В грамматике местоимение принято определять как лексико-семантический класс знаменательных слов, "в значение которых входит либо отсылка к данному речевому акту (к его участникам, речевой ситуации или к самому высказыванию), либо указание на тип речевой соотнесенности слова с внеязыковой действительностью" [1]. В художественном мире Анненского местоимение - это и понятие философское, поэт дополнительно подчеркивает его особое значение графически - выделяет в тексте курсивом. В его лирике встречаются курсивные я, мы, вы. Так, подобное использование "я" находим в стихотворениях "У гроба", "Который?", "Листы", "Поэту", "Гармония"; курсивное мною появляется в "Зимнем сне", мы и вы - в стихотворении "Петербург".

Можно выделить два варианта курсивного "я": как философский концепт и как понятие, связанное со смертью, с изменением человеческой сущности в момент перехода в инобытие. В последнем случае курсив - сигнал границы реального и потустороннего миров (стихотворения "У гроба", "Зимний сон", "Петербург").

стр. 15

Философское я в поэтическом универсуме Анненского связано прежде всего с темой двойничества, рядом с я существует его двойник не-я и связь между ними очень прочная, более того, лирический герой мучительно переживает подобную слитность и жаждет от нее освободиться. На онтологический характер стоящих за этими местоимениями понятий указывает упоминание Творца ("Отец моего бытия") в стихотворении "Который?":

Откинув докучную маску, 
Не чувствую уз бытия, 
В какую волшебную сказку 
Вольется свободное я! <...>

О царь Недоступного Света, 
Отец моего бытия, 
Открой же хоть сердцу поэта, 
Которое создал ты я.

Философское звучание обретает я и в других стихотворениях:

И нет конца и нет начала 
Тебе, тоскующее я?

("Листы")

Но в самом Я от глаз Не Я 
Ты никуда уйти не можешь.

("Поэту")

А где-то там мятутся средь огня 
Такие ж я, без счета и названья...

("Гармония")

На особенный характер этих местоимений указывает их возможность иметь при себе определения ("свободное", "тоскующее", "в самом", "такие"), они сочетаются с номинативом другого личного местоимения в качестве дополнения ("создал ты я"), выделенное я употребляется в несвойственном ему значении множественного числа ("Такие ж я..."). Согласование глагола с местоимением по лицу в настоящем ("мятутся... я") и будущем временах в случае курсивного я не выдерживается ("вольется свободное я" - глагол в форме третьего лица и местоимение первого лица). Я утрачивает свои грамматические свойства местоимения первого лица единственного числа и ведет себя как несклоняемое существительное среднего рода.

В "Книгах отражений" поэт много писал о том, какие философские понятия стоят за концептом я: "...я - замученное сознанием сво-

стр. 16

его безысходного одиночества, неизбежного конца и бесцельного существования; я в кошмаре возвратов, под грузом наследственности, я - среди природы, где, немо и незримо упрекая его, живут такие же я, я среди природы, мистически ему близкой и кем-то больно и бесцельно сцепленной с его существованием.., я, которое хотело бы стать целым миром, раствориться, разлиться в нем" [2].

"Я" поэта, по мысли Анненского, способно проникать в тайны бытия, ему открыто больше, чем другим (неслучайно в приводимой выше цитате из стихотворения "Который?" появляется союз "хоть" с уступительным значением: "Открой же хоть сердцу поэта, Которое создал ты я"), и, видимо, в сознании поэта философское онтологическое "я" оказывается соотнесенным с "я" поэтическим. В стихотворении "Поэту", которое воспринимается как поэтический манифест Анненского, речь идет именно об этом "я". Этой теме отводится значительное место и в "Книгах отражений", например, в эссе "Бальмонт-лирик".

Размышляя над стихотворением Бальмонта "Я - изысканность русской медлительной речи...", Анненский вступает в спор с консервативным читателем и пытается ответить на вопрос, что или кто может скрываться за начальным "я" стихотворения. "Но, позвольте, может быть, я - это вовсе не сам К. Д. Бальмонт под маской стиха", - говорит поэт. Можно было бы предположить, что Анненский имеет в виду лирического героя стихотворения, традиционно не совпадающего с автором, но в поэтическом языке критика лирическое "я" образует сложную трехчленную структуру: личное "я" - собирательное "я" - наше "я".

"Для людей, которые видят в поэзии не пассивное самоуслаждение качанья на качелях, а своеобразную форму красоты, которую надо взять ею же возбужденным и настроенным вниманием, я господина Бальмонта не личное и не собирательное, а прежде всего наше я, только сознанное и выраженное Бальмонтом", - размышляет Анненский (С. 99).

Под личным "я" подразумевается не что иное, как "я" биографическое, включающее в себя жизненный уклад автора, внешние приметы его личности как совокупности переживаний и поступков, особенности его характера. Биографическое "я" находит свое отражение не только в сюжете произведения, но и непосредственно в языке. "Если биография вообще имеет дело с личностью как с известной индивидуальностью, то ниоткуда не видно, почему она не должна изучать эту индивидуальность и в ее языковых обнаружениях. И разве в самом деле в наше общее представление о личности того или иного писателя не входит составной частью и то, что запомнилось нам относительно его языка со стороны его индивидуальных и оригинальных типичных свойств?" - замечал в одной из статей Г. О. Винокур [3].

стр. 17

Думается, что содержание понятия "собирательное я" в поэтическом сознании Анненского сливается с традиционным пониманием "я" лирического героя. Как нечто обобщенное, а поэтому собирательное и в некотором смысле неопределенное, такое "я", с одной стороны, противоположно "личному я", с другой - не достигает символичности "нашего я". Именно "наше я", по мысли Г. О. Винокура, подлинная, высшая цель поэзии. В момент появления этого "я" поэт сливает свое существо со стихом, который перестает быть "созданьем поэта", он становится неким интерсубъективным, надличностным целым, в котором каждый сумеет угадать "интуицию и откровение своей души".

"Наше я" - самое существо новой, символисткой поэзии, оно мистично и иррационально, потому что говорит о вещах надмирных. Анненский много размышлял об этом в "Книгах отражений": "Содержание нашего я не только зыбко, но и непреодолимо, и это делает людей, пристально его анализирующих, особенно если анализ их интуитивен, - так сказать, фатальными мистиками" (С. 99); "Новая поэзия прежде всего учит нас <...> отыскивать я поэта, т. е. наше, только просветленное я в самых сложных сочетаниях, оно вносит лирику в драму и помогает нам усваивать в каждом произведении основной настрой души поэта. Это интуитивно восстановляемое нами я будет не столько внешним, так сказать, биографическим я писателя, сколько его истинным неразложимым я, которое, в сущности, одно мы и можем, как адекватное нашему, переживать в поэзии" (С. 102 - 103).

Поэт подчеркивает, что это высшее значение "я" должно стать своего рода самосознанием эпохи, вместившим в себя общекультурные, национальные и социальные концепты: "...в истории художественной литературы, где это ("наше". - М. Ф.) я всего полнее выясняется, можно, мне кажется, проследить и некоторую правильность в постепенном обогащении его содержания по мере того как увеличиваются наши познания о душевной жизни человека и как сами мы становимся требовательнее к себе и смелей и правдивей в своем определении. Есть, конечно, и общие культурные и социальные причины, которые определяют разность в содержании нашего я в различные моменты его самосознания" (С. 101).

Или в другом месте, говоря о национальной составляющей "я": "Впрочем, изысканность в я поэта тоже ограничена национальным элементом и, может быть, даже в большей мере, чем бы этого хотелось поэту: она переносит нас в златоверхие палаты былинного Владимира... к затейливым наигрышам скоморохов и к белизне лица Запавы, которую не смеет обвеять и ветер" (С. 99).

"Наше я" - это не неизменное понятие: пытаясь выразить собою эпоху, оно и само формируется эпохой. Атмосфера времени, интел-

стр. 18

лектуальные и философские споры откладывают свою печать на "наше я", и Анненский уделял этому много внимания: "...возврат религиозных запросов в опустелую человеческую душу вызвал в нашем я тоску и тот особый мистический испуг, то чувство смерти, которое так превосходно изображается в произведениях графа Льва Толстого, особенно начиная со второй половины романа "Анна Каренина". <...> Наследственность, атавизм, вырождение, влияние бессознательного, психология толпы, la bete humaine (человек-зверь. - М. Ф.), боваризм - все эти научные и художественные обогащения нашего самосознания сделали современное я, может быть, более робким и пассивным, но зато и более чутким и более глубоким; сознание безысходного одиночества и мистический страх перед собою - вот главные тоны нашего я" (С. 101).

Другое значение обретают курсивные местоимения Анненского в стихотворениях "У гроба" и "Зимний сон". В первом из них курсивом выделено я, во втором - форма творительного падежа местоимения я:

В недоумении открыл я мертвеца 
Сказать, что это я... весь этот ужас тела...

("У гроба")

Если что-нибудь осталось 
От того, что было мною, 
Этот ужас, эту жалость 
Вы обвейте пеленою.

("Зимний сон")

Выше отмечалось, что курсивные местоимения, обозначая мировоззренческие понятия, теряют грамматические свойства местоимений и перестают склоняться. В тексте же стихотворения "Зимний сон" склоняемая форма выделена графически. В центре сюжета обоих стихотворений - похороны лирического героя, им же и описываемые. Так как лирический герой наблюдает собственную смерть и читатель слышит его голос, то можно предположить, что границы жизни героя расширяются и заходят за предел, положенный смертью, т. е. речь идет уже об инобытии. Выделенность местоимения в тексте - попытка показать таинственность и непознаваемость смерти. Может быть и более прозаическое объяснение: поэт дает возможность лирическому герою наблюдать продолжающуюся жизнь своего бездыханного тела, и в этом случае курсив - лишь указание на то, что осталось от тела после смерти.

Курсив как знак разделения мира реального и мира инобытийного можно отметить и в стихотворении "Осенний романс":

стр. 19

Судьба нас сводила слепая: 
Бог знает, мы свидимся ль там... 
Но знаешь?.. Не смейся, ступая 
Весною по мертвым листам!

В стихотворении "Петербург" автор прибегает к курсивным "мы" и "вы", которые в тексте использованы наряду с невыделенным "мы":

Я не знаю, где вы и где мы, 
Только знаю, что крепко мы слиты.

В центре сюжета - рассказ лирического героя об истории столичного города. В первой строфе появляются противопоставленные курсивные мы и вы, за которыми стоит разделение бытия живых и умерших, в данном случае - жителей города. Невыделенное "мы", которое появляется в тексте после курсивных местоимений, снимает это разделение. Единая для живых и мертвых история Петербурга, по мысли поэта, объединяет их.

Таким образом, курсивные местоимения в поэтике Анненского - языковое явление, имеющее сложный смысловой статус, отражающий особенности мировоззрения поэта.

Литература

1. Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. С. 294.

2. Анненский И. Ф. Книги отражений. М., 1979. С. 103; далее указывается только страница в тексте статьи.

3. Винокур Г. О. Филологические исследования. М., 1990. С. 120 - 121.

Permanent link to this publication: