Автор: Омер БАРТОВ

Ученые и крайнее насилие

Теперь это общепризнанный факт, что многочисленные случаи массового насилия в период между национальными и колониальными войнами девятнадцатого столетия и национально-освободительными войнами после 1945 г., включая многие случаи этнической чистки, геноцида и терроризма, были признаны законными, поддерживались и время от времени совершались учеными. Но значение этого соучастия редко исследовалось. Некоторые объясняют такое участие аберрацией или неправильным пониманием политической реальности индивидами или определенными национальными или профессиональными слоями научного сообщества. Другие предполагают, что совершенно разумные идеи, выдвинутые учеными, подверглись эксплуатации и злоупотреблению жестокими политиками. Так как ученые часто пишут свою собственную историю и имеют тенденцию развивать профессиональную или корпоративную лояльность, раскрыть и интерпретировать это соучастие было особенно трудно. Неудивительно, что несмотря на ряд темных эпизодов в недавнем прошлом, профессиональная наука в значительной степени уверена в своем нравственном и профессиональном превосходстве.

Фактически, ученые сыграли видную роль в складывании определенного мировоззрения, предоставив рациональное объяснение, технологию и кадры для совершения санкционированного государством массового насилия. Но в то же время такие современные работы, как "Мобилизация интеллекта" Марты Ханна (1996) и "Дух 1914 года" Джеффри Верхея (2000), подробно продемонстрировали, как ученые, мобилизованные во время войны, также выступили в поддержку явно руководимого государством преступления. Безусловно, большинство случаев современного массового преступления и геноцида произошли во время или под маской войны и были часто узаконены как военные действия. Однако проблемы определения преступных государственных действий, отличие их от законных военных действий, и способа, как применить к ним универсальные моральные и юридические стандарты, все еще сохраняются (Ball, 1999).

Источник этих проблем в научном дискурсе связан с двумя основные видами преступлений против человечества - колониальным правлением и вытекающим из этого падением полиэтнических империй и появлением современного национального государства.

Столкновение между европейской и африканской культурами имело основное влияние на расовые взгляды как колонизаторов, так и колонизируемых, как полно показано, например, в работе Свена Линдквиста Exterminate All the Brutes

Омер Бартов - заслуженный профессор европейской истории в Университете Брауна. Он также - главный редактор серии Studies on War and Genocide, изданной в Berghahn Books. Он писал о нацистской Германии, Франции межвоенного периода и о холокосте. Его самые последние публикации: Mirrors of Destruction: War, Genocide, and Modern Identity (2000) и The Holocaust: Origins, Implementation, Aftermath (2000). E-mail: Omer_Bartov@brown.edu.

стр. 99

(1996). Новое европейское отношение к расам имело потрясающий эффект как для Африки, так и для Европы (Mosse, 1985). Таким образом, например, немецкий геноцид в отношении народа гереро в Юго-Западной Африке объединил научные дискуссии среди гуманитариев и естественников, политические дебаты в немецком рейхстаге и военные действия; все сфокусировалось на опасности расового загрязнения. Первоначально колонисты имели обширные контакты с туземным населением, но скоро политические, военные и научные власти решили запретить расовое смешение, в то время как потребность белых поселенцев в земле вела их к изгнанию и, в конечном счете, к истреблению гереро. Даже те депутаты рейхстага, которые критиковали зверство немецких военных, свободно признавались, что любое мнение Mischlinge (метисов) было для них полностью отвратительно (Smith, 1998).

О перспективах зверского последствия колониализма каждому напоминают страшные предсказания Франца Фанона в The Wretched of the Earth (1961), что колонизируемые народы будут доведены до звероподобного состояния колонизаторской практикой и методами власти. Как можно было видеть в Руанде, жесткое разделение общества на тутси и хуту, навязанное немецкими и бельгийскими колонизаторами и миссионерами в качестве инструмента правления и контроля, привело к интернализации идеи о существенных расовых различиях, которая в итоге завершилась этнической чисткой 1959 г. и геноцидом 1994 г. Ученые, антропологи и религиозные власти все признали законными эти идеи, в то время как местное население почувствовало расовые отличия как отражение социальной и политической действительности. Постколониальное европейское участие продолжало эксплуатировать эти псевдонаучные и псевдоисторические различия в попытке увековечить свое влияние, к которому Франция прибавила свой уникальный образец культурно-политической фобии, посредством чего страх перед нашествием англоязычных тутси заставил ее поддержать франкоязычных хуту genocidaires. Как убедительно доказывает Жерар Прюнье в работе "Кризис Руанды" (1997), европейский расизм, который появился в лингвистике восемнадцатого века, вернулся, чтобы сыграть свою разрушительную роль в конце двадцатого столетия.

