Не будь это неуклюже и громоздко для произнесения, я бы скорей назвал эти заметки дискурсом о том, почему у политических воротил, академических ученых мужей и твердолобых позитивистов не складывается роман с наукой. В XIX веке слова "наука" и "прогресс" были так же неразделимы друг от друга в сознании людей, как "яичница с беконом". На смену эйфории всеобщего оптимизма пришла эпоха недоверия к науке, охватившая политическую и все прочие общественные элиты. Это стало особенно очевидным в последние десятилетия XX века, а первые годы нового тысячелетия еще более усугубили в обществе настрой недоверия по отношению к науке. Легкость, с которой научные достижения превращаются в оружие все большей разрушительной силы, является лишь одной из причин новой волны скептицизма в вопросе о месте и роли науки в обществе.

Непредвиденные негативные для человека последствия открытий в различных областях - от генной инженерии до беспроволочных средств связи - стали не менее серьезным поводом для озабоченности. Но, несмотря на это, многие ученые-профессионалы продолжают твердить о преимуществах и выгодах науки. Эти утверждения сведены и обобщены Питером Ватсоном в его недавно вышедшем обзоре "The Modern Mind", где он говорит, что наука как таковая "создает новый тип человека и новый стиль жизни, который принимается сегодня как норма" (Watson, 2001, р. 503). Недостатком этой, по меньшей мере, необычной формулировки, является то, что меньшинство людей занимается наукой, а большинство населения испытывает на себе все, часто непредвиденные и опасные для здоровья, последствия этих экспериментов.

Все же вопреки общественному недовольству сами ученые сохраняют вполне оптимистическое настроение в отношении своей деятельности и ее результатов. В своей недавней работе Эвелин Фокс Келлер говорит о том, как работают биологи: "Часто мы хотим большего: мы хотим ощущения, что мы постигли некий процесс или феномен и что наше истолкование этого вписывается в нашу же концепцию. А для многих это является именно тем ощущением высокого уровня познавательной способности, чувством мастерства, которое давно уже было вычислено и предсказано". (Keller, 2002, р. 299). В столь же изысканной книге, но по истории химии, Пол Стратерн разбирает подробно поиск принципиальных основ. "Дарвин открыл, что все формы жизни развиваются в процессе эволюции. За два столетия до него Ньютон открыл, что вселенная подчиняется за-

Ирвинг Луис Горовиц - известный ученый, заслуженный профессор социологии и политологии в Рутгерсе (в отставке) (Университет штата Нью-Джерси), заведующий кафедрой и заведующий редакцией издательства "Transaction publishers" в Нью-Брунсвикском отделении Рутгерса, автор многих работ по проблемам взаимоотношений науки и общества в условиях тоталитаризма. Среди его последних книг "The Decomposition of Sociology" (1994), "Taking Lives: Genocide and State Power" (1997), "Behemot. Main Currents in the History and Theory of Political Sociology" (1999). E-mail: ihorowitz@transactionpub.com.

стр. 104

конам тяготения. Химические элементы служат той чекой, которая не дает этим двум основным колесам сбиться с хода. Открытие строения вещества сделало бы для химии то, что Ньютон сделал для физики и Дарвин для биологии. Это дало бы представление об устройстве вселенной" (Strathern, 2002, р. 3 - 4). Он идет дальше Дарвина, а также Ньютона, заявляя об универсальном влиянии их общепризнанных великих открытий.

Общественные реформаторы старались не отставать. Марксовы предвидения сделали для общества то же, что Ньютон сделал для физики, Дарвин для биологии, а Менделеев пытался сделать с помощью своей таблицы для химии: представление об устройстве социальной вселенной. Ранняя история социализма, как до того капитализм, своей главной целью ставила развитие науки и достижение "западного уровня жизни", и не просто рядом формальных действий. В самом деле, утопический взгляд на науку как на устройство общества продолжался почти на протяжении всего 20 века. Передовой марксистский журнал, издаваемый в США, назывался "Наука и общество" ("Science & Society"), хотя он уже совсем не соответствует марксистским принципам. Поначалу журнал уделял много места проблемам общественного устройства и развитию науки. Любые рассуждения и гипотезы об основах и структурах появлялись на страницах журнала, который стремился не только отражать все мнения, но и способствовать и укреплять науку и ее влияние в обществе. Действительно, он представлял диалектический материализм как самую основную общественную науку, подобно тому, как релятивистская теория считалась основой физической науки. Чего пионеры коммунистической теории не оценили в современной науке - это так называемую "Копенгагенскую интерпретацию", то есть разницу между сходными и даже одинаковыми результатами экспериментов и теми логическими выводами или метафизическими значениями, которые можно вывести из этих экспериментов (Gribbin, 1995, р. 28 - 30).

Научные обобщения следуют непосредственно за частностями реальности. В результате увеличивается пропасть между научным воображением и применением современных технологий. Повсеместные разрушения, которые повлекло за собой внедрение технологических новинок, с научной точностью углубляют пропасть между чрезвычайными возможностями науки и каждодневными делами общества. Подходы к научным достижениям в различных обществах - как в тоталитарных, так и в демократических, неодинаковы. Будет упрощением представлять, что тоталитарное общество непременно потерпит крах из-за недостаточной реакции на науку. И точно так же будет упрощением контрсиллогизм о том, что демократическое общество обязательно должно процветать благодаря всеобщему повсеместному вниманию и поощрению развития науки. Аналогично, старомодная борьба между С. П. Сноу (Snow, 1959) и Ф. Р. Левисом (Leavis, 1996) относительно "двух культур" является именно таковой, т.е. старомодной. Она была придумана как изначальное разделение, а сейчас ее неадекватность очевидна. Превратить общее образование в техническое и гуманитарное - это славная затея, но больше подходящая для допотопных методов обучения в монастырской школе где-нибудь в XIII веке. Сейчас гораздо важнее рассмотреть, как общества воспринимают науку и технологические новшества в развитых системах и, с другой стороны, как наука соответствует потребностям и запросам общества.

Что делает устаревшими заявления позитивистов о том, что основная борьба происходит между современной наукой и классическим обучением? Это изменения на двух уровнях: во-первых, сдвиг парадигмы в науке как таковой, и, во-вторых, виртуальный отказ гуманитарных наук прямо противостоять точным наукам. Если не считать единственного исключения в лице сторонников постмодернизма, гуманитарии просто приняли реальность науки в современном мире и попытались - хорошо это или плохо - отыскать свое место в метафизических положениях о научных стремлениях. Так, литературная критика использует компьютерные методы науки для определения динамики и развития драмы Елизаветинской эпохи; философия

стр. 105

расцветает в области точных наук, которые опираются на бесспорные функции бинарной логики. Исторический анализ чего бы то ни было, начиная с времени Черной оспы (чумы) и до эпохи огнестрельного оружия, пользуется данными различных наук от медицины до физики. Научную безграмотность гораздо сложнее поощрять в мире, где преобладают компьютерные технологии, чем это было во все предыдущие периоды истории. Просто больше не модно провозглашать свое культурное превосходство, бравируя невежеством в так называемой "тяжелой науке" и ее технологиях.

"Борьба двух культур" 1960-х годов уступила сегодня место борьбе внутри научного общества как такового. На одном уровне точность измерений, высокая вероятность прогнозирования и количественная обработка результатов определила качество науки. Методологические гарантии обещали генерализацию результатов. Но, за исключением крайних позитивистов, которые также преобладали в довоенной Европе, среди ученых стало появляться другое восприятие науки, хотя еще не слишком весомое, но вполне убедительное, - блоки информации, которые как-то помогают формировать знания и политику, не требуя особых политических выгод и прибылей. И хотя это новое восприятие науки вряд ли заслуживает оценки "против", оно добавило новое измерение, которое не может быть не замечено или проигнорировано ни учеными, ни образованным обществом вообще. Широкий взгляд на науку поощряет натуралистический подход к строению вселенной, но оставляет довольно большое место для сомнений и размышлений по основным моментам морали. Возможно, производить любые научные эксперименты, выдвигать самые невероятные гипотезы, искать и представлять доказательства, но при этом необходимо осознавать вероятность неправоты, быть готовым признать ошибочность выводов. Доказательство может быть опровергнуто предъявлением более весомого свидетельства или аргумента, но не просто отрицанием или подавлением прежнего. Наука приветствует ненаказуемость по отношению к поискам, выводам и следовательно, определенным опытам в отношении того, какую проводить политическую линию и как оценивать необходимость и приоритетность новых областей исследований.

Критика наследия позитивизма вовсе не требует от нас стать на такую же позицию по отношению к этике как возможной ветви направления общественных наук в XXI веке. Эмпирические исследования моральных принципов являются, бесспорно, реальным шагом к достижению настоящей действенной теории общественной этики. Мои расхождения с теми, кто уже предпринимал попытки создать такую теорию, в частности, с точкой зрения Эмиля Дюркгейма на этику как на систему общественного порядка, а также с другими более экстремальными формами позитивистской критики метафизических положений этики, выраженными, например, Рудольфом Карнапом, Морицем Шликом и другими участниками Венского кружка, заключаются в том, что они перепутали этические дилеммы с ценностным выбором как таковым. Важно не смешивать публичный выбор, сделанный из моральных соображений, с предположением о том, что решения морали в принципе являются просто инструментарием решений, основанных не на рациональном уровне, или метафизических презумпций. При этом будет справедливым отметить, что мы обязаны позитивизму существованием здравой идеи, что чем больше мы изучаем реальные этические выборы, произведенные осознанно, тем больше вероятность того, что лучшие решения будут упущены. Это по крайней мере является каузальным примером позитивистского анализа.

Различие между наукой как средством объяснения и предсказания и наукой как культурой беспристрастности и либерализма мнений представляется решающим для любого серьезного исследования функционирования науки в различных обществах. Для многих, кто воспитывался после второй мировой войны, сохранился миф о том, что тоталитарные режимы являются саморазрушающимися, поскольку они антинаучны. Исследователи в области коммуникаций предположили, что блокировать и не доносить информацию для населения - это то же самое, что искусствен-

стр. 106

но сдерживать решение специальных исследовательских задач (de Sola Pool, 1997). Эта демократическая догма не исходит из фактов. Директор программы ядерных исследований Ирака обучался в Массачусетсом технологическом институте. Даже террористы 11 сентября 2001 года получили прекрасное техническое образование в престижных авиашколах Флориды. Те, кто в 1993 г. устроил взрыв в Международном торговом центре, изучали химию и математику в первоклассных университетах. На каких-то уровнях действий фанатизм и фундаментализм кажутся абсолютно совместимыми с научными принципами.

Категоричное положение позитивистов, что логическое последствие науки есть техника, опасно и разрушительно. Применение научных открытий на практике и то, как это отражается на поведении тех, кто их применяет, а также всего общества - это, как правило, слишком далеко от науки. И в нацистской Германии, и в коммунистической России наука развивалась практически без препятствий в течение довольно долгого периода. Заявлять, что тоталитаризм сам по себе выталкивает науку на второй план, так же ошибочно, как и утверждать, что только хорошие люди умеют создавать и запускать системы вооружений. (Мне не стало проще от этой правды, но гораздо сложнее - и я посмею сказать - гораздо интереснее).

Почти всеобщее разочарование в тоталитарных моделях общества породило большое количество работ, где наука вообще представляется как союзник демократического порядка. Типичной для этого нового направления является работа Фримана Дисона, который в довольно категоричной манере показывает, что наука и технологические проекты, выдвинутые практическими насущными соображениями, дают реальные результаты, а те, которые основаны на идеологии, - нежизнеспособны. Далее Дисон заявляет, что тоталитарные системы поддерживают жесткую организацию и дисциплину, тогда как наука в демократических обществах стремится к творческому беспорядку и свободе (Dyson, 1997). Приятно придерживаться такой точки зрения, но в это варенье попало несколько мух. Во-первых, наука в тоталитарных обществах функционирует довольно неплохо, особенно в ее теоретическом и прагматическом контекстах. Еще одна муха, которую так просто не прихлопнешь, - наука нуждается в организации и дисциплине не меньше, чем в творческом беспорядке и свободе.

Чтобы оценить успехи науки в демократических и диктаторских условиях, нужно начать с того, где она дислоцируется. В демократических обществах наука главным образом сосредоточена в университетах и лабораториях, финансируемых частными лицами. В обоих случаях мы имеем смешанный образец частного инвестирования и различных форм общественной поддержки. Такая поддержка часто проходит через довольно сложный фильтр сети грантов, именуемой "третий поток". Для всех желающих получить грант, независимо от "византийских" взаимовосхвалений, скрытой внутренней враждебности или политических предпочтений, существует разумная дистанция между миром науки и миром правительства. Классическая модель в физике и биологии - это четкая сеть институциональных приспособлений и ассоциаций, позволяющая творческим замыслам беспрепятственно раскрываться. Читая биографию Ричарда Фейнмана (Gribbin, Gribbin, 1997), мы узнаем о его долгой карьере: Принстон - Корнелл - Массачусетский технологический институт - Калифорнийский институт технологий. Период работы над Манхэттенским проектом в Лос-Аламосе можно назвать особым этапом его жизни, но не постоянным выбором. В самом деле, само обозначение этого как "проекта" говорит о многом. После атомной бомбардировки и завершения войны, Фейнман, как и большинство других ученых, вернулся в университетскую среду, в частности, в Корнелл, где он, впрочем, оставался недолго. По мнению биографов, Калифорнийский институт технологии "не только выявляет и издает лучшие работы своих ученых, но он также (частично и по этой причине) привлекает лучших ученых" (Gribbin, Gribbin, 1997, p. 281 - 282). Совершенно ясно, что академический мир не только питает и взращивает науку в демократических обществах; он создает условия для раскры-

стр. 107

тия индивидуальности, и прежде всего потому, что университет является для ученых щитом и оплотом при попытках давления со стороны политических сил государства.

Но такие ценные соображения относятся в гораздо большей степени к околонаучному контексту, чем к содержанию науки. Чтобы понять полную меру участия диктаторского окружения в научных делах, я детально изучил 775-страничную книгу выдающегося российского физика Андрея Сахарова (Sakharov, 1990). Его труд можно сравнить по известности и признанию с работой Ричарда Фейнмана. На этом сходство кончается. А что касается различий... В целом томе Сахаровских "Мемуаров" мы не обнаружим не только выражений преданности по отношению к университету, но даже малой толики ощущения себя частицей университетской жизни. Еще меньше здесь того, что называется автономной или независимой позицией в отношении ответственности университетов. Ближе всего к духу научного сообщества стоят те уважение и лояльность, которые проявлял Сахаров к работе своих четырех коллег.

Фигуры, подобные Сахарову, были частью советских проектов - как ядерных, так и не связанных с этой тематикой. Линии власти тянулись вниз от Сталина и Берии к Советскому Президиуму, к главному руководителю проекта, к ученым, отвечающим за выполнение проекта, и наконец, к творческим талантливым исполнителям, работающим под такой гигантской бюрократической крышей. Сами физики работали как единый коллектив - чаще всего, связанный с государственным предприятием или сетью специальных инженерных или конструкторских бюро. Когда кто-нибудь вроде Сахарова отваживался на самостоятельный поход в библиотеку, чтобы узнать о последних западных достижениях в области ядерного распада, он прекрасно понимал, что находится под прикрытием и одобрением своего наблюдателя. Сахаров рассказывает, со смехом и горечью, что когда он работал в библиотеке, читая западные журналы, такие как "Science" ("Наука") и "Nature" ("Природа"), библиотекарша сочла это пристрастие к западным источникам опасным и заслуживающим внимания. Она сообщила сахаровскому наблюдателю, что он проводит целые дни в библиотеке, но ни разу не попросил книг Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина! Наблюдатель сделал своему подопечному нестрогий выговор, и инцидент был исчерпан. Читая подобные свидетельства, можно только изумляться, что Советскому Союзу вообще удалось создать ядерное оружие, а не тому, насколько медленнее продвигались эти исследования в СССР по сравнению с Западом.

Чтобы выполнить свой научный долг, Сахаров был обязан осознать, что идеи "обмана, эксплуатации и откровенных подделок" были прочно внедрены в сознание сталинистов, как бы сильно они (идеи) не расходились с реальностью (Sakharov, 1990, р. 164). Поскольку это так близко касается темы нашего разговора, интересно узнать, в какой мере положение Сахарова было символичным отражением общей ситуации с наукой в советском обществе. Увлекшись самокритикой, он писал, что его собственный ранний цинизм и продолжение работ над ядерным проектом заведомо предполагают, что все идеи и режимы деспотичны. Но затем, когда он стал выступать как общественный критик, он понял, что идея симметрии между Востоком и Западом была сама по себе заблуждением. "Как можно говорить о симметрии между здоровой клеткой и клеткой, пораженной раком? Со всеми своими мессианскими претензиями, своим полным подавлением инакомыслия и авторитарной структурой власти, наш [советский] режим похож на раковую клетку" (Sakharov, 1990, р. 167). Опять же, при тоталитарном устройстве полностью отсутствуют любые добровольные собственные инициативы, институциональные или персональные. Идея университета как места автономного независимого творчества была просто изгнана и забыта за время долгой тоталитарной ночи. А вместе с ней исчезла и возможность сильных чувств привязанности и преданности местам иным, чем те, что санкционированы государством, и уж тем более не самому государству.

Сахаров работал над проблемами, не связанными с государственными проектами в области человеческих возможностей,

стр. 108

взаимоотношений между людьми и воздействий на сознание человека. Поэтому он мог продолжать свои исследования на протяжении всего смутнейшего и темнейшего из всех советских периодов. Напротив, ученые, занятые общественными науками, были связаны по рукам и подчинялись требованиям марксистской идеологии и националистических амбиций государства. Несогласные попросту убирались с пути. Социология, политические науки и даже антропология не были разрешены. Советская наука демонстрировала государственный шизоидный синдром, ярким примером которого был шарлатан-генетик Трофим Лысенко, провозгласивший смерть классической генетики во имя инженерии окружающей среды. Правда, в то же самое время нормальная физика - по крайней мере, относительно нормальная - продолжалась, хотя и в тяжелых условиях. Такая же картина наблюдалась в нацистской Германии, с той разницей, что генетика была в чести, так как она утверждала, что наследственные характеристики отдельных индивидов свойственны нации в целом, что формирует культуру и сознание общества. В этом смысле научный расизм мог быть признан в Германии на том же основании, что и "класс" партизан в Советской России.

Физические исследования в нацистской Германии являются объектом многих аналитических трудов, особенно, фатальный для Германии эпизод с разработкой, вернее, неразработкой Вернером Гейзенбергом и его коллегами атомного оружия, несмотря на легендарную славу о возможностях немецких ученых. Была ли неудача Германии, стремившейся не отставать от научных попыток, предпринимаемых в рамках Манхэттенского проекта, последствием добровольного отказа ученых от изготовления подобного оружия или просто недостаточной подготовки, это уже другой вопрос, который, однако, попал в фокус пристального интереса ученых и стал одним из самых обсуждаемых после выхода книги Томаса Пауэрса "Heisenberg's War" (1993). Нас сейчас больше интересует та важная роль, которая в планах нацистской Германии отводилась ядерной физике и ученым, работающим в этой области. Физики при нацистском режиме находились под прямым контролем Вермахта, но этот контроль был совершенно иной, чем тот, который осуществлялся в Советском Союзе над общественными и поведенческими науками.

Можно также отметить, что отношение нацистских властей к физике и общественным наукам от антропологии до социологии резко различалось. Литература по вопросам такой двойственности довольно обширна. Но заслуживают внимания различия в подходах нацистов и коммунистов к разделению науки на точные и гуманитарные дисциплины. Нацисты продвигали такие области, как психиатрия и антропология, в то время как Советы практически свели на нет обе эти области. Психоанализ был "очищен" нацистами от фрейдистских и еврейских элементов, но техника и предпосылки были сохранены без искажений и применялись, например, в Институте Геринга. Точно также нацисты продвигали антропологию, описывающую происхождение рас на Земле, и с торжеством демонстрировали найденные ими этнографические доказательства существования высших и низших рас. Критерием сравнения служил высокий уровень развития в северных областях и отсталость в районах Африки и южного побережья Тихого океана. Другими словами, в области социальных исследований нацистский режим определял не только основные направления, но и их содержание. В то же время в точных науках содержание практически не подвергалось вмешательству властей, по крайней мере, без серьезных изменений политического контекста.

Есть несколько причин, позволяющих предположить, что нацисты в меньшей степени, чем коммунисты, стремились ограничить исследования в области общественных наук: во-первых, сохранение университета как базы социальных исследований в период нацизма, и, во-вторых, более высокий уровень самих исследований, что значительно осложняет любую возможность их прекратить или уничтожить. Но, пожалуй, главная причина состоит в том, идеология нацизма не была заключена в научные рамки, тогда как коммунистическая идеология, выведенная из марксизма,

стр. 109

имела целую готовую систему теоретических рецептов относительно развития экономики и общества в целом. Это позволяло советским властям от имени всех классов общества противодействовать ученым-социологам, как будто социология была по самой своей природе "буржуазной", а, следовательно, враждебной марксизму-ленинизму и советскому государству. Нацистам приходилось заниматься подкупом и манипулированием общественными науками, поскольку нацистские доктрины в гораздо большей степени, чем коммунистические, были связаны с традиционной политикой государственных властей и системой наказания. Хотя эти тенденции не противоречат и не опровергают частичной схожести двух основных форм тоталитаризма, но зато реальные действия заметно различаются. Нацистская утопия распространяет свои требования как в отношении общественных, так и точных наук, в то время как утопия, вооруженная марксизмом, соединила в себе взаимоисключающие представления и сузила сама себя по собственным меркам, чтобы убрать из поля зрения целый ряд гуманитарных дисциплин. Марксизм сам назначил себя властителем и высшим судьей в области общественных наук (Horowitz, 1993).

Нужно, однако, сказать, что уже более полувека мы наблюдаем тенденцию к некоторому расхождению между двумя основными течениями тоталитарной государственной власти и сегодняшними дебатами. Новый век демонстрирует сдвиг в социологии и философии науки от исконного тоталитарно-демократического контекста к разговору о полезности и подотчетности науки. В этом смысле моральные аспекты вновь стали центральным объектом философии науки, хотя казалось, что они уже навсегда изгнаны с арены. "Ложные тропы" приводят ко все более осознаваемому пониманию того, что научная теория и эксперимент в открытых обществах вовсе не в состоянии автоматически разрешить этические проблемы. Скорее напротив, такие вопросы этического порядка, как фальсификация результатов научных исследований или требования финансирования заведомо предопределенных данных, вдруг выплыли на поверхность, став объектом серьезного беспокойства. Ни одно государственное устройство или экономическая система сами по себе не гарантируют честности в науке и еще меньше - максимизации человеческих целей. В результате мы стоим на пороге новой дискуссии - о взаимоотношениях науки и общества.

Все более обостряются противоречия между задачами большой науки как таковой и отдельными целями каждого конкретного проекта. Именно здесь становится очевидной борьба между волеизъявлением населения и политическими устремлениями власти в демократических обществах. Чтобы показать, что намеченные цели никак не связаны с реально производимыми действиями (например, с агрессивной внешней политикой, противоречивыми внутриполитическими акциями, ростом налогообложения, ограничениями деловой инициативы и т.д.), общество, исповедующее утопическое отношение к науке, использует такие рычаги, как силу плюс идеологию. Когда новая цивилизация подыскивает мир, в котором продление жизни искусственными способами осуществляется на основе применения законов генетики, она вновь рассматривает вопросы, которые, казалось, уже давно остались где-то там, в 20 веке, вместе с падением тоталитарных режимов. Ибо как бы не были благородны цели подобных исследований, они все равно оказываются основанными на представлениях, далеких от реальной науки.

Цветан Тодоров в своей работе "Тоталитаризм между религией и наукой" очень близок к правильному описанию наиболее характерных импульсов, общих для науки в тоталитарном обществе. Фанатичное единомыслие и вера в утопическую фантазию о возможности достичь совершенства в этом мире стали причиной гибели миллионов людей, но при этом спасли науку от уничтожения экстремистскими правителями. Тодоров считает, что с этой точки зрения утопизм европейских тоталитарных режимов оказался "золотым веком атеизма". Его анализ является убедительным, по крайней мере, в одном - он говорит, что "сиентизм" (scientism) основан на существовании науки, но сам по себе он не

стр. 110

является научным. Основополагающий тезис "сиентизма" о полной прозрачности реального мира не может быть доказан или опровергнут. Теория "сиентизма" от начала и до конца требует слепой веры (Todorov, 2001, р. 141 - 144).

Проблема состоит в том, что и демократический и авторитарный режимы могут воспринимать и применять наукообразность ("сиентизм"), вовсе при этом не стимулируя научных исследований. Хотя с прежних времен в тоталитарных государствах сохраняется непременное требование о необходимости теории, все же остается некий способ избежать попадания в жесткие тиски взаимоотношений между наукой и властью. Многие аналитики вновь вернулись в конечном счете к восприятию науки с точки зрения здравого смысла, т.е, как области, получающей так или иначе финансовую поддержку всех научных направлений в открытых или демократических обществах. Я подозреваю, что еще более некомфортная ситуация, которую люди доброй воли будут отчаянно стараться не допустить, состоит в том, что тоталитарные системы способны действительно объять всю науку и использовать ее для производства орудий устрашения и уничтожения или для достижения политических целей. Однако, в то же время, демократические системы также имеют возможность использовать науку для деструктивных или, более того, антигуманных целей. Даже относительно безобидные общественные науки могут быть направлены на достижение жестких задач. В настоящее время это настолько ясно осознается, что каждое направление социальных исследований, финансируемое Федеральными спонсорами в США, должно предоставлять отчет о том, что процесс и результат исследований никак не навредят человечеству. Это, в свою очередь, усиливает позиции оппонентов, которые, придерживаясь своей линии, выступают против важных исследований как таковых.

Таким образом, мы приходим к выводу, что основной проблемой для демократии сегодня является не поворот к мистике или предположение о функциональном существовании спасения как бы наравне с наукой. Гораздо важнее реально оценить границы науки с одной стороны и границы морали с другой - каков максимальный потенциал науки и до каких пределов он согласуется с нормами морали, не разрушая их. Демократия всегда обязана была действовать, учитывая эти факторы. Бессмысленное утверждение, что демократия как таковая разделалась с проблемой выбора, больше не пригодно. Теория ценностей является не просто исследованием или экстраполяцией поведения человека. Подобная точка зрения, хотя и представляет собой законную часть социологии принятия решений, абсолютно не способна на что-то большее, чем вычисление ценностных перспектив. Она не приводит нас к настоящему процессу принятия решений. Теория ценностей представляет собой совокупность предложений, которые исходят от начальных источников, признающих категорический императив и априорные оценки. Это оксиморон говорить об этике как науке, если никто не готов к дальнейшему спору о том, что ценностные оценки являются не более чем способами проникновения в мир и продвижения чьих-либо интересов, возвышенных или корыстных. Подобное утверждение опасно схоже с прагматической "моделью полезности" таких интересов. Безоговорочным во всей теории ценностей является предположение о том, что все мире может быть сведено к научному уравнению, с помощью которого мы найдем решение проблем, и что мы существуем в предопределенной и взаимосвязанной вселенной, которая с одной стороны является источником любого творческого проявления в поведении человека, а с другой - просто служит доказательством неизбежности и непогрешимости расчетов.

Отрицание тоталитаризма не дает автоматически более высокой оценки науки, оценки, которая в действительности представляет собой нечто большее, чем настойчивое требование разделения научного исследования и научных задач. Независимо от типа, времени и места действия политической системы, мы сталкиваемся с определенным набором обязательств, правил поведения, норм (называйте их как угодно), которые являются предметом тщательного, но необязательно научного

стр. 111

исследования. Возвращаясь во вселенную Канта (если мы секуляристы), мы должны принимать утверждения Канта, отрицающие существование сверхъестественного. Или мы можем оказаться во вселенной томизма, если мы твердо уверены, что мир разделен на божественное и мирское царства. Но давняя традиция теории ценностей покоится как раз на идее о том, что оценочный критерий является не естественным, а метафизическим. Будь это иначе, ищи мы научные подтверждения превосходства одних ценностей над другими, демократическая теория давно бы вернулась назад, в тупик тоталитарной идеологии как способу существования и к утопии как жизненной цели. Это свело бы этическую науку к научно-прикладной функции. Бронислав Малиновский напоминал своим ученикам, что законы кораблеплавания весьма отличны от тех знаков и символов, которые нарисованы на бортах судна. Более того, он отмечал, что мореплаватели древности прекрасно понимали это различие. Для того чтобы судно двигалось, необходимо, чтобы каждый знал, как и что надо делать. Вернуться благополучно в порт было мечтой, которой, возможно (кто знает?), способствовали амулеты и магия. Это был вымысел точной науки в соединении с неточной технологией, которая стала доказательством крайнего падения позитивизма. Темная сторона различий между наукой и символами демонстрирует как сформировать технологию, служащую конкретным целям. Например, во время второй мировой войны японское правительство решило, что японские истребители, знаменитые Zero, должны иметь высокую скорость, сверхвысокую маневренность, и соответствующие, но при этом легкие огневые средства. Ради этого самолетам приходилось жертвовать своей тяжелой непробиваемой обшивкой - теперь даже самый несильный удар противника мог оказаться роковым. Американские истребители, напротив, были неповоротливы, медлительны, но при этом имели более плотную броню и другие элементы безопасности. Это делало самолет более уязвимым для огня противника, но менее опасным для пилотов. Такой "обмен", такие различия конструкции самолетов и их причины наглядно демонстрируют, какие моральные принципы лежали в основе решений, принятых политическими системами. Различия между средствами и целями, между наукой и человеческими ценностями известны практически всем. Отсюда следует, что борьба за хорошее общество никогда не может быть сведена лишь к поиску чистой науки. Думать иначе означает поддерживать ересь. Подобный поиск должен признать, что великая цепь бытия является прекрасной дуалистической цепью, во многом схожей с двойной спиральной цепью Уотсона.

Точно известно, что признание того, как делается наука, не замечает ее ограничений или пределов, что кажется трудным для тех, кто пишет на эту тему. Что мы имеем, так это кусок наследия эпохи Просвещения. Так, Филипп Китчер предлагает нам в своей книге "Наука, правда и демократия" (2002) "хорошо организованную науку", которая пересекается с "хорошо организованным обществом". В таком идеальном мире, за который мы все должны бороться и к которому стремиться, будет план развития науки и такой же план - для общества, основанные на изучении ресурсов. Подобное изучение даст результат в виде эффективного использования исследования, которое, подчиняясь требованиям морали и этики, усилит чувство демократической дискуссии. В конце концов, когда уже будет достигнуто согласие о том, что исследовать, в этом утопическом мире, должно быть проведено исследование с социально согласованной программой общественных мероприятий. Увы, то, что являлось характерным для научной практики нацизма и советского строя, уютно устроилось в американской теории.

Для ответа на такие тоталитаристские рецепты, замаскированные под демократический порядок, требуется создание чего-то, превосходящего теории Просвещения, в частности, о войне между наукой и теологией, и о том, что последняя должна быть разрушена, чтобы всем вместе двинуться вперед к построению общей счастливой судьбы нового человека. Вовсе не принижая мифоразрушающего потенциала научного исследования, я убежден в том, что нас гораздо больше устраивает

стр. 112

переплетенная двойная система науки и ценностей. Ни одна сторона не допускает уменьшения другой. Такое сосуществование может быть менее элегантно или соблазнительно, чем теория относительности с одной стороны или систематическая теория ценностей с другой. В самом деле, может наблюдаться что-то большее, чем прагматическая разрядка напряженности, некий тайм-аут в долгосрочном враждебном противостоянии между сверхъестественным и естественнонаучным представлением о вселенной. Но такая позиция относительно уровня социальной функции науки показывает, каким образом оценивать каждую попытку.

Наверно, лучший способ дать оценку многочисленным ответвлениям затронутой темы - это определить, насколько сама научная попытка способна выработать оценочный критерий. Дональд Кеннеди недавно указывал на то, что сейчас в развитых открытых демократических обществах происходит великая революция в области базовых исследований (Kennedy, 2002). Оказывается, что эти "революционные события" во многом зависят от оценочного критерия. Принадлежат ли права собственности на открытия отдельному лицу или научному институту? Имеют ли право сотрудники подразделений научного института получать лицензию на собственные изобретения и новшества и открывать собственные компании? Должно ли здесь отдаваться предпочтение не эксклюзивному лицензированию или сотрудник подразделения, разработавший новый патент, является его единоличным владельцем? Если работа выполнена на базе университета с использованием его оборудования, означает ли это, что Университет получил право собственности? Когда исследование прекращено или свернуто, как быть с правом собственности на данные, на работу, сделанную по поручению? Каковы вкратце общественные обязательства в противоположность на частные права исследователя, университета, спонсора или корпорации? Проницательный наблюдатель сразу скажет, что все эти вопросы известны еще со времен древнегреческих философов. Решение этих проблем так же актуально сегодня, как это было для Аристотеля 2500 лет назад. Многочисленные модели науки, возникшие в наше время, служат иллюстрацией гораздо большего расхождения в этике и экспериментировании, чем то, с которым мы более или менее свыклись в повседневной практике.

Я совсем не ставлю себе целью заново открыть известную всем ученым истину, что наука и мораль действуют в равноправных, но раздельных полях. Еще меньше я намерен оценивать модели научных исследований при тоталитарном и демократическом режимах. Но последний, позволяющий более открытый подход, по словам Стивена Джея Гулда, распределяет "механизмы и феномены природы по ученым, а основы для принятия этических решений - по теологам и человечеству в целом. В обмен на свободу следовать за природой во всех направлениях, ученые отказываются от искушения основывать моральные выводы исходя из физического устройства мира - настоящая перестройка, поскольку природные явления никоим образом не воплощают никаких морально-этических претензий или требований". (Gould, 1989, р. 263) Трудности с этой прагматической дихотомией раздражающе устойчивы. Для начала, подобное четкое прагматическое разделение не допускает научного анализа статуса и требований морали и ее норм. А в довершение всего, такое же разделение не решает вопроса о темпах и скорости происходящих в обществе научных и этических перемен. Моя личная точка зрения состоит в том, что надо совместить этот дуализм с прагматическими основами, даже если он и покоится на шатких философских подпорках и позволяет демократическим убеждениям разрушать свои догмы. Он также должен найти общие точки с историей физического мира, будучи сам физическим объектом истории. Однако стремления найти исторические основания перемен в этике не так уж непреодолимы. Превзойти аристотелевскую "природу блага" сложно, но его же "природа небес" - это уже архаизм, приятный, чтобы расслабиться, но вряд ли непосильный пример описательного труда для современных астрофизиков.

Британский физик-теоретик Пол Дэвис четко изложил свою позицию в из-

стр. 113

вестной работе "Бог и новая физика": "Только воспринимая мир во всех его многообразных проявлениях и аспектах ..., мы можем придти к пониманию самих себя и вселенной вокруг нас..." (Davies, 1983, р. 228 - 229). Демократия стоит на эклектичной опоре в своем представлении об отличительных сферах естественного природного порядка. Наука сосредоточена на пути быстрого технологического усовершенствования, в то время как религия скорее ассоциируется с неторопливой линией этики. Но независимо от того, какой вариант истолкования вселенной окажется наиболее точным, каждый путь, каждое направление требует уважения и внимания, без самонадеянного утверждения о превосходстве одних метафизических предположений над другими. Только признавая многообразие сфер бытия, кто-то может выбрать путь демократии и избежать ужасов исторически традиционных или тоталитарных методов. Короче говоря, споря с прежней философией науки, я предполагаю, что задача демократии не в том, чтобы разрушить или свести на нет различия во имя единства науки или неизбежной технологической экспансии. Действительная цель истории демократических идей довольно скромна: гарантировать, что извечная проблема борьбы парадигм единства и множества останется программным пунктом социологии и философии науки, не дав себя сместить постмодернистской догме, которая сводит задачу осмысления и понимания до уровня элементарной грамматики. Подытоживая сказанное, процитирую слова Игнацио Силоне из его книги "Бог, не оправдавший надежд": "Соединив ряд теорий, можно основать школу или учение; но объединив взгляды на общественные ценности, можно создать культуру ... нового образа жизни" (1949).

Примечания

Настоящая статья представляет собой переработанный вариант лекции, прочитанной автором в Сан-Диего 5 ноября 2002 г. перед слушателями Калифорнийского университета.

Библиография

Davies P. God and the New Physics. N.Y.: Simon and Schuster, 1983.

Dyson F. Imagined Worlds. Cambridge, MA: Harvard Univ. Press, 1997.

Fox Keller E. Making Sense of Life. Explaining Biological Development with Models, Metaphors and Machines. Cambridge, MA: Harvard Univ. Press, 2002.

Gould S.J. Wonderful Life: The Burgess Shale and the Nature of History. N.Y.: W.W. Norton, 1989.

Gribbin J. Schrodinger's Kittens and the Search for Reality: Solving the Quantum Mysteries. Boston: Little, Brown and Company, 1995.

Gribbin J., Gribbin M. Richard Feynman: A Life in Science. N.Y.: Dutton. 1997.

Horowitz l.L. The politics of physiological psychology // Integrative Physiological and Behavioural Science. 1993. V. 28. No. 2. P. 17 - 25.

Kennedy D. On science at a crossroads // Daedalus: J. of the American Academy of Arts and Sciences. 2002. V. 131. No. 3. P. 122 - 126.

Kitcher P. Science, Truth, and Democracy. N.Y.: Oxford Univ. Press. 2002.

Leavis F.R., Yudkin M. Two cultures? The significance of C.P. Snow // In Leavis F.R., Essays and Documents / Eds MacKillop I., Stover R. L.: Sheffield Academic Press, 1996.

Powers T. Heisenberg's War: The Secret History of the German Bomb. N.Y.: Random House, 1993.

Sakharov A. Memoirs. N.Y.: Alfred A. Knopf, 1990.

Sola Pool de I. Politics in Wired Nations. New Brunswick, NJ: Transaction Publishers, 1997.

Snow C.P. The Two Cultures. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1993.

Strathern P. Mendeleyev's Dream: The Quest for the Elements. N.Y.: Penguin-Putnam, 2000.

Todorov T. Totalitarian Movements and Political Religions. L.: Frank Cass, 2001.

Watson P. The Modern Mind. An Intellectual History of the 20^th Century. N.Y.: Harper Collins, 2001.

Publisher:

Permanent link for scientific papers (for citations):

Comments: