Северная Ирландия, Кашмир, Руанда, Шри-Ланка, Израиль и Палестина, а также Курдистан, Ангола, бывшая Югославия и Судан, или, вдобавок, Бельгия, страна басков и Корсика. Какими бы комплексными и различными не были эти конфликты, у них есть одно общее, то есть то, что они, тем не менее, знакомы нам. Некоторые из них являются в образе настоящих войн, другие прячутся более скромно за эвфемизмами и недосказанностями, как, например, "события", "проблема", "вопрос" или "трудности". Всем им свойственно, в большей или меньшей степени, несводимое ни к чему насилие. Освещение средствами массовой информации этих проявлений конфронтации, являющееся, по общему признанию, чрезвычайно случайным и многообразным, в свою очередь, принимает в высшей степени общепринятые формы. Образы и комментарии создают однообразное впечатление чего-то, чему уже были свидетелями и о чем слышали раньше. Эти конфликты, кажется, продолжались вечно, но не проявляли признаков старения. Они неустанно поставляют ежедневный рацион горя, к которому мы становимся привычными. Чудовищное чувство усталости и бессилия сопровождает перечень атак, повторение актов мщения и все более абстрактное число погибших. Эти конфликты укоренились в нашем сознании, создавая вокруг себя циничный ландшафт, состоящий из нашего избирательного представления, наших догматических суждений и наших знаний, отмеченных бесчисленными лакунами. Они способствуют некоему роду мифического образа мыслей, наполняющего прошлые поступки значимостью, убеждению, что преступления чьих-то предков во времени живут вечно.

Уже предпринимались попытки систематизации с целью сведения отдельных случаев в какие-то группы, например, конфликты идентичности, межобщинные войны, коммунальные движения и этно-националистическая борьба (Derrienic, 2001). Хотя существенным образом и отличающиеся друг от друга, этим феноменам свойствена видовая схожесть, произрастающая из горячности использования ими символов, радикальной природы их набора действий и силы эмоционально насыщенных идей, что, как представляется, трансформирует каждый из этих конфликтов в своего рода экзистенциальную войну, ведущуюся во имя нереализованной коллективной идентичности. Для этих конфликтов часто характерны "воображаемые сообщества", которые принимают образ жертв, переводя свои коллективные жалобы в язык обороны фундаментальных и первоосновных различий. Межобщинные конфликты, таким образом, это те, в которых противостоящие

Мишель Хастингс преподает политологию в Институте политических наук в Лилле. Он руководит Центром политических исследований Северной Европы (CEPEN). Его нынешние исследования касаются политического использования ментальных конструкций и современных тенденций в культурных и общественных ценностях в демократических обществах. Был редактором вместе с Элизой Ферон книги "L'imaginare des conflits communaulaires" (2002). E-mail: michel.haslings@voila.fr.

Элиза Ферон - исследователь междисциплинарного Центра сравнительных исследований по общественным наукам (CIR, Париж) и преподаватель Института политических наук в Лилле. Ее исследования касаются мирного процесса в Северной Ирландии, межобщинных конфликтов, проблем идентичности и движений гражданского неповиновения. В число ее публикаций входит "La harpe et la couronne. L'imaginare politique du conflit nordirlandais" (2000). E-mail: e.feron@iccr-international.org

стр. 151

стороны определяют себя в качестве членов определенных общин и оценивают ситуацию, с которой сталкиваются, через призму общинной идентичности, находящейся под угрозой. То, что ощущается здесь, становится сущностным и отличающиеся друг от друга культурные черты представляются в виде многих естественных факторов, от которых зависит выживание группы. Живучесть и возрастающая интенсивность этого типа конфликта отражает жестокое противоречие иногда наивного взгляда о том, что поступательная активизация экономического и социального взаимообмена приведет к уничтожению культурных и религиозных барьеров. Сегодня нужно признать, что глобализация и дифференциация сообщаются в сочетании взаимных фикций и что перегретая озабоченность по поводу идентичности порождает антагонизмы редкой степени насилия, даже в сердцевине демократических государств.

Этим войнам удалось не только заставить нас забыть их даты рождения, но и убедить нас, что у них нет конца и им нет разрешения. Они традиционны и не имеют прошлого и их целью является вечное выживание и передача чувств преданности и вражды последующим поколениям в качестве бесценного наследия. Это войны, среди героев которых и дети, как несчастные жертвы или солдаты-новобранцы, которым всегда поручена задача поддерживать пламя конфликта. Это унаследованные войны, как и враги, которых они ожесточенно стремятся выковать в тигле неумолимой ненависти. И это безжалостные войны, в которых накопление обид лишает всякой надежды на быструю победу. Эти новые Столетние войны подкрепляются субстанциальным взглядом, призванным обосновать то, что их невозможно урегулировать или завершить в результате переговоров. На самом деле, стороны такой братоубийственной борьбы, как бы это ни казалось странным, сговариваются для того, чтобы более верным способом продлить борьбу. Слова и дела - все приспосабливается к длительным срокам, к продолжению вещей до бесконечности. Противники становятся борцами сопротивления, приобретая походя огромное символическое вознаграждение, связанное с этим термином. Даже узко военное измерение становится вторичным, поскольку эти конфликты во многом подпитываются с точки зрения их обоснованности и долговременности за счет мельниц коллективных фикций. Неприятие уже давно забыло социально-экономические причины и политические реалии, из которых вырастали его корни, чтобы подняться под знаменем простого воспроизведения реальной ситуации. Это повторное деление мира на племенные союзы развивается, в частности, в контексте новых современных взаимосвязей. От надежды на мир отказались в присутствии войны. Ожидание мира исторгнуто в результате того, что отдались в руки судьбе. Уже не готовясь к миру между людьми, участники сражения вверяются войне во имя Бога. Религиозная окраска этих конфликтов по поводу идентичности берет свое начало в более или менее намеренной стратегии превращения конфронтации в вечную и неиссякаемую. Намеренно асимптотическое определение мира, таким образом, ввергает воюющие стороны в поиск лучших способов гарантирования бесконечного конфликта посредством повторяющегося возвращения своих врагов к исходному пункту и постоянного возвращения прошлого в настоящее. Этот новый аспект международных отношений не несет в себе уверенности, особенно в связи с тем, что традиционные формы разрешения конфликта кажутся неприменимыми. По общему признанию, западная дипломатия страдает опасным заблуждением. Она не понимает внутренних механизмов этих конфликтов, которые не ставят цели достижения быстрой победы, принуждения другой стороны к переговорам или прекращения страданий населения, а, наоборот, направлены на упорное разжигание злобной ненависти у всех причастных. Экстремистские взгляды становятся смыслом существования этих новых конфликтов, которые задуманы, чтобы быть неразрешимыми. Война, таким образом, уже не является крайним и временным инструментом провалившейся политики, а нормальным прекращением наслаждения идентичностью, со спокойствием загнанной в угол. Символическая цена мира может,

стр. 152

таким образом, оказаться, более непереносимой, по сравнению с человеческой ценой войны. Или, чтобы выразить это еще более жестко, ведение войны становится единственным способом избежать того, чтобы оказаться вынужденными заключить мир.

Ритуалы конфликта

Укоренение межобщинной конфронтации гарантируется, прежде всего, тенденцией к ритуализации, которая пронизывает и формирует общую структуру подобных конфликтов. Она, в действительности, формируется и задается вследствие значительного усилия, связанного с систематическим обращением к наборам торжественных, повторяемых и закрепленных актов с сильным символическим содержанием. Целью этого ритуального обрамления является, во-первых, уничтожение любой возможности истолкования и представления конфликта, как чего-то экстраординарного, краткосрочного события или, попросту, отклонения, преследующее цель более прочного его фиксирования в неосязаемой категории явлений, естественных и незапамятных. Главным объектом этой ритуализации является превращение нормального, что без каких-либо принуждений таковым и признается, в необычную и морально порицаемую передышку. Ритуалы, таким образом, трансформируют смысл и ценности, перенося ужасное, непредвиденное и непереносимое в разряд ясных, обычных или даже достойных поступков. С этой целью они вводят новые формы выражения, новый словарь, который сам по себе делает конфликт воспринимаемым как заурядное явление путем заключения его в некую семантическую смирительную рубашку. Люди начинают воспринимать конфликт тем способом, которым он представляется, каким рассказывается история и как описываются герои. Война слов затеняет насилие, связанное с событиями, стремясь установить монополию законной и определенной речи. Возьмем, например, традиционные коммюнике, которые вновь утверждают непоколебимую, бескомпромиссную решимость участников сражения и их приверженность сражаться, пока не будет одержана победа. Поддержать войну - значит убедить себя, правомерно или нет, в собственном статусе жертвы или даже в угрозе собственному существованию. Это значит принять утвержденную веру в самооборону и чистую совесть. Подобным же образом, интрига конфликта, то есть нарративная структура, выстраиваемая сторонами с целью придания смысла их действиям, должна придать борьбе способность поступального развития с точки зрения дальней перспективы. Понять и оправдать конфликт значит привязать его к родословному древу, бросив взгляд назад, найти ему родоначальника. Работа воображения предлагает снова посмотреть на прошлое глазами сегодняшнего дня и стать способным вынести уроки Истории. Конфликты идентичности всегда натравливают друг на друга юристов и составителей длинных официальных историй. Эти конфликты есть продолжение незавершенных драм, они питаются за счет незакрывшихся ран. Их намерением является служить воспалением плохо залеченной раны. Их ритуализация впоследствии трансформирует их в акты памяти, памятные места, где пожинаются плоды вечного воссоздания прежней обстановки. Это особенно имеет отношение к межобщинным конфликтам, в которых одно из действующих лиц предстает в качестве человека, избранного судьбой. Энтони Смит во многих своих работах ярко продемонстрировал силу старых верований в избранность судьбой этнической группы как движущую силу современных и явно обмирщенных форм национализма (Smith, 1998). Это особенно верно в том, что касается греков и сербов, которым православная вера никогда не переставала внушать завышенное осознание избранности своих народов, что сформировалось в период османского ига. Те же процессы имели место у ирландцев, басков, хорватов, армян и тамилов. Не будем забывать и о "историческом праве", сформулированном сионизмом в конце XIX века в целях оправдания возвращения евреев в Эретц-Израэль, который несколько лет назад был возвращен палестинцам. Увековечивание конфликта, таким образом, прежде

стр. 153

всего связано с натурализацией языка, призванного описывать его. Конфликт не должен, следовательно, уже восприниматься как какое-то событие: это означало бы, что у него было некое известное начало и в обозримом будущем конец. Напротив, он должен находиться полностью в царстве неиссякаемых истин и вневременных сущностей. Повторяющаяся структура ритуалов исключает ход времени, и вместе с этим, страх, что могут быть ослаблены убеждения, узаконивающие конфликт. Он институционализирует различия и проблемы, порождая укоренившиеся образцы поведения. Приобщение к ритуалу ненависти или развитие литургии жертвы - вот способы гарантирования долгосрочного сценария конфликта, который сообщает вовлеченным в него радость и удовольствие от неистребимой роли. Заключая себя раз и навсегда в эту ситуацию, стороны постоянно вынуждены играть одну и ту же драму, петь ту же песню. Ритуализация становится средством для групп в конфликте убеждать самих себя в своих взглядах и чувствах и усиливать их, если понадобится, в церемониях, наделенных социальным статусом (парады протестантов в Северной Ирландии, похороны в Газе, ночи взрывов на Корсике).

Подспудное понимание растет в связи с диалектическим истолкованием идентичности и инакости. Каждая сторона с очевидностью имеет потребность в чужом для того, чтобы более громко распевать свои собственные заклинания. На самом деле, ритуализация также оказывает воздействие и на реакции другой стороны и на "абсолютное" осуждение со стороны международного сообщества. В этой связи, подобным же образом, система конвенционального ответа укрепляет чувство ощущения себя пленником бесконечной спирали, попавшего в мертвую петлю или замкнутый круг возмездия. Своего рода ритуал взаимности охватывает всю структуру этих конфликтов. Жестокость становится взаимной в результате утверждения обязанности мести, обещания воздания и клятвы возмездия. "Мщение думает о мертвых, оно остается верным им" (Sofsky, 2002, р. 206). Обессмертив таким способом умерших, оно связывает поколения, а также и врагов, посредством некоей моральной памяти, которая ни при каких обстоятельствах не будет когда-либо знать мира. Молчаливый контракт войны связывает стороны воедино, способствуя кругу насилия и возмещая неудачи. "Мщение укореняется, потому что оно ipso facto создает убийц, которым оно молится, что принимает форму бесконечной регрессии" (Anspach, 2002, р. 12). Не нужно, однако, позволять себе увлекаться структуризацией и некоторой естественностью двусмысленности хорошо известного толкования, сделанного Рене Жираром (Girard, 1972), а нужно, вместо этого, подчеркнуть интенсивность динамики принуждения, действующей в рассматриваемых сообществах, которая ведет к появлению настоящих хранителей чести, облеченных полномочиями наблюдения за обязанностью точной мести.

Повторяющийся в своем содержании, сравнительно неизменный в формах и проявлениях, процесс ритуализации направлен на обеспечение двух операций, которые будут способствовать материальному и символическому управлению конфликтом в долгосрочной перспективе. Первая из этих операций связана с драматизацией конфликта. Распространение гражданских и межгосударственных конфликтов вокруг проблем сообщества, кажется, сопровождается новой парадигмой насилия, типичной с точки зрения жестокости или ее "брутализации", говоря в соответствии с концепцией немецкого историка Георга Моссе (Mosse, 1999), и стремлением попрать все ограничения. Смертоносный или сведенный к манипуляции символами и подобиями, этот избыток "метаполитического" насилия подпитывается фикцией ненависти и добродетели, которая сама произрастает из герменевтики подозрительности, предательства и сопротивления. В противоположность общему утверждению, межобщинные конфликты не скатываются к какому бы то ни было отклонению, отречению или иррациональному действию; напротив, они функционируют на базе сложной психологической конфигурации, в которой извращенная любовь к себе Единственному требует

стр. 154

исключительного места, что может быть гарантировано лишь всеразрушающим и очищающим насилием. Насилие конфликта, таким образом, выражает фантазию уничтожения и, в результате выдвижения террора в повестку дня, указывает на определенную степень паники, касающейся идентичности, которая проявляется, когда ненависть к другим из-за того, что они делают, превращается в ненависть к Другому, в связи с тем, каков он есть. Чувство отчаяния направляется на идентичность, что имеет место в большинстве межобщинных конфликтов, а также ощущается в большинстве проявлений расизма и, следовательно, не только меняет образ врага, но и природу битвы против него (Heusch, 2002). Эта битва затем попадает в категорию сублимированных действий, которые видоизменяют смерть путем отрицания ее цены. Это постоянное драматизирование столкновений идентичностей, тем самым, являет собой важную черту преемственности. Это, в частности, является функцией ритуальных церемоний, которые постоянно напоминают о неотчуждаемом характере конфликта, ведущегося с целью компенсировать неудачу отцов или выполнить обещание отомстить за умерших детей, сделанное матерям. Насилие демонстрируемое является выражением политики жестов. Стороны сражаются не для того, чтобы победить, а для того, чтобы что-то доказать, показать, что они не забыли, что они никогда не забудут и что живущие должны продолжать борьбу, чтобы жертвы не были напрасными. Каждая последующая смерть, таким образом, будет подтверждать обоснованность жертвы тех, кто уже пал. Конфликт также предстает в качестве свидетельства, отсюда важность освещения его средствами массовой информации, что прибавляет к реальности конфронтации необходимую войну газет и образов. Оркестровка эмоций является составной частью этого спектакля. Коллективные или индивидуальные выражения скорби или рвения, радости или гнева, как и празднования, выходящие за границы приличия, или непристойность смеха и танцев вокруг принесенного в жертву тела врага или предателя, все это ассоциируется с ритуалом социальных ролей, разыгрываемых перед международным общественным мнением. Примирение, которое уже немыслимо, означало бы трагическое исчезновение этой жестокой, но освобожденной риторики. Это видоизменение битвы тем самым превращает процесс ритуализации в нечто священное. Межобщинный конфликт является священной войной, поддерживающейся за счет прославления индивидуальной или коллективной жертвенности. Сравнительное исследование вскрыло бы глубоко ритуальное измерение этих зачастую исключительно жестоких столкновений. Оно показало бы, что акты насилия, совершенные или только воображаемые, вовсе не представляют собой средства торга или переговоров и что, в этом смысле, они никоим образом не "способны служить некой цели", как формулирует это Энтони Оберсхалл; они, тем не менее, содержат аспект, который был или мог быть облечен в ритуал. Тот факт, что эти конфликты выходят за границы общественной и моральной приемлемости, не обязательно означает, с нашей точки зрения, что они лишены какой-либо стратегической перспективы. Растущая жестокость практического насилия и увеличивающаяся истерия поведения отражает замещение фикции диалога, основы общественных отношений, фикцией отрицания, выражаемого в абсолютном статусе, отведенном самопожертвованию и возвеличиванию мученичества. Эти образцы жертвенности и мученичества подводят черту под провалом политики и исчерпанием всех ее категорий путем предоставления возможности перевода общественных и экономических разочарований в религиозные парадигмы. Они также открывают вдохновляющее поле для деятельности, служа причиной онтологического смещения в центре тяжести жизни. Терроризм начинается с вопросов к самому себе перед тем, как стать вызовом миру (Khosrokhavar, 1995), подобно религиозному обращению.

Религиозная природа конфликтов идентичности также берет начало в процессе "создания святилища", который оказывает воздействие на игроков и зрителей драмы. Символизм предполагает, для начала, определение границ между "ними" и "нами",

стр. 155

границ, которые представляются неизменными и которые служат выражением идентичности, находящейся поистине под домашним арестом. Это затем ведет к двойной фикции: во-первых, защищенного внутреннего пространства, по периметру обнесенного стеной с колючей проволокой, которая и ограничивает и защищает против вторжений и брешей; и, во-вторых, фикции предательства и ереси, врага внутри, что вскрывает определенную ностальгию по утраченному единению и единству. Священное измерение также связано с тем, что стоит на кону конфликта. Земля, кровь, язык и история наделяются магической силой. Конфликт между палестинцами и израильтянами черпает часть своей ожесточенности из того факта, что двумя лагерями "каждый сантиметр территории превращен в нечто абсолютное", "святая земля остается священной для всех" (Attias, Benbassa, 1998). Апелляция к легендам об основании рассматриваемых общин также привела к особенно кровавому и подзабытому конфликту между тамилами и сингхами, принявшему мифологические размеры и позволившему участникам пережить страсти дней Творения, подхватив борьбу с того момента, когда она была остановлена почти две тысячи пятьсот лет назад (Eller, 1999). Политическая практика прошлого может символически принять вид археологических монументов и дальше подтолкнуть сообщества в поисках своего национального сознания (Silberman, Small, 1997). Мифология, археология, история, дисциплины прошлого мобилизуют таким образом, чтобы сделать забвение невозможным. Ритуализация давней памяти всегда имеет следствием аккуратное очищение истоков конфликта от покрывающей их недавно нанесенной краски, согласно известной фразе Эрнеста Ренана. Его цель, прежде всего, состоит в сохранении мощного орудия профанации. Разрушение освященных мест (Могилы патриархов, Храма Айодхи), их осквернение врагом (Ариэль Шарон на Храмовой горе) ведут к росту злобного удовлетворения со стороны симпатизирующих и бешенства и негодования оскорбленной общины. Такие акты являются свидетельством многосторонней и обратной реакции, освящаемой различными символическими и даже магическими действиями вокруг того, что каждое сообщество воздвигает в качестве собственного тотема (Nahoum-Grappe, 2002).

Ритуал тем самым символически воспроизводит справедливость борьбы, удаляя с нее разрушительное влияние времени. Завороженно он снова и снова раскладывает карты Истины и Лжи, скрывая шипы сомнения. В противоположность, часто утверждаемому в политической антропологии, ритуал не ведет к окончанию конфликта идентичности; он сохраняет проблему вечно открытой путем ее регулярной постановки символическим способом. Ритуал, таким образом, функционирует как динамическая фигура конфликта. Литургическое измерение конфликтов идентичности усиливает хватку правоверия: не только в отношении почитаемых истин и святилищ, которые должны быть защищены, но и в том, что касается требуемого поведения и психологического облика, области, которые, к сожалению, не изучались с такой глубиной. Догматические фигуры без усилий навязывают себя в качестве законных защитников храма. Вследствие усиления своих сектантских позиций, идеология еще больше питает иллюзию ее соответствия реальности и доктринеру, поэтому уже не составляет труда оказаться между поборниками истинного пути.

Ресурсы не подлежащего переговорам

Генерация новой Столетней войны также предполагает, что стратегия выхода из войны и процедуры разрешения конфликта рассматриваются не только как моральные ошибки и политические ограничения, но и, сверх всего, как онтологические угрозы самому смыслу борьбы. Вести переговоры равносильно предательству смысла Дела. Приведение конфликта идентичности к завершению, в действительности, связано со многими трудностями, коренящимися в самой природе того, что находится на кону, и в способах выражения антагонизмов. Для погашения конфликта обычно необходимо развеять миф, лежащий в его основе, и поселить сомнение

стр. 156

в нем, жестко подрывая его право на существование и правдоподобие. Однако, как мы указывали выше, сага конфликта представляет собой значимое обрамление, чья состоятельность является основным элементом социализации воюющих сообществ. Эта вселенная репрезентативности, в которой формируются обратные образы группы и врага, история обид и легитимация насилия, вот то, что живет дольше всего, даже после того, как конфликт, вроде бы, урегулирован.

стр. 157

Первая проблема, следовательно, состоит в том, чтобы избежать опасной склонности к всепрощению. Драматизация межобщинных конфликтов, доведение их до статуса абсолюта, превращение того, что на кону, в нечто существенное, и жестокость актов насилия является частью репертуара, цель которого состоит в превращении конфликта во что-то, что не может быть урегулировано в результате переговоров. Разрушение исторических мест, нанесение увечий жертвам, символическое осквернение вражеской территории и нарушение запретов - все это находится в соответствии с обоснованием решительного разрыва, поражающей "потребности в монстрах". "Мясник Сребреницы", "жаждущие крови террористы", словарь образов животных или тератологии: дискурсивная ритуальность также пытается сконструировать аллегории варварских крайностей. Эти акты совершаются, потому что им нет прощения, то есть предназначены для того, чтобы исключить возможность примирения или, еще лучше, сделать его немыслимым. В отличие от других конфликтов, большинство межобщинных конфронтации не представляют закамуфлированных приглашений к диалогу и переговорам. Они не вводят в игру человеческую общительность, которая вынуждает людей вести войну для того, чтобы повысить цену миру. Они естественным образом исключают какую-либо идею или возможность компромисса и способствуют миссии, которая не может предполагать какого-либо среднего пути. Выход из межобщинного конфликта обязательно предполагает разрыв со всем тем, что придает конфронтации законность. Возможно, слишком легко забывается, что такие конфликты, далеко не будучи иррациональными, действуют в рамках обоснования, чьей основной функцией является предотвращение какого бы то ни было отступления. Они систематически прибегают к набору слов и действий, которые призваны провозгласить неотъемлемость природы действий. Этим, следовательно, объясняется намеренно жестокий характер большей части насилия. Мщение соизмеряется не исходя из понятия эквивалентности, но опирается на ресурсы чрезмерности. Последовательность актов резни и массовых казней является напоминанием, что жестокость того, что сделано, сверх и вне всех фантазий греха, дает необходимую гарантию непоправимости. Эксцессы и чувство безответственности деяний делает нормализацию положения не только технически трудным делом, но также, и что более важно, невозможным оправдать с точки зрения ценностей, отстаиваемых главными действующими лицами. Жесткая позиция и чувство припертости к стене являются мощными факторами увековечивания конфликтов и оправдания величайших жертв. Целью этих "животных войн", как их назвал Андре Глюксманн, является именно намерение зайти так далеко, чтобы избежать поворотов обратно. Они зависят от подражательного шокирующего процесса, единственной целью которого является устранение из конфликта моральности и превращение его в неподдающийся на постоянной основе расшифровке и управлению. В той степени, в которой неприемлемое начинает отождествляться с самим противником, поддержание этого отождествления равносильно сохранению противника, обговариванию с ним "проклятой доли" того, что не подлежит переговорам, согласованию, по крайней мере, того, что ни при каких обстоятельствах не может быть предметом соглашения. Крайность, нарушение, отказ от условленного - все это является частью методологии экстремального, ясной целью которой является выведение конфликта за пределы всех известных категорий, превращение его в несравнимое ни с чем и таким образом ликвидация возможностей его нормального разрешения. Чрезмерное насилие, доведение проблем, лежащих на кону, до состояния абсолюта, священная природа крестового похода - все это части путешествия в один конец, предпринятого с целью вооружения главных действующих лиц против самой идеи будущих переговоров. В своем неистовстве межобщинные конфликты обладают той оригинальной характерной чертой, что они последовательно уничтожают все возможные стратегии выхода, предполагающие мир, достигнутый путем переговоров. То, что не подлежит урегулированию,

стр. 158

таким образом, решается в ходе самого конфликта, в его жестоких и кощунственных формах выражения. Цель жестокости состоит в том, чтобы оставить следы, превратить тела жертв в способ передачи неизгладимого послания. Нанесение увечий и перерезание глоток стальными клинками, избиение дубинками, усыпанными гвоздями, или железными прутами, обезглавливание с помощью мачете, пытки и уродование являются обрядами в церемонии террора, который стремится к тому, чтобы сделать невозможным любое возмещение в будущем. Кровавые бойни, таким образом, сводят сообщества воедино в неотъемлемом терроре. Линчевание двух молодых израильских солдат, распинание преступившего нормы молодого католика или запрограммированное изнасилование женщин из племени тутси зараженными СПИДом, доставленными из госпиталя для формирования батальонов насильников, придают мертвым и изувеченным телам способность являться передатчиками послания на все времена (de Baecque, 2001), и таким образом раздувают пламя ненависти. Межобщинные конфликты, таким образом, являются иллюстрацией крайних пределов того, что может подлежать переговорам. Их посланием, прежде всего, является то, что придание сакрального статуса лежащему на кону и сообщение мессианского смысла призывам к оружию с самого начала является частью стратегии обесценения переговоров еще до их начала. Только победа может сигнализировать об окончании конфликта. То, что священно, не подлежит обсуждению в ходе переговоров. Вот почему его цена столь высока, почему оно столь почитается и почему его издержки и извлекаемая плата оправданы. Эта невосприимчивость межобщинных конфликтов к моральному императиву переговоров и примирения ведет к двум группам последствий. Во-первых, она превращает эти конфликты в душераздирающую иллюстрацию "войны богов" в веберианском смысле этого выражения. Межобщинные конфликты радикализуют крушение консенсуса, связанного с идеей доброй жизни. Подготовительная работа, в ходе которой проблемы превращаются в абсолюты, делает эти столкновения на почве идентичности непроницаемыми для любого практического процесса, посредством которого главные участники могут воспринимать друг друга в качестве узаконенных проводников умиротворения. Любое побуждение к восприятию другого останавливается на практике в результате гиперсубъективации, и таким образом, превращения в относительные тех ценностей, которые стали единственным объектом восприимчивости для сообщества. Чрезмерная морализация и онтологический подход к определению и категоризации целей, отстаиваемых противостоящими группами, ведет - в том, что является очевидным парадоксом - к устранению фактора морали в деле разрешения конфликта (Crowley, 2001). Во-вторых, отнесение межобщинных конфликтов к категории не подлежащих урегулированию объясняет, почему инициативы по выходу из конфликта должны исходить извне. Поскольку у всех главных действующих лиц есть базовые обязательства в связи с их миссией, как священному предприятию, у них нет выбора, кроме того как принять вмешательство третьей стороны в процесс разрешения конфликта. Только внешний орган, освобожденный от оков лояльности к ценностям борьбы, может дать толчок процессу, который приведет конфликт к завершению и навяжет воюющим сторонам логику мира. Краткое обращение к современной истории позволит нам более ясно понять значение этого. Начиная со второй половины XVI века, урегулирование религиозных конфликтов связано с вмешательством государства (Christin, 1997). Старые религиозные диалоги, или догматические компромиссы, разработанные теологами с каждой стороны, показали их ограниченность и неспособность нахождения удовлетворительного ответа войнам, которые оказалось невозможным подвергнуть классификации в изначальном смысле этого слова. Принимая инициативу миротворца, центральная власть и ее представители навязывают свои методы и свои категории суждения. Государство затем предстает как единственное учреждение, обладающее досточной светской властью и ресурсами для преодоления насилия воюющих сторон и

стр. 159

навязывания своего механизма согласования и примирения. Эти посторонние миротворцы, таким образом, привносят правовую и семантическую трансформацию религиозных конфликтов, основываясь на новой концепции единства общества. Это превращение верующих в подданных, а затем, через короткий промежуток, в граждан, участвующих в использовании общего блага, является одним из наиболее убедительных примеров разрешения конфликтов через посредство вмешательства третьей стороны, в данном случае Государства. Непреодолимая природа, реальная или воображаемая, современных межобщинных конфликтов, таким образом, по-видимому, также требует подобного посредничества со стороны постороннего института, чья власть является не только законной в глазах международного сообщества, но также и превосходящей власть воюющих сторон. Подобное вмешательство иногда облегчается вследствие исчезновения или ослабления Государства, имеющего к этому отношение, но иногда может столкнуться с препятствием в виде наличия Государства, достаточно сильного, чтобы претендовать на законную и единственную монополию на эту роль. В целом, однако, межобщинные конфликты слишком далеки от модели Клаузевитца или Вестфальской модели симметричной межгосударственной войны, что, таким образом, обесценило саму концепцию государственного посредничества. Государство уже больше не пользуется среди воюющих сторон той же благоприятной презумпцией в отношении своей законной роли и компетенции. Было бы очень интересно увидеть, как это движение на арене конфликтов в сторону третьей стороны сопровождается интенсивными усилиями переоценки конфликта, и обнажить фабулу как в интересах нового языка ценностей, так и в интересах основного переноса центра тяжести с конкурирующих систем символов на новую систему восприятия, поддерживаемую международными институтами. Таким образом, могут задаваться вопросы, касающиеся роли средств массовой информации в освещении этих конфликтов и их вклада в подведении людей к тому, что было бы, прежде всего, гуманитарным разрешением проблемы. Словарь гуманитарного подхода не только не избегает идеологии, но и приводит к перемене рамок конфликта. Он переписывает историю конфликта в терминах этического, медицинского и гуманистического императивов, которые представляются неоспоримыми, но чье действие в условиях конфликта становится немного более трудно расшифровать путем наложения на него покрова толкования, который правомерен только в глазах Запада. Вот почему ресурсы нахождения жертв будут подвергаться систематическому изучению перед судом мирового общественного мнения. Для народа-угнетателя не является чем-то необычным восстановление своей невинности путем превращения в свое преимущество эксплуатации страстей средствами массовой информации. Эффективность мер, предлагаемых международными миротворцами, естественным образом ограничивается значительными препятствиями. В качестве одного из них выступает концепция демократии, которая часто составляет тяжелую проблему для общества с общинной структурой, где фактор идентичности обладает достаточным разрушительным потенциалом для того, чтобы расплющить идею гражданства под горой частных лояльностей. Вдобавок, общины, вышедшие из конфликта, по-видимому, тем не менее "находятся в плену в течение довольно долгого времени целого набора фикций, в который входят их взгляд на историю и конфликт, а также их способы проявления насилия и ненависти" (Feron, 2000). Групповая память очень часто продолжает сопротивляться, после того как люди сложили оружие. Мирный процесс всегда угрожает культурным построениям группы и системам индивидуальной идентификации. Нужно обязательно рискнуть лишить смысла взаимодействие глубоко укоренившихся представлений и лишить мистифицированности область значений, которая исторически способствовала развитию модели совместного проживания. В определенном смысле, мир является своего рода символическим насилием, направленным против межобщинного насилия и набора социальных построений, постоянно сопровождающих его.

стр. 160

В поисках новой модели

Для того чтобы противостоять чувству потери идентичности, связанному с "риском мира", группы в конфликте следуют стратегии, направленной на обеспечение ассимиляции действующих факторов в своем антагонизме и на общественное усвоение источников их ненависти. Вынужденные в результате мирного соглашения оставить институционализированное политическое поле, конфликт перегруппировывает свой потенциал и перестраивается, таким образом (что является отчасти непредсказуемым) в рамках социокультурной экологии сектантского поведения. Ненависть и насилие, которые неожиданно становятся постыдными и неправомерными, исчезают из политики и средств массовой информации для того, чтобы принять другие формы выражения, возможно, менее смертоносные, но вмещающие больше символического и социального измерения. Вызревая внутри "воображаемых сообществ", которые практически являются замкнутыми сегментами, антагонизм может укреплять свое воздействие на общество и выходить за пределы обычного формата мирных переговоров, таким образом демонстрируя бессилие традиционных форм разрешения конфликтов. Тогда как мирный договор чаще всего имеет отношение к прекращению насилия, а не к устранению его причин, общество продолжает, после того, как замолкли пушки, жестко функционировать на общинной основе, которая обеспечивает благоприятные условия для использования неприятия и стереотипов. Как только подписывается мир и политические лидеры вынуждены сотрудничать друг с другом или, по крайней мере, терпеть друг друга на "публике", конфликт, как кажется, покидает традиционную политическую сцену, чтобы внедриться в другие сферы общества, которые он продолжает формировать, и таким образом становится даже еще более глубоко внедренным в общество. Решая проблемы только террористических движений и вооруженных группировок, нежели коренных причин ненависти и страха, которые пронизывают и формируют ткань общества, переговорщики очень часто направляют свои усилия исключительно на более всего видимых главных действующих лиц и действия, пропуская те своего рода "подпорки" в конфликтах позиций, которые корнями вырастают из глубин репертуара идентификации. Пушки и бомбы, на самом деле, не более чем громкое выражение межобщинного противостояния, выражение, которое мировое общественное мнение считает легким объектом для осуждения. Другим формам выражения, однако, которые не с такой готовностью служат объектом освещения средствами массовой информации и которые, скорее, являются частью повседневной жизни и, следовательно, более эффективны в общем и целом, свойственно продлевать конфликт и делать его соответствующим новым формам. Политические соглашения, таким образом, систематически обходят социальные, экономические и культурные основания войн идентичности, будучи неспособными явочным путем установить правильные нормы, унаследованные от иногда довольно далекого прошлого, которые невольно удерживаются памятью. Эти структуры и институты - церкви, бизнес, ассоциации и профсоюзы, средства массовой информации, семья, система образования - явно не являются раз и навсегда установленными. Напротив, ими часто манипулируют и их латают, но они все еще обладают огромной силой инерции, которую чрезвычайно трудно преодолеть. Эти очаги социализации порождают истинную культуру конфликта, которую не может одним ударом уничтожить ни один мирный договор. Каждое сообщество будет продолжать, таким образом, жить, трудиться и действовать в параллельных мирах, упорно возводя религиозные и культурные барьеры и разрабатывая искусную стратегию предотвращения какого бы то ни было смешивания. Например, значительное число исследований показывает, что с момента начала мирного процесса в Ольстере сегрегация не только не исчезла, она усилилась. Повышенная роль идеологии, характеризующей большинство из этих конфликтов, превращает всех людей и институты общества в политических игроков, провозвестников идентичности, воплощающих

стр. 161

надежды, ценности и верования своей собственной общины. Этот род формирования сообщества соответственно сопровождается насильственным присвоением идентичности, поскольку в большинстве случаев членство в таких общинах - не результат свободного выбора индивидуумов, а следствие их этнического или семейного происхождения (Cefai, 2001).

Тот факт, что корни таких конфликтов находятся в обществе, культуре и памяти рассматриваемых общин, благоприятствует созданию и консолидации "сегментированных" сообществ, чьи принципы организации основаны на интенсивной эмоциональности, строятся вокруг радикальных и поляризованных ощущений (ненависть-любовь, страх-доверие, гордость-стыд). Такие сообщества также усиливают культурные, религиозные и лингвистические барьеры между собой и возводят новые барьеры с целью более решительного объединения на базе своих черт сходства. В индийском штате Гуджарат, где более двух тысяч человек, преимущественно мусульман, были убиты в марте 2002 г. в результате чрезмерного насилия, сегрегация между индусами и мусульманами, уже почти всеобщая в сфере жилья, поднялась на новую ступень после последних волнений в связи с строительством отдельных госпиталей. Повседневная жизнь, таким образом, множит ситуации, в которых эндогамия и сегрегация имеют место в сфере занятости, в школах и по вопросу территорий, подкрепляемая страхом чужого, смешивания и смешанных союзов, что является источником фантазий о размывании идентичности. Идеальным примером является, конечно, общество апартеида (Salazar, 1989; Denton, Massey, 1995), в котором самой основополагающей формой насилия уже не является физическое насилие, направленное против других - даже если его существование невозможно отрицать - а идеологическое насилие, которое обосновывает разделение людей и культур. На практике эта сегментация формируется в районах, где гомогенное сообщество является правилом и которые отделены друг от друга стенами, ощетинившимися осколками разбитого стекла или колючей проволокой или еще ничейной землей, куда пойти отваживаются немногие (Белфаст, район Фурона, мост в Мостаре). Символизм стены особенно значим в этом отношении, поскольку она проектирует и отмечает в пространственном смысле целую систему идеологического и культурного содержания, которое служит подпиткой конфликту. Более того, эти "стены стыда" часто приветствуются сообществами, которые они окружают, как последний идеальный рубеж против набега Чужого, или даже, как стена, постройкой которой занят Ариэль Шарон между Израилем и оккупированными территориями, как последним решением конфликта. Вовсе не способствуя примирению, мирные соглашения, как кажется, чаще всего ведут к разжиганию осадной ментальности в общинах, которые желают забаррикадироваться за стенами окружающих цитаделей, как в случае с Северной Ирландией, где, несмотря на мирные соглашения 1998 г., территориальная сегрегация и сегрегация в области образования, в частности, в больших городах продолжает шириться (Connolly, Smith, Kelly, 2002). Лишенные своей политической и идеологической поддержки, страх и ненависть к Чужому находит прибежище в становящейся все более и более сектантской практике, исключающей всякое стороннее участие, продолжение которой гарантируется институционализацией того, что фактически представляет собой гетто (Wirth, 1992; Wilson, 1993; Vance, 2001).

Инициируемая мирными договорами необходимая реориентация политических и полувоенных фигур в сторону переговоров и диалога, в конечном итоге, лишает ненависть и насилие их обычных подпорок, но не приводит к их исчезновению. Поскольку мирный процесс предполагает и направляет большинство традиционных векторов насилия (в частности, политические партии и вооруженные группы) и делает попытку положить конец таким крайним формам, как бомбардировки, он, в действительности, ведет к другому типу насилия, более разрушительному, чем открытый конфликт, поскольку элиты пренебрегают нуждами и потребностями общества, основанными на идентичности. Когда большая часть политических и партизанских

стр. 162

лидеров вовлечена в институционализированную систему сотрудничества и торга, насилие находит выражение вне какого бы то ни было предвидимого сценария. Другими словами, на смену конфликту, движимому элитами, приходит конфликт, движимый массами. Создание в сфере сотрудничества политических и институциональных механизмов, таким образом, меняет природу конфликта в результате того, что толкает большинство политических игроков на путь переговоров. Когда институциональные механизмы, являющиеся результатом мирных соглашений, функционируют должным образом, члены различных социальных групп, которые, тем не менее, не находятся в состоянии мира, лишаются организаций, с которыми они себя отождествляют, и способов действий, которыми они выражают свое недовольство. Масштаб разрыва между элитами и рядовыми бойцами также объясняется отсутствием зачастую или атрофией настоящего общественного форума, на котором могли бы быть озвучены народные требования и недовольства. Этот недостаток необязательно приписывать ошибкам демократии или ее неполноценности: он также связан с тем фактом, что политическая сцена и средства массовой информации постоянно дробятся в зависимости от общинных симпатий, что ставит преграду на пути циркулирования идей и, прежде всего, препятствует возникновению процесса обсуждения и диалога. Обе стороны продолжают щеголять своей старой ненавистью и обидами в чем-то похожем на изолированность средств массовой информации и политическую изоляцию, в условиях чего у них едва ли имеется возможность сравнивать свои различающиеся политические проекты и находить точки соприкосновения. Однако такая атрофия является также временами продуктом самого процесса переговоров, в котором успех связывается с влиянием политических деятелей и представителей средств массовой информации, призванных, как предполагается, отстаивать его. Во многих случаях только элиты вовлечены в обучение диалогу, дискуссии и компромиссу, а не население в целом, которое только наблюдает, как эти "исторические прорывы" совершаются и, таким образом, оказывается неспособным отождествлять себя с ними. Поношение испуганных и неуравновешенных людей, которые отказываются признать мир, достигнутый в результате переговоров без их участия, и который зачастую преподносится им как их последний шанс, только расширяет пропасть непонимания. Связывая мир с демократией, с одной стороны, и продолжение конфликта с обскурантизмом, с другой, западная дипломатия слишком часто демонстрирует свою неспособность понять действующие силы, и способствует, вопреки самой себе, ожесточенности этих укоренившихся конфликтов. Мир, следовательно, должен вести к вовлечению в него всего общества. В то же время не нужно поддаваться крайне живучей иллюзии, что мир невозможен. Это, вероятно, необходимая фикция для главных действующих лиц конфронтации, неспособных примириться с самой идеей того, что смысл их дела может быть подвергнут сомнению, но фикция, которой не должно быть позволено укрепиться в качестве генетического компонента межобщинных конфликтов. В этой конфронтации нет ничего неизбежного, даже если упорные ссылки на идентичность ведут к приданию достоверности противоположного мнения. Фикция мира, как чего-то недостижимого, является выражением состояния полной зависимости от ценностей, которые привели воюющие стороны к оценке своих пристрастий и оправданию своего поведения исключительно в рамках этического выбора. Это жестокий, но классический парадокс, который доказывает, что кто-то убивает во имя мечты о добре. В то же самое время это крайняя форма рационализации, которая связана с классификацией преступлений в соответствие с несравнимой шкалой идеалов борьбы. Конструирование чего-то, что не может стать предметом переговоров, само является частью проекта формирования идентичности, который серьезно будет угрожать мирному процессу. Адвокаты мирных решений слишком часто забывают, что межобщинные конфликты не противопоставляют друг другу полностью оформленные образования или органически сформированные группировки. Напротив,

стр. 163

динамика конфликта ведет к появлению внутренней структуры, реорганизации восприятия и эмоций, изменению поведения и осмысления. "Чем более интенсивным становится конфликт, тем больше групп участвует в усилиях по реализации четкого, символического отделения противников друг от друга, способствуя переоценке группы, к которой эти противники принадлежат, и обесценивая представительство противостоящих групп" (Ansart, 1977). Мир тогда может стать синонимом разрушению зарождающего общества и ужасающему возврату к коллективному чувству разобщенности. Мир может означать не только военное поражение, но и неудачу коллективного "Я". На самом деле, не столько конфликтуют сообщества, сколько конфликты постоянно формируют сообщества.

Библиография

Ansart P. Ideologies, conflits etpouvoirs. P.: PUF, 1977.

Anspach M.R. A charge de revanche. Figures elementaires de la reciprocite. P.: Seuil, 2002.

Attias J.-C., Benbassa E. Israel, la terre et le sacre. P.: Flammarion, 1998.

Baecque de A. La gloire et l'effroi. P.: Grasset, 2001.

Christm O. La paix de religion. L'autonomisation de la raison politique au XVIe siecle. P. Seuil, 1997.

Connolly P., Smith A., Kelly B. Too Young to Notice? The Cultural and Political Awareness of 3 - 6 Year Olds in Northern Ireland. Belfast: Northern Ireland Community Relations Council, 2002.

Crowley J. Pacifications et reconciliations. Quelques reflexions sur les transitions immorales // Cultures et Conflits. 2001. V. 41. P. 75 - 98.

Cultures politiques / Ed. Cefai D. P.: PUF, 2001.

Denton N.. Massey D. American Apartheid. P.: Descartes et Cie, 1995.

Derrienic J.-P. Les guerres civiles. P.: Presses de Sciences-Po, 2001.

Eller J.D. From Culture to Ethnicity to Conflict. Ann Arbor: Univ. of Michigan Press, 1999.

Feron E. La harpe et la couronne. L'imaginaire politique du conflit nordirlandais. Lille: Presses Univ. du Septentrion, 2000.

Girard R. Violence and the Sacred. Baltimore: The Johns Hopkins Univ. Press, 1977.

Heusch de L. L'ennemi ethnique // Raisons Politiques. 2002. No. 6. P. 21 - 39.

Khosrokhavar F. L'islamisme et la mort. Le mar-tyre revoutionnaire en Iran. P.: L'Harmattan, 1995.

Mosse G. Fallen soldiers. Reshaping the Memory of the World Wars. Oxford: Oxford Univ. Press, 1999.

Nahoum-Grappe V. The anthropology of extreme violence: the crime of desecration // International Social Science Journal. 2002. V. 174.

Salazar P.-J. L'intrigue raciale. P.: Meridiens-Klincksieck, 1989.

Smith A.D. Nationalism and Modernism. L.: Routledge, 1998.

Sofsky W. Zeiten des Schreckens. Amok, Terror, Krieg. Frankfurt: Fischer Verlag, 2002.

The archaeology of Israel. Constructing the past, interpreting the present / Eds Silberman N.A., Small D. Sheffield: Sheffield Academic Press, 1997.

The Ghetto Underclass: Social Science Perspectives / Ed. Wilson W.J. L.: Sage, 1993.

Vance B. From Ghetto to Community. Chicago: African American Images, 2001.

Wirth L. The Ghetto, Studies in Ethnicity. Chicago: Univ. of Chicago Press, 1992.

Publisher:

Permanent link for scientific papers (for citations):

Comments: