П. Ангран (Париж)

Читая обильную литературу о периоде реставрации во Франции, можно легко допустить, что движение декабристов не оказало никакого воздействия на политическую жизнь Франции. Однако современники были на этот счёт другого мнения. Стендаль, например, с большим удовлетворением отмечал в "New Monthly Magazine" (апрель 1826 г.): "Поразительное открытие, что свободолюбивые убеждения гнездятся даже в русской армии, вызвало оглушительный контрудар со стороны Сен-Жерменского предместья".

В энергичных выражениях, которыми пользуется Стендаль, нет никакого преувеличения. Декабристы, которые "разбудили" русскую политическую мысль, возвестили зарю освобождения русского народа, помогли и французскому национальному либеральному движению развернуть контрнаступление против правительства эмигрантов и ультрароялистов; они посеяли беспокойство в аристократическом предместье Сен-Жермен, в салонах которого была сосредоточена правящая клика, уменьшили возможность для министерства Виллеля маневрировать перед лицом буржуазной оппозиции и в то же время нанесли неожиданный, пожалуй, решительный удар всему зданию Священного союза.

Несомненно, что декабрьские события 1825 г. разразились в момент, когда политическое положение правительства Виллеля пошатнулось. Ещё в начале года Каннинг признал южноамериканские республики, а французское правительство должно было предоставить Сан-Доминго так называемую полную и абсолютную независимость (апрель 1825 г.). Британское правительство начало действия в Лиссабоне с целью воспрепятствовать оккупации Испании войсками Карла X, предпринятой от имени Священного союза.

Располагая устойчивым и послушным большинством в палате, правительство Виллеля должно было всё же считаться с пэрами и держателями крупных рент и отражать удары тройной оппозиции: ультрамонтанов, которые со времени коронации Карла X в мае 1825 г. считали, что пришёл их час (эта крайняя группа ультрароялистов имела своим органом "Quotidienne"); Шатобриана и его группы, которая повела за собой колкий "Journal des Debats"; наконец, либералов, взгляды которых - более или менее направленные на борьбу с правительством - выражали "Courrier" и "Constitutional".

Во Франции 1826 г., управлявшейся ультрароялистами, пусть даже находившейся под влиянием печати буржуазной оппозиции, трудно было сформироваться идеям, подобным тем, которые лежали в основе движения декабристов.

* П. Ангран (Paul Angrand) - прогрессивный французский историк, изучающий историю СССР. В публикуемой работе автор сообщает не известные до сих пор данные об отношении французских реакционеров и либералов к восстанию 14 декабря 1825 года. К сожалению, автор не останавливается на социально-экономической основе движения дворянских революционеров, а также не приводит данных, как восприняли французские республиканцы весть о восстании декабристов. Нужно пожелать, чтобы в дальнейших изысканиях Поль Ангран восполнил этот пробел. (Ред.)

Оппозиция, информированная о событиях в России через германские "Augsburger Zeitung" и "Frankfurter Zeitung" и английские "Times" и "Courier", в которых публиковались немногочисленные отклики, а также через издававшуюся на французском языке "Санкт-Петербургскую газету" ("Journal de S.-Petersbourg"), печатавшую официальные версии, использовала все эти сообщения в собственных целях.

Симпатии, которые вначале газета "Journal des Debats" выражала декабристам, исчезли, как только стало ясно, что дело русских дворян потеряно. Что касается газеты "Constitutional", то она мало занималась раскрытием смысла восстания, и то с единственной целью доставить затруднения министерству Виллеля. В поразивших газету событиях она усмотрела конец Священного союза, поворотный пункт европейской политики и перспективу ближайшего освобождения греков. Политического смысла движения декабристов и его социального значения она не уловила.

Что касается французского правительства, то оно воздерживалось предавать гласности все тревожные донесения своего посла в Петербурге, графа Ляферронэ; Виллель и его министр иностранных дел барон Дама силились скрыть либо фальсифицировать сообщения о восстании 14 декабря. Император Николай I не проявлял такой осторожности: своими манифестами и официальным сообщением следственной комиссии он только мешал действиям ультрароялистов. Последние долгое время надеялись, что среди всех тревог им удастся сохранить робкое "благоразумное" молчание. Они пытались фильтровать известия из России и в своих газетах "Drapeau Blanc" и "L'Etoile" сообщали о событиях в самом враждебном по отношению к "революционным зачинщикам" духе.

Впрочем, барон Дама хорошо знал русских дворян, вместе с которыми он служил Александру. Этот министр иностранных дел получил воспитание в Петербурге; сражался "против неприятеля" в Теплице, Денневице и Лейпциге; генерал-майором он принял участие в сражении на Ротьере 1814 г.; царский посол Поццо ди Борго был его "старым товарищем". Французский эмигрант в России, Дама впоследствии в качестве министра иностранных дел был похож на эмигранта царского самодержавия во Франции.

*

Известие о восстании декабристов, достигшее Парижа 10 января 1826 г., произвело большое впечатление. "Constitutionnel" в номере от 11 января изображал это событие следующим образом: "В Петербурге имели место мятежные действия; восшествие императора Николая на престол отмечено резнёй, и он должен был пробиваться к трону через кровь собственных гвардейцев".

А вот что писала газета "Journal des Debats": "В Петербурге происходят бои. Императорская гвардия стреляла в императорскую гвардию; одни выступают за Николая и систему Александра, а другие - за Константина и московскую партию, которая требует войны за Грецию". Далее следовали комментарии: "Здесь военное восстание в пользу Константина, в городе и среди войск, где не предполагали наличия его сторонников... Возможно, это - движение, которое может перекинуться на всю армию и во все уголки империи, в частности в Москву, Польшу, Бессарабию". Газета трактовала события как простой результат соперничества двух братьев, ссоры двух партий. Повод к возмущению подменял действительность, которая вскоре сделается ясной, но о которой пока никто не подозревал.

В самом событии аристократы и крупные рантье, группировавшиеся вокруг "Journal des Debats", видели лишь повод доставить затруднения правительству. "Франция, - писала газета, - часть армии которой находится в Испании, Франция при состоянии её военных ресурсов и разрушении её пограничных укреплений, с её пошатнувшимся кредитом и жал-

кими финансовыми операциями, при всеобщем недовольстве общественного мнения, непопулярности и неспособности её министров, - в состоянии ли она выжидать великие события, которые можно предвидеть?" Но наши министры, добавлял этот орган, "бравируют перед событиями; им нет нужды нагибаться, чтобы избегать их; они столь малы, что могут пройти под событиями". Статья запальчиво заканчивалась неожиданным панегириком по адресу Хартии и учреждений, "столь же полезных для трона, как и для нации, против которых неразумные люди устраивают заговоры: абсолютизм представляется им шедевром человеческого ума, а цензура - тихой пристанью. Но они ведут легитимную монархию к гибели".

Почти в тех же выражениях высказывался 12 января орган средней буржуазии, "Constitutionnel". Сперва он констатировал "глубокую сенсацию", вызванную событием, "сенсацию столь чувствительную, что правительственные газеты пытаются представить нам политическое положение в России в самых успокоительных тонах". Но, как и "Journal des Debats", "Constitutionnel" видел в выступлении декабристов лишь "военный мятеж", произведённый сторонниками Константина, "кровавую вспышку" между русскими, которые остались верны Священному союзу и враждебны "святому делу греков", и русскими, которые стояли за "христианскую войну".

"Constitutionnel", который странным образом не замечал освободительного и революционного характера событий, предлагал, однако, извлечь из них большие уроки: "Кровавые столкновения в России должны вразумить королей, что национальные учреждения и установление общественных свобод являются столь же благодетельными для них, как и для самих народов". Что касается правительства, которое было осведомлено о событиях, то оно "оставило биржу в потёмках". "Если г. Виллель и его друзья не воспользовались этой осведомлённостью, чтобы получить большие незаконные барыши, то по крайней мере они могли это сделать, и этого достаточно для их осуждения".

Это обвинение оказало влияние на колебание курсов. Начало января было отмечено снижением трёхпроцентной ренты, которая упала с 67,30 фр. 2 января до 65,75 фр. 6 января. Поднявшись потом до 68,75 фр., она под влиянием новости о восстании в Петербурге, а также происшедших в Лондоне крахов и несомненной игры на понижение снизилась до 68,60 фр. 10 января и до 66,75 фр. 12 января; пятипроцентная рента соответственно упала с 98,75 фр. до 97,50 франка. Кризис, который должен был смести Виллеля, становился всеобщим.

В этот момент правительство пыталось отвести от себя упрёки в непредусмотрительности и абсолютизме. Оно приняло две меры. Первая заключалась в наборе в армию 60 тыс. человек призыва 1825 г.; официальное объявление об этом, опубликованное в правительственной газете "Moniteur" 13 января, было датировано 2 января. "Drapeau Blanc" в номере от 14 января разъясняло, что если контингент армии был увеличен на 20 тыс. человек, то в этой мере предосторожности следует усматривать не "дурное предзнаменование", а "признак безопасности". "Этот набор, - уверяла газета, - был объявлен и предусмотрен ещё в прошлом году". Надо было уверить читателей, что последние события в России не имели отношения к принятому решению.

Вторая мера была ответом на похвалы по адресу Хартии и национальных учреждений, которые расточала вся оппозиция. Виллель решил положить конец каникулам законодательных палат и назначил их сессию на конец января. Формально это не было уступкой оппозиции, поскольку "вновь обретённая палата" была послушна Виллелю, но в то же время эта мера должна была привести оппозицию к отказу от обвинения Виллеля в абсолютизме и послужить политическим манёвром, так как парламентские дебаты привлекли бы к себе внимание и отвлекли беспокойные массы и неудовлетворённых либералов от революционной "заразы".

В то время как оппозиционная пресса продолжала болтать о 14 декабря, больше всего высказываясь о событии в общих чертах и не пытаясь вникнуть в глубокие причины, которые его вызвали, правительство, лучше осведомлённое о подробностях, пропускало в печать только официальные сообщения (манифест Николая с приложениями, относившимися к отречению Константина), замалчивая все остальные известия. Но оно было далеко от того, чтобы недооценивать события.

Ляферронэ 26 декабря вечером, а затем 27-го доносил о событиях, очевидцем которых он был. Дама получил также очень обстоятельный отчёт о 14 декабря, переведённый с немецкого. Все эти свидетельства могли только возбудить беспокойство министров.

В анонимном рассказе о беспорядках, написанном по-немецки и представленном Дама, сообщалось, что "император стоял в гуще... черни, которая, казалось, только ждала случая предаться всяким видам неистовства", что к груди великого князя Михаила был приставлен пистолет, что войска были мало надёжны: "Семёновский полк объявил, что он не пойдёт против восставших товарищей и не направит на них огня". Описание сражения отличалось большой точностью. "Пехота, настроение которой было весьма сомнительно, - говорилось в сообщении, - должна была быть расположена в резерве колонной вдоль бульваров, в то время как восставшие заняли Сенатскую площадь. Когда вызвали артиллерию и приказали ей навести орудия, артиллеристы заявили, что у них не хватает зарядов". Адъютанты должны были вернуться в арсенал. "В 3 часа пополудни, после того как орудия были наконец заряжены, император приказал кавалерии вывести их и открыть огонь. Но артиллеристы проявили нерешительность. Три или четыре раза они подносили фитиль, прежде чем открыли огонь из первого орудия, которое, как только сейчас заметили, было направлено на крышу здания сената, а не против восставших... Офицеры из свиты императора ринулись к орудиям, переменили их прицел, и тогда начался губительный огонь с дистанции в 80 шагов".

Донесение Ляферронэ (оно было послано 27 декабря и получено в Париже 11 января), подчёркивавшее участие в восстании петербургского парода, усилило беспокойство министров. Отчёт Ляферронэ, написанный очень живо, стоит того, чтобы на нём остановиться подробнее.

Ляферронэ видел императора, выходившего из своего дворца: "Его встретили криками "ура!". Но меня уверяли, что слышались и угрозы". Преображенский полк, будучи выстроен перед Николаем, не выказал "ни малейшего энтузиазма". На площади Московский полк был выстроен в каре. "Время от времени солдаты кричали: "Константина!", в остальном они проявляли мало возбуждения". Солдаты были вооружены и в парадной форме; французский посол "не мог согласовать их спокойный вид с отчаянным решением, которое они приняли". Ляферронэ заметил Милорадовича, который призывал солдат к покорности; на Милорадовича напало подразделение в 25 человек, расположенное со стороны Адмиралтейства, во главе с офицером. Петербургский военный губернатор, пронзённый пулей, упал с лошади. Сразу после этого офицер "прошёл мимо меня, и ни в его фигуре, ни в поведении я не мог заметить ни малейшего волнения". Солдаты, оставаясь неподвижными, ограничивались криками: "Да здравствует Константин!" Эти крики неизменно повторялись огромной толпой народа, которая окружала солдат.

"Несомненно, - продолжал Ляферронэ, - если бы в этот час (в 1 ч. 30 мин. дня. - П. А.) восставшие возымели несчастную мысль двинуться к дворцу, ничто не могло бы помешать им достигнуть его; можно было даже бояться, что Преображенский полк, настроение которого было неопределённым, присоединится к восставшим, и тогда можно было опасаться самых ужасных последствий". Ляферронэ не мог понять, каким

образом восставшие могли ждать более четырёх часов в бездействии. Он определял силы восставших в 1500 - 1800 человек.

Вот император на коне, и штабные офицеры разосланы к восставшим. "Многих из них народ встретил камнями, поленьями и щебнем". Солдаты непрерывно повторяли, что они не будут "каждый день принимать новую присягу; что их заставили клясться в верности Константину и что, не объяснив им, что произошло, через восемь дней хотят заставить принести новую присягу Николаю; что только сам Константин может их освободить от данных ему обязательств, но они знают, что он находится в тюрьме".

Ляферронэ не упоминает о солидарности артиллеристов, которая наблюдалась до залпов, рассеявших повстанцев. Зато он ясно констатирует воодушевление народа: "То, что наиболее поразило меня при наблюдении событий этого дня, это участие в них народа, а также доносившиеся до меня разговоры, которые доказывают, что происходит усиленная обработка умов в самом либеральном духе. Получается впечатление, что их убедили, будто в намерения великого князя Константина входило освобождение крестьян. Ещё одна вещь больше всего поразила меня, а именно - презрение, которое выказал этот... народ к священникам. Последние, одетые в свои длиннополые одежды, явились в надежде успокоить мятежников; их чуть не подвергли оскорблениям, и они вынуждены были, во избежание худшего, немедленно удалиться".

Ляферронэ предсказывал самодержавию мрачное будущее: заговорщики, "чьё вчерашнее возмущение было лишь частным эпизодом, являются ещё новичками, но они могут сделать быстрые успехи. Их главари преследовали совершенно другие цели, чем спор о выборе императора; среди них были найдены воззвания, которые заставляют содрогаться благонамеренных людей". Впрочем, "пока неизвестно, имел ли заговор разветвления в стране, и здесь с беспокойством ожидают известий из Москвы". "Не следует скрывать, господин барон, - говорилось в конце донесения, - что положение нового императора очень трудное и критическое. Подавление этого первого возмущения ещё не устраняет того настроения, которое царит среди молодых офицеров, а настроение это мятежное. Одно восстание военных поселений может повергнуть империю в величайшую опасность... Ненависть и омерзение, которые испытывают все поселенцы и военные к генералу Аракчееву, делают вполне законными опасения, внушаемые соседством 100 тысяч вооружённых недовольных людей... Вот подлинные и важные причины, внушающие тревогу в отношении России и, может быть, Европы, причины, достаточно веские, чтобы вызывать волнения и действия".

Таким образом, 11 января Дама и другие ультрароялистские министры были предупреждены, что петербургское восстание не простая ссора двух князей, а революционный взрыв и что ещё неизвестно, закончилась ли уже революция или она только началась. Французское правительство попрежнему отдавало приказ о молчании, и это было плохо принято русским царём.

В Петербурге 1 января Николай в присутствии всех послов иностранных держав довольно неуклюже объявил, что "ничего не будет скрыто; причины, следствия и авторы этого заговора станут известны всему свету". Эта мнимая искренность не исключала самодовольства: Николай объявлял об огромной услуге, оказанной им Европе, и доказывал, что "дерзости революционеров можно противопоставить веру и твёрдость". Он открыто назвал "революционный дух" двигателем революции. "Это вовсе не военный мятеж, - заявил Николай, - я больше, чем когда-либо, уверен в своей армии". И он восхвалял верность солдат присяге, которою злоупотребили вожаки восстания и ввели солдат в заблуждение. В тот же день Николай принял отдельно Ляферронэ и заявил ему: "Я буду беспощаден; это должно послужить примером и для России и для Европы".

В течение всего января Ляферронэ продолжал присылать Дама тревожные депеши: очевидно, он оказался под влиянием сочувствовавших реформам кругов Петербурга. Бахвальство царя казалось ему заблуждением. "Я должен заверить вас, господин барон, - писал он 5 января, - что я далеко не разделяю чувства беспечности, которую проявляет император в отношении только что развернувшегося заговора. Всё, что я узнаю от людей благоразумных и хорошо осведомлённых о настроении умов, внушает мне ещё более беспокойства относительно последствий этого крупного события". Если даже граф Воронцов не смог противостоять обольщению конституционных идей, то можно себе представить, что должно делаться с молодыми офицерами, "которые путём опасного чтения выработали в себе крайние стремления к полной свободе... ничто не может дать представления о смелости разговоров и крайности мнений, которые я постоянно слышу среди офицеров гвардии, являющихся в то же время почитателями самых пылких наших республиканцев и самых горячих бонапартистов".

Ляферронэ считал, что нельзя было раскрыть все разветвления обширного заговора, подготовлявшегося в течение десятилетия: "В области заговоров русские более ловки, чем мы. Дерзость сочетается у них с благоразумием, и кажущееся легкомыслие не ведёт их к откровенности" (не совсем правильное утверждение, если принять во внимание поведение большинства декабристов). Ляферронэ не верил даже, что удастся обнаружить вожаков восстания, которые раскроют свои проекты: "События, свидетелями которых мы были, предвещают ещё более грозные последствия... Мина взорвалась слишком рано из-за нетерпения и горячности нескольких молодых людей; и даже при этих обстоятельствах им был бы обеспечен успех, если бы во главе их стоял хоть один человек, у которого было бы столько же присутствия духа, сколько у них решимости".

Сен-При, французский посол в Берлине, которого правительство направило в Петербург поздравить царя с восшествием на престол, высказывал ту же тревогу. "Можно сказать с уверенностью, - писал он, - что если бы в день 26 декабря восставшие выказали больше энергии, они разделались бы с империей и с императором". Всё внушает опасения за будущее "в этой стране с её большими злоупотреблениями, которые все живо ощущают... Нельзя скрывать, что среди высших классов и даже среди благоразумных людей, наибольших приверженцев порядка, господствует всеобщая жажда обновления; это чувство питается ошибками продажной администрации, которыми пренебрегал покойный император и против которых необходимо немедленно найти средство. Это чувство не проникло ещё в низшие классы общества, но, - полагал Сен-При, исходя из своей аристократической точки зрения, - не эти классы делают революцию, они являются только её орудием". Надо надеяться, что проекты мятежников будут разрушены: "Надо этого желать, потому что здешняя революция была бы страшной; речь шла бы не о том, чтобы низложить одного императора и заменить его другим: весь общественный порядок был бы потрясён до основания, и Европа покрылась бы его обломками" (депеша от 20 января).

Единственная успокоительная мысль, которая даёт основание рассчитывать на выигрыш времени, вторил ему Ляферронэ в своей депеше от 21 января, - это та, что "революционный дух, которым захвачены высшие классы общества, породив чудовищные и нелепые проекты, ещё не распространился среди народа и солдат", но посол допускал, что "в один прекрасный день они примут участие в выступлении". Сам того не замечая, Ляферронэ довольно точно указал на историческую роль декабристов: они подали "дурной пример", то есть пробудили среди ещё дремлющих масс русского народа идею свободы и политической самостоятельности.

Страх породил в ультрароялистах немного благоразумия, и Ляферронэ понимал, что следовало бы создать в России видимость некоторого либерализма.

В то время как в течение января и февраля 1826 г. поток подробной информации притекал из Петербурга в Париж, на стол совета министров, и здесь испарялся, как в песчаной пустыне, парижской прессе приходилось только комментировать официальные сообщения, которые печатались в "Journal de S.-Petersbourg" и которые "Moniteur" не мог скрывать, либо обращаться к крайне редким свидетельствам частных писем, с трудом доставлявшихся из России. Прессе было трудно дать французской публике серьёзную информацию. Но этого недостаточно, чтобы объяснить слабость и скудость последней. Даже когда пресса не подчинялась приказам правительства, она нисколько не стремилась углубиться в проблемы, выдвинутые теми, кто носил благородное имя декабристов. Она оставалась то болтливой, то сдержанной, то лживой, то трусливой.

"Constitutionnel", повторив 12 января, что происшедшие в России события имели "огромную важность", и высказав пожелание, чтобы события "пошли на пользу правосудию, человечеству и цивилизации", ограничился подведением "внешнеполитических итогов восстания". Газета подчёркивала, что "система, которая управляла Европой в течение одиннадцати лет, трещит по всем швам, что она устарела и износилась так, как будто господствовала целое столетие. Нет больше Священного союза!" Но "Constitutionnel" приписывал восстание воинственным планам офицеров, недовольство которых проистекало якобы оттого, что по внушению Меттерниха Александр бросил греков на произвол судьбы.

Выразив надежду, что "конституционные принципы кое-что выиграют" в результате событий 14 декабря, газета спешила (в номере от 16 января) отмежеваться от дела декабристов: "Мы далеки от мысли оправдать кровавые сцены, которые потрясли берега Балтики!"

И действительно, "Constitutionnel" проявлял такую же узость и ограниченность взглядов, как узки и мелочны были лавочки улицы Вивьен и Пале-Рояля, где находились его подписчики. Газета мало интересовалась далёкой северной империей, не знала её географии¹ и общественного строя. Она была внимательнее к изменениям биржевого курса, которые как будто определялись мрачными событиями в России. Она ополчалась против правительства, которое, "считаясь только с требованиями биржи, не даёт проникнуть ни одному лучу правды; оно объявило союз конгрегации и казначейства; никогда ещё не обманывали с более набожным видом; никогда ещё не спекулировали с таким святым рвением". Но эти словесные обвинения были так же зыбки, как сама рента.

По существу, академически настроенная группа буржуазии, сосредоточенная вокруг "Constitutionnel", не признавала русских декабристов ни своими братьями по оружию, ни союзниками. Ведь декабристы были дворяне, а не плебеи, как хвастливо называли себя эти герои бульваров, они смешивали их с вернувшимися французскими эмигрантами и ультрароялистами, не отдавая себе отчёта в коренном различии между этими течениями в России и во Франции. Ведь это были офицеры армии Александра, победоносной коалиции 1814 года. Журналисты признавали новизну факта: "Как! Революционное слово "конституция" произнесено на берегах Невы! Крики о свободе вырвались из груди этого миллиона вооружённых людей, этого огромного резерва Священного союза, который он всегда мог бросить против народов! Мятежные генералы, революционные князья, карбонарии среди царской гвардии! Нужно удостовере-

¹ Так, например, Волабель, историограф типа "конституционалистов", в своей "Histoire de deux Restaurations" заставил Александра скончаться "в безмолвной пустыне, среди обширных и грустных лесов, которые тянутся от Азовского моря до Финского залива", - романтические бредни, искажающие облик русской равнины!

ние даже в том, что Николай провозглашён императором, чтобы Франция б это поверила" (22 - 23 января). Но "Constitutionnel" отставал в объяснении этого "нового факта".

Русские дворяне - люди просвещённые: "Они видели в Париже дворянство, облечённое всеми почестями и высшими должностями... А у себя в стране они - ничто. Они находятся там в положении третьего сословия перед революцией. Обладая богатствами и знаниями (характерный для либеральной группы порядок слов! - П. А. ), они ничего не значат в империи, где хотели бы кем-то стать. При самодержце аристократия неизбежно становится в оппозицию к власти; она требует прав, и знатные люди Севера, говорящие об общественных учреждениях, становятся такими же революционерами, как плебеи Юга, требующие у аристократов раздела власти".

Такова была концепция оппозиции, а вывод представлял собой простой компромисс. "Либералы" целиком отвергали прогрессивную силу восстания. Всё же они были достаточно искушены в тактике, чтобы показать разницу между французскими дворянами, между "нашей аристократией, которая имеет свою трибуну и свои журналы, но рассуждает о мятежниках и революционерах, и русскими дворянами, которые, не считая себя ниже ни по заслугам, ни по состоянию, ни по праву, требуют немного свободы".

В полемике против ультрароялистов "Constitutionnel" всё же заметил, что в движении декабристов "заложена идея справедливости и социального права. Русские из высшего сословия... напоминают тех почтенных представителей дворянства, которые в 1789 г. требовали не генеральных штатов 1614 г., а такого Собрания, которое соответствовало бы новым успехам просвещения и новым нуждам Франции... Почему русский должен лишить себя тех благ, которыми ему подобные пользуются в других странах?.. Чем вызвано петербургское движение? Это - то же, что происходит во Франции, Англии, Америке, Риме и Париже, в Мадриде и Мексике, то есть всеобщее мировое движение, которое захватило и Россию... Пришла наконец очередь России полететь на крыльях той самой цивилизации, которая сделала её столь великой".

В пылу полемики либералы натолкнулись на мысль, что распространение просвещения зовёт к свободе и что одинаковая борьба происходит в разных концах земли, будучи возглавляема в Америке Марино и Боливаром, в России Бестужевым и Пестелем.

Группа газеты "Journal des Debats" занимала несколько иную позицию. Она сделалась пропагандистом монархии, ограниченной Хартией, она ратовала за режим британского типа, который объединил бы благородных пэров с обладателями больших капиталов; она стремилась добиться такой правительственной комбинации из высшей знати и крупных буржуа, аристократов и хозяев, при которой на долю массы честных людей выпало бы только работать, давать себя убивать, повиноваться и восхищаться. Эта группа, относясь враждебно ко всяким беспорядкам и возмущениям - а именно так она квалифицировала дело декабристов, - всё-таки дружески отнеслась к дворянам, которые, подобно ей, хотели монархии, обставленной конституционными учреждениями, и, подобно ей, отвергали абсолютизм феодального типа.

"Journal des Debats" констатировал, что общественное внимание направлено на Север, что восстание в Петербурге - "важное событие, способное потрясти Европу". После того как Россия, "где общество в высшей степени аристократично, где господствуют религиозные настроения, а строй является деспотическим, не может больше служить защитой против сил разрушения, то для чего дальше поддерживать рабство, сословия, невежество и автократию?" После того как "огромное дерево карбонаризма пустило свои корни вплоть до берегов Невы", почему не извлечь

урока из этого факта? Заметьте: только Англия и Нидерланды не жалуются на "этот бич". Напротив, восстания и перевороты являются "фатальными затруднениями для каждой абсолютной монархии". Следовательно лекарством от всего этого является умеренная монархия. Кроме того можно ли говорить о революционном акте, если "политически организованная нация и поместная собственность требуют гарантий, основных законов?" - спрашивал 27 и 28 января "Journal des Debats".

Газета аристократов и рантье испытывала настоящие симпатии к русским офицерам, ко всем этим князьям, графам, почтенным людям, которые по вине деспотизма были вынуждены прибегнуть к перевороту. Газета извиняла их и хотела оказать им покровительство; она проповедовала милосердие и "снисхождение к тем, кто остался верен однодневному царствованию". В связи с этим "Австрийский обозреватель" Меттерниха в номере от 29 января даже обвинял "Journal des Debats" в том, что последний поддерживал революционеров, выискивал всякие причины, чтобы оправдать их происки, - в том, наконец, что он возглавлял "революционный союз французских газет".

По словам "Journal des Debats", эти несправедливые обвинения заслуживали только "снисходительной улыбки". "Мы предпочли, - писала газета, - извлечь из этих событий то, что могло относиться к ошибкам великодушия, к ложно понятому чувству легитимизма и святости присяги. Но "Австрийский обозреватель" видит тут только "революционные фантасмагории, которые с пагубным успехом овладели людьми со слабым, умом и экзальтированным воображением. Эта теория "всеевропейской полиции" не для нас".

Полемика вокруг декабристов довела Шатобриана, министра времён Веронского конгресса и недавнего вдохновителя абсолютистской интервенции против Испании времени Риего, до перемены его прежних взглядов; привела к тому, что он стал превозносить благодеяния "конституционного королевства и легальной свободы".

В то же время газета "Quotidienne" двигалась в обратном направлении. Раньше ей доставляло удовольствие не следовать за кабинетом, теперь же она приблизилась к нему и вела атаку против всех либералов и всех "отщепенцев". И, замечательная вещь, именно эта газета крайней фракции ультрароялистов не обманывала себя насчёт цели, которую преследовали декабристы. "Восставшие, - писала она в номере от 22 - 23 января, - хотели больше революции, чем Константина. Выкрики в пользу Константина были только предлогом. И революционный дух, который с каждым днём делает всё большие успехи, может разбить троны... Всё обнажилось в монархии". "Вот почему следует бороться против карбонаризма, укреплять священные и непоколебимые корни легитимизма" (25 января), уничтожить "все газеты, которые используют это военное движение, чтобы набросить тень на все монархии Европы, не принявшие системы представительного строя" (15 января).

Вечерняя клерикальная газета "L'Etoile"² преуменьшала значение петербургских событий и уверенно повторяла: "Россия перенесла временное испытание, которое еще больше оттенит характер русского народа, глубокую верность армии и их общую привязанность к "августейшей особе

² Именно в газете "L'Etoile" от 24 января можно встретить в первый и единственный раз очень часто повторявшийся лживый анекдот царистского происхождения, будто "восставшие солдаты приняли слово "конституция" за имя жены Константина". "L'Etoile" при этом добавляла, что она извлекла эту подробность из "немецких газет". Последние, как и орган иезуитов "L'Etoile", были заинтересованы в том, чтобы представить солдат пассивным орудием, а русский народ - не имеющим понятия о значении термина "конституция", О таком факте очевидцы событий 14 (26) декабря ничего не знали, зато эта уловка весьма пришлась по вкусу иерархии принцев и дворянчиков в эполетах. Французские школьные учебники, если они вовсе не замалчивают движения декабристов, обычно также снисходительно повторяют это утверждение немецких газет.

их законного монарха" (L'Etoile" от 19 января). Днём раньше эта газета дошла до требования "запрещений" в отношении печати.

Трудная миссия поддержать легитимные троны, пошатнувшиеся от выступления декабристов, выпала на долю газеты "Drapeau Blanc". Тактика этой газеты прежде всего состояла в том, чтобы насколько возможно преуменьшить значение происшедших в России событий. Политическая стратегия газеты обнаружилась позднее: она проповедовала объединение и союз всех роялистов для спасения легитимизма; она рисовала либералам ужасную картину того гибельного пути, на который они вступили, поддерживая революционное дело и восхваляя пример Петербурга. Целью было отделить либералов от республиканских демократов и повести первых в бой за внутренний порядок. Наконец, "Drapeau Blanc" в туманных статьях пространно развивала планы совместных действий для восстановления монархического status quo и поддержания европейской системы Священного союза. В отношении Николая газета призывала "восхищаться его твёрдостью и мягкостью", заявляя, что "сейчас всё исполнено радости и спокойствия". Отсюда вывод, что всё прекрасно в царской империи.

Этот оптимизм не соответствовал увещаниям о необходимости объединения и призывам к защите трона, которые можно было читать в ту же пору в газете. 14 января статья "Политика Европы при современном положении" заканчивалась следующими словами: "Каково бы ни было будущее, подготовляемое божественной мудростью, для нас, людей религиозных и монархически настроенных, важно прежде всего сомкнуть свои ряды и противопоставить событиям неприступный фронт. Мы верим в status quo, потому что, кроме России, Европа в нём нуждается". Отныне следует "действовать объединёнными силами, чтобы морально господствовать внутри страны". Несчастье заключается в том, что силы порядка ещё рассеяны: "Пусть монархическая власть, обуреваемая грозою, избежит этих подводных камней!"³ .

"Белое знамя" ("Drapeau Blanc") должно было крепко держаться за своё древко: оно трепетало на революционном ветре, и так как газета боялась распространения волнений, то она пустилась в объяснение опасности положения своим противникам. "Drapeau Blanc", видимо, стремилась расколоть оппозицию и, чтобы отделить либералов от демократов, выдвинула пугало аграрного закона и якобинского террора. Этот столь выгодный для роялистов расчёт нашёл в стране один отклик.

На частичных выборах в маленьком городке Лизьё, состоявшихся 30 января 1826 г., были вызваны далёкие тени декабристов, представленных как подстрекатели революции. Г-н Кашле, президент местного коллежа, с целью привлечь буржуазных избирателей к правительственному кандидату⁴ обратился к ним с такой речью: "Позвольте мне предложить вашему серьёзному вниманию мои наблюдения... Одно важное, огромное событие только что произошло в Европе, и уже мрачные тучи нависли над Севером. Кто сможет нам ответить, не покроют ли они весь горизонт? Кто знает, не возмутит ли продолжительная и ужасная гроза то счастливое спокойствие, которым сейчас мы наслаждаемся?" Собственники, выслушав это тревожное предупреждение, отдали свои голоса Невиллю, и депутатское место перешло от либеральной левой к правительственной правой.

Пугать буржуа народными волнениями, чтобы отстоять реакционные позиции, - дело довольно обычное во внутренней политике и сравнительно лёгкое. Но если обратиться к внешнеполитическим проблемам, к

³ "Drapeau Blanc" от 26 января.

⁴ Речь шла о замещении либерального оратора генерала Фуа, умершего в ноябре 1825 года. Кандидатами выступили маркиз Невилль, отец зятя Виллеля, и знаменитый адвокат Дюпэн. Последний получил только 186 голосов, в то время как в голосовании приняло участие 500 избирателей.

отношениям между государствами и народами, между Европой и всем миром, то такой манёвр ничего не стоит. Реакционерам нужно было выработать подходящие планы, чтобы удержать существующее положение, планы, способные заглушить революционные взрывы, раздававшиеся в южноамериканских республиках и особенно в России. Надо было удержаться на иерихонских стенах легитимизма.

С этой целью "Drapeau Blanc" опубликовала серию статей под общим названием "Политическое состояние обоих полушарий и, в частности, Европы" (15, 19, 26 января). Они заключали в себе одновременно и проект нового европейского Священного союза.

В Европе существовали "две движущие силы" - Англия и Россия. Как "поддержать и уравновесить толчки этих двух рычагов политического мира - России и Англии?.. Все другие владения, не исключая даже Америки, являются только притоками этих двух мощных мировых потоков". Что же предпринять для того, чтобы не подчиниться этим потокам и поддержать порядок Священного союза? Вот необходимый план, инспирированный правительством: "Три промежуточных государства, Франция, Австрия и Пруссия, соединённых сил которых достаточно, чтобы сдержать и уравновесить беспокойные толчки", должны объединиться и образовать Новый союз"⁵ .

"Закончим искренним признанием, - писала в заключение "Drapeau Blanc", - что мы находимся в тяжёлых обстоятельствах... Европа может погибнуть... благодаря уже весьма чувствительным успехам разрушительных принципов и плодам этой революции, которой позволили обойти весь мир!".

Эти горькие размышления были написаны в неделю, которая последовала за получением в Париже известия о восстании декабристов. Они свидетельствовали о боязни, которую вызвало среди французской реакции восстание против царского самодержавия.

Информация, поступившая в Париж в последующие месяцы, принимая даже во внимание известие о восстании Черниговского полка, полученное в Париже 4 февраля, одновременно с сообщением о его подавлении, оказалась более успокоительной для приверженцев правительства и читателей "Drapeau Blanc".

Газеты ультрароялистов полностью воспроизводили русские официальные сообщения и манифесты царя. Они печатали в извлечениях огромный отчёт следственной комиссии, что было совершенно необычно для газет. Этот отчёт занимал от десяти до двенадцати страниц и печатался в виде приложения в нескольких номерах "Quotidienne", "Drapeau Blanc" и "Journal des Debats" (19 - 23 июля 1826 г.).

"Quotidienne" не скрывала своего удовлетворения. "Все сердца, - писала она, - открываются для надежды". Газета бесстыдно фальсифицировала допросы арестованных декабристов.

"Drapeau Blanc" писала теперь о преходящем характере и искусственности пережитого события. Единственный вывод можно сделать из этих волнений - следить отныне за армией: "То, что только что произошло в недрах русской армии, заслуживает полного нашего внимания". Достаточно ли крепка в монархиях связь с армией, то есть преданность армии государю, "чтобы держать вооруженную демократию в подчинении монарху? Вот вопрос нашего будущего", - писала "Drapeau Blanc" (статья "О народе и об армии", 8 и 11 февраля).

"Journal des Debats" продолжал свою двойственную политику: он одобрял царские преследования, но в то же время был готов найти "смягчающие обстоятельства" для заговорщиков; эти "экзальтированные люди" достойны своей участи, но их дело не лишено большого исторического

⁵ Мне кажется, что "История дипломатии" под редакцией В. Потёмкина (см. т. I) слишком мало учитывает влияние восстания декабристов на развитие внешней политики Николая I.

значения. Следствие Николая, "законное и спокойное", есть "прогресс цивилизации", - писала газета.

Разобрав все "смягчающие обстоятельства", "Journal des Debats" осудил декабристов, "которые не смогли сговориться с московской и петербургской буржуазией, очень богатой, очень могущественной и образованной, но чуждой политическому движению". "Не нам брать под защиту заговор, происшедший в царской империи, - писала газета 22 августа. - Вынести приговор коронованным особам и мечтать о республике между Сибирью и Крымом - такова была цель, которая оправдывала средства, и это обязывало идти путём преступлений и безумств. Всё же большое событие, что такие идеи могли возникнуть на берегах Невы".

"Constitutionnel", для которого стала ясна неудача декабристов, был более сдержан и предпочитал писать о таком "важном событии", как Хартия, недавно дарованная португальцам ("Constitutionnel" от 26 июля). Но он живо порицал процесс декабристов и их осуждение. Газета задавала вопрос, почему "Moniteur" печатает в извлечениях на огромном листе в 12 колонок рапорт Следственной комиссии Николаю и другие официальные материалы царского самодержавия. "Не являются ли эти публикации, - писала газета 15 августа, - следствием тайного предписания Священного союза?" Не делается ли это, чтобы "больше привязать нас к формам французского судопроизводства путём сравнения их с теми, которые применялись в петербургском процессе?" "Constitutionnel" констатировал, что правила, предписанные Николаем, носили "печать тирании и беззакония". Газета осуждала также "безжалостные рекомендации Сената". Наконец, она отметила, что обвиняемые были осуждены "без всякой защиты и что всё происходило при закрытых дверях". Не боятся ли, внушала газета, новых волнений? (15 августа). В номере от 10 августа "Constitutionnel" подчёркивал жестокость казни пяти декабристов.

"Quotidienne" более кратко передавала отчёт о дне 13 (25 июля). Газета расточала дифирамбы по адресу царя, его юстиции, "которая обеспечивает обвиняемым гарантию правосудия", спокойного и неторопливого следствия, милосердия и великодушия монарха, его "великодушного поведения и этой политики сердца". Ещё со времени белого террора "Quotidienne" испытывала особое пристрастие к решёткам, палачам и казням.

В то время как пять казнённых своими мученичеством и делами остались в памяти народной, в то время как остальные в кандалах отправились в изгнание, где большая часть погибла, верная своему идеалу, парижские газеты не смогли понять ни смысла, ни значения выступления декабристов. Печать ультрароялистов подслащивала и искажала все факты, свидетельствовавшие о классовой ненависти и о потребности в идеологической самозащите. Для либеральных газет характерны другие недостатки: узость взглядов, непонимание основ явлений, связанные с постоянной классовой ненавистью к любому революционному движению. Они никогда не рассматривали ту реальную общественную обстановку, в которой выработалась декабристская "правда". Они не пытались даже понять условия, в которых развивался декабризм, загнивание самодержавной власти и разложение крепостничества. Даже когда они выступали против обскурантизма и абсолютизма, они не поступались своими классовыми интересами и не выказывали тени сочувствия делу освобождения масс⁶ .

⁶ Все историки реставрации, от Неттмана до Шарлети, следуют за разглагольствованиями прессы или, подобно Виллелю, хранят молчание, не обращаясь к донесениям Ляферронэ. В результате декабристы "выпали" из программ и учебников для средней школы. Грекофильство этого периода, или, выражаясь языком дипломатов, "восточный вопрос", очевидно, более в ходу, поскольку эти темы относятся к так называемой либеральной политике и к большой дипломатии буржуазных государств. Впрочем, и тут пренебрегают настоящей проблемой: условиями общественной жизни греческого и других балканских народов.

Заявления парижских газет всё же производили известное впечатление на деспотов. Мы видели уже, как газета Меттерниха выступала против "Journal des Debats"; известно также, что русская императорская фамилия не могла без ужаса читать французские газеты.

Рюминьи, посол в Дрездене, заставил высказаться генерала Минквича (Minckwicz) после его возвращения из России. Генерал отметил, что "император, императрица и великий князь Константин, которого он видел проездом в Варшаве, были очень заинтересованы тем, как воспринимались в Европе статьи английских и французских газет, которые, казалось, сильно их задевали, потому что каждый в отдельности говорил о них генералу с одинаковым чувством горечи" (донесение Рюминьи Дама от 16 марта). Ляферронэ, недовольный "своеволием" парижских газет, радовался по поводу "предусмотрительной цензуры" Николая (депеша от 11 февраля).

Но посол был менее, чем "Quotidienne", удовлетворён процессом. Его депеши, свидетельствовавшие о крайнем ожесточении Николая против декабристов, сообщали об ошибках Следственной комиссии и о возраставшей враждебности петербургского общества. "Комиссия, - писал он, - составлена из офицеров, из которых ни один не обладает талантом и навыками, необходимыми для раскрытия истины, для разбора улик и определения виновности каждого из многочисленных обвиняемых... И чем дальше комиссия подвигается вперёд, тем больше она встречает затруднений... это тяжёлое и несчастное дело вызывает недоумение в общественном мнении и бросает траурную тень на всё общество".

После казни осуждённых 26 июля Ляферронэ снова констатировал "грусть, нависшую над обществом". И к чему служат все эти аресты, казни, террор? Ляферронэ вынужден был признать, что "отказ крестьян платить оброк принял другой характер, став всеобщим". Сопротивление распространилось и на государственных крестьян, менее "затронутых", чем крестьяне частновладельческие. "Им якобы известно о приписке к завещанию императора Александра, который обещал освободить крестьян и определил, что 18 мая будет об этом объявлено". Поднялось много деревень. А правительство ограничилось опубликованием указа, в котором опровергалась вся шумиха, поднятая по поводу освобождения крестьян, "Крестьянам разъясняется вся опасность, могущая произойти от того, что они верят таким внушениям" (депеша от 31 мая). Эта вера и эти внушения - такова проблема, которую декабристы, казнённые или изгнанные, поставили перед русским народом, таков крик новой России. И вот почему, как доносил также Рюминьи, в России "наблюдались тягостное чувство, беспокойство и недоверие, которые, будучи единодушно разделяемы, становились заразительными" (депеша от 7 апреля - "О состоянии России").

*

Положение оставалось тяжёлым, и будущее было полно угроз для поборников "порядка". Опасность казалась всеобщей и скрытой; она могла принять другие формы и использовать другие средства, чем заговор, Единственным средством для её устранения была репрессия, комбинированная и всеобщая. В этом отношении ультрароялисты Франции и русский царь действовали согласованно. В ход были пущены принципы Священного союза, снова обретшего своё подлинное лицо: давление полицейских сил, доносы, надзор, произвол, аресты и приговоры. Николай и Каломард, Меттерних и Корбьер, их сыщики и судьи, столь различные сами по себе и по своим действиям, нашли в этих делах своё родство, свой смысл существования и свой конец.

Ляферронэ и Сен-При в бытность последнего в Петербурге поспешили предложить царю свои добрые услуги. Речь шла о том, чтобы взять под наблюдение декабристских заговорщиков во всех странах Священного союза. Уже 15 января Ляферронэ спросил у царя, не замешаны ли ино-

странцы в заговоре. И царь ответил: "Если французы приняли в нём участие, я вам дам об этом знать, а со своей стороны я надеюсь, что если французская полиция обнаружит среди находящихся у вас русских лиц, прикосновенных к заговору, то правительство Франции осведомит нас о них, потому что это так же важно для спокойствия Европы, как и для спокойствия России".

29 января Сен-При спросил у Николая, не считает ли он, что "авторы заговора" были связаны "с нашими либералами". И Николай ответил: "Я не имею положительных данных на этот счёт. Считают, что Бенжамену Констану было поручено составить конституцию для России, но больше мне ничего об этом неизвестно. Впрочем, вы нас знаете, ивам известно, что мы слишком горды, чтобы желать вмешательства иностранцев в наши дела"⁷ .

Царь, однако, желал, чтобы русские, находящиеся во Франции, были задержаны и доставлены к нему. Сен-При на эту просьбу ответил, что "русские немедленно получат приказ покинуть пределы Франции". Что касается французов, то эта мера неосуществима, но, прибавил он, "эти господа будут взяты под наблюдение". Так относились королевские послы к праву убежища, и такова была вообще их классовая солидарность. Царь и ультрароялисты без всяких затруднений сошлись на этом поприще политической слежки, и дипломаты предложили себя в качестве ищеек.

В Париже правительство взялось за удовлетворение требований царя. Был установлен следующий порядок: Нессельроде сообщал имена подозреваемых в принадлежности к декабристам русскому послу Поццо ди Борго, которого не надо было упрашивать заниматься подобного рода розысками⁸ , Дама получал указания от Поццо и передавал их Корбьеру, а последний - своим полицейским, директору Франше-Деспере, префекту Делаво и другим доносчикам и префектам департаментов. Каждый старался на службе царя, и усердие их не останавливалось перед гнусными поступками.

Декабристы в Париже? Николай знал, что там их нет. Единственным, кого ему не хватало, был Николай Тургенев. Царь рассматривал его "как наиболее виновного и наиболее опасного... но он от нас ускользнул; он в Англии, и, - добавлял с сожалением Николай, - его мне никогда не выдадут, а он ещё собирается уехать в Америку" (разговор с Ляферронэ 7 марта). Всё же Нессельроде указал Поццо ди Борго на полковника Ставенкевича, "который мог быть связующим звеном с революционерами других стран... Его связи с наиболее подозрительными либералами Парижа только подтверждают это предположение". Поццо был приглашён для разговора с министром его христианнейшего величества, "чтобы

⁷ Известно о пребывании во Франции в 1814 - 1816 гг. Фонвизина, Трубецкого и Лунина. Последний встретил в салоне мадам Оже Сен-Симона, указавшего Лунину "ту почву, которая могла бы предложить Россия для возрождения мира" (воспоминания Ипполита Оже). Другие русские бывали у Вуайе Аржансона на улице Роше и в этом очаге прогрессивных идей с коммунистической направленностью встречались с Буонаротти. Надо добавить, что Кюхельбекер, в то время секретарь гофмейстера Нарышкина, "составил на французском языке курс русской литературы для лицея Атеней в Париже". В статье Ch. Dejob. De l'etablissement connu sous le nom de Lycee et d'Athenee ("Revue Internationale de l'enseignement". 1889). Кюхельбекер не упоминается среди преподавателей, но автор отмечает (стр. 33), что лицей распространял знание иностранной литературы, привлекая для этой цели лекторов-иностранцев.

⁸ В Архиве, в связке F⁷ - 6758, говорится о наблюдении за поляками, жившими во Франции. В ноте от 17 апреля 1822 г., переданной послом Поццо ди Борго министру иностранных дел, приводится список 14 поляков, которые посещали генерала Орнано, бышего мужа мадам Валевской, "за поведением которых было бы важно вести наблюдение". Этот пример не единичный. В 1821 - 1822 гг. предметами "забот" Поццо ди Борго были также Голуховский, профессор Варшавского университета, офицер Германовский, карбонарий Радовский, Брыкживский, бывший редактор "Польской Минервы", и др. О Поццо ди Борго в 1935 г. вышла книга P. Ordioni "Pozzo di Borgo", не заслуживающая, однако, никакого доверия: автор не указывает ни одного своего источника.

поручить ему установить самое тщательное наблюдение за поступками Ставенкевича". В самом деле, указывал Нессельроде, "правительство его христианнейшего величества само заинтересовано в уничтожении последних элементов заговора, разветвления которого могли распространиться на его собственной территории" (28 декабря 1825 г.).

Правительство выбивалось из сил. Весь государственный аппарат поставили на ноги, чтобы обнаружить Ставенкевича. Дама указал министру внутренних дел, а последний префекту полиции, что Ставенкевич "по крайности своих революционных убеждений и по своей активности - очень опасный тип"⁹ (30 января). Министр внутренних дел сообщил Дама, что "среди иностранцев не удалось найти человека под этим именем, но что розыски продолжаются". 22 февраля директор полиции Франше-Деспере сообщил Дама, что, как полагают, Ставенкевич совершил путешествие по Франции три или четыре года тому назад. 28 февраля префект полиции Делаво доносил, что пока всё безрезультатно. Префект департамента Нижнего Рейна сообщал министру внутренних дел, что баденская полиция запрашивает его, не выезжал ли названный Старецкевич (так!) в Страсбург. Все власти нападали на след страшного декабриста с одинаковым успехом. Министр внутренних дел дал указание не пренебрегать ничем, чтобы схватить Старецкевича. Дело Ставенкевича имело довольно смешной конец: оказывается, он находился в Висбадене... Призрак, желая, очевидно, отдохнуть от трудов, которые он доставил полиции континента, принимал курс лечения.

Ещё один "опасный" случай. Некий Иван Экель¹⁰ , уроженец Тулы, 19 лет от роду, прибыл в конце января 1826 г. во Францию из Кракова через Страсбург. Он обосновался в Меце, где префект департамента Мозеля держал его под наблюдением. В Париже префект полиции доносил о нём, что он проводит ночи в игорных домах, а днём спит. Ничего не значит: юноша появился в слишком критический для тронов момент. Управление полиции отдало приказ произвести у него обыск, но среди его бумаг не оказалось ничего важного. Однако Франше решил его выслать (12 апреля). Но ловкий Экель исчез из отеля "в зелёных очках", как добавляет полицейское донесение (14 июня), очевидно, чтобы его не узнали.

Поскольку все русские стали предметом наблюдения во Франции, не избежал этого и Иван Стурдза, статский советник Российской империи¹¹ . За ним установили наблюдение со времени его прибытия в Мец (июнь 1826 г.). Молдавский князь поселился в Париже, на улице Мира, и посещал Каподистрию. "Что они замышляют?" - запрашивал министр внутренних дел у префекта полиции Делаво. Этот Иван Стурдза, отвечал Делаво, обедает у Поццо ди Борго, и кроме того вы его спутали с его кузеном с улицы Вожирар. В июле Иван Стурдза отправился в Бессарабию, и в пути наблюдение за ним осуществлял префект департамента Мозеля. Из Меца он отправился во Франкфурт, и путешествие его по Франции было закончено.

Другое "тёмное" дело: в июне 1826 г. в Париже появился какой-то граф Толстой. Похоже было на то, что он являлся автором весьма либеральной статьи, помещённой в "Христианской Франции" (France chretienne"). "Он должен был быть замешан в революционных интригах, которые в таком (ужасном)¹² виде разразились" при восшествии на пре-

⁹ Национальный архив, д. F⁷ - 6689.

¹⁰ См. там же, д. F⁷ - 6687 (17).

¹¹ См. там же, д. F⁷ - 6689 (7).

¹² См. там же, д. F⁷ - 6689 (27). Слово "ужасном" ("epouvantable"), характеризовавшее беспокойство правящих кругов ультрароялистов, зачёркнуто рукой самого министра. А. Толстой, сын обер-гофмаршала двора, был учеником петербургских иезуитов (см. Rouet de Journel. Un College de Jesuites a St. -Petersbourg. 1922. p. 111). В таком случае он был однокашником министра Дама, который установил за ним наблюдение.

стол Николая, "но он своевременно удалился, чтобы не подвергнуться преследованиям". В этих выражениях было составлено отношение самого Корбьера. Свою информацию он, несомненно, получал от Дама и от Поццо ди Борго.

Но в ноябре 1826 г. Делаво не был больше расположен заниматься полицейскими причудами Поццо ди Борго. Полковник Александр Толстой, сообщил он министру внутренних дел, - больной человек, и врач его не покидает; впрочем, вы его спутали с капитаном гвардии его императорского величества Николаем Толстым, который прибыл из Неаполя. Они находятся вместе, это правда, и какие опасные персоны! Они любуются морем у Гавра, посещают Руан, где префект Нижней Сены получил приказ следить за ними (март 1827 г.). Они совершают прогулку в Фонтенебло, и - последний штрих! - капитан, наиболее здоровый из них, часто наведывается (в апреле 1827 г.) в русское посольство, где ведёт беседы с Поццо ди Борго. Французское начальство решительно ошиблось адресом.

Усердие Поццо ди Борго, Дама и Корбьера явно оказалось безрезультатным: в Париже не было ни одного декабриста. С тем большим удивлением наталкиваешься на отношение в тайную полицию от 9 октября 1826 г., где упоминаются два известных имени - Булгакова и Сперанского¹³ . "Полагают, - говорилось в отношении, - что оба они причастны к заговору; только второстепенные члены последнего арестованы и осуждены, самый же заговор продолжает существовать". Очевидно, что вдохновителем этого отношения был Поццо ди Борго, хотя он хорошо знал, что эти высокопоставленные чиновники не находятся в Париже. Чего же ему нужно было? Можно предположить, что Поццо получил приказ произвести о них расследование от самого Николая или от Нессельроде, либо он переусердствовал, или ввиду пошатнувшегося положения¹⁴ хотел мстить этим лицам, или же, наконец, хотел удовлетворить злобу Нессельроде и Николая.

Сперанский отчасти вернул себе былую милость, но царь назначил его членом Следственной комиссии по делу декабристов, чтобы скомпрометировать его в глазах либералов; Сперанский заседал в ней, казалось, против воли. Булгаков был секретарём посольства в Неаполе при Татищеве, одном из соперников Нессельроде. Он был лицом опасным, потому что его положение московского почтдиректора позволяло ему вскрывать частные письма. В будущем он сделался официальным шпионом, следившим за Пушкиным. Было бы замечательно, по мысли группы Нессельроде - Поццо, раскрыть их причастность к декабристам или, по крайней мере, доказать, что они "франкмасоны" и записаны в парижской ложе. Очевидно, именно в этом направлении производила розыски полиция ультрароялистов, дело которой содержит лишённую интереса бумажку ложи Великого Востока и ответ директора полиции, что "не найдено никаких данных о гг. Булгакове и Сперанском" (октябрь 1826 г.).

Короче говоря, итоги полицейских розысков в Париже были равны нулю. Из этого не следует, что декабризм не давал о себе знать в столице Франции. Если верить Гид де Невиллю - единственному мемуаристу, который об этом вспоминает, - "в это время в Париже распространялось любопытное письмо с изложением хода заговора". Повидимому, это пись-

¹³ См. Национальный архив, д. F⁷ - 6685 (18). Первый был тайным советником, главным почтдиректором Российской империи, второй числился в документе "главноуправляющим собственной его императорского величества канцелярии".

¹⁴ Поццо потерял своего покровителя Александра, и кроме того он был иностранцем, который занимал важный пост в русской дипломатии. До Ляферронэ донеслись слухи о том, что "русские", исключая Нессельроде, враждебно относились к Поццо ди Борго и что Меттерних тоже хотел бы его отставки (письмо Ляферронэ Дама от 21 января 1826 г.).

мо обращалось тайно, но нет никаких оснований подвергнуть сомнению это место из воспоминаний Гид де Невилля¹⁵ . Создаётся даже впечатление, что последний имел копию этого письма. Письмо даёт исторический обзор декабристского движения и действительно излагает ход событий. Оно как будто пользуется выражениями Следственной комиссии 1826 г., но временами автор говорит от собственного имени, в первом лице. Вот пункты, которые письмо рассматривает в хронологическом порядке: 1) образование тайного общества в конце 1815 - начале 1816 года; общество должно было состоять из отделений и преследовало двойную цель: благоденствие народа как "летальная цель", "но настоящей его целью было политическое преобразование империи"; 2) совещание посвященных в Москве в 1817 г. о средствах покушения на императора Александра, когда он приедет в столицу; при этом один из заговорщиков предложил пожертвовать собой в качестве исполнителя; 3) новое собрание в Москве и создание организации "Союза благоденствия" или "Зелёной книги"; 4) ещё одно совещание в Москве в 1821 г., на котором, однако, выявились разногласия среди участников, и организация была распущена; 5) возрождение осколков общества в виде более тайных ячеек, "куда приём должен был производиться с крайней осторожностью"; 6) образование в это время двух тайных обществ - Северного и Южного, руководящие центры которых находились в Петербурге и Тульчине; после этого было создано третье общество под названием "Объединённые славяне", с которым два члена Южного общества находились в тесном общении.

Непредвиденная смерть Александра "заставила опрометчиво предпринять то, что должно было случиться несколько месяцев спустя". "Генерал-лейтенант Михаил Орлов, который поведал мне (автору письма. - П. Л. ) все свои тайны... осмелился заявить императору в его кабинете, что ему, Орлову, было поручено пронзить его кинжалом. Он проклинал генерала, который за жалкий титул графа предал дело родины"¹⁶ . "Когда в 1816 и 1818 гг. я разделял их намерения и боролся за них, речь не шла ещё ни о каком убийстве. Тогда хотели просто заставить Александра сделать конституционные уступки".

Письмо, стало быть, не совсем "декабристское"; оно о многом умалчивает, и автор как бы раскаивается. Если оно не было получено из России, что весьма вероятно, поскольку корреспонденция проходила цензуру и задерживалась на границах, оно могло исходить от Николая Тургенева, который в это время так рьяно доказывал свою невиновность.

Николай Тургенев¹⁷ , которого царь считал столь опасным, находился в январе 1826 г. в Париже. Он хорошо знал, какие цели преследовало "это политическое и отнюдь не династическое покушение". "Проявляя живой интерес к тем, кто оказался замешанным в этом деле, я не испытываю и не испытывал в отношении себя лично никакого опасения". Действительно, Тургенев так "мало" опасался, что пустился в открытое море и укрылся от полиции Поццо ди Борго и Корбьера за Ламанш.

"В январе 1826 г. я пересек Ламанш, и ничто не нарушало моего спокойствия". Тургенев отправился даже в Шотландию, хотя летний сезон ещё не наступил. Там он "узнал", что он причастен к заговору. Тотчас же он "поспешил написать объяснительную записку о своём отношении к тайным обществам" и по почте отправил её в Петербург. В "простых и свободных выражениях" в письме сообщалось, что он, Николай Тургенев, был когда-то членом одного общества, которое затем распалось, и, что с

¹⁵ Hyde de Neuville. Memoires. T. II, p. 306 - 309.

¹⁶ " Речь, очевидно, идёт об Алексее Орлове, который действительно предал декабристов и своих близких. Титул графа он получил в начале января 1826 года.

¹⁷ Nicolas Tourguenev. La Russie et les russes. T. I, p. 186 - 189. 1840.

тех пор он никакого отношения к тайным обществам не имел. Тургенев представлял себя чистым, как снег, отводил от себя всякую вину и в известной степени предавал своих старых друзей. Николай, однако, смотрел на него иначе. Секретарь русского посольства в Лондоне объявил Тургеневу, что он должен предстать перед Верховным трибуналом. Но, обосновавшись в Англии, Тургенев не подчинился приказу: он знал, что Каннинг не был, подобно Дама и Корбьеру, добровольным агентом Священного союза. И действительно, требование о выдаче Тургенева, с которым Нессельроде обратился в английское министерство, осталось без всякого ответа¹⁸ .

Можно допустить, что, находясь в состоянии растерянности, Тургенев вспомнил о своих парижских друзьях и решил оправдаться перед ними. Преследуемый декабрист осуждал декабризм, поскольку его самого осуждали как декабриста. Это как бы объясняет содержание цитируемого Гид де Невиллем письма, которое переносит центр тяжести на предшествующие события 1815 - 1821 гг., замалчивая и затушёвывая факты, связанные с декабрьским выступлением.

Тургенев оказался не на высоте своей благородной задачи: он мог бы разъяснить общественному мнению западных стран значение декабристского движения. В Англии и во Франции радикальное, республиканское и даже либеральное течения получили бы возможность узнать о проблемах, связанных с раскрепощением масс. Совсем иначе в этом отношении сложилось бы дело, если бы Кюхельбекеру удалось избежать полиции Константина и обосноваться на Западе.

Так или иначе, но французское передовое общественное мнение не смогло рассеять туман, которым были покрыты декабрьские события. Правительство и пресса замалчивали, сглаживали и искажали факты и замыслы декабристов. И всё же эти события нашли своё отражение в беспокойстве ультрароялистов, в удивлении конституционалистов, в участии, которое определённые лица проявляли к восставшему революционному дворянству. В результате во Франции появился новый интерес к русским делам: в газетах и журналах были опубликованы статьи, посвященные народонаселению, экономике и литературе России.

Политические интересы прессы были вскоре отвлечены текущими событиями. Декабристы были забыты. Однако их появление на сцене "вызвало в 1826 г., - по словам Стендаля, - разочарование среди ультрароялистов. Рассказы нескольких французов, которые вернулись из Москвы¹⁹ , дают основание опасаться, что в России яд либерализма не привился" ("New Monthly Magazine", октябрь 1826 г.). Не надо себя обманывать: Стендалю это опасение доставило радость, так как к нему самому либерализм тоже "не привился".

Наконец, журнал "Le Mercure du XIX-e siecle", правильно оценивая посредственное произведение Альфонса Рабб "Итоги русской истории", напечатанное в начале 1826 г., писал: "Мы с удивлением увидели сидящей на вулкане эту Россию, про которую думали, что она терпеливо несёт ярмо самодержавной власти. Можно было видеть, как гордые страсти аристократии сомкнулись с народным недовольством, чтобы, может быть,

¹⁸ См. И. Звавич. Восстание 14 декабря и английское общественное мнение. "Литература и революция" N 8 за 1925 год. Николай Тургенев (указ. соч., т. I, стр. 190) сообщает, что по приказанию царя его тогда разыскивали также в Неаполе и что существовал проект схватить его с помощью тайных агентов в Англии.

¹⁹ Речь, очевидно, идёт о лицах из свиты маршала герцога Рагузского, командированного в июле 1826 г. Карлом X на коронационные торжества в Москву. Среди этих лиц был Франсуа Ансело, автор трагедий, член Общества изящных искусств, кандидат в академики. Письма, которые он публиковал в 1827 г. под заголовком "Шесть месяцев в России", отличаются приторностью и придворной льстивостью, а об актуальных вопросах русской жизни хранят "приличное" молчание.

опрокинуть империю Петра Великого и установить на её обломках совершенно новый порядок.

Это факт: какой-то непобедимый Кадм посеял семена дракона на почве этой обширной империи. Со своими благожелательными и мирными намерениями Александр, быть может, завещал своим преемникам только будущее, чреватое бурями".

Россия, продолжал "Le Mercure", вступила на путь, "который должен привести к освобождению русского народа, поднять его к лучам свободы; это путь, который ведёт к подлинному могуществу"²⁰ .

Об этом же говорил и русский поэт, обращаясь к декабристам:

Но вы погибли не напрасно:
Всё, что посеяли, взойдёт;
Чего желали вы так страстно,
Всё, всё исполнится, придёт!
Иной восстанет грозный мститель,
Иной восстанет мощный род:
Страны своей освободитель,
Проснётся дремлющий народ.
В победный день, в день славной тризны
Свершится роковая месть, -
И снова пред лицом отчизны
Заблещет ярко ваша честь.

²⁰ "Le Mercure du XIX-e siecle". T. 13, 1826, p. 435.

Publisher:

Permanent link for scientific papers (for citations):

Found source (search robot):

Publication author(s) - П. АНГРАН:

Comments: