Словакия

Сам я, собственно, наполовину словак, и таким себя осознавал с малых лет; отец мой - словак из Копчан, говорил по-словацки до самой смерти, да и сам я тоже говорил постоянно по-словацки - о каком-либо различии между словаками мадьярскими и моравскими - в их окружении я рос - я не знал. Из Копчан к нам приходила бабушка и всегда приносила мне в подарок широченные словацкие гати (подштанники) - я надевал их на ночь, когда ложился спать, потому что, как говорилось, одевали меня "по-господски". Родные из Копчан и Голича встречались часто; в Копчанах я еще в детстве услышал мадьярскую речь. Один или двое подростков из отцовской семьи полностью омадьярились. Еще до переезда в Прагу меня навещали кузины из Венгрии. В Вене я старался отыскать следы некогда живших там словаков - Коллара, Кузмани - по-моему, Кузмани первым попытался написать словацкий роман.

Когда я перебрался в Прагу, мы, молодые профессора, устраивали встречи в отеле De Saxe, и во время наших тогдашних бесед я отстаивал ту точку зрения, что мы, чехи, обязаны искать пути политического объединения со словаками. Другие, среди них Резек, Голл, правоведы Отт и Ранда, выступали против меня, приводя высказывание Ригера - о том, что Словакия - это causa finita ¹ ; они придерживались исторического государственного права, считая: чешское государство - это de jure лишь исторические земли, Чехия, Моравия, Силезия - Словакию они исключали. Поэтому я выступал противником такого исключительного историзма. Собственно, что это такое - историческое право? Зависит ли оно от времени и от того, было или не было на самом деле осуществлено? Не является ли право просто правом, без оглядки на то, было оно осуществлено когда-либо или не было? Не могли ли и Австрия с Венгрией добиваться исторического права по отношению к нам? Я никогда не отрицал так называемого исторического права, но соединял его с правом естественным; во-первых, это более демократично - право отнюдь не наследуемая привилегия, но требование любой нации и любого человека на свою жизнь; во- вторых, меня волновала судьба Словакии: согласно историческому государственному праву мы должны были оставить Словакию мадьярам. И, в-третьих, историческое право было мне не по нутру как плод послереволюционной, реакционной Германии. В начале своей деятельности младочехи вполне правильно добивались соблюдения естественного права вкупе с историческим. В те времена у нас были словакофилы - Гейдук и другие, было и сознание национального единства или братства, но это была более всего литература, а не политика; выводить из этого

Продолжение. См. Вопросы истории, 1997, NN 10 - 12.

стр. 82

следствия политические - на это никто не отваживался. В этом проявлялся еще дух Коллара, которого устраивала национальная и культурная независимость - самостоятельность политическая ни ему, ни его сверстникам и во сне не снилась.

А для меня как раз было важно, чтобы чехи и пражане на самом деле узнали Словакию: распевать словацкие песни - только это меня не удовлетворяло. Поэтому, как только мы заполучили журнал "Час", я старался, чтобы там регулярно заполнялась словацкая рубрика. Я приглашал к себе словацких студентов, по-моему, среди них - Кукучина, Шробара и других; уже в конце восьмидесятых я вполне осознанно подыскал себе летний дом на Быстрице, у Турчанского Святого Мартина, чтобы поближе узнать словаков и даже влиять на них. И прожил там более десяти лет.

Тогда и Гурбан-Ваянский был чехофилом, это позднее он поддался безумному русофильству и ждал спасения словаков только от России. Я поддерживал дружеские отношения с ним, со Шкультетым и многими другими. В Мартине гостили и чехи - художник Вешин, как бы официальный художник, принимаемый словаками, Швейгер - с Игнатом Германном я познакомился тоже на Быстрице. В Мошовцах меня чуть не забрали мадьярские жандармы - за то, что я рассказывал о Колларе на месте, где стоял его родной дом.

В конце девяностых годов в Мартине состоялось собрание словаков; оппозиция, младшее крыло, Шробар, Маковицкий и Рат навестили меня; я беседовал с ними о словацкой программе, о работе культурной и политической, после чего возникло ревю "Гласе": это было в девяносто восьмом году. Вокруг "Гласа" группировались Шробар, Павел Благо, Маковицкий, позднее он лечил Толстого. Несколько в стороне от них держался Годжа; противником "Гласа" стал Ваянский, католики с Глинкой во главе, да и протестанты с Яношкой - но жизнь забурлила, возникали все новые и новые словацкие организации.

Когда в 1914 году я задумал уехать за границу, то уже совершенно определенно рассчитывал на Словакию. Но чтобы иметь, так сказать, все полномочия, я хотел знать мнение других депутатов и политиков, поэтому прозондировал обстановку у них. Побеседовал с Антонином Гайном - юристом, конституционалистом. Гайн мгновенно схватил суть дела и сказал, что в генштабе у него есть знакомый офицер, он может начертить нам карту будущей Словакии, учитывая национальный, стратегический и другие факторы. И в самом деле, принес мне карту, где будущие границы были обведены грифелем; нынешние границы почти в точности совпадают с начертанными на той карте.

В эмиграции я очень обрадовался, узнав, что словак Штефаник занимается этой проблемой в том же направлении и с той же целью, что и мы. Вскоре обнаружились и другие наши сторонники: Осузский в Америке, Павлу и молодой Гурбан - в России.

В Быстрице говорили, что в горах водятся медведи, они губят скот и топчут овес в поле, но я этому не верил; я думал, что пастухи сами убивают скотину или продают овец, а все сваливают на медведей. Наш сосед пан Марковицкий однажды показал мне, что творит такой медведь; в овсах приседает на задние лапы, а передними забрасывает овес в пасть, потом на заднице движется по полю дальше, пока не доберется до края, поле после его нашествия выглядит словно его вытоптали. Он показал мне такое поле, а еще - медвежьи "клады" - огромные, там звери хранят бруснику. Ладно, медведь так медведь, айда на него. Мне всучили страшное ружье, видно, трофей турецкой армии, и вечером, в полнолуние, мы отправились - устроили засаду: пан Марковицкий, лесник и я. Засели у овсов, в ложбине на опушке леса; сидим час, сидим два, а медведя - нет как нет; приближалась полночь, светили звезды, на окрестных полях овчары запалили костры - здесь, там, вокруг - повсюду - вот это, скажу вам, была красота! Про медведя мы уже и думать забыли, начались разговоры, потом пан Марковицкий курил, а лесник задремал; и вдруг я вижу - шагах в тридцати-тридцати пяти от нас - из леса выходит медведь. Огромный такой, прекрасный зверина! Поднял я ружье, но выстрелить не смог - трясся как банный лист. Меж тем медведь учуял нас, сиганул в овсы, а оттуда убежал в лес. Постыдно я себя тогда оказал. Это не был страх, скорее - удивление тем, что медведи в тех местах водятся на самом деле, хоть я тому и не верил; а может - волнение, вызванное тем, что зверь такой сильный и прекрасный, а я предательски готовился его застрелить.

стр. 83

Второй раз я очутился один на один с медведем- тоже сидя в засаде; этот медведь был не такой крупный, пуля попала ему в сердце; он пробежал немного и некоторое время жил. А мы сидели и ждали: пока наш пес его облаивает, значит, медведь жив. Как только лай прекратился, мы подошли к мертвому медведю. Его шкура до сих пор хранится где-то у меня дома.

В третий раз я повстречался с медведем так: я уезжал из Быстрицы в Прагу и пошел один попрощаться с горами; взял с собой ружье и собаку, маленькую такую и храбрую. Иду тропкой по вершине горы и вдруг - шагах в двухстах - медведь, такой же огромный, как в первый раз, пожирает ягоды. Подхожу ближе, с подветренной стороны, так что учуять меня он не может. А собачонка - вперед, унюхала медведя и припустила к нему. Медведь поднял голову, нужно было скорее стрелять, оставалось шагов сто двадцать. Пуля попала в сердце, он опрокинулся навзничь, но убежал в лес. Я за ним. Понятно, негоже бегать за раненым зверем, но я об этом забыл. Какое, тут думаешь только о том, как бы его добыть. Медведь истекал кровью, но бежал все дальше, в горы; я преследовал его долго, но так и не догнал, спустилась тьма. Утром следующего дня мы отправились на поиски; шли по его следу аж до чужих угодий, дальше уже не могли. Потом мне написали, что на третий день медведя нашли в этих чужих владениях, его уже жрали черви. Говорят, медведи такие же, какие в тех местах люди; у нас, в Словакии, медведи добродушные.

Охотился я и на кабанов, а больше - ни на кого. Зато очень любил рыбалку, любил форель, липанов. Рыбачил не из-за добычи, а скорее - из-за возможности побродить по воде и провести прекрасные часы на берегах горных речек. Знаете, там, где форель, там всегда прекрасно. Я обучал жителей Святого Мартина подсекать рыбу на мушку, а не на червя; черви противные, а потом, когда ловишь на червяка, нужно сидеть на одном месте, а если на мушку, то приходится все время переходить с места на место. Это не так просто, нужно правильно подобрать искусственную мушку - в зависимости от того, какие в это время мушки летают; леску с мушкой забросить на то место, где водится рыба; если рыба клюет, нужно быстро и четко ее подсечь, шнурок смотать в клубок и подхватить форель сачком; все это - искусство. Пойманную рыбу я обычно отпускал в воду.

Позже я всякую охоту забросил - жене было жаль всех живых тварей.

Живя в природе, я отмечаю, насколько первые детские впечатления важны для всей жизни. Я родился в равнинном краю и до сих пор не люблю ни гор, ни леса, они меня как бы давят; люблю равнины, море и степь, да и холмы, с их вершин видно так далеко вокруг! На равнине ни с чем не сравнимый заход солнца; я видел такие потрясающие закаты, они запомнились мне на всю жизнь - один раз в Нью-Джерси, другой - в Оломоуце да и в разных местах. Как-то, стоя на мосту Элишки, я видел Пражский Кремль в вечернем тумане - чудное зрелище; иногда с моста Легионеров смотрю, как из-под моста Палацкого течет, переливается серебряный утренний свет - эти картины незабываемы. Как-то зимой я ехал поездом; когда мы вырвались из туннеля, я приметил деревце, еще не сбросившее листьев - его ограждал от ветра выступ туннеля; одно мгновенье, но для меня оно было как откровение - в этот миг я понял, что такое пантеизм, божество, разлитое в природе. Понял, но никогда его не принимал.

Деревню я люблю больше, чем город. Четыре года, проведенные в эмиграции, были для меня тяжелы уже тем, что я должен был постоянно жить в столицах. Возвратившись после войны домой, я ощутил, что природа стала мне еще милее, чем прежде. Вероятно, когда-нибудь надежные коммуникации будут содействовать расселению городов, этот пункт содержится у социалистов в программе; тогда рассредоточатся заводы и фабрики, атмосфера городов станет здоровее, сама цивилизация поставит людей ближе к природе.

У нас с вами разные взгляды; я не ищу в природе частностей, но цельность, краски и форму местности; я люблю солнышко, свежий воздух и ветер, вольность. Вот вы отметили, что всегда я смотрю вдаль. Возможно; я почти не воспринимаю домашнего обихода; до сих пор не назову, какая в Топольчанках обстановка. А вот холмы на горизонте знаю все наперечет, на своем верном старом Гекторе я поднимался на их вершины, чтобы посмотреть - а что там дальше - за ними.

Если бы я разглядывал каждый цветочек, жучка и птаху, то поставил бы себе задачу узнать - что, как и зачем все это нужно, а на это у меня уже нет времени.

стр. 84

Слишком много дел с людьми - и эти занятия - часть моего ремесла. Вот таково мое отношение к природе: я люблю чувствовать себя среди природы - но думаю в ней о людях.

Годы 1900 - 1910

Вы спрашиваете, что происходило между моим пятидесятилетием и шестидесятилетием... Ну, в целом ничего... Я, по крайней мере, был почти спокоен, ожесточенные баталии остались позади. Кампания за восьмичасовой рабочий день, агитационная кампания за всеобщее равное избирательное право - ну, разумеется, я участвовал в них, само собой. Читал лекции в университете, теперь уже не помню о чем; в них касался и наших отношений, особенно в лекциях по практической философии - аудитории были набиты битком, хотя преподаватель я неважный. Были собрания, общественные споры и тому подобные дела.

Вероятно, это недостаток, но я смущаюсь людей. Не люблю говорить; когда мне приходится читать лекции, выступать на собраниях или в школах, я всегда волнуюсь, и тем не менее - сколько же я наговорил! Я и сегодня волнуюсь, когда должен выступать перед публикой или обращаться к общественности. Одно дело говорить ради говорения - l'art pour l'art ² - это выходит легко, а когда нужно говорить о вещах практических, то нужно совершить поступок - это большая разница. Я никогда не хотел быть впереди или на глазах у людей; с меня довольно быть вторым, третьим. Я никогда не рвался быть общественным деятелем; всегда упорствовал, когда меня заставляли это делать. Но даже, когда я делал это с неохотой и думал, что теряю попусту время, - все-таки тут была своя логика и для чего-то это было необходимо. Так происходило во всем.

Однажды - это могло произойти в девяносто втором году - рано поутру ко мне пришел какой-то американец с поручением от Луи Л еже из Парижа. Пока он пояснял, что ему нужно, я думал, что он, наверное, журналист, которому требуется помощь, и про себя соображал, сколько я смогу одолжить. Меж тем он представился как м-р Крейн, чикагский фабрикант. У него были фабрики даже в России, он бывал там и вообще интересовался славянскими делами; поэтому при чикагском университете он основал фонд для изучения славянских проблем и приехал пригласить меня прочитать там лекции. Лекции должен был читать и Милюков, и еще кто-то. Я поехал. Был объявлен мой курс из десяти либо двенадцати лекций: о Достоевском, о Киреевских, о наших проблемах; кроме того, я ездил выступать перед нашими земляками. М-р Крейн был знаком с профессором Вильсоном, его сын во время президентства Вильсона был секретарем министерства иностранных дел, во время войны они нам основательно помогли. Второй раз я ездил в Америку в 1907 г. на конгресс свободных религиозных деятелей в Бостоне; там я тоже прочитал лекцию. Читал лекции чехам в Союзе свободомыслящих в Чикаго - некоторые из них они издали отдельной книгой.

В Англию я ездил, наверное, дважды. Когда в Вене открылся антиалкогольный съезд, я выступил там с импровизированным докладом; он понравился кому-то из англичан, так что я установил связи с несколькими профессорами и журналистами. Потом я был в Англии с дочерью Алисой, в этот раз мы навестили Элизабет Блэквелл, достойную женщину, которая открыла женщинам путь в медицину. Так что, когда я приехал в Англию во время войны, у меня там оказалась куча знакомых.

Нет-нет, "прогрессивную" или, как тогда называли, "реалистическую" партию я не основывал, скорее выступал против этого. Я предпочел бы влиять на общественность через печать или же сформировать у нас нечто вроде фабианского движения, сторонники которого работали бы повсюду, читая лекции и организуя диспуты, но молодые решили основать партию, поскольку в других партиях для них не находилось места; когда они собрались на совещание, то пригласили меня, вот так я и пошел вместе с ними, это произошло в 1900 году. Из выступлений на первых собраниях была составлена целая программная книга, под названием "Красная книжка". Собственно, реалисты были не только реалистической партией, речь не шла об обычной политике; это было направление, направление научное и критическое, целью которого было сделать научной всю нашу политику; речь шла о политике общекультурной и, как я уже тоже говорил, о политике неполитической.

стр. 85

Я состоял в двух политических партиях - в младочешской как реалист и в реалистической. Я - человек внепартийный. Не то чтобы я не признавал необходимость партий, но я страстно желал реформировать партии, уже существующие. В определенной мере мне это удалось, но с боем, к чему меня вынуждали существующие в них отношения. Я пришел в Прагу как чужак и чужаком долгое время оставался, это тоже хотя бы отчасти объясняет своеобразие моей позиции.

Сперва у нас была одна-единственная партия, безымянная, партия сторонников Палацкого и Гавличка; разделение началось, когда поднялся новый слой деревенских адвокатов; в эру младочехов города и городишки пробуждались от провинциальной дремоты. Новые люди вторгались в жизнь, засучив рукава; в этом - радикализм настроения и атмосферы, привнесенной младочехами.

Социализм был задан индустриализацией страны, увеличением числа рабочих, скоплением масс людей в одинаковой одежде и с одинаковыми потребностями под одной фабричной крышей. Социализм развивался повсюду, в Германии, во Франции, в Англии, в России - младочехи это проморгали (не поняли) и сами себя в этом разоблачили, изобличая социалистов.

Рядом с рабочим у нас стоял крестьянин, собственник-индивидуалист, в те поры - консерватор.

Прибавьте к этому католическую партию, и вы получите две крупные политические партии (социалисты - аграрии), а рядом с ними партию, как говорится, буржуазную и партию католическую.

Но у нас специализация или, если хотите, расслоение, продолжались, и возникло еще несколько небольших партий.

Политическое разделение на партии естественно, однако это имеет свои хорошие и плохие стороны, как все человеческое. Все можно использовать во вред; это зависит от того, приличны и воспитаны ли люди. Я лично и тут больше верю в людей, чем в институты, то есть - в партии. Нет слов, это любопытно проследить, отчего у нас образовалось столько партий, хотя англичане или американцы довольствуются двумя или тремя. Это - не только чешская специфика, наши немцы разделены подобным же образом. В обоих случаях причиной раздробленности явилась, собственно, Вена. Вена господствовала и администрировала, парламент и сеймы находились в подчинении у правительства и короны; таким образом партии не несли бремени ответственности, а правительству было безразлично, если они раскалывались. Это австрийское воспитание до сих пор у нас не преодолено; мы хотим искоренения австро-венгерских привычек, но фактически живем по старинке. То, что после переворота небольшие партии сошли со сцены и возникла народная демократия, - по идее, в идеале - хорошее начинание, так же как и то, что у нас начинают думать о более крупных блоках; в этом есть больший смысл для государства. Государственно мыслящими можно считать лишь тех политиков и общественных деятелей, которые во всем, что делают, видят прежде всего интересы государства; для них истинная политика лишь одна: гармонизировать, соединить в одно целое небольшие объединения, создать организации, объединить все усилия, такая политика перешагивает даже границы государства. Такой политики требует наша эпоха, послевоенное время.

Мне с давних пор близок литературный орган политики: газета. Я наверное был бы журналистом, если бы не занимался иным ремеслом. Еще студентом, наверное, году этак в семьдесят шестом, я публиковал свои заметки в Вене под знаком - Y -. В Праге - скорее всего году в восемьдесят пятом, я договорился с доктором Юлиусом Грегром, что буду вести в "Народных листах" научный раздел.

В ту пору я опубликовал в немецком журнале "Политик" статью - по-моему, "Mehr Gewerbebildung" ³ ; сам уже не понимаю, из каких соображений я решил напечатать ее в немецком органе; может, кто-то меня попросил об этом. Доктор Грегр на меня осерчал, он усмотрел в этом нарушение нашего с ним договора; но мне это даже в голову не приходило. Этот инцидент наверняка привел к обострению "Рукописных" споров. Когда наша группа реалистов вела переговоры со старочехами, то главным вопросом для нас была газета, нам хотелось улучшить ее и усилить наше влияние в ней. Разумеется, журналисты-старочехи восстали против этого. В 86-м году был основан журнал "Час" ("Время"); мне об этом не было ничего известно до тех пор, пока я не получил в руки первый номер с несчастной статьей Шауэра. Наша группа замышляла организовать свой журнал, но молодым хотелось

стр. 86

иметь свой, и они опередили нас. Наши противники приписывали авторство мне, началась полемика, я должен был поместить ответ в "Часе" и с тех пор писал для них. До открытия журнала "Наше доба" ("Наша эпоха").

В 1900 г. журнал "Час" начал выходить регулярно, с тех пор я постоянно бывал в редакциях, но больше советовал, чем сам писал. Наилучшие воспоминания у меня сохранились со времен начала войны 1914 года; мы, доктор Гербен, инженер Пфефферман, Кунте, я, позднее - Бенеш, внимательно следили, как складывается ситуация на фронте, и в те времена, если цензура пропускала, публиковали интересные заметки. Я сам написал тогда две заметки в "Нашу эпоху", где сопоставлял силы обоих воюющих лагерей.

У меня были опасения, что если война будет непродолжительной, то мы не добьемся освобождения даже в случае поражения Австрии; сами мы к этому еще не были готовы, а воюющие державы о нас почти ничего не знали. Вот я взвешивал, соображал и сопоставлял, кто из них выдержит дольше - я боялся, что война скоро закончится, и в то же время корил себя за эту жестокость, за то, что рассчитываю на ее продолжительность.

Ну, мне ли вам говорить о газетах! Изо дня в день они приводят меня в неистовство, но вместе с тем я понимаю, что не могу жить без них. У нас было два великих журналиста: Гавличек и Неруда; разумеется, Неруда - журналист лишь отчасти, он скорее фельетонист и летописец культуры. На их примере вы можете составить представление, каким должен быть настоящий журналист. Образованным и искусным, умеющим наблюдать и делать выводы; не равнодушным, весь мир, все происходящее - материал для него. Быть журналистом - это значит: наблюдать и познавать современность. Я говорю наблюдать и познавать: журналист, который все мерит меркой своей политической партии и все шьет на ее манер - такой журналист лишь морализирует или заводит свары. Местный корреспондент, который способен точно описать событие - и тот производит работу более полезную и честную. Разумеется, настоящий журналист должен обладать характером, должен отстаивать свободу слова... Свободу, свободу!

В 1905 - 1906 гг. шла борьба за всеобщее избирательное право; император и Бек желали этого; они надеялись, что с приходом социальных партий в парламент ослабнут национальные споры; чешские партии были тоже за это, потому что только так мы могли обеспечить себе большинство голосов. В 1907 г. проводились первые выборы на основе всеобщего равного избирательного права. В Валашской области был организован прогрессивный политический кружок, его вели несколько моих учеников. Кому-то пришло в голову, когда выборы уже были объявлены, выдвинуть мою кандидатуру - по-моему, это был профессор Дедина, но сообщил мне об этом доктор Крайц. Ну, я дал согласие - я знал, что в Валашском крае больше, чем в других, расходится "Наша эпоха". Моим противником был клерикал Повондра и главное - священники; среди бедных валахов они распространяли слух, что я будто бы выступаю за разложение семьи. В то же время без моего прямого содействия развернулась кампания за узаконение разводов. Клерикалы эту инициативу приписывали мне. На встречи с избирателями в это время я ездил с Евангелием в кармане; и когда какой-нибудь священник или капеллан отстаивал нерушимость брака, я зачитывал выдержки из Евангелия от Матфея, подтверждавшие, что Христос разлуку мужа и жены допускает - пан священник был повержен. Мне надоело пережевывать одни и те же политические лозунги, и я предпочитал рассуждать о проблеме алкоголизма, об экономических делах, и так, чтобы людям это приносило пользу. Ну, на выборах я победил и снова вернулся в Вену. От реалистической партии нас в парламенте оказалось двое: профессор Дртина и я.

Почему клерикалы выступали против меня? Когда я поселился в Праге, даже католики приняли меня вполне пристойно; о моем Блезе Паскале патер Выходил из Райграда писал с большим признанием. Однако потом в моей книге "Самоубийство" католики выкопали положение, будто для нас католицизм - невозможен; немецким католикам в империи это не вредило, они цитировали мою книгу с большим пиететом (Ратцингер). Но немецкие католики были и много образованнее. По-моему, в "Атэнэуме" я критиковал философские труды наших католиков - они были никчемны. В пору борьбы за установление истинности или поддельности "Рукописей" католический журнал "Чех" выступал против меня острее всех; а во время дела Гильснера клерикальная пресса опять- таки играла первую скрипку. От

стр. 87

них пошло, что я будто бы развращаю молодежь и тому подобные вещи. Конечно, мне не могли простить того, что я исхожу из чешской Реформации и что вместо фальсифицированной древней славянской культуры кладу в основу своей деятельности чешскую культуру. Я продолжал линию нашей Реформации прежде всего потому, что это было движение нравственное, религиозное, а не теологическое. Гус, а до него уже Штитный, исходили из исправления нравов; именно у них я нашел объяснение того, что меня угнетало еще в юности, когда я наблюдал за странной жизнью священников. И мой разрыв с католической церковью касался прежде всего ее нравственной стороны, а не догматической. Протестанты, кстати, утверждают те же главные догматы. Конечно, нужно признать, что и от некоторых догматов я вынужден был отказаться, от тех, что не выдерживали критики разума; но это касается догматов всех вероисповеданий. То, чего я не могу принять разумом, я не могу принять и верой - об этих проблемах, вероятно, я еще выскажу свое окончательное мнение.

Точно так же я не любил и не люблю либерализм, поскольку в религиозном отношении он был непоследователен и поверхностен; католицизм со всеми своими заблуждениями (главным образом в Австрии, где он был официальным вероучением, охраняемым жандармами и всеми государственными институтами) эту индифферентность либерализма лишь поддерживал. Я же утверждал, что Иисусу не нужны жандармы. Разумеется, в Австрии борьба против государства была борьбой и против государственной религии. Именно этот альянс сабли и кропила был причиной того, что религиозная жизнь у нас стала такой немощной. Наша Реформация была в принципе антикатолической - этого наши либералы до сих пор никак не могут уразуметь.

В Градце Кралове я открыто выступил против клерикалов - в словесной перепалке схватились со мной патер Рейл и Емелка; это был прогресс, поскольку такая дискуссия оказалась вообще возможной. За мной толпами ходили тогда молодые богословы и священники, прося совета, не выйти ли им из церкви, если они так ли, сяк ли в чем-либо сомневаются; обычно я отговаривал их от этого шага, потому что видел, что сомнения эти недостаточно сильны, чтобы служить основанием для принятия иной, позитивной веры. Один капеллан признался мне, что служба привлекает его лишь одним - возможностью исповедовать женщин и девушек. Я был против выхода из церкви, поскольку это делалось из индифферентизма по политическим причинам (как в движении "Los von Rom" ⁴ ) и запрета жениться; я хотел, чтобы люди были по отношению к религии честны и порядочны.

Иной конфликт был у меня с законоучителями, он вылился в целый процесс. На каком-то собрании я рассказал случай, когда учитель Закона Божьего доносил на других учителей; эту мою сентенцию как-то исказили и триста восемь законоучителей подали жалобы на меня за то, что я необоснованно обвинил всех в доносительстве или шпионаже. Процесс я выиграл. Ведь и здесь суть дела состояла именно во взаимоотношениях церкви и государства. Государство охраняло церковь, а церковь служила государству, она была бесплатной духовной полицией. Нынче католики уже могли бы убедиться, что это не принесло пользу церкви и не помогло нашему католичеству.

Афера Вармунда! Вармунд был преподавателем церковного права в Инсбруке; он выпустил брошюрку с критикой церкви; брошюра была конфискована, а у Вармунда возникли сложности. Лидер венских клерикалов Лугер запросил парламент, может ли такой профессор преподавать в университете? То есть речь шла о свободе преподавания и науки; я выступил против Лугера, из-за чего разгорелся настоящий общественный скандал; все прогрессивные партии, и немецкие в том числе, стали на мою сторону. Даже партии консервативные, среди них польская, тоже допускали, что Лугер хватил через край. Разумеется, спор привлек к себе внимание заграницы. Если мы, чехи, хотим добиться достойного места в мире, то мировые проблемы должны сделать своими и суметь здесь сказать свое слово. С другой стороны - наш, чешский вопрос должен стать общемировым вопросом; добиться такого положения нам удалось лишь во время войны.

Если уж мы заговорили о церкви: ни церковь, ни теология не составляют для меня религии, то есть, не содержат всей полноты понятия религии. Мы, интеллектуалы, с легкостью впиваемся лишь в учение, в теорию той или иной церкви; но это - не религиозная жизнь. Я не умею о религии рассуждать абстрактно. По сей день

стр. 88

у меня перед глазами воскресенье в Чейковицах: вся деревня собралась, знакомые приветствуют друг друга, парни встречаются с девушками, все красивые, все нарядно одеты; пахнет ладаном, играет музыка, всей деревней поют, все вместе поднимаются и опускаются на колени, и староста, и батрак. У алтаря развивается целое действо, вам читают проповедь, которая всякому понятна, звучит и таинственная, никому неведомая латынь. Представьте себе, что дает человеку это воскресенье, и насколько все это объединяет людей в единый коллектив! Католическая месса - это народное торжество; протестантизм - в том, что касается обрядов - менее торжествен, он более пронизан буднями. Вообще, влияние церкви объясняется тем, что весь год ею расчленен и обрамлен согласно религиозным циклам: воскресенья и праздники - de facto - праздники языческих времен и времен года. Всю жизнь человека церковь рядом с ним - при рождении, возмужании, супружестве и смерти; все освящено и включено в некий высший порядок. При этом вы должны иметь в виду, что у людей, живущих в такой вот деревне, ничего иного нет; какие это крепкие узы! Обряды церковные, точно так же как и всяческие иные обряды, возникли в те поры, когда люди не увлекались книжками, как теперь, когда они были неграмотной массой; и так длилось до девятнадцатого столетия! Теперь все читают, посещают театры, концерты, лекции, у всех есть кино и радио - для услаждения слуха и зрения; есть любительские кружки, различные виды спорта и политические партии, чтоб собираться на собрания. Вместо воскресных церковных служб у них теперь толстые воскресные газеты; перелистывая их, я часто спрашиваю себя: неужели это может стать заменой тех церковных служб, которые я знал с детства?

Разумеется, ход истории изменяет миссию церкви. Собственно, церковь унаследовала все от Римской империи и сохранила значительную часть античной культуры; тысячелетиями она монопольно владела школой и образованием; располагала филигранно отработанной гуманитарной службой, завела больницы, благотворительные заведения, дома приюта; она удерживала не только некую пан-Европу, но единство мира; своей миссионерской деятельностью она распространяла цивилизацию. И все эти труды объединились огромной организационной, международной, универсальной программой. Теперь эти задачи возложили на свои плечи иные органы, государство. Церковь не могла уже поддерживать школы, перестала пестовать науку и наблюдать за ней; обслуживать людей также взялось государство и его социальное законодательство; культурные связи и связи международные перешли в руки светских организаций; экономические соглашения - хорошо это или плохо - но объединяют мир в самом существенном для жизни. Если я изо всего этого делаю вывод, что теократия уступает место демократии, то это будет означать лишь то, что религия теряет свою роль и назначение. За церковью все еще сохраняется забота о душе, практическая нравственная забота. Если бы духовные отцы это делали, они стали бы Иисусу много ближе. Почти в каждой семье сталкиваются с нравственными проблемами; уметь их распознать и укрепить душу, изнемогающую под столь тяжким бременем - долг духовного отца. Но духовный отец должен знать людей, должен располагать собственным богатым духовным опытом - а где такого возьмешь? Этот ход вещей невозможно остановить: шаг за шагом мир становится все более светским, все более огосударствленным, церковь перестает обладать полнотой политической и социальной власти. Нельзя сбрасывать со счетов современный критицизм и стремление к научным объяснениям, разъедающим догматы и всю теологию. Отсюда - кризис религии во всех церквах.

Задача христианства, задача церкви сейчас по-прежнему остается великой, если не более великой, чем в течение последних двух тысяч лет: стать истинным глашатаем действенной любви и будителем душ. Каким путем это осуществить - должны уяснить себе церковники сами; уже теперь и в будущем религия станет более индивидуальной, будет отвечать индивидуальным духовным потребностям людей - я не пророк, но по-моему - я представляю собой одного из будущих верующих. Свобода науки и исследований, интеллектуальная порядочность в вопросах религии, толерантность- все это нам необходимо; но нам никак не нужно равнодушие к жизни духа, нам нужна вера, живая вера в нечто более высокое, чем мы сами, в нечто более великое, возвышенное и вечное.

Вы хотите знать о моих перепалках с историками - ладно.

стр. 89

Я считаю себя философом истории. Уже в гимназии мне не давал покоя вопрос - а что, миллион лет спустя будут ли мальчики шпарить наизусть хронологию франкских королей и всех монархов, помнить даты сражений, которые они вели. Не существует просто истории, существует история чего-то; то есть история математики, философии, искусств и так далее, ну, скажем, история шляпного дела и сапожного, просвещения и вселенной. Всегда существует нечто, что, изменяясь, развивается; не существует движение самое по себе, существует нечто, что движется. Я хотел, чтобы историки ответили мне, историю чего они пишут; скажем, что такое государство и как из изначального прошлого возникло современное государство.

И еще: я не противник истории, я противник историцизма; этим я хочу сказать, что древность - еще не решающий аргумент, поскольку в прошлом есть и хорошее, и плохое. Так вот, я буду ссылаться на то доброе, что было в прошлом. Точно так же не может быть решающим аргументом настоящее и так называемая "модерность". Тиран и угнетенный могут добиваться исторического права. То, что было, уже потому, что было - удобный аргумент для реакционеров; меня интересует, как возникло доброе и злое, что было вчера и что есть сегодня. История - magistra vitae ⁵ , но сколько было историков и кто из них - настоящие учители?

Загребский процесс, а после него - процесс Фридюнга - это были проделки дипломатии; благодаря им я включился в кампанию против австрийского министра иностранных дел Эренталя и вообще - в иностранные дела. Это было так: в девятом году в Загребе обвинили в измене родине пятьдесят трех хорватов, интеллигентов и крестьян; мадьярские агенты подготовили фальшивые документы. Всем грозила виселица. У меня после анти-Каллайской кампании в Боснии и Хорватии остались знакомые, там жили и многие мои ученики; они обратились ко мне с просьбой приехать в Загреб. Особого желания ехать у меня не было, я опасался, что это потребует много времени - ну, в конце концов в Загреб все-таки отправился, присутствовал на заседании парламента. Приговор был отменен.

Еще один казус произошел с Фридюнгом. Он тоже опубликовал фальшивку, чем хотел доказать, что сербы осуществляют нападки на Австрию. Я с первого же взгляда увидел, что документ - подделка; я знал этих людей в Сербии и Хорватии и знал, что они предпринимали и к чему стремились. Меня навестил хорватский депутат Супило и сообщил, что располагает доказательствами того, что за этим подвохом стоят агенты министра иностранных дел и посланник Форгах. Мне его доводы показались неубедительными, я хотел знать все до малейших подробностей и установить все на месте. Так вот, несколько раз я ездил в Белград - там мы обнаружили даже дырки на дверях, где был пришпилен этот документ, когда его фотографировали; проверил я и Васича, который эту фальшивку изготовил - словом, Фридюнг тяжбу проиграл, а я вернулся к депутатским группам, чтобы продолжить критику Эренталя. В Сербии и Хорватии с тех пор у меня появились друзья, я сотрудничал с ними и во время войны. В ходе этих процессов я сблизился с господином Стидом, венским корреспондентом "Таймс" на Балканах и в средней Европе; во время войны благодаря этому знакомству мы открыли свою рубрику в этой английской газете.

В 1910 году отмечалось мое шестидесятилетие, устроили банкет, произносили речи; говорят, что я в ответ будто бы сказал: все, что я делал до сих пор - лишь подготовка, настоящая работа впереди. Позже некоторые деятели расценили это как пророчество того, чем я буду заниматься во время войны. Какое там пророчество! Я не знал, что на эти речи ответить, ну, а то, что работать еще предстоит - это я чувствовал...

Перед войной

В последние годы перед войной... я был депутатом; кроме того, писал и издал свою книгу "Россия и Европа".

Произошло это так: меня навестил немецкий издатель Дидерихс, он прочитал мой некролог о Толстом; мы условились, что я подберу все свои статьи о России и опубликую их у него. Два тома уже изданы; третий, о Достоевском - до сих пор в рукописи. Я хотел кое-что дописать, но время, сударь, не хватает времени.

В 1911 г. меня снова избрали депутатом в парламент, а профессора Дртину -

стр. 90

нет. У нас с депутатами "государственниками-конституционалистами" Прунаром, Калиной и с моравскими "прогрессистами" Странским-старшим и Вотрубой был общий клуб.

Афера Швига! По ней можно судить, насколько мало мы были готовы к деятельности, которую нам предстояло совершить. Подумайте - обвинить чешского депутата в том, что он служит полиции за деньги, как обычный тайный агент! Как же все мы должны были выглядеть! Я был убежден, что Швига - не то, что тайный агент Винер; конечно, он был связан с наследником трона и доносил ему; у Швиги были долги, и престолонаследник хотел его за верную службу отблагодарить, но поскольку был он скряга, то решил эти деньги заплатить из фондов полиции. Так во всяком случае тогда мне представлялось это дело. Политически это была еще большая провинность, чем если бы Швига служил в полиции, но по-человечески это понятнее, терпимее. Я вмешался в это дело; мне хотелось, чтобы дело Швиги разрешилось in camera caritatis ⁶ - так, как окончилось дело Сабины. Тогда я не мог себе представить, что мое участие в деле Швиги некоторых лиц оскорбит до такой степени, что даже объявление войны не примирит их со мной.

С другой стороны - правда, и я охотно это допускаю, что в этом, как и в других случаях, я совершал ошибки. Впрочем, я всегда за них и расплачивался с лихвой.

Странно: в течение своей жизни я множество раз влезал в различные дебаты и споры, часто против своей воли; иногда я думал, что, разбрасываясь, лишь понапрасну трачу время. И только во время войны я понял, что все, буквально почти все, что бы и когда бы я ни делал, что бы ни встречалось на моем пути - сослужило мне добрую службу.

Славно и само по себе, но во время войны мне и пригодилось - что я наполовину словак, что жил среди словаков и работал вместе с ними; во время войны я мог говорить от их имени и выступать как один из них.

Сослужило свою пользу и то, что учился я в Вене и был там известен; будучи депутатом, я осознанно наблюдал и изучал жизнь венского двора, господ военных, аристократию и высшие чины бюрократии; все эти знания сослужили мне исключительную службу, когда во время войны я разоблачал нравственное падение и предрекал неизбежный крах Австрии.

Мои споры и схватки - были ли это споры о подлинности чешских "Рукописей", или о государственном праве, или о смысле нашей истории, привели меня не только к политике, но и к занятиям нашими национальными проблемами; я не стал бы политиком, если бы не был вынужден столь интенсивно вживаться в исторические проблемы нашего народа. В ходе различных дискуссий я узнавал характер наших людей, во всех баталиях научился дипломатии, между прочим, есть дипломатия литературная и журналистская; все это мне пригодилось во время войны, все это я использовал и применил на практике.

С детских лет мне не давали покоя проблемы славянства: польский вопрос, потом русские проблемы. Чего только я не перечитал о России, чего только не передумал- это дало мне возможность познакомиться с русскими и приобрести у них довольно большой вес; я узнал, что мы можем, а чего не можем ждать от России; я знал среду, в которой позже формировались наши легионы. Если бы я так хорошо не представлял себе Россию, я, наверное, не сумел бы правильно сориентироваться в хаосе русской революции. Я поддерживал дружеские связи с поляками; как депутат, я имел возможность вступиться за югославов в Боснии, во время загребского процесса и во время аферы Фридюнга. Это послужило основанием для нашего сотрудничества с югославами во время войны. Во время аферы Фридюнга мне пришлось провести определенно детективную работу; во время войны этот опыт оказался для нас тоже совсем нелишним. Борьба с министром Эренталем научила меня официальной дипломатии и привела к знакомству с Стидом и Ватсоном. Таким образом, я стал известен в Англии, Франции, даже в других странах.

Моя жена была американка; это открыло для меня выход в англосаксонский мир. Знание языка и культуры позволило мне во время войны работать в Англии и в Америке. Вообще, знание языков принесло мне очень большую пользу, я мог говорить и читать лекции в России, во Франции, Англии, в Америке. И с итальянским я более или менее ладил. Мои лекции в Америке познакомили меня с людьми, которые во время войны сослужили нам великую службу.

стр. 91

Процесс Гильснера пошел мне на пользу только во время войны. В странах Антанты евреи имели огромное влияние на газеты; где бы я ни появлялся, газеты писали о нас или, во всяком случае, не вредили нам. Вы даже не представляете, как это важно!

Таких случаев можно было бы привести много больше. Я верю в телеологию, верю, что каждого из нас ведет Провидение - как, каким образом - этого я, разумеется, сказать не могу.

Да, я реалист, как меня величают, но я обожаю романтику. И я не нахожу здесь противоречия. Лично мне ближе всего романтическая поэзия - я очень люблю Маху, Пушкина, Мюссе, Байрона.

Я вынужден постоянно держать себя в узде; когда я призывал к реализму, к научному методу, я тем самым превозмогал в себе свой собственный романтизм и старался сам себя научить строгой дисциплине мысли. В реальной жизни я заставляю себя быть реалистом, сознательно и неуклонно. Своим англосаксонством я преодолевал в себе славянский анархизм; то же самое относится и к философии: снова Локк, Юм и эмпирики укрощали во мне Платона. Кажется, люди не осознают, что критика, и критика резкая, часто бывает самокритикой, чуть ли не мучительной исповедью. И все равно во мне разыгрывается конфликт импульсивного славянина и рассудительного чеха. Человек - существо не простое; я имел несчастье пережить, как не только мои противники, но и соратники пытались сотворить из меня крайне прямолинейный и однозначный тип.

Ну, к примеру, взять хотя бы этот мой пресловутый рационализм. Господи Боже, если я хочу учить и доказывать, я должен прибегать к разуму, к разумным доводам. Но всегда и во всем, в науке и в политике, моей vis motrix ⁷ была этическая точка зрения, а этика, по-моему, должна основываться на чувстве, на любви, на симпатии, на человечности. Только благодаря недостатку философского образования люди изображали меня узколобым и односторонним рационалистом. Обстоятельства и отношения часто вынуждали меня критиковать то правых, то левых; но мой критицизм не был продиктован одним рационализмом, наверняка, не только рационализмом. Логика и чувство нераздельны, и одно не исключает другого.

В политике есть своя поэзия; поэзии в ней ровно столько, сколько и творчества. Я думаю, что свою жизнь и жизнь своих близких мы в значительной мере можем формировать и творить сами. Жизнь должна и может быть результатом творчества; сама жизнь - это драма, так же как, например, драма Шекспира - это самое жизнь. А что такое политика, истинная политика, как не сознательное формирование людей, как не сотворение и придание формы самой реальной жизни?

И в политике важно равновесие разума и чувства. Когда в политике складывается тревожная, опасная ситуация, люди должны внимательно наблюдать и комбинировать, что и как, с чем они непременно обязаны считаться; и этот расчет должен быть точным, как в математике; чувство не смеет вводить нас в заблуждение. Однако цель, идеал устанавливаются не только разумом, но и чувством; согласно своей цели мы можем изменить ситуацию, внести в нее нечто новое, нечто свое. И это творчество, это - поэзия жизни.

Несомненно, наиболее романтическими были в моей жизни военные годы, даже когда я пробирался через них, как по острию ножа. Я имею в виду не только романтику конспирации и военных условий. Стоит мне только представить, насколько неподготовленными мы взялись за дело и все-таки, собственно, завершили столетние усилия таких деятелей, как Добровский, Коллар, Палацкий, Гавличек; в каком мы были одиночестве - мы там, заграницей, и наши здесь, на родине; несмотря ни на что, мы с уверенностью приняли на себя полномочия, данные нам всем народом; мы ведь начинали с голыми руками и этими же руками добыли свободу, республику, Словакию, Подкарпатскую Русь - мне все это до сих пор представляется сном. И это пример воли Провидения.

Вот так: метод должен быть абсолютно конкретен, разумен, реалистичен, но цель, целостность, концепция- это вечная поэма. У Гете есть замечательное выражение: Exakte Phantasie ⁸ .

Роман жизни. Несколько раз - давным-давно я мечтал написать чешский роман и включить в него роман своей жизни. Начал писать уже в гимназии, потом бросал, начинал еще несколько раз, по- настоящему только после всех испытаний в Праге. Это должна была быть отчасти автобиография, Dichtung und Wahrheit ⁹ , но

стр. 92

я не сумел бы осуществить это достойно, поэтому отложил и сжег то, что уже было написано. Я понял, что у меня нет достаточных данных для художественного описания, а профессорской болтовней я заниматься не хотел. Жизнь моя была полнокровна, много в ней было всякого; теперь я уже забываю детали, точную хронологию событий. Но и в забывчивости у меня свой метод; то, что уже исчерпано, я выбрасываю из головы, чтоб она была свободна и чиста; это так же, как наводить порядок на письменном столе. А потом, чтоб уж быть искренним до конца - я не могу сказать всего: не только из-за того, что боюсь задеть людей. Меня обуревают сомнения - достанет ли у человека подходящих слов, которыми он смог бы выразить самое сокровенное. Тот, кто умеет читать, найдет меня в моих работах между строчками.

Война

Начало войны

Объявление о вспыхнувшей войне застало меня в саксонском городе Шандау, где я проводил каникулы. Когда в Сараеве застрелили наследника трона, я ждал и как бы не ждал, что за этим событием последует. Ждал, потому что уже несколько лет чувствовал: что-то носится в воздухе; и не ждал, поскольку знал, что сербское правительство тут не при чем. У меня на юге было много знакомых и они посвящали меня в свои планы. Правда, в Боснии и Герцеговине велась агитация против Австро-Венгрии; велась агитация и в Хорватии, но правительственные круги Сербии никак себя не компрометировали. Все-таки Сербия желала договориться с Австрией, и Пашич через меня передавал министру Берхтольду вполне разумные предложения. Сербия стремилась сохранить хорошие отношения. Кроме того, мне известно, что Сербия (официально) вела себя сдержанно.

Когда объявили мобилизацию, я не смог покинуть Германию: не было связи, зато наблюдал, как проходит мобилизация у немцев, для этого съездил в Дрезден и некоторые другие города - их организация не могла не импонировать мне: собранность и серьезный порядок во всем, до последней мелочи. Во время мобилизации я не видел ни одного пьяного немца, в то время как австрийские новобранцы, отправлявшиеся отбывать воинскую повинность на родину, часто на ногах не держались. Я понимаю, пили они с горя, с отчаяния, но все же это говорит и о состоянии самого государства. Я надеялся, что Германия будет побеждена, но и сознавал, что для этого потребуется много усилий, что дело это потяжелее, чем многие полагали; зато силы Австрии, в первую очередь нравственные, скоро иссякнут. За Францию я боялся, опасаясь, что стремительное наступление немцев застанет ее врасплох и поставит под угрозу. Больше всего сомнений вызывала у меня Россия; в 1910 г. я был там в последний раз; ездил не только для того, чтобы навестить Толстого, но скорее для того, чтобы познакомиться с русской армией; я увидел полную неподготовленность и непорядок - после русско-японской кампании состояние ее несколько улучшилось, но не намного. В Вене я был знаком со Сватковским, корреспондентом центрального петроградского агентства; он навестил меня то ли в начале войны, то ли вскоре после сараевского выстрела - теперь уже не помню; с опаской высказывался о России и никак не соглашался с тогдашними планами отдать Чехию какому-либо российскому великому князю. Он говорил мне, что режим самого великодушного российского князя в Праге не продержался бы даже двух недель. От царской России я ни в нравственном, ни в военном плане многого не ожидал. Свою уверенность в том, что Германия проиграет войну, я доказывал сам себе скорее всего своими подсчетами и взвешиванием всех средств и возможностей обеих воюющих сторон - как экономических, так и людских. О помощи Америки я не мог тогда даже помыслить.

Вернувшись в Прагу, я посмотрел на нашу мобилизацию: призывники шли в армию с отвращением, как на бойню; были случаи неповиновения, отказов, начались преследования. Бунта в Чехии мог ожидать лишь тот, кто не имел ни малейшего понятия о тамошних отношениях. Принимая решение, что против Австрии нужно как-то выступить, я не говорил себе, что я патриот и что так поступать мне велит народ; просто меня мучила совесть от того, что наши люди идут на

стр. 93

войну, их сажают в тюрьмы, а мы, депутаты, сидим сложа руки. Я говорил себе: если уж ты депутат, то делай что-нибудь! Разумеется, при всем при том, я должен был считаться и с тем, что ждет меня и мою семью, а это уже имеет прямое отношение к делу.

Прежде всего, я дважды побывал в Голландии, мой заграничный паспорт позволял мне ездить во все европейские страны, визу я получил под тем предлогом, что провожаю на корабль свояченицу, возвращающуюся в Америку. Да вы знакомы с ней, это наша Эсперанса - теперь мне приходит в голову, что имя Эсперанса означает "надежда". Получил я визу и во второй раз. В Голландии я собирал информацию, а главное - наладил связь с английскими друзьями - г-ном Стидом и Сетон- Ватсоном. Сетон-Ватсон приехал ко мне в Голландию; целых два дня мы беседовали, и я изложил ему все наши проблемы, убеждал в необходимости разбить Австро-Венгрию и преобразовать среднюю Европу. На основании этих бесед профессор составил меморандум для лорда Грея. Получили меморандум и русские, и другие.

Потом - уже в декабре - я отправился в Италию; дома мне не сиделось, я хотел наладить отношения с сербскими и хорватскими друзьями. Предлогом для поездки стала необходимость свозить на юг нашу Олинку. На итальянской границе начальник станции хотел было нас остановить, говоря, что должен телеграфировать в Прагу, позволят ли нам двигаться дальше. Тогда в первый раз в жизни я воспользовался своим статусом депутата и пообещал им показать, что значит задерживать депутата; они только пожали плечами. Что делать? Мы стояли на перроне, а поезд, на котором мы прибыли, начал двигаться в сторону Италии; мы подхватились, прыгнули в вагон и - уехали. Вещей мы сознательно взяли с собой немного. Если бы не это обстоятельство, за границу я бы уже не попал. Тогда я еще думал, что спустя несколько недель вернусь в Прагу, но вернулся лишь через четыре года, как раз в тот день, когда пересек границу Австрии. С собой у меня было лишь несколько тысяч, одолженных Бенешом; de facto Бенеш финансировал начало нашей революции. Я договорился с Шейнером, что какие-то суммы он получит из фондов организации "Сокол"; он также вселил в меня надежду на помощь наших земляков-американцев, но она была невелика, поскольку Соединенные Штаты держали нейтралитет. В организации мы были очень слабы, никому, кроме Шейнера, даже не пришло в голову, что потребуются деньги. Уезжая из Праги, я настоятельно просил Воска, бывшего тогда в Праге, собрать в Америке какие- то средства для тех людей, которых у нас преследовали, и для семейств, члены которых были казнены. Что правда, то правда, в течение всей войны денег у нас было очень мало; по-моему, до сих пор ни одна революция не была проведена и организована столь экономно.

В Венеции я встретился с редактором Главачем, он передал мне все венские новости. Из Венеции я отправился во Флоренцию и Рим; жил поблизости от Монте Пинцы; с удовольствием побродил по древнему Риму, а главное - возобновил старые связи и начал устанавливать новые. Понятно, готового во всех подробностях плана у меня тогда не могло быть; я покинул Прагу с голыми руками. Разыскал сербов, хорватов, словинцев, их много было в Риме, но все были разъединены - там существовали разные направления: великосербские, великохорватские, югославские; часто встречался я с Супилом и Вошняком. В Италии уже начинали агитацию за "Далмацию нашу". Среди прочих я повстречал профессора-историка Люмбраза; увидев меня, он всплеснул руками: газеты сообщили, что в Праге прошли массовые убийства, во время которых меня застрелили; он даже показал мне досье, сохранившееся в его архиве, где были собраны документы и газетные вырезки, меня касающиеся - умер! Я познакомился с английским посланником и информировал его о положении в Австрии; он снова согласился передать очередные мои послания для Стида. Встречался я с ним поздно ночью, но все-таки австрийские и немецкие шпионы выследили меня - посланник предупредил меня об этом и просил быть внимательным. Навестил меня и Сватковский, мою информацию он послал в Россию. Посещал я и русское посольство, доказывая всем, насколько необходимо развалить Австро-Венгрию - тогда в обществе было широко распространено мнение, что дунайская монархия должна быть сохранена как преграда между Германией и Балканами. Тут работы тоже было предостаточно; я спешил побыстрее оказаться дома: хотел спрятать

стр. 94

книги с моими пометками, а главное - один архивный документ, где содержалась наиболее полная информация о династии Габсбургов, которую я собрал за время своего депутатства.

Я боялся, как бы документ не нашли и не арестовали за это мою жену; мысль о том, что станут мстить дочери Алисе, мне тогда не приходила в голову. Эти бумаги постоянно маячили у меня перед глазами - разумеется, их конфисковали вместе с книгами. Они исчезли.

В Риме я пробыл приблизительно месяц или около того; оттуда вместе с одним дипломатом на автомобиле добрался до Генуи, а потом - до Женевы. В Женеве мне больше всего хотелось встретиться с Дени ¹⁰ и возвратиться домой. Но от этого шага меня отговаривал даже австрийский консул, у которого я должен был поставить печать в паспорте; он говорил со мной о войне и придерживался того мнения, что Австрия ее проиграет. Вскоре я получил два извещения: из Праги - от Бенеша, где он сообщал, что уже на границе меня арестуют и поэтому возвращаться нельзя; и от Махара - из Вены; Махар предупреждал, что подписан приказ тут же на границе без дальнейшего расследования меня повесить. Пришлось остаться. И вот что удивительно: я был как натянутая струна; ничего, кроме наших действий против Австрии, в голове у меня не держалось; ничего иного я не видел, не чувствовал, словно меня загипнотизировали. Я ничего не понимал, кроме хода событий на фронтах войны, постоянно следил, как там меняется и развивается ситуация. Потом рассчитывал, с кем нужно договориться, как на нужного человека выйти, как себя с ним вести, чтобы пробудить его интерес к нашим делам. Потом изловчиться и получить необходимые сведения из Праги и послать ответы в Прагу. Тогда я отвык спать; можно сосчитать по пальцам, сколько ночей я забывался сном за все эти четыре года.

В Женеве я нашел нескольких чехов: доктора Сыхраву, потом появился Божи-нов, инженер Барачек, сконструировавший нам шифровальную установку, несколько студентов и чешский рабочий кружок; позже к нам присоединился депутат Дюрих. В Женеве сохранилась связь с Парижем, приезжал Кепл. Штефаник развернул в Париже свою пропаганду в салонах и свете; он обладал совершенно особым даром светского апостольского красноречия, умел вдохновить слушателей, чем вызывал к нам интерес и любовь. Дважды с докладами приезжал ко мне Бенеш. Сватковский приезжал тоже; я вел переговоры с Дени и профессором Эйзенманном, тогда служившим во французском военном министерстве. Генеральный консул Сербии выдал мне сербский паспорт: имя, место рождения и профессию я заполнил, ничего не изменив; мне не хотелось лгать сверх необходимого, чтоб не выдать себя, забыв чужое имя, поэтому единственно только в графе "гражданство" я был обозначен как сербский подданный. Тогда же я выбрался в Лион, чтобы понаблюдать, как там происходит призыв в армию; я слышал, что французские призывники бунтуют, вот в этом мне и хотелось убедиться. В казармы французских солдат я тоже заглянул; убедился, что солдаты - молодцы, весельчаки, что можно на них положиться. С Дени мы отправились в Париж, где вели переговоры об издании газеты "La Nation Tcheque"; Штефаник тогда лежал в госпитале после операции, и я ежедневно навещал его. Штефаник был на редкость сентиментальный человек, титуловал меня "батюшкой", то и дело целовал и поглаживал; я своих чувств к нему так не выражал: мешала разница в возрасте. Я знал его еще пражским студентом; помню, однажды зимой он пришел ко мне совершенно окоченевший - я отдал ему свое зимнее пальто, у него не было, предварительно отдав перешить: оно было ему велико. Это типично для нашей ситуации; вспомните, что почти все наши выдающиеся деятели выросли в нищете, выросли из нищеты и чуть ли не голодали - но ведь, как говорится, голодные "пожирают сытых".

В Женеве я поселился в отеле "Ричмонд"; ездил во французский городок Анемасс, когда возникали трудности с нашей газетой в Швейцарии. Принимал в расчет и возможность поехать в Сербию; обучался верховой езде, чтобы в случае необходимости мог поехать с войском. Непрерывно изучал ход военных действий и все, что с ним было связано. Я перебрался в Женеву без единого листа бумаги; в Женеве я снова собрал библиотеку и свою "голубятню", полки с отделениями для журналов, вырезок, заметок - в 1915 году, переселяясь в Лондон, я увозил с собой несколько ящиков книг и документов: литературу лишь по политическим и военным вопросам. Передышку я устраивал себе, прогуливаясь вокруг озера и читая француз-

стр. 95

ские романы: я наверстывал то, что пропустил во французской литературе за прошедшие годы.

Много труда и хлопот доставляла нам переброска послов в Прагу. Мне не хотелось пользоваться привычными и австрийским органам известными средствами, как-то: зашивать информацию в воротнички, подкладывать ее в двойной каблук и так далее. Иногда в связи с этим приходилось решать довольно трудные технические проблемы: к примеру, подсунуть листок под регулятор скорости у часов, просверлить неприметные дырочки в зонтике, засунуть свернутое письмо в карандаш, ловко удалив кусочек грифеля; эти фокусы осуществлял обыкновенно инженер Барачек. Один чешский мастер делал нам чемоданы не с двойным дном, а со сдвоенной боковиной; главная трудность тут состояла в том, чтобы боковина не выдавала глухого звука, когда захлопывалась крышка, а как бы звенела, но наш мастер это умел. Иногда свои сообщения мы помещали в бочки с маслом, но и тут должны были как-то неприметно эти бочки отметить. Не всякий раз дело проходило гладко: однажды посыльный вез нам информацию из Праги меж пластинками опер Сметаны, но перед границей, во время обыска таможенников, струхнул - к счастью, подвернулась возможность выбросить связку пластинок через окно поезда.

Еще труднее была задача отыскать связных и психологически их "простучать". Это были самые разные люди, образованные и совсем простые, мужчины и женщины; каждого я проверял отдельно, обдумывал, что может ему на его пути пригодиться; в соответствии с этим я давал инструкции, как в каждом случае ему себя вести. Господи, какие же это были психологические и технические упражнения, а иногда и кувырки, и промахи. Разумеется, билет до Праги связной должен был покупать не в Женеве, а в каком-либо ином месте, потому что Женева уже была на подозрении. И мы все должны были не забывать о том, что окружены австрийскими соглядатаями. Один такой к нам привязался было, но нас о нем уже предупредила Прага; он работал фотографом, помогал выпускать нашу иллюстрированную газету. Как только он появился, я сразу раскусил его и отослал к нашим, они приняли его и, думаю, им удалось кое-что узнать у него о Праге. Особый случай произошел с неким Д.; австрийский офицер, родом из Моравии, пришел ко мне в отель "Ричмонд", где я остановился, и начал рассказывать удивительную байку о венском дворе и эрцгерцоге - если не изменяет память, там фигурировало и какое-то убийство; вероятно, все это он придумал, чтобы привлечь мое внимание, но это было весьма характерно для Вены, поэтому его историю я опубликовал, как фельетон, кажется в "Neue Zürcher Zeitung". Мне хотелось испытать его таким образом, и я убедился, что это ему не по душе. Съездил я в Цюрих - проверить, правда ли то, что он поведал мне о своих контактах с теми или иными английскими деятелями, но таких деятелей я там не обнаружил. Он во что бы то ни стало желал добраться до Парижа, потому как изобрел визирный прибор для сбрасывания бомб с самолетов и хотел бы передать его странам Согласия. Я изыскал для него возможность жить во французском Анемассе, где тогда уже жил и работал доктор Сыхрава; предложения офицера мы отослали в Париж, откуда получили ответ, что таких изобретений у них многие сотни и они никого не заинтересовали. Потом господин Д. исчез. По-моему, он тоже служил агентом; ничего о нас не узнав, он решил использовать нас, чтобы перебраться во Францию. Когда он ходил со мной на прогулки в окрестностях Анемасса, я всегда брал револьвер и патроны, следил за ним и не позволял идти сзади.

Революция и войны не совершаются без хитростей, без обмана. Было бы наивностью в войне и революции отмечать лишь героизм - Ахилл был бы невозможен без Одиссея. Поэтому состояние общества без войн и революций нравственно будет более высоким. Я взял себе за правило - лгать как можно меньше; при всей осторожности человек непременно выдает себя, поскольку забывает о деталях, которые он выдумал, и попадается. У меня и тут был свой метод; посылая наших послов, я сперва тщательно узнавал об их отношениях с людьми и об их способностях, чтобы потом дать инструкции, как себя вести самым подходящим образом, чтобы они понапрасну не запутали сами себя своими хитростями. Вообще это удивительная вещь, насколько люди любят себя обманывать; знают все о себе и все-таки обманывают. Ложь - это форма насилия; поэтому лжи как средства защиты должно быть как можно меньше; я на практике убедился, что и во время восстания прямой путь - наикратчайший.

стр. 96

И скажу вам, что и в политике, и в восстании (а война- разновидность политики) не обойтись без знания психологии. Мне повезло: я прилично знал наших людей дома и наперед решил, кто станет играть в нашей пьесе. Я знал Вену и тамошнее общество - от дворца до бюрократов и журналистов. Я должен был иметь отчетливое представление о наших сотрудниках и тайных противниках. Прежде чем навестить кого-нибудь из значительных особ, я вооружался его биографией, чтобы продумать, как к этому человеку подойти. Тут мне помогла, разумеется, не академическая наука, не теоретическая психология, но жизнь, жизненный опыт и - романы! Я семьдесят лет изо дня в день читаю романы; только теперь иногда какой-нибудь день пропущу, чтобы дать отдых глазам. Живу поэзией, я не выдержал бы без нее; в ней бесконечно много опыта и знания человеческой души. Я думаю, что могу достаточно глубоко распознать и людей - правда, иногда все-таки плохо; человек - чудовищно сложная и странная машина. И всякий раз - новая!

Когда ко мне приехал Бенеш - в самый критический момент, потому что в Праге его схватили бы и арестовали - я очень обрадовался; когда же он показал мне паспорт, по которому перешел через немецкую границу - через австрийскую он перебрался тайком - я чуть не рассердился, - разве можно было так рисковать и перейти границу с паспортом, подделанным столь неумело! Это смешно, но я и злился, и радовался, что у немцев такие скверные чиновники, что они пропустили Бенеша с таким хлипким документом. Ну, с Бенешем мне стало полегче, во Франции у меня было не так уж много знакомых, а Бенеш в Париже учился, он там чувствовал себя почти как дома. Так что судьба хорошо тут распорядилась, мы смогли распределить меж собою работу: он работал в Париже, а я - в других областях.

Бенеша я знал по Праге как своего университетского коллегу. В начале войны он пришел в редакцию "Часа" как волонтер, сказал, что хочет работать журналистом; я видел, что практическая хватка у него есть. Как-то он шел навестить меня дома - я тогда жил напротив Хотковых садов - но не дошел, мы встретились на полпути, так как я направлялся в редакцию "Часа", и признался, что его мучит совесть, что нужно делать дело. Я ответил, мол, я уже делаю. Я только что вернулся из первого моего путешествия в Голландию. Мы вместе пошли в редакцию и по пути я рассказал ему обо всем, что уже сделал и что лежало у меня на сердце. Как сейчас помню, мы спускались с Летны, и там, откуда видно чуть ли не всю Прагу, пришло мне в голову воспоминание о пророчестве Либуши... Первой заботой, конечно, были финансы, он тут же обещал что-нибудь устроить. И устроил.

В Швейцарии я узнал его ближе; уверяю вас, без Бенеша республику мы бы не создали. Между нами было полное согласие в главных направлениях работы. И даже если я отсутствовал, Бенеш принимал такие решения, которые совершенно соответствовали нашей общей договоренности. Однажды, это было уже позже, он приехал ко мне из Парижа в Англию; доложил о том, что сделано, как продвигаются наши дела - и тут я ему предложил: "Бенеш, давайте станем друзьями".

В день 500-летия сожжения Гуса, в 1915 г., в Женеве, в зале Реформации, на собрании под председательством Люсьена Гутьера я вместе с Дени впервые открыто выступил против Австрии. Этот день я выбрал сознательно, чтобы показать миру связь исторических событий в нашей истории. Я уже тогда осознал: либо мы выиграем, либо в Австрию я никогда не вернусь.

В Женеве умер наш сын Герберт, он заразился сыпным тифом от галичских беженцев. Потом арестовали Алису - вследствие "пуговичной" аферы. Один женевский чех, социальный демократ, все страдал, что в Чехии его партия недостаточно активно выступает против Австрии; он на собственный страх и риск отправил посланника, женщину, с тайным известием, скрытом в красной пуговице, чтобы она эту пуговицу передала доктору Соукупу. Посланница счастливо добралась до Праги и послала эту пуговицу со своим зятем, рабочим. Понятно, наши ему не очень- то поверили, вероятно, решили, что это - провокатор - короче, пуговица попала в руки полиции, после чего последовали известные гонения. Против ареста Алисы американские женщины подали петицию австрийскому правительству. Дошло до меня, что серьезно заболела моя жена; я опасался, что Алиса не выдержит условий тюрьмы; в американских газетах поместили известие, что наш Ян, солдат, был или должен быть повешен - из-за моей деятельности. Все это, да и многое другое, действовало на нервы, но не сломило меня. Я был словно во сне и не видел ничего,

стр. 97

кроме нашей общей цели. Когда друзья утешали меня, я держался геройски, делал вид, будто ничего не происходит... это уж "дело гешефта", говорил я.

Человек много выдержит, все может выдержать, если у него есть перед собою цель и если он однажды решился достичь ее во то бы то ни стало, и по-настоящему, истинно. Истинность - вот что составляет тайну мира и жизни, это - святая святых религии и нравственности.

Лондон

Впервые я приехал из Женевы в Лондон в апреле пятнадцатого года: нужно было встретиться со Стидом, Сетон-Ватсоном, с Шарлем Сарольо и другими деятелями, составить меморандум для английского правительства и всех союзнических держав. Меня предупредили, что в купе спального вагона Женева - Париж ко мне подсядет шпион, я должен держать ухо востро. "Ну, - сказал я себе, - хорошо уж, что известно, с кем едешь". Поэтому не изменил ни дня отъезда, ни номера купе, только свой портфель спрятал под подушку - и поехал.

В конце сентября этого же года я перебрался в Лондон, в Париже уже работали Бенеш и Штефаник, тут все было налажено; политика стран Согласия делалась скорее в Париже, Англия имела больший вес в экономическом плане.

Вполне естественно, что англосаксов я знаю лучше, чем другие народы; это было следствием женитьбы на американке. Но французским я овладел раньше, чем английским, много читал и благодаря книгам узнал Францию настолько подробно, что туда до войны не ездил; не имея лишних денег, я стремился увидеть страны, менее мне знакомые, и знакомиться с их культурой. Лишь во время моих поездок в Америку я исследовал французские порты и их окрестности.

В Лондоне мне нравилось. В таком огромном городе вы можете быть одиноким, хотя вас окружают миллионы людей. Во время войны я жил сперва в boarding-house ¹¹ у мисс Браун в Хэмпстеде, на Холфорд Роуд, 4; в центр города добирался на крыше омнибуса, наблюдая за движением автомобилей и толп людей - я не любил ездить в автомобилях, убеждая себя, что незачем тратиться, если можно добраться и задешево. Наши говорили, что мне нужно было бы обзавестись автомобилем - представительности ради. Питался я в обычных народных столовых; это было дешево: десять-пятнадцать пенсов стоил приличный обед.

В случаях "репрезентации" я водил своих гостей в Cafe Royal. Дома я довольно страдал от холода; знаете, эти английские камины дают не.слишком много тепла. Осенью 1916-го Ольга подыскала меблированный домик пастора Вильдера, которого снова отозвали в Америку, там же, в Хэмпстеде; домик был что надо, даже с кухаркой, так что кормили меня дома. Ходил на Heath Platt's Lane, 21, иногда даже ночью, если возникали особые хлопоты - скажем, когда зашла речь о сепаратном мире с Австрией. Один раз разбил себе голову, наткнувшись в лондонском тумане на уличный фонарь. Иногда завывали сирены - объявляя тревогу при немецких air-raids ¹² , по этому сигналу все жители должны были укрыться в погребах и туннелях... Знаете, я предпочитал оставаться в палисаднике и наблюдать за этим действом; однажды мы увидели два горящих цеппелина над Хэндоном, а в другом случае - тридцать шесть самолетов летело под дождем гранат - удивительное зрелище. Сколько раз мы находили осколки гранат в нашем садике! Как-то в Брайтоне город обстреливала немецкая подлодка.

Однажды к нам забрались воры; полицейские предположили, что они зарятся на мои бумаги, и посоветовали повесить на всех дверях, окнах, на дымоходах сигнальные колокольцы. Уже в Швейцарии у меня на плечах появились какие-то странные нарывы, тамошний доктор думал, что это - отравление; в Англии то же самое повторилось - пришлось делать операцию, после чего меня послали отдохнуть на море, в Борнемут; английские доктора тоже считали, что это отравление, вызванное плохим бельем, или политическими противниками. По-моему, это было следствием недостатка свежего воздуха, поэтому позже, в Америке, я возобновил верховую езду; говорят, при езде всадник вдыхает больше воздуха, чем при ходьбе. Несколько раз болел гриппом... Человек может многое выдержать. Я был готов и к тому, что какой-нибудь лазутчик либо фанатик совершит покушение на мою жизнь; когда ко мне приехал Бенеш, я подготовил его к такой возможности. Я не боялся ничего, только уговаривал, чтобы в случае моей смерти он как следует использовал ее для

стр. 98

пропаганды нашего дела. В это же время я написал нечто вроде завещания - грустного, поскольку завещать мне было нечего, кроме моих сочинений и - долгов.

В Лондоне по приезде у меня возникли трудности с паспортом. В Женеве я получил сербский паспорт; но для того, чтобы в случае возможного допроса не оговориться, все графы, кроме графы "подданство", я заполнил правдиво: место рождения - Годонин на Мораве, должность - профессор и так далее. Сперва никто на это внимания не обращал - до тех пор, пока я не пошел получить деньги в филиале того швейцарского банка, куда в Женеве вложил деньги; контролер покрутил головой над моим паспортом - это был швейцарский немец, он разбирался в географии и помнил, что никакой Моравы в Сербии нет и так далее. Но я все-таки его осадил, сказав, если уж вы так хорошо разбираетесь в географии, то должны бы знать, что Морава - это река в Сербии, а впрочем - до моего паспорта вам никакого дела нет. Однако деньги все же перевел в другой банк. В Хэмпстеде за мной долгое время следил детектив, видно, паспорт мой долго не давал ему покоя. К тому времени я уже получил должность профессора Лондонского университета, Kings College (большого желания преподавать у меня не было, но для нас было славно, что я там работал); Асквит, премьер правительства, должен был открыть мои лекции, но заболел и послал вместо себя лорда Роберта Сесиля. Это попало в газеты, так что детектива я поставил на место, указав таким образом: если уж ваш премьер доверяет мне, то также обязаны доверять и вы. Но это на него слабо подействовало - ведь они были правы. Тогда я обратился к господину Сетон-Ватсону, чтобы он как-то похлопотал за меня перед Скотланд-Ярдом. И меня оставили в покое. Шеф Скотланд-Ярда сэр Базиль Томпсон интересовался моей особой; я нанес ему визит и рассказал о нашей деятельности. Я был приглашен к нему еще раз, когда открылась известная афера с графиней Занарди-Ланди, выдававшей себя за побочную дочь королевы Елизаветы и баварского короля Людвига. Она написала книгу о своей жизни, где намекнула о своем высоком происхождении. Я эту книгу прочитал и обнаружил, что ее описание Вены и императорского двора весьма приблизительно. Сэр Базиль меня пригласил, чтобы я высказал ему свое мнение; при этом присутствовал брат этой графини, очевидно, иудей, и он прямо подтвердил, что его сестра - мошенница. Меня привела в замешательство фотография авторши и ее дочерей; выглядела она аристократически, как будто из австро-баварской семьи. Я искал случая с ней познакомиться, отправил ей письмо, предложив себя в качестве переводчика ее книги на чешский язык; она не ответила, я стал высматривать ее на улице - она жила неподалеку от нас - и как только увидел ее, то узнал тотчас - формой ушей, особенным пушком на щеках и всей физиономией вообще она походила на своего иудейского брата.

Впрочем, с полицией у меня сохранялись вполне дружеские отношения. Только все годы войны меня преследовало ощущение, что за мной гонятся австрийские полицейские; и даже дома, уже став президентом, у меня возникало такое чувство - лишь в последнее время эти сновидения оставили меня. ...Нынче я и сам удивляюсь, как смог тогда выдержать и столько работать. К примеру, каждую неделю я писал или, вернее - диктовал статьи в "Sunday Times"; таким образом использовал я свою информацию и излагал свои взгляды. Писал я и в другие газеты, в "Nation", "Spectator", "New Europe", посылал заметки через нашу канцелярию по печати, изготовил бог весть сколько меморандумов, а писем - сколько мне пришлось написать писем! Потом лекции в университете, лекции в некоторых клубах, в Кембридже, в Оксфорде, где я жил у специалиста по истории Крита сэра Артура Эванса и где встречался с Милюковым и Виноградовым. Ездил в Эдинбург договариваться с бельгийским консулом, профессором Саролем и его редакторшей г- жей Ватсон; они выпускали прекрасную газету "Everyman", которая проявила интерес к нашим делам. Я посещал Форин офис, сэра Джорджа Клерка, который позднее был послом в Праге, заходил к бывшему венскому послу сэру Морису Бюнсену, к послам союзнических стран; но, разумеется, чаще всего я встречался с журналистами и профессорами. На субботах у Стида собирались журналисты, военные чины, дипломаты; все, кто приезжал в Лондон, останавливались у него и мадам Роз - она писала прекрасные корреспонденции в консервативную "Morning Post".

стр. 99

Теперь я уже и не в состоянии вспомнить, с кем тогда знакомился и кого пытался информировать о состоянии наших дел. Я не добивался встреч с официальными лицами, пока нам не удалось привлечь на свою сторону общественное мнение. Вначале я ничем не располагал и не мог ничего обещать; у меня были только аргументы - почему в интересах Европы необходимо расчленить Австро-Венгрию. Я следил за тем, чтобы в газетах ежедневно помещались заметки против Австрии и о нас; мы должны были сделать наши замыслы известными - недостаточно было делать политику лишь в каком-нибудь высоком учреждении. Господи, это была не работа, а каторга. Сколько хождений, визитов, собраний, лекции, статей, заметок, а кроме того - посылка наших курьеров и забота о них, если английская полиция чинила им препятствия. После "пуговичной" аферы случалось, что мы использовали американских курьеров. Пока Америка была нейтральной, американские граждане могли приехать в Вену и Прагу.

У меня были свои принципы пропаганды, по-моему, правильные: не ругать немцев, не подстрекать неприятелей, не искать ничего и не раздувать; не обещать понапрасну; не давать пустых обещаний и не выступать просителем; заставлять говорить факты и ими доказывать: вот тут и тут - ваш интерес, но и ваш долг; оказывать влияние идеями и аргументами, а лично самому - оставаться в тени, не быть конъюнктурщиком, не хвататься за дела, которые принесет сегодняшний день и унесет завтрашний, во всем иметь целостный план и обо всем иметь свое суждение; и еще одно - не быть назойливым. Одинаково существенно: не принимать денег ни от кого кроме своих, даже когда деньги навязывают. Случалось, что касса у нас была уже пуста, а Бенеш телеграфировал - требуется столько-то и столько-то - и тут - очень часто - чуть ли не в тот же день, приходил чек от наших из Америки. Я сначала мучился - нас вне страны было мало; но это оказалось и хорошо - между нами не было значительных расхождений.

Лгать и препираться - это самая скверная пропаганда. Я вам приведу такой пример: наш приятель Сетон-Ватсон в молодости готовил некое историческое исследование о кальвинистах в Венгрии, и не имел - как многие в Западной Европе- никакого понятия о национальной политике мадьяров; он их любил. Собирая в Пеште материал для своей работы, он наткнулся на какие-то свидетельства о словаках, стал расспрашивать о них, хотел к ним заехать. "Никаких словаков не существует, - отмахнулись мадьяры, - так, несколько пастухов в горах". Однако господин Сетон-Ватсон познакомился с несколькими словаками и от них узнал много больше, съездил в Словакию, чтобы во всем самому убедиться. А вернувшись в Вену, с круглыми от удивления глазами, сообщил Стиду: "Представьте себе: они, мадьяры, меня обманули, обманули!" И это привело к тому, что он занялся исследованием национальных проблем словаков и южных славян и стал большим авторитетом в делах мадьяризации и мадьярской политики. Ложь себя не оправдывает - все равно, в политике ли, в повседневной ли жизни.

Несколько раз я был на волосок от гибели. Первый раз - в 1916-ом году, когда Штефаник договорился об аудиенции с Брианом. Я уже купил билет на корабль "Сассекс", отправлявшийся в Париж, но тут получил телеграмму от Бенеша о том, чтобы в Париж я не ездил, что аудиенция перенесена на более позднее время; ну, от билета на "Сассекс" я отказался; во время этого рейса "Сассекс" торпедировали немцы, и он затонул.

Второй раз, собираясь в Россию, я намеревался отплыть из шотландского порта Эмбл в норвежский порт Берген. И путешествие в Норвегию было на удивление счастливым. Я ждал корабль в Эмбле, но он так и не пришел в порт, его потопили; если бы я поплыл на нем, то разминулся бы со Штефаником, который только что вернулся из России и привез для меня информацию. Так вот, я вернулся в Лондон, где меня ждал Штефаник; приехал и Бенеш из Парижа. Через несколько дней я отплыл на "Эбердине". Мы плыли в сопровождении двух эсминцев; ночью вдруг судно сильно накренилось и повернуло так резко, что обшивка затрещала. Утром капитан сказал мне, что благодаря этому маневру мы уклонились от плавучей мины - корабль сумели повернуть в последнее мгновенье.

Чтобы попасть в Россию, мне нужно было выправить новый паспорт, разумеется, фальшивый. А остановился я на датской фамилии Мэдвиг; датской потому, что семья моей жены, Гарриги, переселилась в Америку из Дании, а Мэдвиг - я вспомнил, - имя одного датского филолога. Ради этой перемены я выдумал целую сказку

стр. 100

и выучил ее назубок, чтобы меня не изловили на каком-нибудь противоречии, попадись я немцам в руки. Сказка была такая: родом я датчанин, но с малых лет живу в Соединенных Штатах и так далее. Но сэр Базиль Томпсон посоветовал мне от этого имени отказаться, по какой причине - не знаю; он сам предложил мне имя Томас Георг Мэпсден; с этим именем я разъезжаю по всему свету по сей день. Т. Г. М. я хотел получить, чтобы чего не напутать, подписываясь. Еще сэр Базиль посоветовал мне серьезнее отнестись к шведским бюрократам, когда окажусь в Швеции, поскольку там много немецких лазутчиков, и они, поскольку соблюдают нейтралитет по отношению к Пруссии, могут выдать меня или по крайней мере - задержать. Поэтому, попав в Стокгольм, я не заглянул ни в одну гостиницу, а целый день бродил по улицам с Богданом Павлу, который приехал из Петрограда встретить меня.

К этому путешествию я готовился очень тщательно; спорол все метки с платья, все обозначения портновских пражских и лондонских фирм, трижды проверил каждую бумажку и тряпочку, которую вез с собой, чтобы ничего не вызвало подозрений. Однако в России обнаружил среди своего белья воротничок, на котором лондонская прачечная вывела чернилами мое полное имя: МАСАРИК! А я так гордился своей предусмотрительностью и практичностью!..

Я часто размышлял о судьбоносных мгновениях жизни; никогда понятие Провидения я не понимал аристократически - как бы мне что-либо поднесли на блюдечке с золотой каемочкой. Такое счастье мнится многим, если не всем людям. Иное дело - понимать роль Провидения в развитии народов и государств; конечно, и государства, и народы складываются из отдельных личностей, личности - орган и средство целого. Это- трудная проблема, я не рискну внятно изложить ее. Философски крепкий орешек - орешище.

1917

Приехать в Россию меня приглашали с одной стороны - наш Филиал национального совета: настоятельно необходимо было объединить наши заграничные дела в странах Антанты; с другой - нужно было организовать наших добровольцев-новобранцев, находившихся у русских в лагерях военнопленных, главным образом для того, чтоб создать самостоятельный корпус, de facto, уже нашу собственную армию, выступающую против Австрии. Тут нам больше всего мешали русские бюрократы - вы ведь знаете, бюрократы попадаются не только в учреждениях среди чиновников, но и среди военных. Можно было ожидать, что после падения царизма это пойдет легче, тут нам мог основательно помочь новый министр иностранных дел профессор Милюков, которого я хорошо знал. Итак, я отправился в Россию. Но - вот тебе и на - не успел я доехать - как Милюков подал в отставку, а вскоре началась гражданская война; в обстановке полного распада нужно было начинать нашу политическую и военную акцию. Это была трудная задачка.

Странно: где бы я ни появился в России - всюду поднималась стрельба. В Петрограде я жил напротив здания телеграфа, за которое разгорелся жестокий бой; канцелярия нашего Филиала находилась на Знаменской, и я из квартиры, размещавшейся неподалеку от Зимнего дворца, добирался туда пешком. Наши очень волновались за меня и выделили "телохранителя"; Шеба нашел мне Гузу, который был у них до тех пор поваром; его привели ко мне в фартуке и сказали, что он повсюду будет со мной. Я долго не мог к этому привыкнуть; до сих пор я все делал сам, даже ботинки чистил, а теперь тут был человек, который во что бы то ни стало желал это делать вместо меня. Пришлось привыкать.

Но даже с телохранителем в Петрограде было небезопасно; да и вообще - как он мог помочь, если бы шальная пуля задела нас? Наши настояли, чтоб я ехал в Москву - там, мол, спокойно, а Филиал переберется следом за мной. Ну ладно, я поехал - меня сопровождал и пан Кодл, известный по нашим легионерским романам; но только я добрался до Москвы - там тоже поднялась стрельба. Уже на вокзале был слышен грохот. Я оставил телохранителя Гузу на дороге, чтоб он привез чемоданы на извозчике, а сам пешком отправился в гостиницу "Националь", в центр города, где мне был заказан номер. Подхожу к площади - и наталкиваюсь на военный кордон. "Куда направляетесь?" - спрашивает офицер. - "В "Нацио-

стр. 101

наль", - отвечаю. - "Нельзя, - возражает он, - там стреляют". На площади я увидел, что стреляют с обеих сторон: в одной стороне большевики захватили театр, а противоположную сторону охраняли солдаты Керенского; оттуда и отсюда палили из ружей и пулеметов. Офицер посоветовал мне идти в гостиницу "Метрополь". Иду - передо мной человек, бежит и проскальзывает в большие ворота, которые для него приотворили. Это была гостиница "Метрополь". Я - за ним, но ворота захлопнулись прямо перед моим носом. Стучу кулаком, кричу: "Что вы делаете, отворите!" - "Вы наш клиент? - спрашивает портье. - Только в этом случае я могу вас пустить, - у нас все переполнено".

Мне не хотелось лгать, я только прикрикнул: "Не делайте глупостей, откройте!" От удивления он впустил меня внутрь.

"Метрополь" был вполне респектабельной столичной гостиницей для иностранцев и состоятельных людей, которые прибыли в Москву покутить. В то время вместе с обслугой там было около пятисот человек. На чердаке гостиницы разместилось около пятидесяти юнкеров Керенского, они палили по большевикам, а большевики - из театра - по ним. Когда я уже попал внутрь, ко мне пришел управляющий гостиницей или кто-то еще и сказал, что я должен отсюда уйти, здесь, мол, все занято, и мы не можем вас накормить. "Не пойду никуда, - ответил я. - Мне ничего не нужно, не беспокойтесь". Он оставил меня в покое, в шубе, как я был; больше никто не обращал на меня внимания. Между тем по гостинице все палили, гости перебрались в подвалы, где им дали обед и ужин, а я не получил ничего. Вечером ко мне подошел гостиничный повар - поглядел и подумал, какой, мол, чудак; начал со мной разговаривать и сказал, что ждал из деревни тестя и приготовил для него номер; но поскольку тестю в отель уже не пробраться, то этот номер я могу взять себе. Потом он еще и накормил меня.

Номер находился на втором или на третьем этаже за углом, куда залетела одна пуля, рикошетом от противоположных домов. Я стянул матрац с постели, перенес его в угол на пол и там уснул. Днем, расхаживая по отелю, думал, что теперь делают Гуза и московские чехи, поджидавшие меня. Выйти из гостиницы никто не мог, телефон в вестибюле был отрезан, так что с внешним миром не было никакой связи. Ну, странно все это было, таких бесконечных тягостных дней я в жизни своей не запомню. Сначала было не так уж плохо: стреляли только из ружей и пулеметов; несколько дней спустя большевики принялись обстреливать гостиницу из пушек. Вскоре фронтон отеля, верхние этажи были изрешечены. Гости перебрались в подвалы. Но там я не выдержал, там стояли страшная вонь и шум, плакали женщины и дети. Один поляк, переживший обстрел Перемышля, признался мне, что даже в Перемышле и то не было так жутко. А я каждую ночь пробирался (буквально через провалы, из-за обстрела) в свою комнатенку на чердаке.

Одна картина мне очень запомнилась, так что я вижу ее, как если бы это было вчера. Я стоял в углу у окна и искоса смотрел на улицу - наблюдал, как там. И вдруг вижу - на улице появился парнишка и собирается ее пересечь. Бежит и вдруг падает, раскинув руки. Я думал, что, будь я доктором, по тому, как он упал, угадал бы, куда его ранило. А он так и лежал на тротуаре, папаха откатилась в сторону. Откуда-то из-под лица вытекла струйка крови, потом вторая и третья - я сосчитал, их было семь. Пока я смотрел, прилетел ворон, сел на шапку и уставился на парня. Я испугался, что он вот-вот начнет его клевать, но бессилен был что-либо предпринять, я не мог прогнать ворона... Я видел, что за углом машина Красного Креста, но никто не спешил к парню, потому что стрельба не прекращалась. Потом все-таки над парнем сжалились, за ним пришли, размахивая эмблемой Красного Креста, и унесли. Был ли он еще жив, не знаю. И таких картин перед глазами...

Поскольку телефон был у входа, куда залетали пули, к аппарату запрещено было подходить; но я все-таки пробрался в будку и позвонил нашим, сообщив, где я- все думали, что меня уже нет в живых. Гуза как-то вечером даже попытался принести мне белье, но вынужден был вернуться. Вскоре (тоже ночью) кадеты отступили, а большевики все стреляли. Отель сдался, и победители постановили, что назавтра, по-моему, это была суббота, клиенты могут убираться. Для переговоров с большевиками от русских был выбран парламентарием один поляк, а иностранцы (их было более сорока) командировали меня.

Мы сложили в кучу все оружие, что оказалось в отеле, но часть заряженных револьверов и патронов поляк спрятал - на тот случай, если бы началась бойня -

стр. 102

тут уж было безразлично - оборонялись мы или нет. Особенно он боялся нападения на женщин, из-за этого могла бы возникнуть повальная резня. О скрытом оружии знали только несколько человек. Большевики захватили отель, забрали оружие - это была какая-то странная команда, с ружьями на шпагатах и вообще... Отвели нас под стражу. Один такой вояка потянул мое кольцо с галстука. По-моему, это был алюминиевый перстенек с красным стеклышком; наши ребята сотворили его из зажигалки и подарили мне на память; но поскольку никаких перстней (кроме обручального) я не ношу, то я завязывал им галстук. Я показал перстенек солдату, сказал, что это алюминий и стекло и что это подарок; если он хочет - я отдам. Он не захотел. И я шутливо спросил, отпустит ли он меня. "Захочу отпущу, - ответил солдат. - А захочу- зарежу". Однако не зарезал. Кое-кто из клиентов подкупал стражников, но я не умею давать взятки, это очень унизительно. Хуже стало, когда стражники вдребезги напились, отыскав в отеле вино. Я пошел к их командиру и попросил заменить охрану. Он послушался и привел других охранников. После бесконечно тянувшейся ночи пришла комиссия - проверить наши паспорта; комиссию возглавлял, судя по одежде, - студент. Среди жильцов был один латыш, социалист; он знал мою работу о марксизме; этот латыш очень мне помог, оградив от неприятностей.

Спустя неделю меня выпустили; потом я жил у наших земляков, у Орсага, Рикси и снова начал работать с нашим Филиалом, организовывать наш корпус.

Наши парни ходили смотреть тот расстрелянный отель, где я провел несколько суток; ключи от него один из них передал в музей в Турчанском Святом Мартине.

Из Москвы я уехал в Киев, поскольку корпус размещался в предместье Киева.

Там я разместился в отеле "Париж" на Крещатике; но стоило мне туда приехать, как большевики осадили Киев, а когда миновал срок капитуляции, начали орудийный обстрел города...

Вскоре большевики ворвались внутрь города, и бои шли на улицах...

Однажды мы с Клецандой шли на вокзал для переговоров с командиром большевиков; вдруг перед вокзалом - цвак! - и лишь на дюйм от наших голов пролетела пуля и врезалась в телеграфный столб. Неподалеку во дворе два паренька баловались с заряженным ружьем; задели курок, одного мальчика убило, а пуля залетела к нам.

Настоящий страх я испытал лишь тогда, в Москве, когда вояки перепились; это могло иметь чудовищные последствия. А во всех прочих случаях страха я не испытывал, а если уж и боялся, то никак не показывал виду, уже ради наших ребят должен был держаться спокойно. Ну как бы я мог командовать ими, если бы они видели, что я дрожу от страха? Обо всем об этом и об отдельных происшествиях можно было бы рассказывать бесконечно, но я уже забываю многие детали, да и честно сказать - не люблю я об этом вспоминать. Голова теперь забита иными деталями.

(Продолжение следует)

Примечания

1. Дело решенное (лат.).

2. Искусство; ради искусства (франц.).

3. Больше образования для ремесленников (нем.).

4. Прочь от Рима (нем.).

5. Учительница жизни (лат.).

6. Деликатно, без общественной огласки (лат.).

7. Движущей силой (лат.).

8. Точная, предметная фантазия (нем.).

9. Поэзия и правда (нем.).

10. Дени Эрнест (1849 - 1921), французский буржуазный историк, славист, профессор Сорбонны. В 1915 г. основал газету "Чешская нация", где пропагандировал идею создания чешского самостоятельного государства.

11. Пансион (англ.).

12. Воздушных налетах (англ.).

Постоянный адрес данной публикации: