Автор: Игорь Бунин

Россия 8 своей истории переживала множество попыток модернизации, И каждый раз они заканчивались откатом назад, торжеством реакции. При этом общественное мнение находилось в такие периоды как на стороне "реакционеров", приветствуя крах реформаторства, означавший не только личную драму модернизаторов, но и торможение прогресса в общественных отношениях на годы, чаще - на десятилетия.

В настоящее время страна стоит перед выбором. Или перечеркнуть опыт очередной модернизации, скатившись в болото реакции - с тем, чтобы вернуться к реформам, скорее всего, уже при жизни следующих поколений. (В наших условиях такое развитие событий означает не только идеологический реванш, но и экономический изоляционизм.) Или, учтя негативные моменты реформации 1990-х годов, продолжить поступательное движение вперед, способствующее встраиванию России в современный глобальный мир, в сообщество европейских народов.

Печальный опыт

Попытки вырастить на российской почве либеральные ростки неоднократно заканчивались неудачей. В 1730 году дворянство предпочло простое, грубое, но понятное и близкое его сознанию самодержавие невежественной Анны Иоанновны конституционным умствованиям образованного князя Дмитрия Голицына. Спустя три с лишним десятилетия матушка Екатерина составила либеральнейший Наказ в духе французских просветителей и собрала для претворения в жизнь его идей представителей всех свободных российских сословий, мечтая о постепенной отмене с их помощью крепостного права. Конфуз вышел полный: дворяне намертво вцепились в свои привилегии, а купечество попросило у государыни позволения владеть мужиками. "Протопарламент", оказавшийся куда более реакционным, чем предполагала императрица, пришлось спешно распускать под первым же благовидным предлогом: началась война с турками.

Прошло еще три с половиной десятилетия. Юный царь Александр I попытался начать реформы, которые должны были обеспечить его подданным гражданские права. Однако быстро выяснилось, что государю в этом прекрасном начинании сопутствует лишь несколько малоопытных в административных вопросах молодых людей (так называемый Негласный комитет). Общество же отнеслось к этим задумкам подозрительно: мол, легкомысленная молодежь расшатает Россию. В результате дело ограничилось несколькими декоративными мерами. Позднее Александр еще раз попытался реформировать страну, опираясь на бюрократический опыт и незаурядные способности своего советника-разночинца Михаила Сперанского. Но все закончилось очередной неудачей. В 1811 - 1812 годах трудно было сыскать в стране менее популярного человека, чем "попович-выскочка". Планы создания выборного парламента были отброшены, а самого Сперанского - к вящему удовольствию общества - отправили в ссылку как наполеоновского шпиона (потом, правда, реабилитировали; хорошо, что прижизненно).

Николая I большинство историков считают только реакционером. Но в начале его правления государство вроде бы всерьез взялось за планы освобождения крестьян, прижало откровенных обскурантов, расплодившихся в последние годы александровского царствования (в том числе и наиболее одиозного из них - Аракчеева). Царь приблизил к себе таких разных, но европейски ориентированных людей, как Сперанский и Пушкин. Но грянуло польское восстание, и реформаторские проекты отправили в архив. Возобладала точка зрения, что государство расшатывать нельзя - особенно когда по Европе прокатилась волна революций (во Франции, Бельгии, Польше). Дело ограничилось приведением в относительный порядок хаотического российского законодательства, чем профессионально занимался Сперанский. А Пушкин вместо вольнолюбивой лирики стал писать патриотические стихи (типа "Бородинской годовщины" и "Клеветникам России"), которые понравились царю, вполне соответствовали доминирующим общественным

стр. 46

настроениям и вызвали жесткое неприятие разве что у польских друзей поэта.

Александр II реформы провел: крестьян освободил, суд присяжных учредил, земства в губерниях насадил. Общество вроде бы ликовало и даже назвало царя Освободителем. Но тут грянула очередная война в Польше, затем полупомешанный террорист Каракозов стрелял в царя. В образованных сословиях начали стремительно развиваться реваншистские настроения: национальным героем стал Михаил Муравьев (противники называли его Вешателем), жесткими до жестокости мерами подавивший восстание в Литве. Даже записной либерал (доходивший в своих воззрениях до радикализма) поэт Некрасов вынужден был воспеть в стихах достоинства "виленского героя". Сторонников преобразований, напротив, хулили за неспособность справиться со смутой, мягкотелость и прекраснодушие. Неудивительно, что царь решил постепенно свернуть реформаторский процесс, перейдя к полицейским мерам по сдерживанию общественной инициативы.

Короткий всплеск надежд на реформы под конец правления царя-Освободителя, связанный с "диктатурой сердца" Михаила Лорис-Меликова, закончился крахом после трагической гибели государя. Александр III (опять-таки при поддержке общества, шокированного кровавым преступлением) сделал ставку на экономическую (преимущественно промышленную) модернизацию при политическом "подмораживании" страны. Символом экономической модернизации стал энергичный и предприимчивый Сергей Витте, которого царь лично продвинул на пост министра финансов. Вторую тенденцию олицетворял подчеркнуто статичный и холодный консерватор Константин Победоносцев, четверть века бывший синодальным обер-прокурором.

Политическая стабильность обернулась для страны сильнейшим взрывом при следующем императоре.

Реформаторство при Николае II отличалось подлинным драматизмом.

стр. 47

Последний самодержец к любым преобразованиям относился с плохо скрываемой антипатией и на закате своего правления всерьез рассматривал вопрос о роспуске законодательной Государственной Думы с тем, чтобы придать российскому парламенту лишь консультативные функции. Само создание Думы явилось вынужденной уступкой, на которую царь, убоясь революции, пошел по настоянию Витте (и не простил ему этого до конца жизни). Петр Столыпин занялся преимущественно экономическими реформами, в политической сфере предпочитая не особенно считаться с общественной инициативой. Впрочем, само общество, разочарованное и напуганное революционной смутой, выливавшейся в открытые бунты, предпочло не "раскачивать лодку" и по большей части отшатнулось не только от революционеров, но и от кадетов. Особенно после того, как те в Выборгском воззвании призвали не платить налоги и не идти в армию в отместку за роспуск Первой Думы. Такой "антигосударственный" шаг восприняли негативно и многие недавние либералы. А лучшие умы занялись обличением не только радикализма, но и традиционного либерализма (достаточно почитать "Вехи").

"Великая бескровная" февральская революция 1917 года привела к власти самое либеральное в истории страны (может быть, до гайдаровского) правительство. В ускоренном порядке были приняты законы о политических свободах: слова, совести, собраний. Было введено национальное равноправие. Из тюрем выпустили политзаключенных (впрочем, перестаравшись, вызволили из узилищ и уголовников). И через несколько месяцев все рухнуло - новая власть оказалась слишком слаба, чтобы защитить самое себя. Государство стремительно распадалось, армия превратилась в неуправляемую вольницу, крестьяне начали жечь усадьбы и захватывать землю.

Приход большевиков, как это ни печально, в этой ситуации был практически неизбежен: власть лежала на земле и они только подобрали ее, выдвинув популистские лозунги, обещая землю крестьянам, фабрики рабочим и мир народам. Политическая модернизация была похоронена, а ее "временным" творцам пришлось избегать встреч как с большевистской "чрезвычайкой", так и с монархически настроенными белыми офицерами. До сих пор фамилия политического идеалиста Александра Керенского ассоциируется в российском массовом сознании с образом бедолаги-неудачника, сбежавшего из Зимнего дворца в женском платье (последнее не соответствует действительности, но уже давно превратилось в стереотип).

Кризис реформ

Реформация Горбачева - Ельцина также крайне непопулярна в современной России - в том числе и на уровне личностей первого (и последнего) советского и первого российского президентов. Распад страны, падение жизненного уровня большинства населения, невиданный рост коррупции, утрата статуса "великой державы" и общее ощущение смуты - всего этого с лихвой хватило, чтобы дискредитировать в общественном сознании и "перестройку" и "реформы" (сами эти слова воспринимаются сейчас преимущественно негативно). Но дело не только в экономических или политических последствиях реформации. В конце концов, серьезные проблемы испытали все центральноевропейские постсоциалистические государства, а Чехословакия пережила мирный развод двух своих составных частей. Однако ситуация в этих странах принципиально отличается от российской - там никто не говорит всерьез о возможности некоего реванша.

Причины такого положения дел заслуживают особого рассмотрения. Главная из них - в отсутствии в России общенациональной идеи, которая сплотила бы истеблишмент и большую часть населения, заставила бы менее болезненно и с раздражением относиться к имеющимся проблемам, видя перед собой конкретную цель. Такую идею нельзя выдумать, "вывести в пробирке", изобрести пиаровскими методами - в лучшем случае получится суррогат. Идея должна быть не просто принята, а выстрадана народом, воспринята не только умом, но и сердцем.

Такой идеей для стран Центральной Европы (и, кстати сказать, Балтии) стала европейская идея. "Мы хотим жить в Европе" - такой тезис стал общим для всех реальных политических сил этих государств. Именно в Европе, а не "как в Европе", что обещали россиянам некоторые политики. Жить в объединенном Старом Свете, добровольно и в полной мере приняв его правила игры, последовательно вступив в Совет Европы, НАТО, Евросоюз. Для нас же и членство в Совете Европы является неудобоносимым бременем - то смертную казнь требуют отменить, то к чеченской политике придираются. В России Европу продолжают воспринимать как соседа, а себя - как особый мир, который не вписывается в рамки, устанавливаемые европейскими законодателями и парламентариями.

Вторая проблема - отсутствие стабильного среднего класса со своими структурированными интересами: именно он мог бы выступить в качестве основного агента модернизации. Современные российские средние слои - это фрагментированная совокупность людей, не объединенных общими задачами. Интересы владельца магазина отличаются как от предпочтений менеджера крупной компании, так и от рефлексий представителя медиасообщества. К тому же и удельный вес этих средних слоев сколько-нибудь значителен только в мегаполисах - даже в "просто" крупных городах

стр. 48

их численность крайне мала. Когда же негативный количественный показатель "накладывается" на отсутствие объединяющего "качества", стоит ли удивляться, что либеральная субкультура, наиболее динамично развивавшаяся на волне надежд начала 1990-х годов, сейчас находится в глубоком кризисе.

Третья проблема заключается в том, что нынешние "адаптировавшиеся" и "неадаптировавшиеся" к существующим реалиям россияне на ментальном уровне во многом остались в конце 1980-х. Тогда оформилось разделение на индивидуалистов, ориентированных на активную деятельность для преуспеяния - собственного и своей семьи, и коллективистов, продолжавших уповать только на государство. Но и те и другие, при всем внешнем различии, в большинстве своем были, по сути, советскими людьми. Упрекать их в этом бессмысленно - другой реальности они не знали (в отличие от жителей Центральной Европы, многие из которых не забыли, как функционирует рыночная экономика), в ней не жили, а из западного опыта старались брать наиболее бросающуюся в глаза и привлекательную материальную составляющую. "Достучаться" до них модернизаторам часто еще сложнее, чем было Екатерине разъяснить своим подданным принципы французского Просвещения.

Сейчас ситуация изменилась мало. Либеральные свободы, принимаемые вроде бы большинством населения страны, обуславливаются чаще всего утилитарными соображениями. Например, свобода слова нужна для того, чтобы принимать правильные решения на государственном уровне. Она не воспринимается как неотъемлемое и естественное право человека. Отсюда и положительное отношение большей части общества к введению цензуры.

А свобода совести - это выбор между хождением в православную церковь (в "мусульманских" регионах - в мечеть) и атеизмом. При этом обычно говорят о патриотической роли РПЦ в истории страны, о ее полезности для населения. А что касается "чуждых" культов, то негативные действия властей (чаще региональных, но в последние годы и федеральных) в их отношении не встречают какого-либо общественного неприятия. Что уж говорить о праве собственности, которая в России до сих пор не воспринимается как "священная и неприкосновенная". Многие закоренелые индивидуалисты не прочь все взять и заново поделить.

Четвертая причина также имеет аналоги в российской истории. Мы уже говорили о внутренних смутах, которые препятствовали модернизационному процессу, - страхи, связанные с ослаблением роли государства, оказывались доминирующими по сравнению со стремлением к свободе. В наши дни чеченская трагедия, рост преступности в городах привели к дискредитации способности государства, управляемого "реформаторами", защитить население от опасностей, в значительной степени содействовали росту антиреформаторских настроений.

Таким образом, Россия вновь стоит перед угрозой свертывания модернизации - и интриги отдельных властных групп (пресловутых "силовиков") играют лишь подчиненную роль по сравнению с общественным запросом, объективно носящим далеко не модернизационный характер.

Шанс для модернизаторов

Означает ли все сказанное выше, что Россия обречена на новую реакцию, свертывание модернизаторства, то есть повторение плачевного исторического опыта? Видимо, подобное суждение было бы поспешным. Сейчас многое зависит от политической воли власти к продолжению модернизационного процесса и - одновременно - от способности общества постепенно, не безболезненно, но все же адаптироваться к либеральным ценностям.

Именно поэтому представляется особенно важным продолжение процесса легитимации новых институтов (бизнес, негосударственные СМИ и др.) к условиям российского общества. И любые попытки нового передела собственности, введения политических ограничений конституционных свобод могут привести к тому, что еще не устоявшаяся модернизаторская инфраструктура утратит даже ту слабую легитимность, которую она заработала за последнее десятилетие.

С другой стороны, новые институты должны лучше понимать собственную социальную функцию. В отличие от западных государств им предстоит убедить общество в своей полезности и органичности для него. В том, что процесс модернизации не просто неизбежен (такими заклинаниями сейчас никого не убедишь), но и жизненно важен как для страны в целом, так и для ее граждан.

Значительную роль в успехе модернизации должен играть экономический рост, однако не сам по себе (как статистический феномен), а в качестве фактора, реально улучшающего жизнь граждан, способного расширить состав "средних слоев" и содействовать их постепенной трансформации в средний класс. Наконец, необходимо развитие программ по просвещению россиян, воспитанию новых поколений в духе следования ценностям, принятым в цивилизованном мире и основанном на уважении к законным правам и свободам.

В этих мерах нет ничего оригинального и неожиданного. Однако именно последовательная реализация этих вроде бы банальных предложений способна дать шанс современной российской модернизации, добиться того, чтобы печальный мартиролог отечественных реформаторов не пополнился новыми страницами.

Permanent link to this publication: