Libmonster ID: UA-227

ЗАТЯНУВШАЯСЯ жара и безводье еще с июля выжелтили редкие нити в зеленом кружеве московских аллей, бульваров и рощ. А два месяца спустя осень наступала на столицу уже неотвратимо. Целые пряди крон, а то и все они полностью поменяли цвет на золотой или багряный. О летнем ведре оставалось лишь вспоминать, и жители города, словно не они совсем недавно просили дождя, так же искренне проклинали небо за то, что оно одело дома и улицы влажным, прозрачным туманом.

Я небыстро шагал по Тверскому бульвару и с любопытством всматривался в предметы - и знакомые по прежним временам, и новые для меня, проживающего теперь на столичной периферии, а оттого не часто балующего своими посещениями эту часть города. Остановился возле памятника Есенину, которого в "мои времена" здесь не было, посмотрел на застывшее в металлическом оцепенении лицо поэта, на всю его фигуру и почему-то пожалел, что рядом с этим изваянием нет того самого "сукина сына", который напомнил певцу красоты земли русской девушку в белом: "Но припомнил я девушку в белом, /Для которой был пес почтальон..." Догадайся скульптор усадить рядом с человеком существо, как говорится, дворянской породы, Сергею Александровичу не было бы так одиноко среди тысяч и тысяч пробегающих ежедневно мимо людей, подчиненных суете жизни...

На противоположной от памятника стороне, среди двухэтажных особнячков позапрошлого века, исполином смотрится здание доронинского МХАТа. Здесь в мае 2002 года отмечалось 90-летие "Правды" - моей первой "большой" газеты, которая стала журналистским университетом, научившим распознавать истинную цену газетной строки и стараться делать так, чтобы собственные строки были на высоте.

О том, что праздник 90-летия "Правды" состоится, мне сообщила по телефону Нина Васильевна Григорьева, бессменно выполняющая обязанности секретаря экономического отдала редакции сорок с лишним лет. Она видела редакторами отдела Николая Алексеевича Козева, Сергея Максимовича Балбекова, Василия Александровича Парфенова, для каждого из которых было не зазорно выступить в газете с заметкой в одну машинописную страницу, если в ней затрагивалась необходимость перехода отечественной экономики на рыночные рельсы, хоть в те годы упоминать о рынке было нежелательно и небезопасно в смысле карьерном.

Негативное отношение к административно-плановым методам руководства экономикой эти редакторы старались привить всем сотрудникам. У каждого был свой прием. Сергей Максимович, например, любил проводить партучебу с новейшим сборником "СССР в цифрах", ежегодно выпускаемым ЦСУ, а потом Госкомстатом. Балбеков спокойно и неторопливо сравнивал всевозможные цифры разных колонок за разные годы и убедительно доказывал, как далеко отстала наша страна от своих же достижений за годы, предшествовавшие, скажем, коллективизации. "Ему бы в "Голосе Америки" работать, цены бы там не было", - переговаривались мы после занятий. Василий Александрович был эмоционален. Получив удачный материал с критикой тех или иных позиций плана, работы министерств или обкомов партии, Парфенов радовался так, будто его наградили если не орденом, то уж медалью точно! На каждом этаже можно было услышать его звонкий голос: "Прочитайте непременно! Молодец этот (имярек)! Лучший материал квартала! А может, и года!"

Видела Нина Васильевна в этой должности и Егора Тимуровича Гайдара, как журналиста себя ничем не проявившего, и в редакции о нем вспоминают нынче как об элементарном конформисте. Впрочем, Бог с ним, с завлабом. Пусть себе изучает "переходный" период, лишь бы не мешал теоретическими закидонами работать тем, кто действительно работает...

А праздник "Правды" был хорош! И прежде всего тем, что я повидал тех, с кем и сейчас перезваниваюсь, и тех, кого не встречал лет, наверное, двадцать. Но было приятно увидеть и множество новых лиц: ведь с той поры, как я покинул редакцию, минуло больше четверти века.

Народу набралось полный зал. Юбиляра приветствовали горячо и от всей души. Было приветствие и от Зюганова. Не помню только, сам он выступал или доверил "озвучивать" текст одному из своих помощников. А не помню этого потому, что приветствие прозвучало по далеко не лучшему стандарту партийно- советских мероприятий. Чувствовалось, что "нормализованный" (спросите о том, что это слово означает, у любого работника молочного комбината) текст не затронул присутствовавших, знающих, как я уже говорил, подлинную цену газетной, да и не только газетной, строки...

НА ОДНОЙ из ближайших к зданию МХАТа им. М. Горького улиц стоит одноподъездная "башня", заселенная в начале шестидесятых годов. В "башне" жил и мой первый главный редактор-шеф "Правды" Павел Алексеевич Сатюков, освобожденный от своих обязанностей вскоре после того, как вышел в отставку "по состоянию здоровья" наш Никита Сергеевич. Сатюков был газетчиком, что называется, от Бога, но, как оказалось, плохим политиком. И дело даже не в том, что он слепо следовал за Хрущевым, а в том, что он слишком высоко поднял на щит вместе с Алексеем Ивановичем Аджубеем и вдохновителя "оттепели" шестидесятых.

По большим праздникам я посылал бывшему главному поздравительные открытки, и он отвечал тем же. А в 1976 году, в сентябре, мы встретились в одной из больниц. Подолгу бродили по дорожкам больничного парка, и меня все точила и точила одна мысль: насколько Сатюков и газетный курс того времени зависели от аппарата ЦК, в частности от Суслова? Ведь существовало расхожее мнение, что чуть ли не каждую заметочку Павел Алексеевич согласовывал в аппарате. Ну относительно заметочки - ерунда, конечно, а вот "Судьба человека" или "Бегство мистера Мак-Кинли"... "Вы с кем-нибудь в секретариате ЦК договаривались о публикации этих произведений?" - спросил я Сатюкова, и он поведал мне историю о том, как шолоховский рассказ увидел свет.

- Однажды осенью, - рассказывал Сатюков, - пришел в редакцию Михаил Александрович с этим своим коротким произведением. Что оно именно короткое, я сразу увидел. Не читая, отправил в набор, в цех. Мы с Шолоховым сели чай пить. Чаевничаем, говорим о рассказе. Михаил Сергеевич "Судьбу человека" со своим же "Они сражались за Родину" сопоставляет, чтобы мне понятнее было, о чем он написал. Примерно через час приносят нам набранный материал. Смотрю, он меньше полосы. А мне, пока мы с Шолоховым говорили, представилось, что такой сюжет заслуживает никак не меньше двух полос, это, во-первых, и, во-вторых, печатать его нужно в какие-то запоминающиеся дни. Ближайшими были новогодние праздники, о чем я и сказал автору, но при этом просил расширить текст до двух полос. Шолохов через неделю принес дополнение. Снова я послал текст в цех, снова пили чай, снова оказалось, что не дотягивает рассказ до двух полос. Но не хватало немного, и через пару дней работа была закончена, а рассказ появился в двух номерах: 31 декабря 1956 года и 1 января 1957 года. Вот и решай, Виктор, с кем и что я согласовывал... Думаю, ты понимаешь, что и "Бегство мистера Мак-Кинли" никем, кроме Леонида Максимовича Леонова, автора, не утверждалось и ни с кем не согласовывалось... Сколько мне еще в больнице быть? Обещали недели через три выписать, а там будет видно.

В самом деле, недельки через три Павел Алексеевич вернулся домой. Накануне 7 ноября я позвонил ему и поздравил с наступающим праздником. Он ответил тем же, сказал, что снова ложится в больницу, но не на лечение, а на обследование... В конце ноября он умер. От рака мозга лекарство пока не изобретено, а об этом его заболевании знали все, кроме, кажется, самого Сатюкова.

Гражданская панихида состоялась в помещении театра - в момент кончины Павел Алексеевич возглавлял третий, учебный канал на телевидении. Проститься с ним пришли не только журналисты, но и известные в стране ученые, врачи, государственные деятели. Траурный кортеж состоял из медленно ехавших за катафалком нескольких автобусов и десятков личных и служебных машин. Ехали, можно сказать, через всю Москву до Новокунцевского кладбища, которое тогда

еще только начиналось. Похороны шли своим чередом, а я вспоминал рассказанную мне Сатюковым историю появления в "Правде" двух произведений, созданных мастерами русской культуры. Я думал о том, какое нужно было иметь гражданское мужество, или, как сейчас говорят, политическую волю для того, чтобы и написать, что немаловажно, и открыть читателям произведение, противоречащее неписаному, но строго соблюдаемому закону, вынуждавшему тогда, в середине пятидесятых, уже после XX съезда, сторониться бойцов и командиров Красной Армии, побывавших в немецком плену, и киносценарию, предрекавшему, что в недалеком будущем власть имущие попытаются обеспечить себе с помощью криогенных технологий вечную жизнь. Но в любом случае фактом остается то, что выдающиеся писатели (а творчество одного из них отмечено Нобелевской премией) посчитали нужным и важным предложить именно "Правде" - всего лишь газете - быть "акушеркой" их детищ. Что-то я не припоминаю аналогий в истории нашей культуры и свободной прессы за последние лет тридцать.

Безусловно, тут не может не возникнуть следующего вывода: имена Шолохова и Леонова - признанных классиков русской литературы - служили своего рода индульгенцией, против которой ничего не мог возразить сам Суслов, денно и нощно "стоявший на страже". Да, вероятно, с такими именами даже "серый кардинал" нескольких генсеков не мог спорить, но въедливый читатель вправе сказать, что с материалами критического характера, особенно с теми, где осуждались союзные министерства или подвергались даже самой мягкой критике областные комитеты партии, было совсем иначе. Эти тексты тащили на визу в отделы ЦК, а то и на секретариат Центрального Комитета партии. Да, считали многие, маленькие заметочки могли быть опубликованы, а вот, к примеру, передовые статьи... Их наверняка присылали в газету "сверху".

В том, что с передовыми дело обстояло именно так, были убеждены многие мои собеседники, с которыми приходилось говорить в командировках. Спрашивали: "А Брежнев каждую передовую визирует?" И каково же было удивление, когда я отвечал, что передовицы мы пишем сами. Когда поджимает время - в редакции, когда оно позволяет не спешить - дома.

Моя первая передовая была опубликована в 1965 году под названием "Вооружать кадры экономическими знаниями". Я-то с присущим в ту пору мне комсомольским задором озаглавил ее "Учись хозяйствовать!". Разумеется, Николай Алексеевич Козев, которого я уже упоминал и который был тогда заместителем главного редактора, внес в текст необходимые коррективы, "осерьезнил" его, вставив, "куда нужно", пассажи о роли партийных комитетов в совершенствовании экономического воспитания хозяйственников, но факт остается фактом: передовая, написанная 24-летним начинающим журналистом, да к тому же еще не членом КПСС, была напечатана в "Правде".

Справедливости ради надо сказать, что передовицы не стали моим любимым жанром. Скорее всего потому, что я, как принято было говорить, "недопонимал" (то есть понимать-то понимал, но вроде не полностью) того, в чем заключается руководящая роль партийного комитета, скажем, в разработке технологии производства непылящих, гранулированных удобрений. Ведь не стоит же, в самом деле, за спиной каждого участника этой разработки член партийного комитета и не бубнит ему в ухо агитационные фразы. В конце концов ученый и сам не дурак, он прекрасно понимает, что гранулирование удобрений сократит их потери, позволит растениям извлекать из химикатов больше полезных веществ и так далее. Однако абзац, а то и два о роли парткомов в любом процессе - даже в спортивных тренировках - были для передовых обязательны. Тут уж ничего нельзя было поделать...

Что же касается критики министерств и обкомов партии, то газета здесь выступала, как тогда говорилось, невзирая на лица и без всяких согласований с ЦК. Вот один из многих примеров такого рода.

Все материалы, касающиеся химии и нефтехимии, поступали ко мне. И однажды почта принесла письмо из Перми. Его автор сообщал, что местное телевидение продемонстрировало, какой отличный бензин вырабатывает новая установка, якобы введенная в действие на Пермском нефтеперерабатывающем заводе. На самом деле установка ни капли бензина не дала, а то, что видели телезрители, - произведенный в другом месте бензин, который переливали из одного ведра в другое. Читаю: "Установка мертва потому, что на ней текут свыше двухсот фланцев". Ну знаете! Если на нефтеперерабатывающей установке течет хотя бы один (!) фланец, катастрофа неминуема. А тут больше двухсот! Не может быть...

Звоню в Пермь, рассказываю нашему корреспонденту в этом уральском городе Николаю Борисовичу Миронову о полученном письме. Тот говорит: "Пошли мне копию. Буду разбираться". Почему копию? Да потому, чтобы не утратить подлинник. К тому времени у Николая уже были натянутые отношения с местными партийными органами из-за частых критических выступлений нашего собкора, и не исключалось, что почта, поступавшая на адрес Миронова, предварительно становилась предметом внимания других лиц.

Но обошлось. Примерно через неделю, может, дней через десять Николай звонит мне и говорит, что все сведения, содержащиеся в письме, правильные и он, Миронов, будет готовить соответствующую корреспонденцию. Еще через пару дней мне приносят из стенографического бюро "зубодробительный" материал, который я тут же отнес Парфенову. Ему, как я уже вспоминал, нравились подобные материалы, и он без задержки отправил текст в набор.

Николая зачем-то вызвали на пару дней в Москву, и он появился в редакции в тот день, когда гранка с текстом его острой корреспонденции вышла из набора. Стоим мы с собкором в коридоре, читаем гранку, к нам подходит заместитель главного Алексей Илларионович Луковец. "Что это вы тут изучаете?" - спрашивает. "Да вот, - отвечаю, - Колина заметочка из набора вышла". Луковец: "Дай-ка посмотрю". За полминуты разобрался, о чем и как написано, и говорит: "Завтра веду номер, ставлю на полосу".

Миронов, понятно, обрадовался, а я, предчувствуя реакцию министра нефтеперерабатывающей и нефтехимической промышленности СССР Виктора Степановича Федорова на опубликование "заметочки", говорю Николаю: "Приедешь в Пермь, как хочешь, но добейся, чтобы бюро обкома обсудило этот материал". На том и расстались.

Дня через три-четыре Николай сообщил, что заседание бюро состоялось, что тем, кто этого заслуживал, объявили по партийной линии выговоры с занесением и без такового, есть и снятые с работы. Словом, факты подтвердились. Спрашиваю: "Решение у тебя есть?" - "Есть". - "Сейчас же передавай его по телефону с пометкой "срочно"!" - "Сделаю", - ответил Николай. Я положил трубку, но тут же пришлось поднять - звонок. "Слушаю". - "Виктор Сергеевич, это Севцов. Вы не могли бы немедленно приехать к нам?" - "Разумеется. Через полчаса буду". А как еще ответить заместителю Отдела химической промышленности ЦК КПСС Борису Сергеевичу Севцову? Еду, но перед тем, как покинуть редакцию, захожу в стенографическое бюро. Да, говорят мне, Миронов передает, будет готово через час с небольшим. Ждать не могу, поеду с "пустом", что, возможно, и лучше: ведь Севцов не сказал, зачем я понадобился.

Вхожу в его кабинет. Смотрит на меня со всей возможной неприветливостью. Здороваемся. Он спрашивает: "Как мог появиться в "Правде" материал, порочащий тех, кто в трудных условиях смог выдержать сроки строительства и сдачи в эксплуатацию важного и сложного объекта?" Я отвечаю: "У меня другие сведения. Вчера бюро Пермского обкома партии воздало всем им по заслугам". - "Откуда это известно?" - "Могу привезти текст решения бюро". - "Если не трудно", - уже помягче говорит Севцов. Через час с небольшим снова захожу в этот кабинет и отдаю Севцову еще "тепленькую" расшифровку решения бюро. Борис Сергеевич прочитал текст, по "вертушке" набрал четырехзначный номер и, не здороваясь и не называя собеседника по имени и отчеству, голосом, стоящим где-то около абсолютного нуля по шкале Кельвина, произнес: "Прошу вас ответить "Правде" так, как следует отвечать на критические выступления в печати". Трубку на рычаг, а мне: "Спасибо, Виктор Сергеевич, и передайте благодарность вашему корреспонденту в Перми".

Через день снова звонок: "Виктор Сергеевич, это Ржанников. Закажите на меня пропуск". Фамилия знакомая: Ржанников - помощник того самого нефтеперерабатывающего министра Федорова, преданный своему патрону служака. Не иначе как ответ принес. Быстро же справились, подстегнутые замом заведующего Отделом ЦК! И точно: вот он, ответ министерства. Этому - выговор. Тому - строгий и с занесением. Сему - без занесения в личное дело. Кого-то - "освободить".

"Понятно, - говорю Ивану Ивановичу. - Только скажите теперь, конечно, не для печати, как же министерство допустило, чтобы недоделанный объект попал в перечень принятых?" - "Понимаете, - отвечает, - конец года, если бы мы не показали его принятым, нас бы премии лишили". Откровенно, что и говорить...

Через несколько лет "скушали" все-таки пермские начальники Колю Миронова, добились его перевода на новое место, в другой регион. И все из-за его критических выступлений в "Правде". Николай рассказывал мне, что, прощаясь с ним, первый пермский секретарь выдавил из себя только: "Желаю вам успехов на новом месте", - не пригласив заехать как-нибудь "в гости", не поблагодарив за активную работу. И Коля отправился в Куйбышев, отточив свое перо на пермских, а до того - на запорожских прискорбных фактах нашей тогдашней жизни...

ИСТОРИЯ "ПРАВДЫ" тех лет, когда главными редакторами были Михаил Васильевич Зимянин и Виктор Григорьевич Афанасьев, знает немало примеров единоборства сотрудников редакции и наших собкоров с сильными мира сего. Для нас такими сильными были главным образом первые секретари обкомов партии, на критику которых было наложено неписаное табу. Но Зоя Ивановна Быстрова, например, работавшая в Ярославле, смело шла в атаку на местного "властителя" Лощенкова, которому в конце концов пришлось уйти из этого города и области на повышение в Москву и на короткое время, до выхода на пенсию, занять в столице почетную, но малозначимую должность. Наш собкор в Туле и Рязани Владимир Иванович Швецов в схватке с тульским "боссом" Юнаком заработал инфаркт, но дело не бросил, и оно кончилось для Юнака также славным и бездеятельным ожиданием пенсии.

Я вспоминаю обо всем этом потому, что было - и не так давно - время, когда под критические залпы печати старались не попадать даже самые ответственные деятели: министры, например, или первые секретари обкомов. Я не говорю о критике именно в "Правде". Заметьте, Борис Сергеевич Севцов призвал своего невидимого собеседника (очевидно, министра Федорова) ответить на наше выступление так, как положено отвечать на выступления печати, не уточняя, "Правда" это, "Известия" или областная четырехполоска. Разумеется, критика должна была зиждиться на абсолютно проверенных фактах, быть доказательной и доказанной не одним, а доброй дюжиной примеров. Эту первую и единственную аксиому газетной работы растолковывал мне, оформляя мои дела, редакционный кадровик Николай Васильевич Пучков - "смершевец" в годы войны. Этой аксиоме следовали все правдисты, ну или почти все, а немногие остальные быстро сходили со сцены.

Нынче другие времена. И на критику в газетах и в прочих, как их называют, СМИ никто не обращает внимания. Вот, скажем, известного всем Чубайса, что называется, чихвостят в хвост и в гриву все - и левые, и правые, ан нет: энергетик, прославивший себя не столько коробкой из-под ксерокса, сколько бесчисленными "веерными" отключениями электричества в жилых домах и домах родильных, в больницах с аппаратами искусственного дыхания, перерыв в работе которых даже на малые доли минуты может привести к гибели человека, что называется, плевал на критику, хотя за обесточивание всего одного военного локатора этого фельдфебеля от энергетики следовало бы отправить на нары. Да, по закону, на основании которого функционируют наши СМИ, критикуемый не обязан отвечать на выступления в его адрес, но где же ты, совесть виновного в том, что в иных городах дети спят, одевшись в два лыжных костюма? Ау! Нет ответа...

ХОТЕЛОСЬ бы сказать доброе слово о двух правдинских главных - Зимянине и Афанасьеве.

Первый - опытный комсомольский и партийный работник. В годы войны - один из организаторов партизанского движения в Белоруссии, впоследствии - посол СССР во Вьетнаме и Чехословакии, заместитель министра иностранных дел СССР.

Маленький штришок: как-то, будучи в Праге, я несколько улиц проехал в машине советского посольства. Водитель - местный житель, узнав, что я работаю в "Правде" при Зимянине, сменил суховатое выражение лица на радушную улыбку и сказал: "Хороший он человек - Зимянин. Сколько лет прошло, как он уехал из Праги, но никого из нас, посольских ржидичей (водителей. - В. Б.), не забыл. И детей наших помнит. Спасибо ему передайте, когда увидите в Москве". Я этот привет Мих. Васу., так мы его называли, передал. Но не об этом речь.

Зимянин, не страшась высочайшего гнева, встревал в единоборство сотрудников редакции и собкоров "Правды" с теми, кто, занимая самые высокие посты, нередко забывал о чести и совести. Он доверял как работникам редакции, так и собкорам "Правды" - внутрисоюзным и зарубежным. Я знаю, что Мих. Вас. защищал и отстоял нашего корреспондента в Ташкенте Николая Федоровича Гладкова, у которого не сложились отношения с Рашидовым то ли потому, что Гладков не принадлежал к коренной нации, то ли потому, что осмеливался критиковать кое-что происходившее в Узбекистане.

В то же время Зимянин был, можно сказать, либералом. Так, один из наших зарубежных собкоров проиграл в казино... весь корпункт, включая автомобиль. Вопрос стоял однозначно: уволить с "волчьим билетом" и исключить из партии. Дело ограничилось уходом по собственному желанию и строгачом, кажется, даже без занесения в учетную карточку.

Единственно, чего требовал Зимянин, - строгого соблюдения партийной дисциплины. Ее нарушение послужило, в частности, причиной увольнения из редакции Юрия Дмитриевича Черниченко. Невозможность нарушить партийную дисциплину, как говорил мне впоследствии Мих. Вас., стала основанием для того, чтобы "старые" члены ЦК КПСС еще до очередного съезда подали коллективное заявление о своем выходе "по возрасту" из ЦК партии, что открыло ворота для окончательной "перестройки" Советского Союза в некое аморфное Содружество Независимых Государств.

Однажды, уже будучи на пенсии, Михаил Васильевич рассказывал мне: "Идем мы с Иваном Васильевичем Капитоновым домой - в одном подъезде живем - из хлебного магазинчика. Идем, два пенсионера, о том о сем говорим. Обгоняет нас какой-то невидный из себя мужичок, оборачивается и негромко так: "Ага, вот они - два м----а", - и шагает себе дальше. Я ему: "Постой! Ты что это нас обзываешь?" - "Да как же иначе? - говорит тот. - Вы и есть м----и. Не смогли такую страну сохранить!" Обидно, сами понимаете, такое слышать, но в справедливости этому человеку не откажешь. Мы, конечно, тоже виноваты в развале Союза..."

А Виктор Григорьевич Афанасьев - крупный ученый, академик АН СССР, умевший самые трудные вопросы делать понятными даже десятикласснику, внешне был полной противоположностью Зимянину. Если Мих. Вас. небольшого роста, то Афанасьев, напротив, чуть выше среднего. Если Зимянин был непритязателен в одежде, то Виктор Григорьевич стремился выглядеть модно, я бы даже сказал, плейбоисто. Ему, например, ничего не стоило отправиться на совещание в ЦК партии в джинсах и ботинках на модной тогда "платформе", что было абсолютным моветоном для визитов в эту цитадель моральной устойчивости.

Но Афанасьев был принципиален, отстаивая позицию редакции, ее сотрудников и авторов, разумеется, когда эта позиция была верна, в самых высоких сферах. Именно Афанасьев не позволил Лощенкову расправиться с Зоей Ивановной Быстровой, а такая расправа, не физическая, конечно, готовилась...

НО ВЕРНУСЬ на Тверской бульвар. За МХАТом, за другими зданиями прилегающего к нему квартала стоит небольшой храм Воскресения Словущего, отличающийся от многих действующих ныне, вновь открытых и вновь построенных, тем, что службы в нем не прекращались ни на день даже в самые крутые атеистические времена. Тому видятся две причины. Первая: в округе проживало немало славных старых русских артистов. Например, тут обитала Антонина Васильевна Нежданова, чье имя несколько десятилетий носил Брюсовский переулок. Старая актерская гвардия была, известно, богомольной, набожной. Вторая причина: храм очень близок к центру города и входит в ту его часть, где прогуливались и прогуливаются интуристы, вне зависимости от того, какой этап у нас - культа личности, "оттепели", застоя или формирования демократии. Этим иноземным любопытствующим следовало внушить мысль о том, что со свободой совести у нас в отечестве все в порядке, и действующий православный храм в двух шагах от Тверской, улицы "режимной", - наилучшее тому подтверждение.

Так это или не так, но храм действовал во все времена нашей новейшей истории. Там служили и служат высшие иерархи Русской православной церкви. Сейчас это митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим, умнейший и благороднейший человек. За

последние 15 лет несколько рядовых священников вышли отсюда настоятелями других храмов Москвы. Приход получил, к примеру, отец Артемий - моложавый, несколько щупловатый человек, беседующий с прихожанами не без хитринки в глазах и интонациях. Отец Геннадий был назначен настоятелем скромной по величине церквушки на Большой Никитской, где, как гласит молва, был крещен Александр Васильевич Суворов. При Советской власти в этой церквушке размещался некий склад, и первое время службы шли здесь перед алтарем, рисованным на больших листах картона. Я как-то сказал отцу Геннадию, что это похоже на молельни первых христиан в римскую эпоху. Батюшка просто и доверчиво посмотрел мне в глаза и спросил: "А вы там были?" - и я понял, что дела церковные не могут быть предметом даже столь невинных шуток. Отец Геннадий скончался несколько лет назад, и это вызвало скорбь не только в его приходе, но, как я узнал, во всей Московской епархии.

А с отцом Владимиром, проживающим там же, где жил и Александр Мень, в "Семхозе", перед Сергиевым Посадом, я просто подружился. У протоиерея Владимира и его жены - матушки Натальи - семеро детей, и, кажется, на этом батюшка, которому в ноябре 2002 года исполнилось 50 лет, хочет остановиться. Впрочем...

"Понимаешь, Виктор, - объяснял мне как-то отец Владимир секрет своей многодетности и дружбы, царящей среди всех поколений семьи, - все зависит от Бога. Как он решит, так и будет". Но роды самого младшенького сына прошли не без осложнений для матери, и, кажется, Бог решил, что семерых отроков и отроковиц этой семье достаточно.

Отец Владимир на одном из этапов своей духовной карьеры был даже настоятелем храма Христа Спасителя. Точнее, не самого храма, а часовни, поставленной на его месте после того, как был осушен приснопамятный бассейн "Москва". В деревянной часовенке по субботам и воскресеньям проходили службы, собирая не внутри (слишком мала была площадь), а возле часовни до полусотни человек. Когда же началось строительство собственно храма, уровень богослужений изменился, а мой друг получил приход, да не один. Сейчас он настоятель двух храмов - Покрова Богородицы, что в Лыщиковом переулке неподалеку от Таганской площади, и святого Андрея Рублева в Раменках. Теперь священник испытывает крайний недостаток времени, проводя многие часы в разъездах по Москве не столько для того, чтобы узнать, как живется его прихожанам, сколько для того, чтобы договориться о чем-то со светскими, хозяйственными или ремонтными организациями. В последнем он достиг некоторого прогресса. Во всяком случае, за первые два-три года его настоятельства храм в Лыщиковом переулке преобразился и внешне, и внутренне.

В Брюсовском переулке я завязал добрые отношения с другими священниками, со старостой церковной общины Автономом Семеновичем, несколько напоминавшим Ивана Ивановича Бывалова из "Волги-Волги", с алтарниками, и, приходя на службы, частенько наблюдал их, находясь справа от алтаря в небольших сенях, откуда лестница вела вниз, в подземный переход к другому храмовому владению, где покои митрополита, комната настоятеля, церковная кухня и еще одна комната, где священники переодевались или отдыхали.

Однажды отец Владимир, увидев меня "за кулисами", сказал: "Ты как Козловский. Он, когда приходил в храм, отсюда слушал и службу, и - для него, наверное, это было главнее - хор". Тогда великий певец был уже на десятом десятке лет, но, поскольку жил рядом, посещал службы в храме Воскресения Словущего. Для него в сенях и ставили стул. Иногда в ясную и теплую погоду он выходил посидеть на скамеечке во дворике между храмом и вторым помещением.

Как-то я, вознамерившись снова устроиться в сенях, вошел во время службы в этот дворик не через храм, а через калитку, которая вела на улицу и иногда не была заперта. Вижу, сидит Иван Семенович, рядом с ним молодая женщина, вероятно, секретарь. Подхожу к ним, говорю: "Здравствуйте". Присаживаюсь на дальний конец скамейки и вдруг с ходу: "Иван Семенович, большое спасибо вам за то, что однажды благодаря вам мне удалось защитить честь и достоинство газеты "Правда", где я тогда работал". Старец расслышал и безмолвно поднял на меня глаза, в которых был вопрос: "Как это? Я и "Правда"? Не может быть!" И я рассказал ему историю, случившуюся много лет назад.

Редакция послала меня в командировку в Братиславу написать кое-что о международной химической выставке-ярмарке "Инхеба", об участии СССР в этой выставке и привезти еще какой-нибудь материал, чтобы из него стало ясно: пражская весна 1968 года - лишь временное помрачение, а братский словацкий народ оно вообще не затронуло, и в Словакии впредь никогда ничего подобного не будет... На одном из приемов, который для нескольких десятков иностранных журналистов, слетевшихся на международное торговое мероприятие, устроила администрация, я со своей переводчицей - миловидной уроженкой здешних мест Генриеттой - оказался за одним столом с синьором Кастро - итальянским журналистом, работавшим не только на свою отечественную прессу, но и - как успела шепнуть Генриетта, знакомая с ним по прошлогодней "Инхебе", - на многие европейские печатные издания. Раскланялись мы, сидим, жуем, запивая все нежным местным вином. Тут Кастро и спрашивает мою спутницу по-словацки: "Кто этот пан?" - и глазами на меня. Генриетта отвечает: "Пан из Москвы, из "Правды"". Кастро всем своим видом показывает, что испытывает к моей газете и, стало быть, ко мне невероятное почтение, и в знак этого почтения наливает мой бокал вином доверху, свой - наполовину, поднимает его и говорит: "До дна, товарищ "Правда"!" Выпили мы, а он: "Это моя провокация", - и как засмеется! Знает, капиталист чертов, что нашего брата, советского человека, жучат в ОВИРе перед выездом за рубежи Родины. Я тоже смеюсь, шутку, мол, оценил, а сам думаю, чем же ему и как отплатить? И придумал. Вспомнил одну из лучших оперных партий Ивана Семеновича Козловского, налил вина Генриетте, а себе и оппоненту - водки завода "Кристалл", поднялся со стула и а капелла запел "Высоко поднимемте кубок веселья..." из "Травиаты" Джузеппе Верди дуэт Альфреда и Виолетты. Пою то, что положено Альфреду, а когда настала очередь вступать Виолетте, даю итальянскому коллеге знак - пой! Но он молчит. То ли слов не знает, то ли в раннем возрасте с медведем встретился, и тот ему на ухо наступил - хотя какие в Италии медведи! Но, вижу, понял синьор, зачем я эту оперу вспомнил. Кивает мне, улыбается. Я же продолжаю петь и за Альфреда, и за Виолетту, а когда дошел до слов: "Живем мы все беспечно" - "Пока любви не знаем"

- "Любовь нам всем известна" - "Известна мне она", - Генриетте ручку поцеловал. Тут уж Кастро зааплодировал чуть ли не на весь зал. А я ему на рюмку с водкой показываю: "Пей!" Выпили мы с ним водку, Генриетта - вино. Говорю Кастро: "А это - моя провокация". Журналистская интербригада оставалась в Братиславе еще дня три, и все это время Кастро, встречая меня в отеле, в павильонах, на открытых площадках, раскидывая руки для объятий, на всю округу возглашал: "Товарищ "Правда"! Какая у тебя замечательная провокация!"

Я не спрашивал, разумеется, у Ивана Семеновича о том, как он оценил мои вокальные способности (попытка воспроизвести некоторые кусочки из дуэта была без стеснения, к моему теперешнему стыду, предпринята), но, судя по эскизу полуулыбки, изображенному великим старцем, можно было подумать, что он удовлетворен или тем, что о нем не забывают даже в таких вот, почти политических столкновениях, или моей находчивостью. Хотя, вероятнее всего, это была лишь вежливая реакция воспитанного, очень культурного человека...

ВСПОМИНАЮТСЯ мне долгие прогулки по московским тротуарам с моим покойным другом Валерием Воробьевым, тоже убитым раком мозга. Валерий жил на Спиридоновке. Общение наше лет сорок - сорок пять назад было очень частым. Встречаясь возле его дома, мы шли к "Патрикам", как называли Патриаршие пруды, на Большую и Малую Никитские, на обе Бронные, на Арбат, Тверскую. Некоторые из улиц именовались тогда по- другому, но для нас они существовали под дореволюционными названиями. Нет, мы не были, конечно, диссидентами (тогда и слова-то такого никто не знал), просто столь нехитрым образом мы старались обозначить свою принадлежность к старым москвичам, а для них, старых москвичей, Поварская, к примеру, никогда не была улицей Воровского, а Патриаршие пруды - никогда Пионерскими.

Сказал, что мы не были диссидентами, но тут же вспомнил, как в 1957 году мы разучивали "самодеятельную" песню об антипартийной фракционной группе: "Нас вели кривой дорожкой, все нам врали понемножку - фра-а-а-кция. Затянули волокиту, чтоб сместить с поста Никиту, - фра-а-акция. Нас не купишь ни водкой, ни золотом. Одолеем мы черные силы - Маленков, Каганович и Молотов и примкнувший к ним Шепилов". Никто не возразил бы тогда против того, что бывших членов Президиума ЦК и одного кандидата в песенке называли "черными силами". Но вот "все нам врали"... Кто это - все? И если песенку компетентные лица еще могли бы посчитать детской шалостью (нам тогда едва исполнилось по шестнадцать), то байка о том, что такое самый короткий анекдот и самый длинный анекдот, определенно тянула на 58-ю статью: самый короткий - коммунизм, а самый длинный - путь к нему. Впрочем, это так, всего лишь лирическое отступление.

Хождения по "нашим" улицам длились до свинцовости в ногах, но никогда до желания разойтись по своим углам. Мы ни в коем случае не скучали. Не определяя заранее темы разговоров, мы обсуждали всякую уличную случайность. До сих пор вспоминается пара эпизодов.

...Навстречу нам идет женщина, придерживая каждой рукой по детской коляске.

- У нее близнецы?

- Похоже. Коляски-то одинаковые.

- Ей бы лучше одну, но двуспальную.

- Разве их выпускают?

- Сестра ездила в командировку в ГДР, говорила, там такие есть.

- Ей-то что за дело? У нее и детей нет.

- Может, замуж собралась. Ей, кажется, пора.

Мы с Валерием учились тогда в десятых классах разных школ - я жил в Киевском районе, а мой друг - в Свердловском. Критерием взрослости для нас был не возраст, а тот факт, что чья-то сестра уже получила вузовский диплом, нам же еще только предстояло сдавать экзамены на школьный аттестат.

Или такое: возле заграничной машины собралась толпишка. Валерий сумел протиснуться в первые ряды, но через минуту вернулся. "Нет педали сцепления. Только акселератор. Автоматическая коробка передач", - сухо констатировал он и тут же отнес это техническое достижение к недостаткам, подтвердив известную мне позицию относительно того, что всякое совмещение функций в технике чревато. Правда, возражения эти касались прежде всего объединения под одной, так сказать, крышей пластиночного проигрывателя, магнитофона и радиоприемника. "Стоит чему-то одному выйти из строя, как все прочее за ним потянется", - считал Валерий.

Обсуждение свойств существовавшей тогда аудиоаппаратуры было для нас актуально: наши долгие прогулки приводили нас то к консерватории на Большой Никитской, то к залу Чайковского - по правую руку от Владимира Владимировича. Это я о Маяковском, а не о его молодом тезке, который, слава Богу, пока еще не забронзовел, но, кажется, уже не возражает против того, чтобы на Урале отливали из чугуна его бюсты и бюстики.

Мы вчитывались в репертуарные афиши, определяли по ним, на какой концерт стоит пойти, а какой и без нашего присутствия обойдется.

- Я послушал бы Кондрашина. Все-таки он здорово выступил с Клиберном на конкурсе Чайковского.

- Скорее Клиберн сыграл неплохо. Его и Хрущев поздравлял. Помнишь?

- Хрущев? Это кто? Что-то я такого музыковеда не знаю.

- Ну тебя!

- В каком смысле? Чтобы я пошел куда-нибудь? И пойду. Слушать Гилельса.

- А я послушал бы Рихтера.

- Знаешь, по сравнению с Гилельсом Рихтер малоинтересен.

- Да как у тебя язык поворачивается такое говорить!

И пошло-поехало...

Этим спорам не было конца. Их результатом становилось то, что мы покупали разные абонементы, которыми, правда, нередко обменивались. Стоили эти абонементы сущие копейки - несколько обедов в студенческой столовой, - зато давали право занимать на интереснейших концертах постоянное место. Часто среди сверстников, реже между людьми постарше.

Я и по сей день благодарен Валерию за то, что он научил меня не только слушать, а слышать музыку, за то, что подарил мне привычку собирать пластинки. Приходя в его комнату, я всякий раз с белой завистью рассматривал полку книжного шкафа, которую почти целиком занимали большие пластмассовые диски. В основном там были долгоиграющие, виниловые, но стояли на полке и старые, на 78 оборотов в минуту. Большую их часть отец моего друга привез из Китая, если быть совсем точным, из Харбина, где он работал после войны в управлении Китайско-Восточной железной дороги, построенной до революции на русские еньги русскими специалистами и принадлежавшей России. Но, оккупировав Маньчжурию, японцы заняли и КВЖД. Красная Армия в 1945 году вернула дорогу России, а вскоре, после завоевания Мао Цзэдуном власти в Китае, важную магистраль безвозмездно передали КНР.

Среди патефонных пластинок из Харбина было немало с "белогвардейскими", как мы их называли тогда, романсами. Это легко объяснимо: ведь Харбин заслуженно вошел в историю как один из центров русской послереволюционной эмиграции, а потому и музыка была соответствующей. В ней звучала такая боль по прошлому, слышался такой надрыв и такая в то же время надежда на возврат минувшего, что словами не передать. На магнитофонной катушке у меня сохранился один романс из этой серии. Пластинка, с которой он был записан, выпущена, помню, американской фирмой "Колумбия", а вот как звали исполнителя?.. А он так сильно тосковал: "Время изменится, горе развеется, а сердце усталое счастье узнает вновь". И всегда, слушая этот романс, я мысленно оказываюсь в стране своей юности, где все - хорошее и плохое - еще только должно было случиться, в стране, куда не продают билеты даже самым крутым "новым русским"...

Нередко для того, чтобы хоть мысленно оказаться в этой стране, я залезаю в свои пластинки и, перебирая их, стараюсь по одним мне понятным пометкам на конверте найти те, что мы с Валерием покупали, как говорится, на двоих. Бывает, попадаются и диски, подаренные другом. Это, например, "Всенощная" Рахманинова, выпущенная ограниченным тиражом лишь для посетителей советского павильона на Всемирной выставке в Брюсселе в 1958 году, это "Водяная музыка" Генделя, это "Фантастическая симфония" Берлиоза с удивительно мелодичным, почти по-штраусовски звучащим вальсом...

НАТЫКАЮСЬ на пластинку с концертом, которым дирижировал гастролировавший в Москве Карло Цекки. На диске произведения Бартока, Корелли. Слушаю Бартока, а, кажется, звучит что-то рахманиновское. Полез в литературу: что думают специалисты по данному поводу? Оказывается, ничего конкретно, но выясняется, что Рахманинов и Барток были почти ровесниками. Даже судьбы у них схожи. Сергей Васильевич Рахманинов эмигрировал из России, когда в нашей стране временно победило неприятие культуры вообще как "порождение буржуазного общества" и неприятие носителей культуры, интеллигенции как "нетрудового элемента". Бела Барток покинул Венгрию, выказав таким поступком отвращение к фашистскому режиму Миклоша Хорти. Оба музыканта в конце жизни оказались в США, оба там и умерли с разницей в два года. Значит, вот откуда похожесть их произведений: два великих пианиста своего времени, два, можно сказать, сверстника не могли не иметь общих переживаний. У них не могло не быть и общих устремлений, потому что видение ими мировых событий и событий в их собственных странах было если не совсем одинаковым, то, разумеется, весьма близким...

На полке рядышком стоят 2-й и 3-й фортепианные концерты Рахманинова в авторском исполнении. Еще одна пластинка: Рахманинов раскрывает слушателям произведения Баха, Листа, Шумана, Шуберта, Бетховена. Кажется странным, что в сборнике не нашлось места для Фридерика Шопена - "поэта фортепиано", как его называли современники. Впрочем, это, возможно, неслучайно. Наверное, бурный и мятежный в музыке Рахманинов нечасто брался исполнять вещи, созданные этим, в основном элегическим, композитором. Сергею Васильевичу, пожалуй, более импонировали опусы, повествующие о бурях чувств, о столкновениях противостоящих характеров.

Вот прелюдия Иоганна Себастьяна Баха, написанная, разумеется, для органа, но Рахманинов удивительно точно и бесстрашно сделал ее переложение для фортепиано. Настолько точно, что перед слушателем, кажется, действительно звучит орган с его богатейшей палитрой регистров, включая и те, которые подчинены ногам органиста. Но все это звучание открывают нам лишь десять пальцев величайшего пианиста. Да, не напрасно в одном из послевоенных "Огоньков" фотографии этих рук была отдана целая полоса. Публикация так и называлась: "Руки Рахманинова". Что там было написано, я, конечно, не помню, а вот снимок словно и сейчас перед глазами - длинные, тонкие и, наверное, чрезвычайно подвижные пальцы, как сказал бы салонный автор - "пальцы аристократа". Что ж, Рахманинов и был аристократом в музыке. Нет, более чем аристократом - августейшей особой.

Предвижу вопрос: как это могли напечатать в советском еженедельнике позитивный материал об эмигрировавшем из страны музыканте? Не путаю ли я время или издание? Нет, не путаю. Просто думаю, что таким способом Агитпроп ЦК ВКП(б) попытался отблагодарить - уже, к сожалению, посмертно - великого музыканта и замечательного композитора не только за моральную поддержку своей Родины в войне против немцев, но и за те деньги, которые Сергей Васильевич счел необходимым внести во всенародный фонд Победы. Думаю, что и Федор Иванович Шаляпин, проживи он лет на семь-восемь дольше, сделал бы так же.

Хорошо, что уцелела рахманиновская пластинка, купленная, судя по надписи на конверте, 26 июля 1961 года, то есть сорок "с хвостиком" лет назад. Ее записи свидетельствуют о высочайшем уровне русской исполнительской школы. Это подтверждает и скрипичный концерт Мендельсона в двух вариантах - в исполнении Давида Ойстраха и Яши Хейфеца. Вот великолепные шопеновские вальсы под руками Станислава Бунина и те же произведения в исполнении польской пианистки Регины Смедзянской. У Бунина это исповеди, открывающие перед нами самые потаенные переживания, самые таинственные, строго хранимые от постороннего взгляда человеческие чувства; у Смедзянской - незатейливые повествования из числа тех, что можно услышать в любом железнодорожном купе от недолгих попутчиков.

Как тут не вспомнить Генделя, сказавшего: "Мне было бы грустно, если бы я только доставлял людям удовольствие. Моя цель - сделать их лучше!"

К ЧЕМУ я обо всем этом? Ведь мы не занимались музыкой системно, она не превратилась для нас в жизненную необходимость ни в материальном отношении (Валерий окончил Бауманское училище, я - Менделеевский институт), ни, так сказать, в плане повседневного духовного бытия. Так ради чего же загружать извилины информацией о том, что знак "бемоль" означает понижение звука на полтона, а "диез" - повышение на те же полтона? Да ради того хотя бы, чтобы суметь ответить на "провокацию", чтобы видеть чуть дальше собственного носа и даже позволять себе заглядывать за горизонт или за ту идеологическую стену, что воздвигают перед нами те, кто желал бы скрыть все многообразие суждений, имеющих место быть в социуме. На всякий случай: "Музыка удваивает, утраивает армию. С распущенными знаменами и громогласной музыкой взял я Измаил". Это написал в "Науке побеждать" Суворов, человек, профессионально весьма далекий от музыки.

"Идеологическая стена..." Да, она существовала, не будучи, как стена берлинская, вещественной. Но обе они имели то общее, что искушали очень и очень многих заглянуть за себя, а то и перешагнуть "на ту сторону". И наряду с произведениями славных симфонистов прошлого, творцов вечно живых опер или инструментальных произведений мое поколение с удовольствием слушало песни Луи Армстронга - "Великого Сачмо", как называли его в США и во всем мире; сестер Берри, первыми на идиш "живьем" открывшие для советской публики западную эстраду; итальянца Доменико Модуньо. Нас привлекали "Тутти-Фрутти" и другие ювелирные миниатюры Элвиса Пресли, о смерти которого сообщила даже "Правда"... У этих и других западных исполнителей применительно к России было то общее, что все они состоялись для нас "на костях", то есть на отработанных рентгеновских снимках. Государственные предприятия грамзаписи в годы нашей юности не тиражировали "музыку толстых", как называли джаз и прочую западную эстрадную музыку с легкой руки великого пролетарского писателя, обладавшего недвижимостью в Москве на Малой Никитской. В то же время существовали разного рода полуофициальные объединения любителей "не нашей" музыки. К примеру, "Общество филофонистов", куда Валерию удалось вступить. С его помощью фонотека моего друга пополнилась, например, сюитой Джорджа Гершвина к опере "Порги и Бесс", концертом джаза Глена Миллера, где в основном содержались мелодии из "Серенады Солнечной долины".

Правда, филофонисты не только распространяли между собой "забугорные" диски, занимаясь этим "под сурдинку". Они также вели разъяснительную работу, просвещая любителей музыки, не вовлеченных ни в какие союзы и общества. Помню, как мой ровесник из "Общества филофонистов" терпеливо растолковывал пришедшим на очередное заседание "дикарям"

динамику развития темы в одной из частей Ленинградской симфонии Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. "Если такой динамики нет, - подводя итог, строго сказал он, - то перед вами подделка, а не искусство".

Вспомнилось это потому, что нынче подделки под музыку заполнили наш эфир и нашу эстраду. Не имея ни "микрофонного" голоса, ни актерского дарования, умея лишь совершать некие телодвижения, "звезды" вещают песенки, состоящие из одной-единственной музыкальной фразы, повторяемой до двадцати (честное слово, считал!) раз одних и тех же слов типа: "Теперь ты замужем, не нужен я уже". Это продолжается, как правило, до тех пор, пока слушающий не теряет окончательно смысл пропетого. Убедиться в том, что человеком, слушающим эту "музыку", овладевает радикальное непонимание всего окружающего, можно запросто: подойдите поближе в вагоне метро к любому из плееровладеющих "меломанов" и загляните в его глаза. Готов поспорить, что, находясь под ритмическим кайфом, он вас не заметит, а вот в его глазах вы непременно заметите отсутствие даже намека на мысль. Я вовсе не противник африканской культуры - она немало дала культуре планетарной, но нельзя же ограничиваться заимствованием из нее далеко не самого важного элемента - ритма. Так мы и в своей культуре далеко не уйдем.

Мне могут возразить, что ритм жизни сейчас не тот, что был во времена Вивальди, Бетховена, Прокофьева или Глиэра. Нынешнее время, мол, отражено в сочинениях Альфреда Шнитке и Эдисона Денисова; этому времени, мол, как раз и соответствуют бешеные ритмы; надо, мол, заимствовать и осваивать чужое, чем всегда занимались любая культура и любой язык, в том числе и русский, не переставая от этих заимствований оставаться русским, сколько бы "брокеров" и "дилеров" в нашу лексику не вошло. Потому что велик народ, создавший эту культуру и говорящий на этом языке. Народ этот не покорился ни ханским ордам, ни тевтонам. И я совсем не понимаю, для чего в теле- и радиоэфире все чаще звучит американизм "вау!", который эквивалентен нашему "ух ты!".

Немного отвлекся от темы. В юности мы верили, что время изменится и мы с базара понесем домой не только Чайковского и Глинку, но и Дюка Эллингтона, Бинга Кросби, Далиду... Сейчас такое время, кажется, настало, но, как это сплошь и рядом бывает в России, сотворение новых кумиров сопровождается преданием анафеме кумиров недавнего прошлого. Прежде московское радио имело фиксированное время для концертов-загадок, которые испытывали слушателей на знание классики. Сейчас классику преподносит нам только радио "Орфей" на УКВ. Но надо ли напоминать, что ультракороткие волны распространяются только в пределах прямой видимости? Вот почему я мечтаю о временах, когда на московской - и не только! - волне можно будет услышать "Сентиментальный вальс" и "Вальс- фантазию".

Сейчас мы переживаем общее падение культуры, подталкиваемой к пропасти, в частности, нашим на всех каналах (кроме, пожалуй, пятого) все более и более опошляющимся телевидением. Грустно становится, когда на экране видишь, к примеру, рекламу баварского пива, а в динамике звучит музыка норвежца Грига. Неприятно слышать, как ведущий одной из рейтинговых программ ОРТ утверждает, будто слова "в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов!" произносит в "Горе от ума" не Фамусов, а Чацкий. Тот же ведущий заявляет, что эпиграф к "Капитанской дочке" "Береги честь смолоду" принадлежит Пушкину, хотя сам Александр Сергеевич указал, что эти слова - пословица. На другом канале ведущий другой передачи спрашивает у телезрителей: "Помните ли вы монолог Катерины из пьесы "Гроза" Островского?" И произносит в лицо заинтригованному зрителю: "Почему люди не летают?..", цитируя монолог Нины Заречной из "Чайки" Антона Павловича Чехова. Но гони безграмотность и пошлость в дверь, они тут же влезут в окно. Например, на входе в так называемый торгово-пешеходный переход через Москву-реку от Кутузовского проспекта к Москве-сити (придумали же название! Москва уже 855 лет как "сити", то есть "город" в переводе на русский) приветливая надпись "Багратион". Это, стало быть, собственное имя для торгового (!) перехода. Словом, вакханалия, как любит говорить один известный политический деятель современности. Хорошо еще, что бронзовая статуя, изображающая знаменитого грузинского князя и крупного русского полководца, стоит... скажу так: спиной к этой безмерной пошлятине.

Как тут не вспомнить "образованщину", внесенную в русскую лексику Александром Исаевичем Солженицыным? К этой категории наших современников писатель относит людей, обучавшихся в средней и высшей школах, но не обладающих признаками культурного человека. Культура, как говорил мне депутат Московской городской думы Евгений Абрамович Бунимович, - это не знание имен тех или иных прославленных художников, писателей, композиторов. Культура, по его мнению, - это этика воспитания, этика общения с миром, это набор ценностей, которые не позволяют людям делать то, что противоречит нравственным принципам поколений. "Я почему-то думаю, что такие люди никогда не соврут, не схамят, не сделают что-нибудь плохое", - сказал Бунимович. Что ж, блажен, кто верует, тепло ему на свете...

На память приходит одно из умозаключений Александра Сергеевича Пушкина, сделанное им в малюсенькой статье, вошедшей в собрание его сочинений под заголовком "О причинах, замедливших ход нашей словесности". Он писал, в частности: "Даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы..." Не привело ли применение в нашем языке, в формировании нашего, как сейчас говорят, менталитета использование чуждых русскому национальному характеру таких понятий, как прибыль, выгода и прочих, занесенных в нашу лексику слов и оборотов благодаря распространению теории Маркса, к механизации сознания русского человека? Разумеется. Но в то же время он, этот человек, возможно, и неосознанно сопротивляется всем своим существом искоренению национальных гуманистических качеств. Достаточно вспомнить братьев Третьяковых, создавших богатейшее собрание произведений отечественной живописи; купца Мамонтова, открывшего свою оперу, где расцвел шаляпинский гений, для того, чтобы понять: неистребимо стремление русского человека к проникновению в духовный мир, который возвышается над миром повседневным, над заботой о куске хлеба, пусть даже намазанного маслом.

Кто-то, прочитав эти заметки, может сказать: "Что это мужика понесло? Не иначе как возраст дает о себе знать". Не стану спорить. Возможно, было бы приятнее поговорить о странностях любви, к чему нас призывал тот же Пушкин. Но всякому овощу - свое время, а у природы, как известно, нет плохой погоды. Вот я и не ностальгирую по прошедшему, а всего лишь пытаюсь предложить подумать о том, что было в минувшие времена, и о том, как нам перенести в будущее все доброе и славное.

P. S. В машинописном варианте эти заметки прочитала одна моя знакомая. Я предложил ей высказать свое мнение - интересно было узнать, что подумает о предмете моих рассуждений тридцатилетняя, вдвое моложе меня, особа.

Вот ее мнение: нынешнее время лучше того, которое было раньше. Во-первых, хорошо, что никто никого не принуждает слушать или изучать музыку композиторов прошлого. Теперь каждый свободен в выборе того, что ему ближе по духу и устремлениям. Общество в целом и каждый член общества обрели долгожданную свободу, которой прежде, насколько слышала моя знакомая, не было. Во-вторых, хорошо, что народ наконец-то получил возможность знать правду. "Свобода и правда важнее культуры" - так звучал окончательный вывод. Прекрасно, что существует свобода, что наконец-то появилась возможность назвать именем Свободной России одну из площадей столицы. Следовательно, забор, которым обнесли здание, стоящее на этой площади, и есть символ теперешнего состояния страны...

Если же не ерничать, а говорить серьезно, то понятие "свободная Россия" содержит в себе мощный разрушительный потенциал. Значит, прежде - во времена СССР - Россия была несвободной, сиречь - порабощенной. Кем? Да теми же республиками Закавказья и Средней Азии, той же Молдавией и Прибалтикой. А ежели так, то у русского человека не может быть иного отношения к "инородцам", кроме отрицательного. Следовательно, "свободная Россия" - еще один пример того, как социальная демагогия сеет вражду среди народов, населяющих нашу страну.


Автор: Виктор БЕЛЯЕВ, правдист с 1963 года


© elibrary.com.ua

Permanent link to this publication:

https://elibrary.com.ua/m/articles/view/Человек-РАЗМЫШЛЕНИЯ-СТАРОГО-ПРАВДИСТА

Similar publications: LUkraine LWorld Y G


Publisher:

Валерий ЛевандовскийContacts and other materials (articles, photo, files etc)

Author's official page at Libmonster: https://elibrary.com.ua/malpius

Find other author's materials at: Libmonster (all the World)GoogleYandex

Permanent link for scientific papers (for citations):

Человек. РАЗМЫШЛЕНИЯ СТАРОГО ПРАВДИСТА // Kiev: Library of Ukraine (ELIBRARY.COM.UA). Updated: 19.04.2014. URL: https://elibrary.com.ua/m/articles/view/Человек-РАЗМЫШЛЕНИЯ-СТАРОГО-ПРАВДИСТА (date of access: 10.12.2024).

Comments:



Reviews of professional authors
Order by: 
Per page: 
 
  • There are no comments yet
Related topics
Publisher
Rating
0 votes
Related Articles
Зайцев О., Беген О., Стефанів В. Націоналізм і релігія: Греко-Католицька Церква та український націоналістичний рух у Галичині (1920-1930-ті роки)
18 hours ago · From Olesja Savik
Образ митрополита Игнатия в конструировании идентичности и исторической памяти приазовских греков
19 hours ago · From Olesja Savik
Проблема греко-католической идентичности в Западной Украине в ходе борьбы за легализацию (рубеж 1980-1990-х гг.)
19 hours ago · From Olesja Savik
"Украинский" как "не-православный", или Как греко-католики "воссоединялись" с Русской православной церковью (1940-1960-е гг.)
19 hours ago · From Olesja Savik
Конструирование василианами украинской национальной идентичности на Подкарпатской Руси (1919-1939)
19 hours ago · From Olesja Savik
Украинизаторские процессы в Православной церкви в межвоенной Польше
19 hours ago · From Olesja Savik
Мистическая политика как contradictio in adjecto. На полях книги Аристотеля Папаниколау
20 hours ago · From Olesja Savik
Церковная автокефалия через призму теории суверенитета Карла Шмитта
23 hours ago · From Olesja Savik
Женщины в общинной жизни протестантских церквей в СССР (1945-1991)
24 hours ago · From Olesja Savik
Картографирование воображаемого на границах науки: поиск универсального единства на рубеже XIX и XX столетий
Yesterday · From Olesja Savik

New publications:

Popular with readers:

News from other countries:

ELIBRARY.COM.UA - Digital Library of Ukraine

Create your author's collection of articles, books, author's works, biographies, photographic documents, files. Save forever your author's legacy in digital form. Click here to register as an author.
Library Partners

Человек. РАЗМЫШЛЕНИЯ СТАРОГО ПРАВДИСТА
 

Editorial Contacts
Chat for Authors: UA LIVE: We are in social networks:

About · News · For Advertisers

Digital Library of Ukraine ® All rights reserved.
2009-2024, ELIBRARY.COM.UA is a part of Libmonster, international library network (open map)
Keeping the heritage of Ukraine


LIBMONSTER NETWORK ONE WORLD - ONE LIBRARY

US-Great Britain Sweden Serbia
Russia Belarus Ukraine Kazakhstan Moldova Tajikistan Estonia Russia-2 Belarus-2

Create and store your author's collection at Libmonster: articles, books, studies. Libmonster will spread your heritage all over the world (through a network of affiliates, partner libraries, search engines, social networks). You will be able to share a link to your profile with colleagues, students, readers and other interested parties, in order to acquaint them with your copyright heritage. Once you register, you have more than 100 tools at your disposal to build your own author collection. It's free: it was, it is, and it always will be.

Download app for Android