Автор: Джон ХОРН

Если "война - это акт силы, лишенный логического ограничения", в соответствии со знаменитым определением Клаузевитца, она включает в себя насилие и потенциально "крайнее" насилие. Однако если насилие является одним из элементов, какое значение может придаваться идее "крайности"? Есть возможность выработать абстрактное или даже количественное определение. Мы можем сравнивать шкалы и методы насилия, для того чтобы установить, что выступает в качестве "крайнего" в каждом конкретном случае. Или мы можем, как отправной момент, считать конкретное проявление насилия в качестве крайнего и заняться поисками его проявления в различных исторических контекстах. Однако здесь существует очевидный риск субъективности, поскольку определение "крайний" подразумевает существование "нормального" уровня, которому мы даем меру.

Как бы ни было странным, явно относительная мерка - позиция, занимаемая современниками по отношению к насилию, может предоставить нам некую нейтральную систему измерения. Это, в принципе, дало бы нам возможность исследовать нормы и раскрыть, в какой точке эти нормы нарушаются и устанавливаются новые пороги насилия. Это предполагает соединение в одно целое ценностей, законодательств, идеологии, представлении и страстей - короче, всех факторов, влияющих на формирование исторической субъективности. Такие термины, как "массовые убийства", "зверства", "репрессии", "окончательное решение", "военные преступления" и "геноцид", являются столь многочисленными отметинами этой субъективности, что их изучение могло бы помочь создать шкалу измерения вечно подвижных образцов насилия.

Подходя к проблеме с точки зрения культурной истории, я вижу мою цель в том, чтобы предложить некоторые направления анализа не всего спектра насилия военного времени, а, скорее, того его вида, что применялся против гражданского населения, начиная с XVIII века, и прежде всего только тогда, когда насилие выходило за обычные рамки. Это не легкая задача, и я ее ставлю перед собой с обычной для историка неохотой делать обобщения, доводя их до уровня моделей. Тем не менее, преимущество вовлечения в междисциплинарный диалог на тему насилия стоит риска.

Начиная с XVIII века, отношения между военными и гражданскими формировались под действием, по крайней мере, трех основных тенденций. Во-первых, и это имело величайшее значение, происходила политизация войны; во-вторых, на формы войны оказывали воздействие индустриа-

Джон Хорн - профессор новой истории и руководитель департамента новой истории Тринити колледжа в Дублине. Объект его исследований -транснациональная история первой мировой войны и социальная и культурная история Франции в XX веке. Его последняя книга (в соавторстве с Аланом Крэмером), "Зверства немцев, 1914 год. История отрицания (German Atrocities, 1914. A History of Denial)", опубликованная в 2001 г., стала лауреатом премии Френкеля Института современной истории в Лондоне. E-mail: jhorne@.tcd.ie.

стр. 69

лизация и технический прогресс ; и, наконец, комплексное взаимодействие на международном уровне противостояния и имитации между наиболее развитыми военными зонами и отстающими от них служило своего рода мрачным контрапунктом силам экономического и политического "развития".

Война всегда имела политическое измерение. Однако в XVIII веке это измерение вобрало в себя новый аспект - аспект светской западной модернизации - в ответ на двойную потребность установить нормы насилия военного времени (посредством усилий, направленных на их юридическую кодификацию) и определить природу и идентичность врага. С одной стороны, мыслители эпохи Просвещения искали средства защиты гражданского населения (по примеру военнопленных) от насилий войны путем присвоения ему привилегированного статуса невоюющей стороны, что должно было стать межгосударственным делом. Эту идею выдвинул Ваттель в работе, название которой даже сегодня олицетворяет идею ведения войны на основе определенных норм, имеющих отношение к гражданскому населению, - "Закон государства, или принципы естественного закона, применяемого к поведению и действиям наций и суверенов" (Best, 1980, р. 36). С другой стороны, и в прямую противоположность первому требованию, доктрина народного суверенитета в годы Французской революции вовлекала граждан в войну в беспрецедентной степени. Гражданское население рассматривалось, таким образом, одновременно и за рамками войны и прямо в ее гуще, создавая двусмысленность, которая продолжает отличать и современные конфликты.

Подобным же образом на методы ведения войны рано повлияла промышленная революция. Для использования современной технологии в войне требовалась быстрая мобилизация экономики, что, в свою очередь, трансформировало масштабы насилия, которое могло быть направлено против гражданского населения. Наконец, ситуация, начало которой было положено "революцией военного дела" XVI-XVIII вв., приведшей к господствующему положению Европы, в то время как Азия и Африка стали клониться к упадку, достигла своей кульминации в XIX веке, ставшем свидетелем такого дисбаланса, в результате которого все население Земли было подчинено западными промышленными державами. Долгосрочный результат заключался в усвоении норм и технологии современной войны, которые сначала Японией во время второй мировой войны, а после нее в ходе антиколониальной борьбы, начиная с 1945 года, были обращены против Запада. Каждая из этих трех основных тенденций положила начало ситуации, в которой происходило нарушение норм, определявших использование силы и насилия в отношениях между военными и гражданским населением, когда насилие стало рассматриваться как "чрезмерное", потому что оно выходило за пределы современного чувства здравого смысла.

Политизация войны представляет собой многогранный процесс. Одним из аспектов, имеющих отношение к гражданскому населению, является то, что мы можем определить как народное ополчение, всеобщая мобилизация (levee en masse). Французская революция преобразила войну в соответствии с новыми критериями массового вовлечения в политику, создав (посредством применения принципа всеобщей воинской обязанности) возможности не только формирования более многочисленных армий, но и другой тип солдата - солдата-гражданина. Очевидно, что в 1793 году эта трансформация была скорее мифом, чем реальностью, представляя собой не более чем простую потенцию. Тем не менее, логика levee en masse была раскрыта в течение последующих 150 лет и использована во время мировых войн всеми державами (Paret, 1992; Moran, Waldron, 2002).

Наследие levee en masse имеет две стороны. Первая имеет отношение к стремлению государства мобилизовать не только военные, но также и экономические и идеологические ресурсы (в 1793 году женщины и дети были вовлечены в производство оружия, пожилые - в кампанию по разоблачению тиранов). Страны, которые не прошли через опыт Французской революции или которые должны были сражаться против нее или ее наследия, так же как

стр. 70

Пруссия в условиях наполеоновской оккупации, вынуждены были создавать свои мифы для достижения тех же целей. Эта потребность придать войне законный характер преследовала политические режимы на протяжении и XIX и XX веков. Например, обращаясь к прошлому, Людендорф критиковал политические недостатки, по сравнению с демократическими странами, мобилизации в Германии в 1914 - 1918 гг. и выражал надежду, что нацизм компенсирует эти недостатки в будущей войне (Ludendorff, 1920, 1936).

Однако если цель мобилизации состоит в том, чтобы распространить ее на все население, подобная же цель должна была бы преследоваться и вражеской страной, чье население тогда целиком становится потенциальной военной целью. Каждая группа во вражеской стране является, по крайней мере, потенциально, враждебной, поскольку она включена в ее политическую и культурную мобилизацию. Этот динамический процесс объясняет характер представлений, пропитанных насилием, которые с растущей интенсивностью являлись аккомпанементом европейских войн в период между 1870 и 1945 годами. В годы первой мировой войны, например, в странах-участницах военных действий процветал язык обнаженной враждебности, превращая противника в манихейского варвара, спасти нацию от которого можно было только при объединении усилий, направленных на достижение победы. Противник лишался человеческого облика и представлялся способным на любую жестокость. Очень скоро, вследствие этого, его и признавали виновным в реально имевших место жестокостях, тем самым создавая оправдание для репрессий и даже превентивных мер. В подобных условиях совсем нетрудно возложить ответственность за зверства войны на гражданское население. И именно это произошло, в частности, с германской армией во время вторжения во Францию и Бельгию: охваченные коллективным психозом, немецкие солдаты вообразили, что они действуют против народного восстания, в условиях партизанской войны (Home, Kramer, 2001).

Радикализированная в результате идеологических конфликтов после "великой воины", "культура воины" в ходе второй мировой довела до своего логического завершения восприятие политической воли врага как фундаментальный элемент сопротивления. Цикл насилия, разворачивавшийся в период 1914 - 1945 гг., характеризовался, следовательно, не только пропагандистскими кампаниями беспрецедентного неистовства, но также и определением, как военных целей, политических, психологических и моральных ресурсов - даже если это означало стирание различия между военными и гражданскими лицами.

Давайте проанализируем два совершенно различных примера данного феномена. Начиная с 1915 года бомбардировки городов авиацией способствовали осознанию потенциала войны в воздухе как стратегического направления, способного напрямую вовлечь в военные действия вражеское население. Теоретически в положение осаждаемой могла быть поставлена вся страна. В период между двумя войнами общественное сознание, встревоженное этой перспективой, предвидело рост насилия против гражданского населения в будущих конфликтах. Собственно говоря, переключение внимания с военных или даже экономических целей на непосредственные действия против населения представляло важный шаг в воздушной войне. Англичане сделали этот шаг в 1941 году. Тем не менее, бомбардировки немецких городов, продолжавшиеся до 1945 года, сопровождались сомнениями и их критикой вплоть до конца войны, да и после нее. Несмотря на это, командование бомбардировочной авиацией (и Черчилль) согласились с теми доводами, которые делали моральное состояние гражданского населения законной мишенью (Kennett, 1991, р. 41 - 62; Hastings, 1993, р. 107 - 22). В нацистской пропаганде это выдавалось за нарушение правил войны, а разрушение немецких городов рассматривалось как "террористические" операции.

В совсем другом политическом и военном контексте - нападении нацистской Германии на Советский Союз, идеологизированный и лишенный человечности образ советского врага требовал физического уничтожения "иудо-большевистской интеллигенции", которая рассматривалась

стр. 71

как основа режима и, следовательно, его способности к сопротивлению. Антисемитизм нацистского режима явно представлял собой нечто большее, чем побочный продукт его антикоммунизма, поскольку он сам по себе составлял основу его биологического расизма. Тем не менее, антикоммунизм и антисемитизм переплетались в видении нацистами советского врага, имея следствием беспрецедентное насилие против гражданского населения в ходе вторжения 22 июня 1941 года. В этом случае тип военных действий определялся политическими целями войны - новым расовым порядком - и уничтожал различие между военными и гражданским населением врага (Burleigh, Wipperman, 1991, p. 99 - 102; Browning, 1992, p. 77 - 85; Browning, 2000, p. 22 - 23, 36).

Второй аспект levee en masse являлся полной противоположностью. Это насилие гражданского населения, направленное против военных. Когда такое происходит на самом деле, а не в фантазиях военных, политизация войны при вторжении и оккупации выступает в форме гражданского сопротивления. На самом деле, граждане, мобилизованные на защиту своей страны или своей революции, находятся в центре мифа и обоснования "народной мобилизации" (levee en masse). Этот идеологический волюнтаризм, находя выражение в иррегулярных военных действиях или актах террора против обычных сил

стр. 72

врага, может затуманить различие между военными и гражданским населением, как оно понималось теоретиками Просвещения и их наследниками, юристами и участниками движения мира в XIX и XX веках. Политическая и военная элиты неохотно рассматривают такие вспышки насилия как узаконенные акты сопротивления, видя в них всех опасность извращения войны политикой или даже революцией. Они рассматривают их не иначе, как "терроризм" - термин, используемый в подобных случаях вермахтом в годы второй мировой войны и колониальными армиями и неоколониалистами в отношении национально-освободительного движения, возникшего после 1945 г. (Heer, 1995; Branche, 2001). Здесь также словарный аппарат отражает нарушение современных норм.

Немецкая военная традиция была особенно нетерпимой к такого рода гражданским военным действиям, отказываясь признавать их законность, несмотря на прецедент "освободительной войны" в Германии в 1813 году. Во время этой войны Фридрих Вильгельм III призывал к народному сопротивлению (Volkskrieg) против "Великой Армии" Наполеона. Однако объединение Германии, проведенное сверху элитой, озабоченной направлением участия в политической жизни снизу в угодное ей русло, замаскировало эту другую немецкую традицию народной войны - традицию, которая, начиная с 1870 - 1871 гг. в форме народного ополчения Гамбетты, была неразрывно связана с демократическими и революционными идеями. Этим объясняется тот страх, который в 1914 году вызвал иллюзию Volkskrieg со стороны противника и оправдал (с точки зрения германской армии) жестокие репрессии против гражданского населения (Horne, Kramer, 2001, р. 89 - 174). Тот же рефлекс, укоренившийся в поведении в войне немцев, вызвал подобную же, но более последовательную реакцию против движения сопротивления в годы второй мировой войны. Если не считать мимолетной попытки отдельных офицеров в период Веймарской республики, к народному сопротивлению призвал только Гитлер, и то когда война с участием вермахта была проиграна в 1945 году (Moran, Waldron, 2002).

Таким образом, политизация войны, для обозначения которой я использовал краткий термин народного ополчения (levee en masse), находится в разительном контрасте с желанием, выражаемым в тот же период, ясного различия между войной как делом государства и насилием между людьми. Гражданский статус (как и статус военнопленного) освобождает человека от личной вины за военные действия, предпринимаемые государством, подданным которого он (или она) является. Позитивистская юриспруденция предпринимала усилия, направленные на то, чтобы включить защиту гражданских лиц, также как и их право участия при определенных условиях в стихийных партизанских действиях (levee en masse), в международные соглашения (Гаагская конвенция, Женевская конвенция и т.д.) (Best, 1980, р. 128 - 285). Было бы слишком легко относиться с пренебрежением к этим попыткам как юридическим абстракциям, в противоположность реальностям войны. Рассмотрение их в соответствующем контексте, что является попыткой создания международного морального сообщества, дает нам способы исследовать, с определенной долей точности, ситуации, в которых происходит нарушение норм за счет того, что считается "чрезмерными" актами насилия. Угрызения совести англичан по поводу "ковровых бомбардировок" немецких городов - явление этого порядка (Watt, 1979). Подобным же образом, усилия союзников (включая СССР), в ответ на известия о "преступлениях нацистов", воссоздать идею морального сообщества путем уточнения стандартов поведения военных в отношении гражданского населения, привели к возникновению языка и юриспруденции, способных воспринять чувство того, что нацистский режим существенно нарушил существующий здравый смысл. Результатом, несомненно, было изобретение в 1944 году слова "геноцид", трибуналы в Нюрнберге и Токио и всеобъемлющая переработка в 1949 году Женевской конвенции (Lemkin, 1944; Best, 1980, p. 288 - 301).

Насилие против гражданских лиц может найти объяснение и с помощью другого аспекта политизации войны - политической и культурной мобилизации против

стр. 73

национальных меньшинств или иностранных элементов внутри национального сообщества - короче говоря, против врага внутри. Хотя истинно то, что "нация в войне" тесно привязана к национальным и идеологическим представлениям, созданным в мирное время, свойственные им внутренние противоречия, их взаимное притяжение и отталкивание являются источником как желательных, так и нежелательных форм мобилизации в военное время (Jeissmann, 1992; Home, 1997).

Внутренний враг, таким образом, связан с внешним врагом. Начиная с августа 1914 года, против предполагаемых шпионов и тайных врагов поднялась волна ксенофобии, которая имела свой аналог в 1939 - 1940 гг. в форме "пятой колонны", "парашютистов" и т.д. (Becker, 1977; Delporte, 2000). Меньшинства, подозреваемые в том, что они агенты врага или симпатизируют ему, принижались на моральных основаниях или, хуже, исключались из процесса мобилизации. Этот вид преследования в меньшей степени имел место в странах с либеральной демократией, в которых официальные ценности исключали такую "охоту на ведьм". Однако даже здесь было полно исключений. Что же касается стран с авторитарными режимами, которые стремились управлять общественными настроениями в связи с войной, или тех, чья политика уже основывалась на исключении внутренних групп, охота за врагом внутри становилась разновидностью мобилизации, направленной на уничтожение (Panayi, 1993).

Резня в Париже, столице революции, в сентябре 1792 года, когда страх перед вторжением сочетался с опасением контрреволюционного заговора, стала ключевым событием в разработке концепции внутреннего врага в ее современной форме. Формы крайнего насилия против гражданских лиц во время первой мировой войны принадлежат к тому же типу. Насильственные депортации и погромы, проводимые отступающей русской армией в 1915 году, были направлены против населения приграничных областей, среди которого было большое число российских подданных (von Hagen, 1998). Этот феномен выступает особенно выпукло в связи с "геноцидом - термин, конечно, в то время еще не был изобретен - устроенным в том же году Османскими властями против армянского меньшинства, населявшего также и земли их русского противника. Это меньшинство подвергалось притеснениям в соответствии с критериями национализма младотурок, находившего оправдание в историческом прошлом и процессах секуляризации. При этом предполагалось, что армяне способны, или, вернее, виноваты в самых худших преступлениях против воюющей нации (Ternon, 1996, р. 222 - 32). В Германии в 1916 г. учет евреев в армии, обвиняемых националистическими группировками в уклонизме, способствовал созданию демонологии внутреннего врага, главной чертой которой был антисемитизм. Это мышление передалось крайним правым в Веймарской республике в форме Dolchstofiiegende (мифа о том, что германская армия проиграла войну, потому что получила удар "кинжалом в спину" от гражданского правительства).

Во время второй мировой войны мобилизация против внутреннего врага, которая в условиях нацистского и сталинского режимов приняла крайние формы уже в мирное время, играла центральную и отрицательную роль в динамике войны как с советской, так и с немецкой стороны. В первом случае в 1939 - 1941 гг. возобновились депортации общественных и, прежде всего, национальных групп из приграничных областей СССР в масштабах, неслыханных в 1915 г. В Германии расовая политика нацистского режима, являвшаяся его движущей силой, была направлена, по определению (путем применения первоначально неконкретизированных методов), на выкорчевывание элементов, рассматриваемых в качестве опасных или враждебных, или несовместимых с "расовым сообществом". Одним из способов, наряду со многими другими, необходимыми для понимания геноцида евреев, может быть анализ этого геноцида на основе двух различных логических схем "дьяволизации" - врага внутреннего и врага внешнего - которые объединились, благодаря войне, в одно целое и привели к одному решению.

Индустриализация войны имела для судеб гражданского населения последствия,

стр. 74

которые были столь же комплексными, как и те, что связаны с ее политизацией. Я уже упоминал о том, как при таком росте огневой мощи и успехов в развитии средств доставки, все целиком гражданское население становится объектом воздушных атак - апофеоз которых, ядерная война, превратился в реальность после ошеломляющих демонстраций ее возможностей в 1945 г. Я хотел бы, однако, подчеркнуть другое направление экономической политики, которое для наблюдателей того времени также, казалось, перешагнуло порог насилия против гражданских лиц - эксплуатацию завоеванного населения различными способами, начиная от принудительного труда и заканчивая концентрационными лагерями. Этот процесс был связан с необходимостью (и невозможностью) мобилизации национальной экономики для тотальной войны. С одной стороны, существовало прямое противоречие между экономическим и военным спросом на одну и ту же мужскую рабочую силу. С другой стороны, милитаризация труда была способна привести к отчуждению рабочего класса, чья поддержка оставалась жизненно необходимой для мобилизации в пользу единения, будь то при демократическом или авторитарном режиме. Программа Гинденбурга 1916 - 1917 гг. продемонстрировала (путем непреднамеренного усиления мощи рабочего класса) пределы милитаризации труда на национальном уровне - пределы, о которых Гитлер вполне имел представление двадцатью пятью годами позже. Напротив, оккупация территории предоставляла возможность эксплуатации рабочей силы вне ограничений, налагаемых общественными установками (Herbert, 1986).

Например, попытки депортации бельгийских и польских рабочих в Германию в октябре 1916 г. были напрямую связаны с программой Гинденбурга. Принуждение (террор, наказания, репрессии) уже переплеталось с экономическими соображениями; тем не менее, план в целом был сорван, благодаря международному общественному мнению (своего рода международная политическая сфера, которую в определенной мере принимали в расчет все державы в 1914 - 1918 гг.), обязавшему германское правительство отказаться от идеи депортации.

Сравнимого сдерживающего фактора не существовало в годы второй мировой войны. У нацистской Германии были развязаны руки, чтобы организовать экономику, базирующуюся на ограблении оккупированных стран. Эта политика сочеталась с расистскими целями режима, связанными с эксплуатацией захваченной рабочей силы с помощью набора мер, включая уничтожение посредством принудительного труда. Что касается Советского Союза, милитаризированный труд (включая ГУЛАГ) был, конечно, результатом мирного времени. Тем не менее, его истоки лежат отчасти в "военном коммунизме" 1918 - 1920 гг., и он прекрасно соответствовал потребностям режима, связанным с принуждением и экономической необходимостью во время второй мировой войны. Связь между войной и авторитарной экспроприацией труда возникает, таким образом, как новый источник насилия против гражданских лиц, по крайней мере, в сравнении с формами ведения войны в средневековой Европе.

Я хотел бы сделать выводы, упомянув определенное значение политизации и индустриализации войны для отношений Европы со странами Азии и Африки. Ясно, что крайний военный дисбаланс между колонизаторами и колонизуемыми народами в XIX и XX вв. получил отражение в жестокости военных как по отношению к гражданским лицам, так и по отношению к воюющим. Эта жестокость, подстегиваемая расистскими теориями, вряд ли имела эквивалент в самой Европе до 1914 г. Кампании по искоренению, проводимые германской колониальной армией против херерос в Юго-Западной Африке в 1904 - 1907 гг., являли собой пример особой жестокости.

Полное изменение этой взаимосвязи началось с началом первой мировой войны, и тенденция эта окрепла после 1945 года. Руководствуясь своим опытом в индустриализации и политизации войны на основе моделей, воспринятых от Запада, колониальные и неоколониальные страны открыли цикл более "размытого" насилия,

стр. 75

которое имело место на протяжении полувека после окончания пожара второй мировой войны. Стоит ли удивляться, что цикл нашел выражение и свое расширение в формах насилия, подобного тому, которое практиковалось в Европе в первой половине столетия. Массовая мобилизация (levee en masse) укоренилась в обеих своих формах. Добровольная мобилизация антиколониалистского движения, принявшая форму гражданского сопротивления или партизанской войны, следовала европейской традиции - и принесла на головы гражданских лиц насилие со стороны колониальной военной машины. Это в некотором смысле разбудило в памяти насилие со стороны вермахта во время второй мировой войны - ирония, которая не укрылась от представителей определенных слоев французского общества в годы войны в Алжире.

В то же время levee en masse как попытка мобилизации всех возможных ресурсов для неядерной войны являлась целью нескольких антиколониальных движений и была жизненно важна для их успеха - например, во Вьетнаме. В этом конкретном случае результатом стал ответ со стороны США, который, хотя и не был направлен против гражданского населения в целом, основывался на очень широком определении того, что является военными целями.

В последующей кампании бомбардировок американские самолеты сбросили больше бомб против Северного Вьетнама, чем против Японии в 1944 - 1945 гг., уничтожая в 1967 г. в месяц по 2800 жителей (Moran, 2001, р. 188 - 89).

Кто-то очевидно возразит на все это, что меняется только внешняя сторона и что сама по себе природа насилия против гражданских лиц в военное время - принимает ли оно форму массового уничтожения или рабства - в ходе истории остается более или менее неизменной. Определенное чувство преемственности в этой области без сомнения связано с приверженностью к более широкому подходу. Тем не менее, изменения, связанные с прогрессом на Западе - разделение труда, суверенитет народа - оказывают воздействие не только на язык насилия, но и на способность режимов, находящихся в состоянии войны, систематически направлять его против всего населения - способность, не свойственная другим обществам и предыдущим эпохам. В то же время определение легальных и моральных норм ведения войны, запрещающих эти же виды насилия, создает современное чувство греха, которое служит, пожалуй, единственным исторически надежным мерилом того, что является "крайними актами насилия".

Библиография

Becker J. -J. 1914. Comment les Franc, ais sont entres dans la guerre. P.: Editions de la FNSP, 1977.

Best G. Humanity and Warfare. The Modern History of the International Law of Armed Conflicts. L.: Weidenfeld and Nicolson, 1980.

Branche R. La Torture et l'armee pendant la guerre d'Algerie. P.: Gallimard, 2001.

Browning C. The Holocaust as by-product? A critique of Arno Mayer // The Path of Genocide. Essays on Launching the Final Solution. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1992.

Browning C. Nazi Policy, Jewish Workers, German Killers. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 2000.

Burleigh M., Wipperman W. The Racial State. Germany 1933 - 1945. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1991.

Delporte C. The Image and Myth of the "Fifth Column" during the Two World Wars // France at War in the Twentieth Century. Propaganda, Myth and Metaphor / Eds Homan V., Kelly D. N.Y., Oxford: Berghahn Books, 2000.

Hagen M. von. "The Great War" and the Mobilization of Ethnicity in the Russian Empire // Post Soviet Political Order. Conflict and State Building / Eds Rubin B., Snyder J. L. L.: Routledge, 1998.

Hastings M. Bomber Command. L.: Papermac, 1993.

стр. 76

Heer H. Die Logik des Vernichtungskrieges. Wehrmacht und Partisanenkampf // Vernichtungskrieg. Verbrechen der Wehrmacht 1941 - 1944 / Eds Heer H., Naumann K. Hamburg: Hamburger Edition, 1997.

Herbert U. Geschichte der Auslanderbeschaftigung in Deutschland 1880 bis 1980. Bonn: Dietz, 1986.

Home J. State, Society and Mobilisation in Europe during the First World War. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1997.

Home J., Kramer A. German Atrocities, 1914. A History of Denial. New Haven, L.: Yale Univ. Press, 2001.

Jeissmann M. Das Vaterland der Feinde. Studien zum nationalen Feindbegriff und SelbstverstSndnis in Deutschland und Frankreich, 1792 - 1918. Stuttgart: Klett-Cotta, 1992.

Kennett L. The First Air War, 1914 - 1918. N.Y.: The Free Press, 1991.

Lemkin R. Axis Rule in Occupied Europe - Laws of Occupation - Analysis of Government -Proposals for Redress. Washington, D. C.: Carnegie Endowment for International Peace, 1944.

Ludendorff E. von. Souvenirs de guerre. P.: Payot, 1920. 2 vols.

Ludendorff E. von. La Guerre totale. P.: Flammarion, 1936.

Moran D. Wars of Liberation. L.: Cassell, 2001.

Minorities in Wartime. National and Racial Groupings in Europe, North America, and Australia during the Two World Wars / Ed. Panayi P. Oxford: Berg, 1993.

Paret P. Conscription and the end of the Ancien Regime in France and Prussia // Essays on Clausewitz and the History of Military Power. Princeton: Princeton Univ. Press, 1992.

Ternon Y. Les Armeniens. Histoire d'un genocide. P.: Seuil, 1996.

The People in Arms: Military Myth and Political Legitimacy since the French Revolution / Eds Moran D., Waldron A. Cambridge, N.Y.: Cambridge Univ. Press, 2002.

Watt D. Restraints on war in the air before 1945 // Restraints on War / Ed. Howard M. Oxford: Oxford Univ. Press, 1979.

Permanent link to this publication: