Автор: Сандрин ЛЕФРАНК

Многие исследователи заблудились в мирах, населенных привидениями, силуэтами¹ и даже, в некоторых случаях, запоздало идентифицированными телами² : Часто только таким образом достигается эффект "присутствия" большого числа "исчезнувших" при определенных авторитарных режимах людей, особенно в Латинской Америке. Коллегами по несчастью "пропавших без вести" являются утратившие власть официальные лица и те, кто подвергался произвольному задержанию и пыткам, независимо от того, высказывались ли они по этой проблеме или нет. Предпринимаемые расследования такого рода вынуждают исследователей выслушивать обвинения, выдвигаемые семьями тех, кто "исчез", и влекут за собой суждения, которые по-прежнему питаются ненавистью, даже тогда, когда насильственные действия уже отошли в прошлое.

Проблема для исследователей при таких обстоятельствах состоит в их отношении к их собственным мотивам: что побудило их обратиться к такому предмету исследования, как мир насилия? Этот выбор и изначальный подход к изучаемому предмету никогда не говорят об отменной объективности, о чисто "научных" интересах. Этот выбор обусловлен социальными свойствами, гневом, который питается ценностями или политической позицией, и даже совершенной случайностью, что в большинстве случаев приводит к тому, что исследователь возводит непреодолимую стену между преступником и жертвой. Переход от этих первичных мотивов исследования к конструкции объекта и непосредственно к анализу еще более противоречив. Какой научный подход следует принять в отношении к анализу причин, проявлений и последствий экстремального насилия? Исследователи могут "проглотить" свой гнев, и таким образом выбрать молчание. Они могут выступать публично и претендовать на "информированную" политическую позицию. Наконец, они могут ревизовать маниакальную идею, с которой они приступили к исследованию мира насилия, и заменить ее объективным анализом. Таким образом, возможны три подхода в рассмотрении предмета "экстремального насилия".

Вместо того, чтобы погружаться в самоанализ, хотелось бы подвергнуть сомнению очевидную ясность этого выбора и показать, что даже тогда, когда ученый предпринимает исследование, которое претендует на объективность, объект "экстремального насилия" не может быть конструирован "обычным" путем. Это не говоря уже о том, что аналитический подход неизбежно полностью зависит от предпочтений исследователя как индивида, иногда даже патологических тенденций, указывающих на некоторое возбуждение от фактов насилия (Boltanski, 1993, 167ff; Balibar,

Сандрин Лефранс - научный сотрудник лаборатории системного анализа Национального научно-исследовательского центра, университет Парижа X. Ведет исследования по теме "выхода" из насилия. Ее публикации включают: "L'homme politique: une bete d'aveu?" в Le Remords, Dignite du coupable? (1999) и Politiques du pardon (2002)

стр. 37

1996, p. 64), или же выступает в качестве необходимого выражения политической позиции через научное исследование. Мое беспокойство вызывает тот результат, который может дать подобный подход, в котором не соблюдается протокол научного расследования в той части анализа, которая в принципе должна быть наименее открытой для диспута, т.е. речь идет о той дистанции от объекта, которая должна гарантировать объективность ученого. В данной статье предлагается точка зрения, считающая правильным установить определенные границы для разоблачений, и сохранить защитные и нейтрализующие механизмы, необходимые для того, чтобы справиться с таким депрессивным объектом исследования. Воздерживаясь от объяснений личных причин, предопределивших выбор "экстремального насилия" в качестве объекта изучения, и предлагая вместо этого к обсуждению творческие усилия, задействованные в сборе эпистемологических правил, призывая не учитывать эти мотивы в социальном отношении к насилию, абстрактный исследователь мог бы продемонстрировать своего рода пуританизм, характерный для изучения "отвратительных" объектов³ . Однако такой может быть цена за то, чтобы пролить свет на особенность взаимоотношений с объектом "насилия".

"Отсутствие" насилия и "примирение"

Есть еще одно оправдание для отказа от субъективного самоанализа. Эпистемология связи с насилием неуловима, т.к., похоже, не существует каких-либо эпистемологических рекомендаций, специфических для "насилия" и тем более для "экстремального насилия", если только речь не идет об "interdit du tel quel", обсужденном Люком Болтански в La Souffranee a distance, т.е. обязательстве каждого воздержаться от описаний фактов. Те, кто желает, чтобы при чтении их трудов их не подозревали в нездоровом интересе к насилию, оказываются перед дилеммой: либо выводы будут сделаны, исходя из сделанного ими выбора в пользу такого рода исследований, либо потребуется наложить эмбарго на описание тяжелых фактов; но они не имеют в своем распоряжении специфической эпистемологии. Правила, касающиеся "правильной дистанции" при обращении к проблеме насилия непостоянны, рассыпаны по крупицам в разных конкретных исследованиях. Работы по эпистемологии в социальных науках даже не касаются этого вопроса. Следовательно, соображения, которые справедливы для данного случая, так же как и для прочих иных, могли бы определяться "ценностью свободы" в Веберовском смысле (Wertfreiheit): принципом, запрещающим любую связь между наукой и ценностными суждениями самого ученого, а также дистанцией от объекта, которую необходимо соблюдать. Отсутствие правил можно было бы трактовать не как пробел, который необходимо заполнить, а как возможный симптом, указывающий на сложность отношения к данному объекту. Следует сместить перспективу от противостояния экстремальному насилию в одиночку, от страданий, которые оно причиняет, к позиции исследователя в отношении социальных взаимосвязей с таким насилием. Мы понимаем, что ни один исследователь не может претендовать на отменную объективность по той простой причине, что исследователи продолжают жить в обществе и поэтому не могут полностью отстраниться от представлений, в нем преобладающих. Зависимость научного анализа от социальных взаимоотношений и связей усиливается здесь особенностью характеристики объекта "насилия": вне сомнения существует такая вещь как насилие само по себе (физическое насилие, ведущее, например, к "исчезновению"), но такое насилие не существует как насилие до тех пор, пока оно не классифицировано в этом качестве, а процесс классификации всегда весьма противоречив (Michaud, 1978, 14 - 22).

Подобное смещение акцентов позволяет увидеть, в какой степени эти социальные взаимоотношения могут быть реинтегрированы в безусловную эпистемологию социальных наук. Политические науки, к примеру, могут трактовать объект "насилия" как факт жизни, обычно помещая его в континуум практики доминиро-

стр. 38

вания, и часто отводят насилию фундаментальную роль. Когда же невозможно объяснить само это явление, как это может быть в случае с "экстремальным" насилием, в политических науках используют скорее некоторые неуловимые способы, а не эпистемологические предпосылки, для нейтрального суждения о насилии, иногда оправдывая его соображениями о "положительном" социальном отношении к насилию.

Возникающая здесь проблема касается определенных методов дистанцирования, которые используются в политических науках перед лицом экстремального насилия. Если более точно, то речь идет об изобретении таких форм взаимного использования политических, социальных, а также индивидуальных усилий, которые могут быть направлены на преодоление "памяти" о некоторых эпизодах экстремального насилия. Проблему можно сформулировать и по-другому: какими соображениями, отличными от императива Wertfreiheit, диктуется установление критериев для "правильной дистанции" от объекта? Стоит с самого начала внести ясность: данная статья не ставит цель разоблачить тайный сговор между исследователями и властями, забывающими о своих преступлениях. Конечно, ученые часто помогали в оправдании насильственных действий, а иногда и предвосхищали их. Правительства также иногда предпринимали попытки - посредством амнистий, например - предотвратить отправление правосудия после совершения преступлений, включая преступления, совершенные агентами предыдущих правительств. Наше беспокойство, однако, вызывает не столько сговор подобного рода, умышленный или же нет, сколько возможный и неожиданный уход ученых от применения эпистемологических правил в подлинно научных целях.

Этот двусторонний процесс дистанцирования - в научных целях и "в общих интересах" - рассмотрен здесь в специфическом контексте: в ходе репрессий, осуществлявшихся тремя военными режимами в Латинской Америке (Аргентине, Уругвае и Чили) и при режиме апартеида в Южной Африке. Хотя и крайне непохожие, оба режима напоминают друг друга использованием систематического государственного насилия. Эта, и в особенности хорошо известная репрессивная практика авторитарных режимов, обозначаемая как "исчезновения (пропажи)" людей, представляют собой классический пример экстремального насилия, которое не носит массового характера. Подобное насилие селективно: представители вооруженных сил и спецслужб выбирают свои жертвы в соответствии с преимущественно политическими критериями⁴ . Такие режимы давали относительно мало жертв: например, 164 "пропавших" в Уругвае и от 9 до 15 тысяч "исчезнувших" в Аргентине, если можно доверять выводам "честных" комиссий. Вместе с тем, такая репрессивная практика, оказывает воздействие на все общество, хотя и ставит цель всего лишь сломить сопротивление "подрывных" элементов, "устрашить" их родственников и, в более широком смысле, групп, к которым они принадлежат. "Исчезновения" людей обрекают родственников жертв предпринимать бесконечные поиски этих "живых мертвецов", кого они даже не могут оплакать и которые даже не признаются мертвыми до тех пор, пока не найдены их тела. Так как "исчезновения" характеризуются невидимостью (Bigo, 1994), должна быть установлена их насильственная природа, как исследователями, так и людьми, которых это касается напрямую. Вдвойне сложно применять в таких случаях классификационный тест, который должен применяться к любому насилию, так как отсутствуют тела жертв. Здесь единственное видимое страдание в действительности испытывают только родственники. Они пытаются доказать акт насилия, который не оставил следов: "исчезновения" не оставляют тел, независимых свидетелей, легитимных доказательств. Данным предметом занимаются другие ("исчезнувшие" более ничего сказать не могут). Дела ведутся и в интересах других, т.е. не прямых жертв, т.к. их родственники и другие члены общества должны быть уверены в том, что насилие и смерть действительно имели место. Идея здесь состоит главным образом не в том, чтобы описать известный акт насилия, а в том, чтобы признать актом на-

стр. 39

силия сам факт исчезновения (а именно в отношении "пропавших без вести").

Такой процесс классификации с самого начала направлен против отказа агентов авторитарных режимов признать "исчезновения". После прихода к власти демократические правительства сталкиваются с необходимостью приспособиться к реальности "выхода" из насилия. Представители демократических правительств взывают к обществу с просьбой "преодолеть" память о насилии. Такая память носит парадоксальный характер, так как факт насилия еще надо доказать, а те, кто несет за него ответственность, по-прежнему участвуют в политическом процессе⁵ . Преступники не понесут наказания: закон о так называемом "Полном прекращении" (Аргентина), закон, аннулирующий государственные требования о наказании некоторых преступлений (Уругвай) и закон об укреплении национального единства и примирении (Южная Африка) накладывают большие или меньшие ограничения на привлечение преступников к ответу и преследования за преступления. Насилие найдет свое отражение в исторических трудах, но сделано это будет в соответствии с необходимостью примирения, чего и добиваются эти правительства.

Все вышесказанное о насилии имеет отношение к выходу из насилия. Жертвы часто требуют права оплакать пропавших, правительства говорят о необходимости для политического сообщества избегать втягивания в прошлое, и очень часто получают поддержку своей политики со стороны "молчащего" электорального большинства. Те же, кто повинен в насилии, рассчитывают на то, что со временем воспоминания ослабнут. В этом они следуют примеру Аугусто Пиночета: "Вы хотите, чтобы я рассказал вам, как достигаются мир и успокоение? Вы знаете, как гасят огонь? Он никогда не тушится наполовину. Вы берете ведро холодной воды, вы выплескиваете воду на огонь, вот как это происходит. Вот как вы добиваетесь примирения!". "Исчезновения", практиковавшиеся для того, чтобы разрушить общественные связи, простиравшиеся вокруг индивидуальных жертв и таким образом избежать применения правовых действий, могут, таким образом, быть поняты с точки зрения того, какое воздействие эта практика оказывала на "непрямые жертвы" и, через них, на все общество. Исследователи, которые стремятся уловить это воздействие и лежащие в его основе причины должны перенести центр исследования с насильственной практики как таковой на обсуждение насилия. Необходимость для исследователей дистанцироваться возрастает вдвойне ввиду того факта, что то, что составляет предмет аналитической работы, отчеты о насилии и "оправдания", выдвигаемые проводниками насилия, уже содержат в себе попытку дистанцирования от этого насилия.

Исследователь и жертва: дистанция от объекта и примирение с живыми

Работа исследователей, сталкивающихся с "отсутствием" насилия, есть нечто более сложное, чем простое усилие по примирению их субъективной позиции с научным императивом дистанцирования. Исследователям приходится конструировать "правильную дистанцию" визави с объектом в особом политическом и социальном контексте. Очевидное сходство этих двух процессов дистанцирования от экстремального насилия - одного, в котором задействован исследователь, стремящийся добиться максимальной степени объективности, и другого, в котором действуют определенные группы и правительства в обществах, имевших дело с "исчезновениями" - предполагает необходимость сравнения этих процессов. Где научная объективность отвечает интересам политического примирения? В какой степени ожидания тех, кого признали жертвами экстремального насилия, сопоставимы с требованиями, которые предъявляют себе те, кто изучают эти дела?

Когда правительства проводят политику "примирения", они ожидают от прямых и не прямых жертв, что те преодолеют отторжение по отношению к другой стороне (преступнику), притом, что это отношение

стр. 40

является составной частью насильственно разрушенной идентичности жертв. Подобные ожидания основываются, конечно же, на требованиях Realpolitik но также и на "медицинских" или психологических соображениях. Законы и политические дискуссии предназначены для залечивания ран, или же достижения катарсиса, с другой стороны, примирение же служит примером положительной формы потери памяти, сравнимой с лечением психоанализом⁶ . Разумно мыслящие жертвы должны таким образом понимать, что то, что было периодом широко распространенного насилия, началось и закончилось, а не сосредоточиваться на моменте несоразмерных личных страданий. Надо признать, что их желание быть услышанными, с их свидетельствами о насилии, должно соотноситься с общим интересом умиротворения общества. Им надо преодолеть собственное "несбалансированное" стремление погрузиться в память о насилии, и разорвать поток памяти о личных страданиях для того, чтобы увидеть ситуацию с точки зрения более общей перспективы.

Требования, предъявляемые правительствами по отношению к жертвам, в некоторой степени сравнимы с задачами, встающими в связи с изучением этого феномена студентами (и вопросами, которые им задают другие): возбуждение, (или замешательство), перед лицом "патологического", не должно влиять на обоснованный анализ. Подробности пыток, например, не должны разглашаться, или хотя бы не полностью. Опять же, насилие должно быть "нормализовано", сделано менее "одиночным" для целей компаративного анализа, и практика насилия должна анализироваться как более широкая рациональная стратегия - подход, который несет в себе риск упустить решающие аспекты экстремального насилия (Semelin, 2001, р. 13 - 15). Когда такой подход приводит к исключительно инструментальному взгляду на насилие, такая необходимость вернуть экстремальному насилию "значение" приобретает особый смысл в контексте рассматриваемого здесь сюжета, когда протагонисты пытаются сделать свои совпадающие версии истории преобладающими над другими. Правительственные призывы к примирению фактически совпадают с определенными эпистемологическими правилами, которые, безусловно, принимаются исследователями, занимающимися насилием. Утверждается, что необходимо перейти от ненависти к преступникам к нейтральному пониманию их мотивов и действий, от сострадания к жертвам к осознанию стратегических аспектов их воинственной деятельности. Мы обнаружим здесь одну из традиционных черт подхода к страданию, которая принята социальными науками, как это проанализировано Люком Болтански: спонтанный и беспричинный характер эмоций ставится под вопрос, таким образом, чтобы рациональные стратегии, лежащие в основе этих эмоций, могли бы быть обнаружены (Boltanski, 1993, р. 127 - 128).

В рассмотренных условиях столь странная конвергенция между ситуацией, в которой находится исследователь, стремящийся к правильному дистанцированию, и той, в которой от жертв ожидают примирения с живущими, приобрела видимые очертания. На юге Латинской Америки и в Южной Африке, например, правительства искали сотрудничества со специалистами в области социальных наук. Историки, социологи, юристы и др. принимают прямое участие в формулировании политики примирения. Они же становятся собеседниками жертв. Работа по сбору свидетельств, которую они иногда выполняют, включает проверку и оценку отдельных историй; отчеты так называемых комиссий по "установлению истины и примирению" предлагают образец комбинации свидетельств жертв и более общих комментариев, цель которых состоит в том, чтобы установить масштабы совершенных преступлений и поместить их в контекст истории насилия. Но они также выполняют "исцеляющую функцию", как это названо в докладе Южноафриканской комиссии по установлению истины и примирению. Выслушивание жертв предназначено для того, чтобы принести им облегчение, и в то же время получить материал для обоснованного исторического доклада, приемлемого для большинства. И когда отчет составлен, социальный императив признания факта насилия

стр. 41

с перспективой примирения имеет значение не меньшее, чем любые принятые "правила" действий. Такая версия событий, одобренная властью, если не совершенно официальная, как бы поглощает жалобы. Однажды произведенная, такая версия может использоваться для того, чтобы жалобы ушли в область не упоминаемого, о чем не должно когда-либо говорить снова, если только это не представляет угрозы самому этому невероятному социальному консенсусу, не говоря уже об условиях научной разборчивости. Применение эпистемологических соображений в социальном урегулировании вопросов, связанных с насилием, и к тому, как жертвы относятся к своим страданиям, становится весьма заметным явлением. В свою очередь, соображения - имеющие общую психологическую природу - относящиеся к индивидуальному катарсису, присутствуют в научных трудах. Южноафриканская комиссия по установлению истины и примирению, например, позаимствовала методы и выводы социальных наук в том, каким образом трактуются преступники; члены комиссии пытались рассматривать этих людей скорее как "многомерных и находящихся в окружении определенных обстоятельств индивидов, чем просто охарактеризовать их проводниками ужасающих деяний" (Truth and Reconciliation, 1999, vol. 5, ch. 7.2). Комиссия, таким образом, выбрала позицию "смотрителя, аутсайдера, наблюдателя, летописца, оценщика, ученого" и рассматривала мотивы и причины событий с этой точки зрения взирающего со стороны. В этом как раз и состоит позиция, между нейтралитетом и

стр. 42

сопереживанием в интересах аналитического осмысления, которая и приводит к дарованию амнистий и цивилизованной дискуссии с теми, кто несет ответственность за репрессии.

Соединение этих двух способов в рассмотрении "правильной дистанции" - способа, принятого учеными и другого, принятого институтами, ответственными за обеспечение "выхода" из насилия - легитимизирует, таким образом, или даже создает базу для определенной политики примирения.

Социальное дистанцирование и научное дистанцирование: "правильная дистанция"

Сближение между научным и социальным дистанцированием находит свое продолжение в построении теории "выхода" из насилия. Позиции ученых и "примирителей" пересекаются весьма удивительным образом в той области политической науки, которая, вдохновляемая теорией рационального выбора, принимает в качестве объекта исследования "переход к демократии". Транизитологи, в действительности, обеспечивают обоснованное оправдание правительственному решению о компромиссе, даже когда их собственное взаимоотношение с насилием может диктоваться стремлением поступать более жестко с теми, кто развязал насилие. Джулермо О'Доннелл и Филипп Шмиттер, например, не решают дилеммы, возникающей в связи с внутренней борьбой между их личным предпочтением к "справедливости" и "разумным решением", состоящим в том, чтобы "похоронить прошлое". (O'Donnell, Schmitter, Whitehead, 1991, p. 28 - 32). Другие, такие как Сэмуэл Хантингтон, без колебаний выдвигают "руководство для демократизаторов", рекомендующее отказаться практически во всех случаях от преследований, подкрепляя свою рекомендацию предложением обеспечить "беспристрастное публичное обсуждение" исторической правды (Huntington, 1991, ch. 5).

В более широком плане транзитологический подход, так же как и тенденция "разрешения конфликта" (Jeong, 1999), и другие теории, которые не принадлежат к каким-либо "школам" (Osiel, 1997, р. 153 - 158), демонстрируют предпочтение к объединению: продолжающееся несогласие и проявления ненависти рассматриваются как неприемлемые с точки зрения общего интереса, но также и с точки зрения установления научной ясности о причинах соответствующих действий. "Правильная дистанция", которая требуется для научного анализа, приводит, таким образом, к напряженности, когда представители жертв, как, например, лидер организации Матерей Плаца де Майо в Аргентине, объявляют о том, что "чувство ненависти необходимо"⁷ . Те, кто осуществлял насилие, считают этих женщин сумасшедшими; большинство ученых считает их неразумными.

Научная дискуссия по поводу "дистанцирования" увязывается, таким образом, с требованием о том, чтобы жертвы также дистанцировались от событий, а в некоторых случаях и оправдывает это требование. Стертость границ между дистанцированием, необходимость которого диктуется исключительно требованием Wertfreiheit, с одной стороны, и требованием дистанцироваться, выдвигаемым в качестве политической и социальной необходимости, с другой стороны, предполагает обсуждение вопросов о естественном контексте понимаемого научного дистанцирования, которое действительно выступает как "общественная польза". Так, аргентинский писатель Рикардо Пиглиа утверждает, что самые разные типы рассказов, звучащие в период выхода из насилия, поощряют самопознание общества⁸ . Он заключает: "Было бы трудно найти лучше выстроенный софизм; демократическое распределение ответственности...". Если его аргументация принимается, сами способы, которыми составляются приемлемые летописи событий, становятся частью поиска мягкого выхода из насилия, возможно, в ущерб пониманию его причин.

Гипотеза подобного рода не обязательно означает, что построение критериев для научного дистанцирования приводит к не более чем совпадению с социальными нормами, касающимися трактовки "приемлемого" насилия. Нельзя воспринимать

стр. 43

ее и в качестве нападок на консультативную роль, выполняемую некоторыми упомянутыми учеными (такими как "транзитологи"). Скорее, значение ее заключается в том, что эпистемологические правила, собранные по частицам исследователями, анализирующими экстремальное насилие, не могут вырываться из особого политического контекста (в противоположность политическим намерениям). Иногда научные правила применяются в конструировании социальных норм, и наоборот.

Кроме рассмотренных здесь ситуаций, возникающих в связи с "выходом из насилия", этот вопрос о границах "правильной дистанции" ставится также и сообществом историков, и в более широких кругах специалистов в области социальных наук, которые рассматривают вопрос о статусе жертв и свидетелей. На фоне критики "диктатуры свидетельских показаний" (Audoin-Rouzeau, Becker, 2000, p. 52) и "злоупотреблений памятью" был выработан консенсус по поводу того, что составляет объективность исследователя. Теперь "правильное расстояние", которое должно соблюдаться между исследователем и жертвой, и между исследователем и преступником, скрыто или открыто воплощается в конструирование образа "хорошей жертвы", т.е. такой, которая способна подняться над его или ее индивидуальными страданиями и пытается увидеть более широкую картину происшедшего. Те же самые внутренние причины, которые на научном уровне побуждают ученых дистанцироваться от свидетельских показаний жертвы, позволяют им занимать позицию в политической дискуссии и выступать арбитром отношений вовлеченных в процесс сторон; возникает вероятность "неоспоримости преимущества в переключении внимания со страданий одного человека или семьи к страданиям других, что позволяет воздержаться от претензий на исключительный статус одной жертвы" (Todorov, 1993, р. 42). Таким образом, отношение исследователя к экстремальному насилию порождает дилемму, которая, частично из-за ее связи с социальным и политическим отношением к насилию, кажется неразрешимой:

правила, в соответствии с которыми происходит построение "правильной дистанции" - это те же правила, которые возвращают исследователей в центр политической дискуссии, не позволяя им отстраниться от затруднительного выбора между жертвой/преступником.

Сложность принципа "правильной" научной дистанции можно вне всяких сомнений отнести на счет невозможности оторвать исследование экстремального насилия от особого исторического контекста. Дистанцирование выражает как необходимость в Wertfreiheit, так и демократическую озабоченность. Научные рассуждения (к примеру "транзитологов") по поводу выхода из насилия предназначены для демократий, которые приобщены к мирному процессу, или же в которых это необходимо сделать, главным образом посредством достижения компромисса перед угрозой крупномасштабной конфронтации. В некотором смысле эти правила напоминают о "правильной дистанции" в демократии. Пьерр Лежандр и Антуан Гарапон берут обычную критику виктимизации и рассматривают ее как симптом тенденции демократических обществ к "деинституционированию". В соответствии с таким аргументом, подобные общества страдают в настоящий момент от тенденции, выражающейся в обращении слишком большого внимания на жертвы и факты страданий и насилия, в ущерб правовой беспристрастности. Скрытый посыл таких наблюдений очевиден: только правильная дистанция, такая, какая необходима судье, а также нейтральному исследователю, может помочь в борьбе против этой концентрации "истцов"⁹ .

По этой причине вклад специалистов в области социальных наук в политику общественного примирения и применение теорий, формализующих процедуры достижения выхода из насилия, на первый взгляд противоречат общепризнанной классической позиции - и ограничению - накладываемому на современное отношение к насилию: принятие стороны жертвы и замешательство перед лицом экстремального насилия, ставшего "рутинным" (Brossat, 1998, р. 243).

Но этот вклад и теории могут применяться в построении другого консенсуса:

стр. 44

эпистемологические правила, приспособленные к контексту выхода из насилия, оправдывают императивность согласованного описания, лишенного какой-либо специфической точки зрения или перспективы. Они способствуют также и другому маневру: сталкиваясь с соперничающими версиями истории, защищаемыми жертвами и агентами насилия, исследователь может отступать до тех пор, пока не разделит позиции, которую в Аргентине называют "теорией двух демонов", т.е. версии истории, которая объединяет рассказы жертв и преступников, вне сомнения в ущерб пониманию последовательности событий, приведших к насилию. Даже те из исследователей, кто сумел избавиться от версии событий, ставящей в центр жертву, могут вместо этого оказаться в тупике, в котором научное объяснение причин и последствий насилия обязательно влечет за собой процесс классификации, и, таким образом, вердикт по поводу того, кто прав, кто виноват.

Примечания

¹ Контуры на стенах латиноамериканских городов в напоминание об "исчезнувших", имитирующие сделанные полицией мелом линии вокруг тел.

² Многие из "исчезнувших" были похоронены в безымянных общих могилах. После установления демократии происходили многочисленные эксгумации, особенно в Чили и Аргентине, и благодаря работе аргентинской биоантропологической службы стало возможным идентифицировать некоторые тела.

³ См. статью Пола Завадски в этом номере МЖСН.

⁴ Например, из общего числа 3197 жертв (из которых 423 погибли от рук вооруженных сил, противостоявших военному режиму) в Чили, включающего убитых, личности которых установлены, и "пропавших", почти половина принадлежала к политическим группам или движениям (Padilla Ballesteros, 1995).

⁵ Они по-прежнему задействованы в связи с переговорной процедурой перехода от авторитарного режима к демократии, а также потому, что защищены положениями конституции (как это имеет место в Чили в отношении назначаемости сенаторов, защищенного военного бюджета и электоральных механизмов, благоприятных для их союзников), или сохранившейся легитимностью, или же благодаря обладанию "монополии на законное физическое насилие" со стороны, например, армии, которая прежде ассоциировалась с авторитарным режимом, или же участию в первых демократических правительствах (Национальная партия в Южной Африке).

⁶ Некоторые психоаналитики утверждают, что семьи "пропавших без вести" переживают травматическую ситуацию, характеризуемую, помимо всего прочего, синдромом приватизации страдания, возникшем в результате утраты социальных связей и языковых и мыслительных функций. Ввергнутые в "особый" тип оплакивания близких, усугубленный отсутствием обычных вещей (знание фактов, наличие тела, ритуалы), они страдают от последствий фантомного присутствия их "живых мертвых" и теряют ориентиры, что может принять форму отрицания всего или патологического развития горя (Kordon, 1995; Puget, 1989).

⁷ Hebe de Bonafini // El Pais. 1995. P. 27.

⁸ "При Альфонсине, (первом демократически избранном президенте Аргентины после окончании военного режима) возник роман с психологией. Общество должно было изучить собственное сознание. Широкое распространение получила техника внутренних монологов. Был разработан тип готического автобиографического стиля, построенный вокруг чувства вины; деспотические тенденции в Аргентине,

стр. 45

фашистские карлики, субъективный авторитаризм. Политические дебаты распространились и на внутреннее самопознание. Каждый должен был продумать собственную автобиографию, чтобы проверить, какие личные отношение он имел с авторитарным, террористическим государством" (Angel, 1992, р. 33).

⁹ Для Антуана Гарапона, настоящая повсеместно присутствующая логика, абсолютизирующая жертвы, особенно в правовой системе, угрожает самой модели демократии тем, что обостряет конфликты и таким образом обнажает недостаточность учитываемых факторов: "Подобная, построенная на чувствах и несдержанная политика хорошо отвечает общественному мнению, лишенному понимания центральности конфликта, неспособному более представлять социальные связи более сложные, чем бинарный код агрессора/жертвы (1996, р. 95). Эти выводы напоминают высказывания Пьера Лежанра, порицающего современную тенденцию "психологизировать" закон и лишать его институционных параметров, что можно рассматривать в качестве отрицания "структурной функции закона и судьи" (1995, р. 31). Оба автора уверены в том, что только через восстановление "правильной дистанции", которая характеризует правовые процедуры, и следовательно роли государства как независимой "третьей стороны", можно противостоять этой тенденции.

Библиография

Audoin-Rouzeau S., Becker A. 14 - 18, Retrouver la Guerre. P.: Gallimard, 2000.

Balibar E. Violence: idealite et cruaute // De la violence / Ed. Heritier F. P.: Odile Jacob, 1996.

Bigo D. Disparitions, coercition et violence symbolique // Cultures and Conflits. 1994. V. 13 - 14. P. 3 - 16.

Boltanski L. La Souffrance a distance. Morale humanitaire, mddias et politique. P.: Metailie, 1993.

Brossat A. Le Corps de l'ennemi. Hyperviolence et democratic P.: La Fabrique, 1998.

COMISION NACIONAL SOBRE LA DESAPARICION DE PERSONAS (CONADEP). Nunca mas, Informe de la Contusion nacional sobre la desaparicion de personas. Buenos Aires: Eudeba, 1984.

Conflict Resolution: Dynamics, Process and Structure / Ed. Jeong H. W. Aldershot: Ashgate, 1999.

Correa R., Subercaseaux E. Ego sum. Santiago: Planeta, 1996.

Garapon A. Le Gardien des promesses. Justice et democratic. P.: Odile Jacob, 1996.

Huntington S. The Third Wave, Democratization in the Late Twentieth Century. L.: Univ. of Oklahoma Press, 1991.

Kordon D. et ai. La Impunidad. Una perspectiva psicosocial y clinica. Buenos Aires: Editorial Sudamericana, 1995.

Legendre P. Qui dit legiste, dit loi et pouvoir. Entretien avec Picne Legendre //Politix. 1995. V. 32. P. 23 - 44.

Michaud Y. Violence et politique. P.: Gallimard, 1978.

Mosse G. L. De la Grande Guerre au totalitarisme. La brutalisation des societes europeennes. P.: Hachette Litteratures, 1999.

Osiel M. Mass Atrocity, Collective Memory, and the Law. New Brunswick: Transaction, 1997.

Padilla Ballesteros E. La Memoria y el olvido: detenidos desaparecidos en Chile. Santiago: Editorial Ongenes, 1995.

Puget J. et al. Violence d'Etat et psychanalyse. P.: Dunod, 1989.

Rebeldes y domesticados. Los intelectuales frente al poder / Ed. Angel R. Buenos Aires: El Cielo por asalto, 1992.

стр. 46

Semelin J. Introduction theorique: penser les massacres // Revue intemationale de politique comparee. 2001. V. 8. N 1. P. 7 - 22.

SERVICIO PAZ Y JUSTICIA (SERPAJ). Uruguay nunca mas. Human rights violations 1972 - 1985. Philadelphia: Temple Univ. Press, 1989.

Todorov T. La memoire et ses abus // Esprit. 1993. V. 193. P. 34 - 44.

Transition from Authoritarian Rule: Tentative Conclusions about Uncertain Democracies / Eds O'Donnell G., Schmitter P., Whitehead L. Baltimore, L.: Johns Hopkins University Press, 1991.

TRUTH AND RECONCILIATION COMMISSION/DEPARTMENT OF JUSTICE. Truth and Reconciliation Commission of South Africa Report. L.: Macmillan; N.Y.: Grove's Dictionaries, 1999.

Permanent link to this publication: