Саратов. Научная книга. 2005. 249 с.
В монографии доктора исторических наук, главного научного сотрудника Института научной информации по общественным наукам РАН А. В. Гордона идет речь о влиянии марксизма в его вульгаризированном советском варианте и видоизменявшихся идеологических потребностей сталинского режима на отечественных специалистов по Великой французской революции. Результатом подобного взаимодействия стало ее каноническое истолкование, которое утвердилось в нашей историографии с середины 1930-х годов. В рассматриваемый период Французская революция являлась "горячим" сюжетом, а сегмент исторической науки, занятый ее изучением - одним из наиболее "простреливаемых" (с. 120).
Благодаря размаху, радикализму и масштабным последствиям эта революция стала своеобразным архетипом революции вообще. Поэтому и политические лидеры, и историки постоянно сопоставляли случившееся в начале прошлого века в России с тем, что было в свое время во Франции, проводили параллели, искали аналогии, пытались извлечь уроки и избежать повторения прошлых провалов и ошибок.
Временной пласт чуть ли не в четверть века, поднятый в рецензируемом труде, не был однородным. А. В. Гордон замечает, что относительно благополучной для исследователей выглядит вторая половина 1920-х годов (с. 24, 229 - 230). Отечественные ученые еще имели возможность поработать во французских архивах. Одновременно стараниями главы Института Маркса и Энгельса Д. Б. Рязанова в хранилища нашей страны попали часть прессы эпохи революции, фонды некоторых ее деятелей, публицистика той поры. Завязывались контакты с зарубежными историками. Заметим, что смещение французской историографии революции "влево" облегчало взаимодействие.
Активное изучение народных движений, радикальных политических течений, аграрно-крестьянской проблематики, общественной мысли XVIII в. способствовало дискуссиям как по отдельным вопросам, так и по интерпретации революции в целом. Они подстегивались и известной двойственностью марксистского подхода. В столкновение приходили "экономическое объяснение" и классовое толкование. С позиций марксизма главная задача Французской революции
стр. 167
виделась в установлении буржуазного строя. Но исследования историков свидетельствовали об антибуржуазных настроениях сельских и городских низов, на стороне которых были социальные симпатии советских историков, о препятствовавшей рыночным капиталистическим отношениям якобинской власти, считавшейся венцом революционного действа. Логика размышлений в этом русле заставляла Я. М. Захера, Г. С. Фридлянда, С. М. Моносова, С. Д. Кунисского и Я. В. Старосельского говорить об объективной реакционности "бешеных", якобинской диктатуры и даже предполагать прогрессивность термидорианского переворота (с. 42, 45 - 48, 191).
В конце 20-х - начале 30-х годов для ученых настали трудные времена. По "Академическому делу" уголовному преследованию подверглись те, кто принадлежал к "старым школам", а позднее разносная критика обрушилась на историков-коммунистов. В новейшей литературе все это объясняют по-разному. Некоторые полагают, что гонения на Е. В. Тарле, С. Ф. Платонова и других академиков были инициированы М. Н. Покровским и его окружением, но власть быстро разобралась, выпустила из тюрем и вернула из ссылки пострадавших, зато "взялась" за их обидчиков - историков-марксистов. Революционно-интернационалистским устремлениям последних противоречила государственно-патриотическая линия, к которой все больше склонялся И. В. Сталин.
А. В. Гордон энергично, а, главное, доказательно оспаривает эту версию. Он считает, что план властей был хорошо продуман и предусматривал наступление на "двух фронтах". Цель же была одна - "равнение в рядах", то есть установление режима единомыслия (с. 65 - 66). Еще больше убеждает другой аргумент исследователя. "Академическое дело" являлось частью и отражением "великого перелома". Уничтожение собственнических элементов на селе и в городе сопровождалось устранением и "перековкой" "буржуазных специалистов" в производственной ("Шахтинское дело", процесс Промпартии) и научной сферах. Таким образом, истолкованию, скользящему по поверхности событий, А. В. Гордон противопоставляет интерпретацию, связанную с их осмыслением.
Заслугой автора является раскрытие культуры партийности, утвердившейся в нашей науке с 1930-х годов. Обществоведы вне зависимости от принадлежности к ВКП(б) квалифицировались как боевой отряд партии. В качестве идеологии выступал ленинизм, редуцированный и интерпретированный Сталиным. Сформулированные в текстах последнего установочные тезисы становились аксиомами, частью священного канона, никак не подлежавшего критическому рассмотрению. Обязательным для работ историков являлось обильное цитирование классиков марксизма. Но и здесь речь шла о выдержках дозволенных, апробированных. Автор устанавливает, что большевистская власть умело использовала для контроля над учеными некоторые процессы, присущие научной среде: конфликт поколений, личные амбиции, групповщину. Нередко проходили идеологические кампании со всей их атрибутикой: "проработками", "разоблачениями", "покаянием" виновных. За этим следовали организационные выводы и соответствующие действия: исключение из партии, увольнение с работы, арест, Гулаг, казнь. Характеризуя культуру партийности, исследователь добавляет еще один любопытный штрих. Он отмечает широкую распространенность особого жанра научной литературы - "противизма", когда публиковались сборники и статьи, заглавия которых начинались со слова "против" (с. 114).
На протяжении 1930-х годов взгляды Сталина претерпели определенную эволюцию, хотя публично подчеркивалась неизменность доктрины. В действительности же имело место движение от революционаризма к государственности. К середине десятилетия процесс находился на полпути: государственные интересы выдвигались наравне с классовыми (с. 136).
Новые веяния коснулись и историков Французской революции. Акцент принципиально делался не на революционных устремлениях и социальных идеалах, а на власти якобинцев и ее методах управления. "Перекличка" в научной литературе между русской революцией и большевистским режимом, с одной стороны, и Французской революцией, с другой, только усилилась. Так под пером Г. С. Фридлянда, изучавшего взгляды Марата, публицист предстает теоретиком революции, создателем учения о диктатуре плебейских масс, своеобразным предтечей Ленина. Подобные модернизаторские аналогии были и у Я. В. Старосельского. Подкрепляя сталинизм и оспаривая буржуазно-либеральные ценности, он фиксировал в якобинском периоде победу "классово-диктаторских методов" над "формально-демократическими целями" и писал о движении к "демократии нового типа". Подобные характеристики становятся общим местом. А. В. Гордон находит название для этой идеализаторской традиции - якобинократизм (с. 198).
Расхождения между рецензентом и автором начинаются с оценки статьи Н. М. Лукина "Ленин и проблема якобинской диктатуры". Здесь советский ученый применяет к французской революционной истории ленинские идеи о движущих силах и гегемоне демократической революции. На этой основе удается примирить формацион-
стр. 168
ную теорию с классовыми симпатиями коммунистов. Одновременно, ссылаясь на ленинские признаки революционно-демократической диктатуры и легитимизируя сталинские методы управления страной, Н. М. Лукин с одобрением пишет о том, что якобинский режим опирался не на закон, а на военную силу и террор. Результатом раздумий тогдашнего лидера отечественных "западников" стала концепция революционно-демократической диктатуры якобинцев. Ленинская формула "якобинцев с народом" была отнесена Н. М. Лукиным, ко второму этапу периода их правления - с сентября 1793 г. по март 1794 г., когда "низы" добились наибольшего влияния и к ним на время перешла гегемония в революционном движении. Поразительно, что и после гибели ученого в ходе репрессий, в коллективном труде, подводящем итог ранней советской историографии Французской революции, говорилось то же самое. "В этот период-с сентября 1793 г. до марта 1794 г. - диктатура якобинцев "была подлинной диктатурой низов". На несколько десятилетий данная интерпретация стала официальной, канонической.
Но А. В. Гордон оспаривает такое объяснение историографических процессов, предлагая иные аргументы. По его мысли, в конце 1930-х годов власть и ее идеологический аппарат акцентировали главное внимание на отличиях Французской буржуазной революции от Октябрьской социалистической. Насаждалось даже впечатление о последней - Русской как об антиподе Французской. Но одновременно сохранялись и прежние представления о революционном сдвиге XVIII в., как о прототипе того, что позже произошло в России. Подобная двойственность, как считает автор, не давала возможности сформулировать единое видение Французской революции (с. 222).
Такое предположение не выглядит убедительным. Советская власть возвела Октябрь 1917 г. в ранг Абсолюта, с коим соизмеряла другие революции и общественные движения. Понятно, они "не дотягивали" до эталона. Французской революции вменялась в вину ее "классовая ограниченность". Но, в целом, оценки этого грандиозного события, а тем более его якобинского периода, оставались высокими. Сталинизм способствовал единомыслию и в данном вопросе, закрепив концепцию Н. М. Лукина в качестве господствующей.
Побуждают к спору и некоторые другие положения работы. Проникшийся естественной симпатией к героям своего повествования, А. В. Гордон отмежевывает их от позитивной трактовки террора. Он даже полагает, что устремления партийного руководства и ученых в этом вопросе являлись противоположными (с. 217). Конечно, когда ученые не имели отношения к репрессивным инициативам властей. Вероятно, внутри научного сообщества позиции различались. Одни действительно восхваляли и пренебрежение якобинцев к правовым нормам, и известные методы "правосудия" в нашей стране, другие в целях самосохранения вынуждены были следовать чуждой им террористической риторике. Как бы то ни было, в текстах доминировали оправдание якобинского террора и подчеркивание его исторической необходимости.
Исходя из лучших побуждений, автор резко разделяет историков и власть. Создается впечатление, что последняя только навязывала исследователям идеологические формулы, которые те пассивно и с тяжелым сердцем воспринимали. Но дело обстояло несколько иначе. Имело место обоюдное движение друг к другу. Партийное руководство, конечно, "спускало" некие аксиомы, но ученые их, во-первых, интериоризировали, а, во-вторых, разрабатывали на этой основе концепции изучаемых проблем. По своим взглядам и жизненному пути представители новых школ принадлежали к революционерам-марксистам. Они искренне поддерживали советскую систему, а преемственность между большевизмом 1920-х годов и сталинизмом 1930-х была сильней, чем разрыв.
Серьезное исследование А. В. Гордона обогащает наши знания и представления об историографических процессах, протекавших в советской науке.
Новые публикации: |
Популярные у читателей: |
Новинки из других стран: |
Контакты редакции | |
О проекте · Новости · Реклама |
Цифровая библиотека Украины © Все права защищены
2009-2024, ELIBRARY.COM.UA - составная часть международной библиотечной сети Либмонстр (открыть карту) Сохраняя наследие Украины |