Геноцид армян в течение последних дней Османской империи в Первой мировой войне представляет второй тип экстремального насилия. Здесь современная европейская идея всеобъемлющего национализма, стремящаяся создать однородную нацию на ее предположительно вечной родине, воодушевила политическую программу младотурок на отуречивание Анатолии и очистку ее от этнических и религиозных иностранцев. Побуждение преобразовывать Турцию, вытесняя старый порядок исламской Оттоманской империи современным национальным государством, превратило терпимость к этническим и религиозным меньшинствам в политику этнической чистки и геноцида. Исторические истоки этого геноцида уходят в прошлое, к Балканским войнам 1912 - 13 гг., к созданию этнической и национальной идентичности в процессе освобождения от османского правления. Резня балканских народов османами и междоусобная резня, резня армян султаном Абдул-Хамидом были предвестниками геноцида армян 1915 г., за которым последовали жестокие столкновениями между турками и греками после Первой мировой войны и конечное перемещение греко-турецкого населения 1923 г. (в котором погибли сотни тысяч). Эти события подготовили почву для массовых кампаний этнической чистки и геноцида последующих десятилетий (Dadrian, 1997).

Накануне вторжения в Польшу Гитлер, как считают, убеждал своих генералов вести себя безжалостно, заметив: "Кто, в конце концов, сегодня говорит об уничтожении армян?" (Dadrian, 1997, р. 403 - 409). И, действительно, он был прав в том смысле, что победители редко подвергаются моральному и юридическому осуждению. Но в другом смысле он был совершенно не прав, о геноциде армян было напомнено - не в последнюю очередь самим Гитлером -как об эффективной политике, которая облегчила создание нового национального государства. Нацистские планы гигант-

стр. 100

ской демографической перестройки структуры Восточной Европы и Западной России ставили себе целью создание Lebensraum (жизненного пространства) для арийской расы, в котором некоторые расовые группы должны были быть истреблены, в то время как другие были бы подорваны, лишившись своей политической и интеллектуальной элиты, и порабощены. В этом смысле, геноцид евреев и этнические чистки поляков и русских объединили элементы как из колониального, так и османского наследства. Для Германии восточное "жизненное пространство" должно было стать расширением расистски однородного национального государства, нацистского Volksgemeinschaft, из которого все, вызывающие сомнение с точки зрения биологии, должны быть удалены (Aly, 1999a).

Немецкая наука тщательно готовила такую политику несколько десятилетий (Burleigh, 1988). Так называемые Ostforscher, т.е. те эксперты по Востоку, которые санкционировали германское вступление в эти регионы как исторически оправданное, поддержали планы их преобразования и часто участвовали в проведении нацистской политики. Точно так же немецкие врачи санкционировали, запланировали и осуществили убийство умственно и физически неполноценных, а впоследствии играли центральную роль в геноциде евреев. В конечном счете, научная расовая теория, историческая наука, геополитическое рассуждение, методы стерилизации и химия отравляющих газов, архитектурные и технические новшества, наряду с современными бюрократическими действиями, соединились в легальные, организованные и действующие наиболее эффективно, из когда-либо созданных, фабрики смерти (Friedlander, 1995).

Преступные коммунистические режимы в странах от Советского Союза до Китая и Камбоджи также пользовались поддержкой ученых и интеллектуалов, по крайней мере, некоторой их частью. В то время как местные интеллектуальные элиты, сотрудничающие с кровавыми режимами, часто уничтожались монстрами, которых они создали, жестокие лидеры внеевропейских террористических режимов часто учились в европейских институтах высшего уровня, и все пользовались, в какой-то мере, поддержкой западных ученых и интеллектуалов. Безусловно, особенно в случае с СССР поддержка сталинизма была синонимом антифашизма. Однако что можно сказать о профессуре двадцатого века, которая способствовала появлению лидеров красных кхмеров из французских университетов; что заставило русских интеллигентов вступать в ряды НКВД; и что заставило китайских студентов провести "культурную революцию", которая разрушила многое из культурного наследия Китая и уничтожила интеллигенцию? Можем ли мы извинить, как простое безумство юности, такие явления, как принятие маоизма европейскими студентами во время одного из наиболее жестоких периодов коммунистического Китая, или защита режима Пол Пота во имя антиамериканизма, или любовь самых прекрасных умов Европы к сталинской России? Просто мы должны напомнить, что ученые и интеллигенты нередко нашли свое призвание на переднем крае поддержки массовых преступлений и жестокости и часто отличались экстраординарной политической слепотой и моральным бездушием. Это, по моему мнению, является ключевым выводом, обсужденным в таких работах, как работа Франсуа Фюре The Passing of an Illusion (1999, французский оригинал 1995) и Тони Джадта Past Imperfect (1992), но мы на свой страх и риск игнорируем их скрытый смысл.

Если мы принимаем, что научное сообщество было замешано в преступлениях против человечества, мы должны спросить, во-первых, было ли такое соучастие аберрацией или искажением научной этики? Во-вторых, указывает ли это на неуместность этических норм в отношении научного сообщества? И в-третьих, такое соучастие показывает врожденную склонность современной науки содействовать или не противиться преступлениям, санкционированным государством? Если имеется хоть какая-нибудь правда в этом последнем предположении, мы можем заключить, что эффективный анализ экстремального насилия должен начаться с преобразования самой профессии. Такие

стр. 101

утверждения были сделаны много раз, начиная с 1945 г. Но точно так же, как поэты не перестали писать, несмотря на знаменитое замечание Адорно, что поэзия после Освенцима является варварством, наука после геноцида в сердце Европы продолжает творить, мало обращая внимание на самоанализ. Действительно, характеризовав бедствия, причиненные человечеству двумя тотальными войнами и двумя жестокими тоталитарными режимами, как отход от цивилизации, послевоенные ученые попытались объяснять эти события, применяя, как будто ничего не случилось, те же самые старые гуманистические и рациональные понятия, которые были так глубоко подорваны катастрофой. Современное блестящее эссе Зигмунта Баумана "Современность и Холокост" (1989) еще раз пригласило его коллег обсудить значение их упорного отказа противостоять этому интеллектуальному и моральному вызову. Но, несмотря на то, что его работа заслужила множество одобрений, едва ли его аргументы примут все.

Ограничения, наложенные на объяснение массового насилия нежеланием осознать академическое соучастие как совсем не аберрацию и политическую наивность, могут быть продемонстрированы несколькими примерами. Таким образом, хотя Ханна Арендт предположила отношения между колониализмом и геноцидом уже в начале 1951 г., в своем другом важном исследовании "Истоки тоталитаризма", потребовалась деколонизация, неоднократный геноцид и расширение исследований холокоста, чтобы подтвердить эту решающую связь. Немецкие ученые предпочли признанию связей между колониальной идеологией и практикой и нацистской политикой геноцида затенить почти полностью последнюю. Только недавние исследования показали, в какой степени геноцид гереро предшествовал более поздним геноцидам, включая холокост. Таким образом ожидаемая докторская диссертация Кристиана Дэвиса продемонстрирует тесные связи между немецким антиафриканским расизмом и внутренним политическим антисемитизмом в период до 1914 г., в то время как недавняя работа Вахана Дадриана "Немецкая ответственность за армянский геноцид" (1996) документально подтвердила участие немецких политических деятелей и генералов в массовом убийстве армян.

Еще более поразительно, что потребовалось пятьдесят лет, чтобы подтвердить участие немецких историков в политике Третьего Рейха, и даже тогда такие открытия вызвали настоящий скандал. Действительно, те же самые ученые, которые исследовали нацизм в послевоенный период, потворствовали затемнению своего собственного или своих наставников участия в режиме. Это "упущение" неизбежно компрометировало их интерпретации Третьего Рейха и искажало понимание прошлого злодеяния, передаваемого молодому поколению ученых, по меньшей мере, рационализируя политику геноцида до такой степени, которая полностью устранила идеологическую мотивацию и лояльность нацистскому режиму. Такие длительные табу относительно соучастия своей собственной науки в геноциде должны исказить наш смысл этики и морали и ввести структурное лицемерие в науку, выдвигая возможность, что научные методы и использованные предположения предопределяют результаты даже наиболее тщательного исследования (Aly, 1999b, p. 153 - 183).

Точно так же, когда столкнешься с академическим и интеллектуальным молчанием, которое десятилетия окружало такие фигуры, как Мартин Хайдеггер, Поль де Ман и Морис Бланш, посвятили ли они свою последующую деятельность описанию бедствия или никогда не ссылались на это, можно предположить, что неспособность противостоять соучастию в жестокости искажает понимание и оставляет зияющие дыры непрозрачности и фальши. То, что я имею здесь в виду, мало относится к так называемому "синдрому Виши", так красноречиво описанному Генри Руссо в своем исследовании 1987 г., а скорее к синдрому установленной амнезии. Проблема не в индивидуальных случаях ученых, у которых не хватило морального мужества держать ответ за свое прошлое, а скорее в отказе академического сообщества от безропотного подчинения заговору молчания и коллективной "дымовой завесы", рьяным утверждением монополии знания и

стр. 102

применения корпоративной власти, чтобы душить критику изнутри (Lang, 1996; Carroll, 1995, p. 248 - 61; Mehlman, 1983, p. 6 - 22).

То, что отказ принять прошлые грехи может действительно привести к дальнейшему соучастию в преступлении, демонстрирует случай Руанды. Это приходит в голову любому наблюдателю геноцида в отношении тутси, как слабо пытались интеллектуальные и академические сообщества оказать давление на французское, американское или немецкое правительства, чтобы те вмешались и положили конец геноциду. Совершенно ясно, что такая акция была бы чрезвычайно возможна, конечно с американским давлением и помощью; что Франция была глубоко вовлечена и была таким образом моральная граница, чтобы действовать; и что Германия могла продемонстрировать, что ее риторика относительно предотвращения геноцида является политическим делом, а не простой демагогией. Вместо этого, Соединенные Штаты делали все, что могли, чтобы отрицать геноцид; Франция активно занялась поддержкой genocidaires; и Германия промолчала. Безусловно, некоторые французские интеллектуалы и ученые возражали против французской помощи преступникам; но это, кажется, не оказало никакого влияния на французские действия или не имело длительный эффект на французскую политику в Африке. Действительно, публичный дискурс во Франции, кажется, намного больше занят разоблачением и опровержением преступлений коммунизма и нацизма пятьдесят лет назад, чем национальной ролью в современных массовых преступлениях. Американские ученые, так поглощенные памятью о холокосте, игнорировали геноцид, который происходил на их телевизионных экранах; немецкие академики, которые "перепахали" нацистские архивы, остались политически парализованными перед лицом, реальных массовых убийств. Геноцид в Руанде был необычно быстрым: приблизительно 800000 людей за несколько недель. С другой стороны, в Боснии "цивилизованный" мир начал возражать только после многих лет резни, которая стоила жизни четверти миллиона человек. Обвинительный акт западной политике Дэвида Риффа, Slaughterhouse (1995), зарегистрировал, как Европа и Соединенные Штаты бездействовали, в то время как в средствах информации ежедневно сообщалось о массовых убийствах. В этом случае, также исследователи прошлых злодеяний остались замечательно неспособными понять современную политику и факты или повлиять на свои правительства. Тем временем, как показал Майкл Селл в The Bridge Betrayed (1996), сербские и хорватские богословы и ученые были заняты узаконением этнической чистки, обращаясь к фабрикации исторических мифов и к неправдоподобным расовым теориям.

Отдельный ученый и крайнее насилие

Безусловно, научные сообщества, которые поощряют нонконформистские взгляды и индивидуальное выражение мнения и относятся с подозрением к однородности и согласию, могли бы представлять более критические позиции в отношении экстремальных форм насилия, организованного государством. Но конформизм не ограничивается тоталитарными системами. Ученые часто занимаются скрытым исследованием, которое они трактуют как протест, но государством воспринимается как уступка.

Например, авторитарная природа Германской империи до 1914 г. отражалась в структуре академического сообщества. Начало войны привело не только к патриотическому всплеску, но также и к растущему недостатку толерантности для внутренних "иностранцев" и диссидентов. Несмотря на образование Веймарской республики, германская профессура осталась под контролем антиреспубликанских консерваторов. Однако такие новообращенные евреи, как Виктор Клемперер, могли, в конце концов, получить должность, хотя не без того, чтобы столкнуться с сопротивлением. В то же самое время студенты Германии быстро двигались к политическому экстремизму, сильному антисемитизму и, в конечном счете, к нацизму. Вскоре после гитлеровского "захвата власти", такие глубоко асси-

стр. 103

милированные и патриотические немцы, как Клемперер, чей удивительный дневник / Will Bear Witness (1995) является решающим документом о предательстве немецкой интеллигенции, были уволены. Ни один из их коллег публично не возразил; некоторые выразили ликование. Скоро германская профессура вернулась к традиционному авторитаризму и конформизму, работая теперь для фюрера и Volksgemeinschaft, против "еврейства" (Judentum) и большевизма. Что касается тех, кто выбрал "внутреннюю эмиграцию", их мнимая личная оппозиция режиму не нашла никакого общественного выражения и, таким образом, не имела никакого влияния, не считая их собственной очень личной совести (Herbert, 1996, р. 29 - 130; Weinreich, 1999).

В Японии критика политики империи была тоже строгим табу, и наследство авторитаризма и конформизма в ученой среде сохранилось надолго после войны, препятствуя знанию и пониманию ужасов, совершенных имперской армией в Азии. И в Японии и Германии требуется несколько храбрых нонконформистов, более молодое поколение ученых и растущее давление со стороны, чтобы преобразовать академический истеблишмент и подготовить почву для конфронтации с прошлым (Buruma, 1995). Точно так же, много лет современная советская историография томилась под диктатом режима и его идеологии. Напротив, расширение польской исторической науки отразило ее эндемическое сопротивление коммунизму, хотя склонность к национализму увековечила антисемитские предубеждения (Fitzpatrick, 2000, р. 1 - 14; Gross, 2000). Но даже открытые политические и академические системы

стр. 104

испытывали предубеждение, самоцензуру и давление. Многим европейским ученым потребовалось гораздо больше, чтобы разоблачить преступления Советского Союза и выявить свое собственное участие в сокрытии ужасов сталинизма. Многие американские ученые и интеллигенты не смогли противостоять маккартизму. Французская наука должна была ждать основополагающую работу американского историка Роберта Пакстона Vichy France (1972), чтобы ответить за коллаборационизм во время немецкой оккупации. Израильские ученые, писавшие об изгнании палестинцев и экспансионистской политике еврейского государства, вроде Бенни Морриса и Илана Паппе, подверглись научной и общественной обструкции. Другими словами, никакое явное государственное давление или темницы тайной полиции не были необходимы, чтобы осуществить род патриотической самоцензуры, которая так часто подавляла мнение нонконформиста. На изучение экстремального насилия значительно повлияли отдельные личности, которые сами подверглись воздействию злодеяния, или рассматривали себя как ответственных за сохранение памяти о них. Действительно, наше знание и понимание санкционированных государством преступлений часто зависит от степени, в какой оставшиеся в живых способны к формулированию своего опыта. Таким образом, например, историография геноцида евреев значительно полнее, чем массового убийства цыган и умственно отсталых. Это, в свою очередь, также связано с постоянным антицыганским настроением и политикой во многих европейских странах и с политикой социальной гигиены, которая сохранилась в ряде государств ненадолго после 1945 г. Нужно также вспомнить, что до 1980-х гг. холокост также не был главной областью изучения, как по причине того, что евреи боялись подчеркивания их жертвенности, так и потому, что наиболее пострадавшие общества были слишком озабочены своими собственными жертвами нацистской оккупации и позже советским контролем, чтобы волноваться о меньшинстве, относительно которого там все еще существовали предубеждения (Wieviorka, 1992; Novick, 1999).

Отношение отдельных ученых к преступлениям, организованным государством, можно также определить малочисленностью турецких исследований об армянском геноциде. Турция не признает геноцид и оказывает давление на другие страны, учреждения и индивидов, желающих изучать или исследовать, или отметить это (Hovannisian, 1999). Действительно, наиболее основополагающие работы о резне - это работы армян. Напротив, почти все значительные исследования геноцида в Руанде и Кампучии были написаны иностранными журналистами и учеными, в значительной степени из-за все еще беспокойных политических условий в этих странах. Япония, мало чем отличающаяся от Турции, противостояла нажиму отвечать за свои преступления в Азии, культивируя свой образ как жертвы атомной бомбардировки, и потому что Народная Республика Китай дала приоритет выгодам от хороших отношений с экономическим гигантом на востоке (Fogel, 2000). Но в этом случае, несколько храбрых японских писателей посвятили себя раскрытию ужасов войны, чему недавно способствовал массовый общественный показ этих преступлений, выполненный Айрис Чанг в ее пользующейся спросом работе Rape of Nanking (1997).

В этом контексте может быть спрошено, понимали ли ученые, которые подвергались или подвергали других экстремальному насилию, больше данный феномен, или были слишком предубежденны, чтобы дать сбалансированный и объективный отзыв. Самый последний биограф Гитлера Ян Киршоу доказывал в интервью популярному немецкому еженедельнику Der Spiegel, что, поскольку он лично не пострадал от нацизма, он смог "оценить Гитлера и Третий Рейх с большей беспристрастностью" (Der Spiegel, N 34, 21 August 2000). Однако ранее видные британские историки Третьего Рейха, такие как Джон Уиллер-Беннетт, Хью Тревор-Роупер или Алан Буллок, имели фактически близкое столкновение с нацизмом. Точно так же наиболее проницательный анализ Франции межвоенного периода и разгрома 1940 г. - работа "Странное поражение" была написана при оккупации активным

стр. 105

борцом, историком Марком Блоком незадолго до того, как он был казнен немцами. Некоторые из наиболее важных ранних работ о нацистских концентрационных лагерях были написаны бывшими заключенными или недавними эмигрантами, такими как Ойген Когон и Рауль Хилберг, несмотря на предупреждения, что такие темы, как холокост, не способствуют карьере, как рассказал Рауль Хилберг (Hilberg, 1996, р. 65 - 66).

Опыт экстремального насилия может также привести к подавлению или к искажению. Немецкие ученые, которые служили в вермахте, отказывались признавать преступления, совершенные солдатами или по приказу командиров, и часто считали невозможным написать историю жертв нацизма (Bartov, 1997). Ветераны французского Сопротивления были точно так же не склонны признавать вклад иностранцев и евреев и имели тенденцию преувеличивать воздействие Сопротивления на немецкую оккупацию (Kohen, 1993, р. 359 - 397). Массовое приспособление, которое было характерно для французской общественности, в том числе для ученых и интеллектуалов, мало изучалось современными французскими учеными, по крайней мере, до появления важного исследования France under the Germans (1995) швейцарского историка Филиппа Буррэна. В описании самого себя в собственной истории редко кто получается слишком плохим.

Для некоторых, последствия личного участия в истории фактически увеличиваются, когда они становятся старше. Немецкий историк Андреас Хильгрубер кончил свою выдающуюся карьеру спорным эссе Zweierlei Untergang (1986), в котором он доказывал, что его коллеги должны солидаризироваться с трагической судьбой солдат вермахта и мелких нацистских чиновников, которые защищали невинных немецких граждан от того, что он назвал "оргия мести" со стороны вторгающейся Красной Армии в конце 1944 г. Эрнст Нольте, бывший офицер-танкист и влиятельный исследователь фашизма, настаивал в середине 1980-х гг. на том, что нацистские концентрационные лагеря были созданы по образцу советского Гулага и отличались только наличием газовой камеры. Он продолжал отстаивать логику так называемого "интернирования" немецких евреев как реакцию на заявление Хайма Вайцмана, президента Всемирной сионистской организации, в сентябре 1939 г. о том, что евреи будут бороться против Третьего Рейха (Nolte, 1993, р. 8,13 - 14,21 - 22). Такие чувства не могут быть отделены от юношеского опыта этих историков и их усвоения нацистских взглядов.

Значительная личная позиция может также проявиться через несколько поколений. Работы Даниеля Йонаха Гольдхагена Hitler's Willing Executioners (1996) и Нормана Финкельштейна The Holocaust Industry (2000) объединяет общее авторское нравственное осуждение их наследия как сыновей оставшихся в живых жертв холокоста. Эта генеалогия также обеспечивает их аргументы - будь они антинемецкие или антиеврейские - большей общественной незащищенностью и толерантностью. Ни один молодой немецкий ученый не мог бы легко написать, что все немцы были добровольными палачами или претендовали на компенсацию за мнимый еврейский заговор, чтобы получить прибыль от всемирной индустрии холокоста. Более вселяют надежду взгляды представителей второго поколения - таких как Айрис Чанг и Хонды Кацуичи в их работах о насилии в Нанджине (Nanjing). Молодая американка китайского происхождения Чанг реконструирует злодеяние, в котором ее семья лишь с трудом осталась в живых. Ее книга таким образом, восстанавливает подлинность и реконструирует мрачный эпизод, едва известный на Западе. Ее личная заинтересованность, сочувствие и гнев обращены к широкой публике. Резня в Нанджине (Rape of Nanjing), может и не было "забытым холокостом Второй мировой войны", как значится в подзаголовке ее книги, но это было массовое злодеяние, в значительной степени стертое из общественной памяти. Хонда, который был подростком во время войны, потратил десятилетия, беря интервью у китайцев, оставшихся в живых, давно забытых их собственным и японским правительствами. Для него это также личный акт необычного обязательства: сын виновной нации, дотошно записывающей память

стр. 106

о жертвах. Его книга, The Nanjing Massacre: A Japanese Journalist Confronts Japan's National Shame (1999, 1997 на японском) - является проявлением самообвинения, возмещения и исцеления, возвращая оставшимся в живых историю, которая была вырвана от них с жизнями их семейств. В отличие от большинства написанного немецкими учеными о холокосте, Хонда не восстанавливает официальную историю злодеяния на основе обвинительных документов, а скорее предоставляет возможность сказать самим жертвам. В этом смысле его работа родственна необычному фильму Клода Ланзманна Shoah (1985).

В некоторых отношениях такая история является также проявлением покаяния и искупления, но это может быть достигнуто только, если исходной целью является точная реконструкция результатов и опытов. Такие работы являются, конечно, также призывом к справедливости и предупреждением против безнаказанности. В самых лучших, они отказываются от табу своей профессии, национального консенсуса и апологетики, и таким образом показывают нравственный характер и мужество их авторов. В этом смысле, они также пытаются компенсировать каким-либо способом соучастие ученых и интеллектуалов в течение столетия во всех формах экстремального насилия.

Заключение: современный терроризм и наука

В заключении я хотел бы предложить несколько замечаний о влиянии террористических атак на Соединенные Штаты в сентябре 2001 г. на связи между крайним насилием и научным и интеллектуальным сообществом. Как я доказывал, ученые прошлого столетия часто поддерживали государственное насилие и ретроспективно не хотели признавать свое соучастие в нем. Важные исключения включают широко распространенную пацифистскую реакцию на Первую мировую войну и политику умиротворения во Франции и Англии, оппозицию алжирской и вьетнамской войнам. Последняя оказала воздействие на сознание всего поколения, особенно в Соединенных Штатах, представители которого теперь обладают властью и влиянием. Возрастающее знание прошлого соучастия также повлияло на взгляды народов об их роли в современной политике. Атаки сентября 2001 г. расстроили этот недавний консенсус. Реакцией многих американских ученых и интеллектуалов, а также и многих их европейских коллег было сочетание ужаса с мощным убеждением связать массовое убийство с прошлыми преступлениями Запада, чтобы облегчить удерживание старого согласия и препятствовать сильной государственной реакции на безликий и неуловимый терроризм.

Что особенно беспокоит, так это то, что эта атака исходила по всем расчетам от слабой и неопределенной международной организации, которая не может быть легко идентифицирована с каким-либо государством, однако, кажется, в то же самое время имеет желание и, возможно, средства для актов массового разрушения. Эта организация и сочувствующие ей используют риторику возмездия за преступления Запада, более или менее знакомую западным интеллектуалам, но объединяют ее с теологическими и апокалиптическими аргументами, происходящими от полностью другого интеллектуального универсума, что еще больше усиливает загадку. Оппозиция войне и чувство вины относительно прошлой и настоящей капиталистической и постколониальной политики в третьем мире к настоящему времени стало заклинанием западных ученых и интеллектуалов. Однако нужно учитывать необходимость как использования войны для борьбы с терроризмом, так и проведения реальных изменений в политике, из которой Запад (включая ученых и интеллектуалов) извлекал пользу в течение столетия. Насилие, воспринимаемое обычно как зло, потому что оно обычно применяется сильным против слабого и преследует скорее невиновного, чем виновного, теперь исходит из наиболее обедневших и неимущих районов мира. Ответная реакция фактически требует революции в мышлении относительно использования силовой и экономической политики за границей и необходимых внутренних изменений, которые бы вследствие этого произошли.

стр. 107

Можем ли мы ожидать, что наше собственное сообщество отреагирует с благоразумием и решимостью? Оценивая нежелание тех, кто выступал против бомбардировки Югославии во время этнической чистки сербского Косово, признать даже сегодня, что они ошибались, принимая во внимание как подавляющее доказательство то, что эта военная акция предотвратила преступление больших масштабов и вызвала падение Слободана Милошевича, я отвечаю на этот вопрос утвердительно. Однако события в Югославии не представляли непосредственную угрозу остальному миру, даже если они и были преступлениями против человечества, что морально объединило все нации в их стремлении расследовать и прекратить конфликт. В то же время разрушение башен-близнецов в Нью-Йорке также было преступлением против человечества, однако для нас трудно (и для многих) считать Соединенные Штаты виновными, а не жертвой массового насилия. Влечет ли за собой поддержка возмездия супердержавой возможное соучастие в массовых преступлениях?

По существу сказанного я признаю существование удивительного в научном и интеллектуальном сообществе отсутствия решения, путаного мышления и отчаянного желания возвратиться к благодушной модели поведения и мысли, которая была так жестоко разрушена 11 сентября 2001 г. Это было не только продуктом старой неспособности распознать, где лежит моральная ответственность во времена кризиса, но и результатом неправильного отношения к этому прошлому. Частично эта реакция свидетельствует также о неспособности признать, что силовые действия против виновных в преступлениях не противоречат, а могут помочь в заглаживании обид, лежащих в основе терроризма. Огорчительно отметить недостаток понимания и соответствующего анализа со стороны тех, кому было заплачено за использование их мозгов, и вялые моральные аргументы тех, кто должен был определить нравственные границы. То, чему мы должны научиться за столетие соучастия ученых в зле, есть не наше постоянное противостояние насилию, а наша способность определить (лучше, чем другие), должна ли и когда применяться сила против тех, кто стремится к нашему уничтожению, и затем красноречиво, как только можем, объяснить законность применения такой силы. Мы должны делать различие между применением насилия с целью положить конец преступлениям против человечества и насилием, которое стремится разрушить представления, разделяемые всем человечеством. Мы должны также настойчиво требовать, чтобы возникающий из этой конфронтации мир был таким, который предпочтет каждый человек и в котором он будет способен стать скорее частью человечества, чем остаться вне его. Для тех, кто сегодня упустит эту возможность, завтрашний день обернется самоубийством.

Библиография

Aly G. "Final Solution": Nazi Population Policy and the Murder of the European Jews. L.: Arnold, 1999a.

Aly G. Macht Geist Wahn: Kontinuitaten deutschen Denkens. Frankfurt / Main: Fischer Verlag, 1999b.

Ball H. Prosecuting War Crimes and Genocide: The Twentieth-Century Experience. Lawrence: Univ. Press of Kansas, 1999.

Bartov O. German Soldiers and the Holocaust: Historiography, Research and Implications // History and Memory. 1997. V. 9. P. 162 - 188.

Burleigh M. Germany Turns Eastwards: A Study of Ostforschung in the Third Reich. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1988.

Buruma I. The Wages of Guilt; Memories of War in Germany and Japan. N.Y.: Meridian, 1995.

Carroll D. French Literary Fascism: Nationalism, Anti-Semitism, and the Ideology of Culture. Princeton: Princeton Univ. Press, 1995.

Cohen A. Persecutions et sauvetages: Juifs et Franc,ais sous l'Occupation et sous Vichy. P.: Cerf, 1993.

стр. 108

Dadrian V. N. The History of the Armenian Genocide: Ethnic Conflict from the Balkans to Anatolia to the Caucasus. Providence: Berghahn Books, 1997.

Friedlander H. The Origins of Nazi Genocide: From Euthanasia to the Final Solution. Chapel Hill: The Univ. of North Carolina Press, 1995.

Gross J. T. A Tangled Web; Cofronting Stereotypes Concerning Relations between Poles, Germans, Jews, and Communists // The Politics of Retribution in Europe: World War II and Its Aftermath / Eds Deak I. et al. Princeton: Princeton Univ. Press, 2000. P. 74 - 129.

Herbert U. Best: Biographische Studien uber Radikalismus, Weltanschauung und Venunft, 1903 - 1989. Bonn: Dietz, 1996.

Hilbert R. The Politics of Memory: The Journey of a Holocaust Historian. Chicago: Ivan R. Dee, 1996.

Lang B. Heidegger's Silence. Ithaca: Cornell University Press, 1996.

Mehlman J. Legacies of Anti-Semitism in France. Minneapolis: Univ. of Minnesota Press. 1983.

Mosse G. L. Toward the Final Solution: A History of European Racism. Madison: The Univ. of Wisconsin Press, 1985.

1980 and The Past That Will Not Pass: A Speech That Could Be Written but Not Delivered // Forever in the Shadow of Hitler? Atlantic Highland: Humanities Press International, 1993. P. 1 - 15, 18 - 23.

Novick P. The Holocausin American Life. Boston: Houghton Mifflin, 1999.

Remembrance and Denial: The Case of the Armenian Genocide / Ed. Hovannisian R. G. Detroit: Wayne State Univ. Press, 1999.

Smith H. W. The Talk of Genocide, the Rhetoric of Miscegenation: Notes on Debates in the German Reichstag Concerning Southwest Africa, 1904 - 14 // The Imperialist Imagination: German Colonialism and Its Legacy / Eds Friedrichsmeyer S. et al. Ann Arbor: The Univ. of Michigan Press, 1998. P. 107 - 123.

Stalinism: New Directions / Ed. Fitzpatrick S. L.: Routledge, 2000.

The Nanjing Massacre in History and Historiography / Ed. Fogel A. Berkeley: Univ. of California Press, 2000.

Weinreich M. Hitler's Professors: The Part of Scholarship in Germany's Crimes Against the Jewish People. New Haven: Yale Univ. Press, 1999.

Nolte E. Between Historical Legend and Revisionism? The Third Reich in the Perspective of

Wieviorka A. Deportation et genocide: Entre la memoire et l'oubli. P.: Plon, 1992.

Permanent link to this publication: