысле, но и искусств Западной Европы, в частности, к игнорированию некоторых деталей, без которых было бы невозможно понять до конца, например, источники возникновения определенных форм искусства итальянского Возрождения.

Хорошо известно, что античная философия достигла в Греции и странах, непосредственно с ней связанных, необычайного расцвета. Знакомство с этой философией в Западной Европе началось в средние века, но в те же средние века сложилась поговорка, которая употребляется для того, чтобы показать и подчеркнуть недоступность пониманию исследователя того или иного материала, тех или иных фактов, хотя, казалось бы, этот материал должен был быть ему известен.

Употребляющаяся в ироническом смысле поговорка "graeca sunt, non leguntur" ("по- гречески, нечитаемо") сложилась на основе того, что греческую философию Европа узнала через арабов. Это общеизвестно, но многие исследователи западноевропейской культуры, сразу все понимая, если им привести эту пословицу, забывают все же, что с греческими философами Европа познакомилась в переводах с арабского. Они не знают, что перевод в ряде случаев был сделан не непосредственно с греческого на арабский, что труды Платона и Аристотеля были сначала переведены на литературный язык средневекового сасанидского Ирака (пехлевийский), что переводами этими занимались и представители народов, которые населяют Советский Союз (в числе их были грузины и армяне), что некоторые переводы античных авторов на арабский были сделаны с армянского языка, и Западная Европа, таким образом, знакомством с Аристотелем в какой-то мере обязана и народам нашего Закавказья. При этом надо учитывать, что искаженность того или иного текста объясняется не тем, что переводчик не знал языка, с которого он переводил, а тем, что промежуточный перевод был мало приспособлен к потребностям той среды, для которой выполнялся. Иногда второ- и третьестепенными переводами объясняется то, что Западная Европа, в конце концов, больше знала Аверроэса и Авиценну, чем Аристотеля, и воспринимала последнего в изложении Аверроэса.

Эти моменты становятся особенно интересными, если вспомнить, что все многосложные переводы, все достижения восточной философии, в частности философии арабской, имели место задолго до XII-XIII вв., то есть до того периода, о котором идет речь. Учитывать это совершенно необходимо, потому что первые столкновения европейцев с Востоком (имея в виду не крестовые походы, а VIII в. - время Карла Великого и Харрун-ар-Рашида) произошли тогда, когда значительная часть греческих философов уже была переведена на языки Востока. Эти столкновения произошли тогда, когда греческая литература на Востоке была всеобщим достоянием. Некоторые исследователи утверждали, например, что Руставели якобы ездил в Афины, чтобы изучить греческий язык. Но никаких фактических данных об этом не имеется. Руставели незачем было ездить в Афины, чтобы читать греческих философов, так как он мог читать их у себя в замке и по-грузински и по- гречески, ибо греческий язык в то время был распространен не меньше, чем любой другой.

Только взаимопроникновение культур Востока и Запада объясняет, почему существует такая удивительная близость между ирландским и армянским орнаментом. Судьбы определенных культурных явлений в Ирландии, в частности письменности, связаны с развитием письменности в Армении. Вследствие того, что на территории Ирландии пребывала группа армянского духовенства, сложилась близость форм, наблюдаемая в миниатюрах армянских рукописей, в надгробных памятниках и пограничных знаках Шотландии и Армении (до XII века). Сходство их настолько велико, что, не будь соответственных надписей на этих памятниках, фотографии их можно было бы смешать.

Возвращаясь к основной теме, следует отметить, что наличие того или иного указания письменного источника на определенную дату свидетельствует лишь о том, что этот факт имел место в истории человечества, но принимать самое дату за исходную не следует. Так, ежели, например, рассказ о двух искусных ворах известен среди не менее чем сорока народов и встречается уже в тексте Геродота, то это вовсе не значит, что дата, от которой надо вести этот рассказ, есть дата Геродота. Дело в том, что культурные явления живут тысячелетиями до того, как они оказываются зафиксированными в письменных источниках, и это письменное свидетельство может оказаться на много столетий по-

зднее времени возникновения данного явления. Объясним это для большей ясности следующим примером. Миф о Прометее - для всех исследователей это ясно - должен был сложиться в ту пору, когда не только о письменности, но и о возможности создать письменность не могло быть и речи. Здесь мы имеем дело с такими глубокими космическими образами, которые могли зародиться только на заре формирования человеческого мышления. Поэтому фиксация мифа о Прометее у того или иного античного автора отнюдь не определяет даты возникновения этого мифа. С другой стороны, нельзя идти тем путем, которым пытался идти один из исследователей, полагавший, что миф о Прометее не был занесен греками на Кавказ, а, наоборот, был заимствован ими у карталинцев в период колонизации эллинами черноморского побережья. На деле, как известно, миф о Прометее лежит в основе всего античного миросозерцания; ответвлениями этого мифа является целый ряд других сложнейших образов греческой философии, мифологии, космогонии. Поэтому можно говорить лишь о наслоении каких-то черт на уже имеющуюся основу, сложившуюся в среде одного, другого, третьего народа в древнейший период, когда народов как таковых еще и не было.

Рассмотрим одно из таких гибридных культурных явлений, которое по своей многосложности уже давно привлекло внимание исследователей. Речь идет о Палатинской капелле в Сицилии (Палермо). Она замечательна тем, что нижняя часть ее представляет одну из разновидностей византийской церкви, а деревянный потолок является произведением так называемого мусульманского искусства. В основе декоровки потолка Палатинской капеллы лежит сочетание звезд, крестов и ромбов, то есть те же орнаменты, которые украшают персидские михрабы и порталы. Можно было бы предположить, что герцог Рожер привез с собою с Востока рабов-мусульман, которые и построили ему потолок Палатинской капеллы. Но загадочным тогда оказывается появление на стене Палатинской капеллы латинского текста молитвы "Pater noster", выполненного крупными арабскими буквами. Для кого молитва предназначалась? Очевидно, не для тех мусульман- пленных, которые строили Палатинскую капеллу, а для другой среды, для которой наличие этого текста в данном месте представляло какие-то удобства. Чем это следует объяснить? Не тем, что Сицилия представляла собою территорию европейскую, на которую были переселены пленные, пригнанные с Востока во время крестовых походов, а тем, что Сицилия была населена людьми, которые не могли провести резкую грань между собою и представителями восточных народов, живших в то время на этой территории. Свидетельством гибридности культуры Сицилии в XII в. являются также хорошо известные монеты, чеканившиеся здесь герцогом Рожером (впоследствии королем Рожером), с надписью на двух языках - латинском и арабском. Учитывая это явление, можно понять, почему так легко и широко стала распространяться не только техника производства тканей, в частности парчи, но и мотивы узоров на этих тканях, и не только в первых мастерских, которые были созданы в Сицилии, в частности в Палермо, но и на территории Италии - в Лукке, а потом и в Генуе. Итальянское парчовое производство, а позже французское, в композиции, рисунке, внешнем виде ткани всецело зависело от восточных образцов. Чем объяснить это явление?

Крестовые походы, как известно, вылились в формы, мягко говоря, не соответствующие тем лозунгам, которыми соблазнялись рядовые, массовые участники этих походов. Они официально предпринимались для того, чтобы освободить гроб господень, чтобы освободить христиан, населявших "святую землю", из-под гнета "неверных", чтобы дать восторжествовать христианству на Востоке. Но по пути в 1204 г. крестоносцы имели случай заодно предать полному разгрому и разграблению хри-

стианнейший город - Константинополь. И на территории "святой земли" крестоносцы воевали не столько за освобождение гроба господня, сколько за ограбление страны. Известно, что при этом были истреблены тысячи женщин и грудных младенцев. А самое освобождение христиан от гнета "неверных" вылилось в своеобразную форму-продажу рабов христианам, да и не только христианам (которые обращались бы с ними "по- христиански"), но и "неверным": рабы, вывозившиеся с территории "святой земли", направлялись главным образом в Алжир и Тунис. Кто же, собственно, возвращался с Рожером в Сицилию? Только ли рабы-христиане, не проданные в Алжир, прибывали сюда, или с ними привозили и иных рабов? Ответ на этот вопрос поможет объяснить, почему в Италии вместе с восточными тканями, послужившими образцами, могли появиться и иные, связанные с Востоком культурные явления.

Добыча крестоносцев была чрезвычайно велика, но ее тем не менее не хватало на то, чтобы удовлетворить спрос на восточные товары, например, курильницы, водолеи и тысячи других предметов, в которых возникала в это время надобность в Западной Европе. Напрашивается объяснение, как будто бы вполне приемлемое, что в се.язи с этим и организуется на Западе в XII-XIII вв. выделка этих предметов, чтобы удовлетворить спрос рынка. Но исторически вопрос этот намного сложнее. Имеющиеся у нас данные позволяют утверждать совершенно иное: вещи эти производились в Западной Европе потому, что здесь в это время пробуждается интерес не только к предметам, привезенным с Востока, но и к целому ряду культурных явлений, которые проникали и продолжали проникать в страны Западной Европы с Востока. Напомним о документе 1283 г., который представляет колоссальный интерес, являясь одним из наиболее ранних трактатов о шахматах. Это рукопись трактата о настольных играх, написанная по повелению кастильского короля Альфонса X Мудрого, хранящаяся в Эскуриале. Альфонс X вошел в историю не столько как шахматист и любитель басен, сколько как создатель Толедского университета, как астроном, стоявший во главе комиссии, которая выработала знаменитые Альфонсовы таблицы. Он же организовал переводы целого ряда очень интересных научных текстов с восточных языков на кастильский. Были переведены целые литературные произведения, книга басен, в основе которой, по-видимому, лежала знаменитая индийская книга басен "Калила и Димна", восточные трактаты об играх типа шахмат.

Одновременно с шахматами (этой многосложной игрой, сумевшей пережить несколько исторических формаций), которые проникли из Индии в Иран в VI в. при Хосрове Ануширване в Иран привезена была из Индии и вышеупомянутая книга "Калила и Димна". С пехлевийского языка она со временем была переведена на арабский, а с арабского - на кастильский. Судя по некоторым признакам, можно полагать, что еще до перевода на арабский она была переведена на грузинский и частично на армянский. Эта книга басен интересна тем, что она подтверждает наличие пока необъяснимой, а может быть, и очень просто объяснимой закономерности, согласно которой в периоды больших социальных сдвигов возникает особый, повышенный интерес к литературе в форме басен. В то время, когда сборник "Калила и Димна" переводился с индийского языка на пехлевийский, вся Персия, весь Иран и объединенные под его властью страны, Сирия и восточные области Армении были охвачены колоссальным общественным движением, которое известно под названием маздакитского и которое представляет собою одну из разновидностей примитивно-коммунистического революционного движения. Поддержанное шахиншахом Кавадом, оно привело к разгрому крупных феодалов и перераспределению их земель, к кру-

той социальной перестройке в Иране и к временному завоеванию целого ряда прав крестьянами и теми ремесленными элементами города, которые руководили этим восстанием. Сходное в известной мере движение имело место и в Испании в середине XIII века. И здесь велась напряженная борьба с крупнейшими грандами, и здесь королевской властью была сделана попытка, до поры до времени успешная, но затем потерпевшая крушение, сломить крупных феодалов и противопоставить им служилое дворянство. В этот-то период и в Испании появляется интерес к басням "Калила и Димна", которые при Альфонсе X переводят на кастильский язык. Не следует думать, что нельзя было сломить упорство грандов иначе, как переводя для этого сборник басен. Нет, все дело в том, что эти басни содержали целый ряд настолько острых социальных формулировок, что усиленный к ним интерес в периоды больших социальных конфликтов не мог быть случайным. Ведь и в Армении в XII-XIII вв., когда шел процесс роста городов, крушения замков, появления новых родов знати, большой популярностью пользовались сборники басен Мхитара Гоша и Вардана Айгекца. Но нас в данном случае интересует совсем другое: басни эти переводятся на кастильский язык.

Весьма любопытен и тот факт, что в вышеупомянутой рукописи трактата о шахматах, принадлежавшей лично Альфонсу X, среди иллюстраций имеется ряд миниатюр, прямо и непосредственно зависящих от персидской миниатюры того типа, который до нас не дошел, но должен был существовать в качестве той основы, на которой могла возникнуть знакомая нам персидская миниатюра. Этот промежуточный этап отражен в испанских миниатюрах, причем с передачей таких деталей, которые в тексте не упоминаются, но характерны именно для домусульманского Ирана. Это, конечно, не случайно.

Когда оказывается, что в рукописи Альфонса X встречаются изображения не иранцев, не персов, а иных восточных народов, то это не может не породить целый ряд интересных вопросов, ответ на которые объясняет, почему именно в этот период в Испании возникает явление, не находящее разумного объяснения на почве экономики, хозяйственного строя. Мы имеем в виду ту форму овцеводческого хозяйства, которая носит по-испански название "mesta", что может быть объяснено только из курдского слова "mesta" - "мешта" (или "мехта"), "баранта", то есть "большое стадо овец". Это совпадение могло бы показаться случайным, но дело не только в том, что в испанском языке встречается курдское слово, а и в том, что сама форма овцеводческого хозяйства Испании совпадает с овцеводческим хозяйством курдов: и там и здесь руководящая роль в этом хозяйстве принадлежала женщинам. Возникновению этого явления в конце XII и в XIII вв. в Испании должно было что-то сопутствовать, и сопутствовало, по-видимому, то, что отразилось, в частности, в рукописи Альфонса X: появление иранских элементов в миниатюрах. Наличие этого рода явлений в европейской среде в XII-XIII вв. должно быть поставлено в связь с тем очевидным воздействием восточных мотивов и заимствованных с Востока производств, которыми отмечено художественное и ремесленное производство Италии и в момент создания Палатинской капеллы и в последующее время.

Почему это может представлять интерес? Прежде всего потому, что насколько ясны пути возникновения целого ряда художественных форм, в частности в скульптуре Возрождения, то есть времени возрождения интереса к античности, возрождения форм античного искусства, отхода от схоластических средневековых форм в искусстве, настолько непонятен и требует объяснения тот факт, что все люди, изображенные в памятниках искусства эпохи Возрождения, облачены в ткани восточные, а не античные. Чем объяснить то, что все они одеты в парчу, которая, несомненно, выполнена либо в восточных мастерских, либо в мастерских Италии, но по образцам восточных тканей? Чем объяснить тот

факт, что множество деталей, характерных для обихода эпохи Возрождения, является иррациональным и для средневековой Италии и для античного мира, а между тем получает широкое распространение в Италии в эпоху Возрождения? Чем объяснить то, что в Италии Возрождение в области литературы сопровождается появлением нового жанра - новеллы, который никак нельзя вывести из средневековой поэзии - ни из "Dies irae", ни из любого другого средневекового европейского песнопения, точно так же, как из гениальнейшего творения Данте "Божественная комедия" не могли родиться новеллы Боккаччо и им предшествующие? Нельзя вывести новеллу и из рыцарского романа, хотя мы знаем рыцарские романы, которые старше новеллистической литературы, в частности итальянской, например, роман о Тристане и Изольде. Что касается Востока, то, когда говорят о его литературе, обычно ограничиваются сказками "Тысяча и одна ночь". В сказках Шехерезады действительно можно найти целый ряд элементов новеллы, но, как известно, эти сказки представляют собою памятник, создававшийся в течение нескольких столетий, и одной только серией этих рассказов восточная литература XII-XIII вв. никак не исчерпывается.

Востоковедам известны очень интересные восточные новеллы X в., которые в киликийской переработке XII-XIII вв. очень близки к новеллам Боккаччо. Мы знаем, с другой стороны, что интересные новеллы бытуют в наше время в устной передаче в Горном Курдистане, причем их сюжеты совпадают с целым рядом моментов из новелл Боккаччо и им предшествующих. Полную параллель, в частности, можно найти к рассказу "Грушевое дерево", причем в Курдистане он передается в двух вариантах: в армянской передаче в роли обманутого мужа всегда выступает армянский поп, а в курдской - мулла, причем курды очень сердятся, если считать, что обманутым мужем был поп, а армяне обижаются, если им был мулла.

Допустимо предположение, что рассказ Боккаччо мог проникнуть в армянскую среду уже в новое время в устной передаче. Но имеется возможность установления некоторых критериев, о которых не следует забывать, - когда спорные вопросы литературы могут быть проверены с помощью вещественных памятников. Приведу пример. Среди французских фаблио - маленьких занимательных рассказов XII-XIII вв. - встречается рассказ, который совершенно совпадает с индийским, нашедшим отражение в целом ряде индийских литературных произведений. Возникает вопрос: проник ли этот рассказ из Франции в Индию или же из Индии во Францию? В рассказе упоминается монах, одетый в желтое - в свое обычное одеяние. Объяснить возникновение этого рассказа в католической Франции невозможно, так как никакой орден католической церкви желтых одеяний не носил, а буддийский монах, кроме желтого одеяния, носить ничего не мог! Когда имеется подобное свидетельство, то ясно, что рассказ этот - встречается ли он у французов или у немцев - заимствован оттуда, где монахи ходят в желтом одеянии.

Когда вы видите замечательный олифант - рог из слоновой кости - и на нем в числе других орнаментов козленка, у которого мордочка перевязана веревочкой или нитью с палочкой, засунутой в рот, то совершенно ясно, что такое изображение козленка могло возникнуть только там, где в пастушеской среде существовал этот обычай. Маловероятно, чтобы эта деталь была передана в узорах богатой парчовой ткани, которой, в общем, подражает декоровка этого олифанта, но естественно предполагать, что мастер, вырезавший изображение на роге, подчиняясь общей композиции парчовой ткани, именно детали изображал соответственно с тем, как он представлял себе то или иное животное, то или иное явление. Однако ни в Западной Европе вообще, ни в Средиземноморье, ни в Сицилии, в частности, не зафиксировано использование такой перевязи на мордочке козленка, тогда как курдские, армян-

ские и таджикские пастухи применяют эту перевязь; у нее есть определенное название, которое означает именно "перевязь, одетую на мордочку". Таким образом, деталь, подобная желтой одежде монаха, объясняет нам источник, откуда почерпнут сюжет, а перевязь на мордочке козленка указывает на тот образец, по которому костяной рог резан. Такого рода детали очень важны, и в местах соприкосновения новелл Боккаччо с восточными рассказами подобных деталей найти можно очень много.

Сила Боккаччо не в том, что он сам выдумывал все эти новеллы; наивно было бы думать, что его талант заключался в измышлении фабулы; величие Боккаччо в том, как он этот сюжет передал. Но фабулистическую связь мы не можем игнорировать, если говорим о той или иной культурной среде, в частности об итальяно-восточных отношениях в период, предшествовавший творчеству Боккаччо. В одной из его новелл, действие которой протекает в Сицилии, рассказывается об одном сицилийском помещике, который купил мальчишку-раба из числа захваченных пиратами на киликийском побережье армян и воспитал его в своем доме. Когда мальчик вырос, он подружился с дочкой хозяина, они полюбили друг друга, и девушка оказалась матерью. Юноша был приговорен к смерти, но неожиданно нашел спасение: когда его вели на казнь, у окна гостиницы оказался один из посланцев киликийского армянского короля к папе. Услыхав возгласы юноши, взывавшего по-армянски о помощи, посол заинтересовался им, и тут оказалось, что этот юноша - его пропавший сын. Если при этом упоминается об армянском языке, на котором кричал юноша, и подчеркивается, что дальнейший разговор между ними протекал на этом языке, если, с другой стороны, мы знаем, что киликийский армянский царь за несколько десятилетий до того, как Боккаччо написал новеллу, ограничил права вывоза рабов генуэзскими купцами, то можно ли не ставить в связь содержание этой новеллы с тем договором, который существовал между киликийским армянским царем и генуэзскими купцами?

Устанавливая эту связь, мы должны учитывать, какая именно среда могла породить новеллистическую литературу. Хорошо известно, что условия, создавшие благоприятную почву для развития новелл в Италии, сложились на Востоке лет на 150 раньше. Из этого, конечно, не следует, что Кавказ и Грузия опередили Возрождение в Италии. Дело в том, что для Грузии и Армении не приходится говорить о Возрождении, так как всякому возрождению должен предшествовать период или смерти, или застоя. Когда говорят о Ренессансе в Италии, то речь идет о возрождении старых форм искусства, о новом расцвете. Так как на Востоке до этого ничто не умирало, то и возрождаться было нечему. В Грузии, как известно, периоду Тамары, эпохе наибольшего расцвета старой грузинской культуры, предшествовало время Давида Строителя, после которого никакого крушения культуры не было. Периоду Давида Строителя предшествовал период Таосского строительства, период Давида Куропалата, после которого также никакой катастрофы в области культуры не было. X век - век строительства, судя по Житию Григория Хантзийского, представляющему собою исторический рассказ. Таким образом, о Возрождении в Грузии говорить не приходится, но городская жизнь со всей сложностью ее форм, с расцветом ремесел, цеховых организаций, созданием новых условий жизни женщин возникла на ...Востоке, лет., на полтораста-двести раньше, чем в Италии, и, естественно, что эта почва в наибольшей степени" благоприятствовала созданию маленьких рассказов и распространению имевшихся уже раньше и подхваченных здесь образцов новеллистической литературы.

Может ли все это не представлять интереса для тех, кто занимается произведениями пространственного искусства, произведениями живописи, скульптуры? Можно ли не учитывать всю сложность совокуп-

ности явлений, когда мы изучаем любой архитектурный памятник Европы?

Сошлемся в качестве иллюстрации нашей мысли на два романа Вальтера Скотта, которые мы считаем возможным привлечь, хотя речь идет о XII-XIII вв., принимая во внимание глубину архивных изысканий, проводившихся писателем, и в частности извлечение им материалов из таких архивов, которые сейчас для нас недоступны. Похожи ли описанные в "Айвенго" рабы-сарацины, которые сопровождают гордого рыцаря-тамплиера, на рабов, являются ли они рабами в том смысле, в котором это слово обычно употребляется, и какими мы себе представляем рабов? Сарацины, гулямы - это тот тип дружинников, который был широко известен на Востоке уже в VII-VIII вв. (тюрки) и просуществовал там до наших дней в качестве личных телохранителей, личной гвардии. С течением времени гулямы превратились в вассалов, владетелей колоссальных областей и стран, в родоначальников целых царских династий. Не похожи ли рабы-сарацины, которые сопровождают тамплиера, на гулямов на том этапе, когда они не получили еще возможностей и прав вассалов, но уже вышли далеко за рамки состояния военнопленного раба? Эти данные о гулямах были выяснены востоковедческой наукой спустя много лет после смерти Вальтера Скотта, следовательно, подчиниться результатам востоковедных изысканий о природе восточных гулямов Вальтер Скотт не мог. Он подчинялся только тому материалу, тем архивным документам, которыми он пользовался.

В другом своем романе - "Пертская красавица" - Вальтер Скотт изображает, в частности, кузнеца, который любит оперировать пословицами и баснями. Приводимые им пословицы и басни в европейской литературе, кроме романа Вальтера Скотта, пока нигде не зафиксированы, но из рассказанных там басен три совпадают с баснями Вардана Айгекца - армянскими баснями 30-х годов XIII в., которые в 1898 г. были изучены и изданы Н. Н. Марром. Кроме того, целый ряд пословиц, которыми пользуются отец Пертской красавицы и кузнец Смит, представляют собою экстракт из восточных басен. Существуют же басни, возникшие на основе пословиц, и пословицы, которые рождаются из имеющегося рассказа, басни или повести. Тут как раз мы имеем дело с пословицами, выросшими из басен. Совпадение поразительно! Едва ли Вальтер Скотт использовал восточную литературу для того, чтобы насытить ею язык ремесленника, жившего в то время. К тому же, когда Вальтер Скотт писал свой роман, восточные басни были известны в очень незначительном количестве во французском переводе, а использованные им басни мы не находим среди тех, которые к тому времени были переведены на европейские языки. Предположение, что Вальтер Скотт специально изучал армянский язык, маловероятно, следовательно, они им были где-то обнаружены, быть может, среди тех документов, которыми он располагал.

Хотелось бы в нескольких словах остановиться еще на одном культурном явлении, которое нам особенно близко знакомо и которое в точности относится к XII веку. Речь идет о "Тристане и Изольде". Каждому из нас приходилось вновь и вновь восхищаться изумительным совершенством этого творения и чувствовать его тесную связь со всей той средой, в которой оно сложилось на Западе. Если взять это произведение во всей совокупности имеющихся вариантов, то необходимо сказать, что все исследователи, даже Бедье, продолжают исходить из того, что "Тристан и Изольда" - порождение западноевропейской среды, получающее полное обоснование только на Западе. Между тем в "Тристане и Изольде" есть одна деталь, которая заставляет думать о том, что вся концепция может получить иное толкование. Речь идет об эпизоде, когда Тристан, желая дать знать Изольде о своем прибытии, строгает палочки и стружки бросает в ручеек, а ручеек приносит их в

зал к ногам Изольды. Вопрос тут в ручейке, который протекает через замок. Никакая замковая архитектура на Западе не допускает прохождения ручейка через зал, тогда как это явление широко распространено на Востоке вплоть до наших дней. На территории СССР эта деталь нам знакома по дворцовой архитектуре Армении, а на территории Ирана такой протекающий ручеек имеется во дворце в Тегеране. Это та деталь, о которой Готфрид Страсбургский знать не мог, но которая, как известно, направила мысль Бедье на то, что тут, быть может, мы имеем дело с заимствованием с Востока. Последующие исследования показали совпадение не только общей фабулы, но и целого ряда деталей романа о Тристане и Изольде и одного из литературных памятников, созданных на Востоке в 40-е годы XI в., - замечательного романа Фахриддина Гургани "Вис и Рамин", который был широко распространен в грузинской среде в грузинском переводе. Думать о независимости этих двух литературных явлений очень трудно. Приходится предполагать проникновение этого романа или с Востока на Запад, или, наоборот, с Запада на Восток.

Оказывается, в курдской среде сохранился замечательный роман, записанный в стихах лет на триста позже, чем "Тристан и Изольда", и излагающий сказание, жившее в курдской среде задолго до этого. В этом романе, называющемся "Мам и Зин" и повествующем о любви рыцаря Мам к княжне Зин, мы имеем совершенно такую же картину, как в "Тристане и Изольде", такое же чередование порою, казалось бы, несочетаемых в женском облике проявлений лжи, коварства и обмана, с которыми мы встречаемся в романах "Тристан и Изольда" и "Вис и Рамин". Этот момент приобретает особенно большое значение, если учесть, что между романами "Мам и Зин" и "Тристан и Изольда" имеется точка соприкосновения, которую отметил в свое время еще А. Н. Веселовский. Речь идет о погребении Тристана и Изольды и о произрастании куста из земли между их телами. Эта деталь казалась А. Н. Веселовскому характерной для кельтской среды. Между тем в курдском романе о Мам и Зин там, где речь идет о погребении рыцаря и княжны, описывается, как над ними наклонился убитый побратимом Мама злой Бакьр Маргавар и как одна капля крови его упала между телами Мам и Зин и из этой капли вырос терновый куст, разлучивший их. Таким образом "кельтский" куст, разделяющий в гробу тела влюбленных, оказывается кустом, который в сходных условиях произрастает и в Горном Курдистане и в далекой Средней Азии. Нельзя, конечно, на одном ручейке и на одном кусте строить сопоставление такого замечательного произведения, как "Тристан и Изольда", с рассказом о Мам и Зин, но эти детали заставляют задуматься, так как они относятся к той же категории, как желтая ряса монаха и перевязь на мордочке козленка.

Обо всем этом следовало рассказать, учитывая необходимость при исследовании памятников культуры, памятников искусства установления более тесной связи между представителями различных специальностей - историками, искусствоведами, литературоведами и лингвистами, с одной стороны, и исследователями Запада и востоковедами - с другой.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - И. А. ОРБЕЛИ:

Комментарии: