Ричард КОСОЛАПОВ, доктор философских наук, профессор

В двух пространных статьях "Разрешите возразить" ("Диалог", 2000, N 1) и "К вопросу о соотношении социализма и рынка" ("Диалог", 2002, N 3) кандидат экономических наук, доцент, заслуженный работник культуры РСФСР В. А. Бударин излагает свои взгляды на давний спор двух крайних школ советской политико-экономической мысли - "товарников" и "антитоварников" - и пытается "превратить" трагический опыт, проделанный ранним социализмом, "в научное знание" (N 3. С. 29). В статьях немало подробностей и много неточностей. Но в чем преуспел автор, так это в том, что вопреки желанию показал кардинальное отличие рыночной точки зрения от марксистско-ленинской. "Данная статья не претендует не только на исчерпывающую, но даже на относительно существенную полноту такого знания" (N 3. С. 29), - скромно замечает доцент. И с этим нельзя не согласиться. Статью в N 1 "Диалога" Бударин начинает с защиты профессора Л. П. Орленко от критики Б. С. Хорева и моей в N 8 за 2001 год. Порыв несомненно благородный, достойный уважения, если бы Бударин не заминал главного. Орленко исходит из того, что "в теории марксизма отсутствует теория переходного периода от капитализма к социализму" ("Диалог", 2001, N 3. С. 29.). Мы с этим в корне не согласны. Бударин не выражает своего отношения к ложной точке зрения Орленко, и над всеми его писаниями повисает двусмысленность, ибо речь идет об оценке не только значительного раздела в марксистско-ленинском учении, но и истории реального социализма. Речь идет о том, считаться ли и впредь с ленинскими выводами о построении социализма в многоукладной стране или же двигаться далее, так сказать, по бездорожью.

Бударин, конечно, прав, говоря, что "проблема соотношения социализма и рынка возникла вместе с победой Октябрьской революции" и "поначалу... решалась по классической формуле К. Маркса и В. И. Ленина" (N 3. С. 26). Но, с одной стороны, он сильно упрощает эту формулу, с другой - усложняет ее, снабжая уже позднее придуманными, искусственными добавлениями.

Никто из марксистов не станет возражать, "что вместе с социалистическим обобществлением, вместе с переходом собственности на средства производства от эксплуататоров к трудящимся возникает непосредственно обобществленное производство и человеческий труд обретает непосредственно общественный характер" (N 3. С. 26). Это, конечно, означает, что начинается отмирание товарного производства как опосредованно общественного (через рынок). Но это отмирание есть длительный, капризный, многослойный процесс, и как он совершается фактически (в параметрах пространства и времени) и как он отражается в головах разных людей, вопросы отнюдь не простые.

Бударин приписывает большевикам периода "военного коммунизма" (кстати, продолжительностью около 2,5 года) попытку "перейти от рынка к прямому продуктообмену, минуя товарно-денежные отношения", якобы согласно упомянутой формуле. "Однако реальная жизнь "умнее" и богаче любой теории" (N 3. С. 26), - назидательно подчеркивает он. Но это более чем неточно. Конечно, жизнь умнее любой теории, но чрезвычайные меры

военного времени, к примеру, вынужденные реквизиции продовольствия, нелепо объявлять введением социализма по Марксу и Ленину, если даже в сознании какого-нибудь комиссара это и рисовалось подобным образом. Нэп, переход к которому произошел сразу вслед за ликвидацией последнего крупного очага гражданской войны на территории Европейской России (Крым, ноябрь, 1920), был, как неоднократно говорил Ленин, не "новой" буквально политикой, а возвратом к продуманной старой политике, прерванной иностранной интервенцией 1918 года. Так что в данном случае как формулу Маркса и Ленина, так и упомянутую "теорию" лучше оставить в покое, или, вернее, постараться осмыслить заново, с тем чтобы применять их более корректно.

Не выдумка, а факт, что первоначальные послеоктябрьские установки по линии социалистического строительства резко отличаются как от декретов второй половины 1918 года и последующих месяцев, так и от того, что мы называем нэпом, то есть курса, определенного X съездом РКП(б). И вот что характерно. С тех пор строго не производится разграничения между тем, что Ленин именовал формально-юридическим обобществлением труда и производства и обобществлением труда и производства на деле. А это неразличение, по сути погашаемое динамичной политикой индустриализации в первые послеленинские десятилетия и терпимое (ибо вектор развития оставался тем же самым) вплоть до завершения послевоенного восстановления народного хозяйства, превратилось в такую громадную стратегическую ошибку, которая, в конце концов, прервала и на данном этапе погубила опыт раннего социализма.

Уже с первых слов Бударина становится ясно, что он едва ли видит существенную разницу между "социалистическим обобществлением" и "переходом собственности на средства производства от эксплуататоров к трудящимся". Между тем здесь кроется и теоретическая и практическая проблема. Лишь в одном месте автор делает движение в эту сторону, цитируя Г. А. Зюганова (N 3. С. 35), но во всех остальных позволяет себе вольный полет. Ему невдомек, что Ленин не отождествляет смену собственности с обобществлением, а считает ее одним из предварительных условий такового. Недопонимание этого подхода сурово мстит за себя. "Вчера гвоздем текущего момента было то, чтобы как можно решительнее национализировать, конфисковать, бить и добивать буржуазию, ломать саботаж, - писал Ленин весной 1918 года. - Сегодня только слепые не видят, что мы больше нанационализировали, наконфисковали, набили и наломали, чем успели подсчитать. А обобществление тем как раз и отличается от простой конфискации, что конфисковать можно с одной "решительностью" без умения правильно учесть и правильно распределить, обобществить же без такого умения нельзя... Мелкобуржуазному революционеру свойственно не замечать, что для социализма недостаточно добивания, ломки и пр., - этого достаточно для мелкого собственника, взбесившегося против крупного, - но пролетарский революционер никогда бы не впал в такую ошибку" (ПСС. Т. 36. С. 294). Нетрудно догадаться, что логику пролетарского обобществления диктуют техника, технология, организация, вообще культура крупнопромышленного производства, на котором только и упрочивается социализм. Смена же лишь форм собственности доступна широким слоям населения, даже деклассированным элементам, часто без гарантии ее прочности и при известной подверженности случайным настроениям и стихии. Ленин обоснованно считает ступенью, предшествующей социализму, монополистический капитализм и допускает использование государством трудящихся организационно- технического опыта и методов государственного капитализма с его умением "правильно учесть и правильно распределить", ставя ниже по уровню социально-экономической зрелости мелкое производство или же те начальные обобществленные формы, которые вырастают из него.

Объективно центром тяжести переходных процессов, характеризующих современную эпоху, является соотношение машинного и ручного труда в общественном производстве. Преобладание первого неминуемо влечет за собой технологическое обобществление производственных процессов, их централизацию, более или менее гибкое регулирование согласно рекомендациям науки, преобладание же второго - воспроизводство устаревшей технологии и рутинной организации производственного процесса, тормозящее или же, более того, не допускающее социалистические преобразования. Императивом эпохи является доведение процесса технического и организационного обобществления до стадии автоматизации и информатизации, за которыми естественно следует обобществление экономическое. Таков поворотный пункт современности. На этом пункте во второй половине XX века социализм, согласно логике исторического материализма, должен был перегнать капитализм. Случилось же к концу века как раз наоборот. Капитализм, маневрируя перед неизбежностью перехода к новой формации с несравненно большей оперативностью, чем социализм, сумел отдалить ее наступление. Социализм не справился с задачей, оказавшись в плену гонки вооружений, технического отставания, неоправданного самомнения, мещанского кругозора, невежества и, в конце концов, предательства руководства. И хотя некоторые из этих причин выглядят как субъективные, непервичные, неосновательные, случайные, это впечатление обманчивое. Подобно тому как в период индустриализации (20 - 30-е годы прошлого века) и Отечественной войны работала знаменитая формула: "Кадры решают все", - она же действовала и в 50- 80-х. Вопрос только в том, что это были за кадры. В научно организуемой системе, которой по определению должен был оставаться развивающийся социализм, номенклатура оказалась на редкость оторванной от науки. В отдельных специализированных отраслях ее влияние было огромным. Взять хоть бы энергетику, авиационную и атомную промышленность, ракетостроение, передовые в мире. Но что они значили в общей системе социально-экономического развития, которой управляли в лучшем случае образованные дилетанты? Мы были свидетелями погубления масштабных начинаний и перспективных заделов наших отечественных гениев. Но исходило это, понятно, не от таких гигантов, как Королев или Курчатов, а от маленьких человечков, поклонников кукурузы и дегустаторов пиццы-хат. Таким социальным пигмеям, как "наши" Никита и Михаил Сергеевич, просто не следовало доверять гигантскую социалистическую державу. Очень уж разителен был контраст между малостью личностей и величием задач.

Однако вернемся к суждениям Бударина.

"Наука утверждает, - пишет он, - что исторически и логически для превращения продукта труда в товар необходимы два условия. Первым условием является разделение общественного труда. Различные группы производителей должны создавать неодинаковые продукты... Для возникновения обмена... необходимо, чтобы производители относились друг к другу как самостоятельные, экономически обособленные хозяева своих изделий" (N 3. С. 29). Иначе говоря, требуется (и об этом я говорю лишь ради краткости изложения), чтобы друг другу противостояли субъекты обмена, обособленные специализацией (1) и собственностью (2) на обмениваемые продукты. "Такова грубая схема исторического процесса, отражавшая азы политической экономии 50-х годов", - резюмирует Бударин, оставляя нас в некотором недоумении. Во- первых, автор дает понять, что точка зрения "политической экономии 50-х годов" пересмотрена в экономической науке. Во- вторых, что автору известна новая, "негрубая" схема, с которой он познакомит читателей.

Несколько загадочный бударинский пассаж "Наука утверждает..." и формула "грубая схема" в действительности относятся не к 50-м годам XX века, а к значительно более раннему периоду - к 90-м годам XIX. Она содержится в одной из ранних работ Ленина "По поводу так называемого вопроса о рынках", написанной в 1893 году, и странно, что Бударин об этом молчит. "Под товарным производством, - оп-

ределяет Ленин, - разумеется такая организация общественного хозяйства, когда продукты производятся отдельными, обособленными производителями, причем каждый специализируется на выработке одного какого-либо продукта, так что для удовлетворения общественных потребностей необходима купля-продажа продуктов (становящихся в силу этого товарами) на рынке" (ПСС. Т. 1. С. 86 - 87). Очевидно, что заявление Бударина "Наука утверждает..." есть вольный или невольный пересказ этого ленинского положения. Очевидно также, что это положение не пересматривалось, то есть считалось верным, по крайней мере, до середины XX века, в перипетиях трех русских революций, при выработке нэпа, в ходе строительства раннего социализма, до конца деятельности Сталина. Наконец, очевидно, что "грубой схемой" оно становится недавно и замена его некоей "утонченной" новацией есть либо великое достижение, либо произвольный перевод стрелок и уклонение от марксистского пути.

Воображаю себе гнев Бударина, который не преминет причислить меня к "борцам за чистоту", к тем, кто превращает труды классиков "в нерушимые заповеди, науку подменяет убеждениями, то есть мифологическими идеологемами" (N 3. С. 27 - 28) и т. д. и т. п. Но что тут поделаешь? Надо же в этом запутанном вопросе разобраться!

Между нами нет спора о причинах товарного производства в переходный период. Но некоторые детали следует уточнить. В частности, должна быть полная ясность в отношении роли общественного разделения труда (специализации). Не приходится ожидать, что будущее, как бы ни видоизменилась техника и технология производства, принесет нам нивелировку всех производственных процессов. На какой бы стадии научно- технического прогресса мы ни оказались, странно было бы думать, что когда-либо сотрется разница между тачанием сапожника и стряпней пирожника, что политико-экономические статьи будут фабриковаться теми же приемами, что и дамские прически, что "будут преодолены социальная неоднородность труда, а следовательно, и качественные различия в труде" (N 1. С. 48). В простейших случаях взаимодействие профессионалов тысячелетиями осуществлялось на уровне обыкновенного натурального обмена деятельностью, готовыми изделиями, бытовыми услугами, и тому несть числа чисто житейских примеров. В случае же обмена товарами или превращения продукта-услуги в товар требуется, чтобы друг другу противостояли различные собственники. Сей феномен имеет свое историческое происхождение, проделывает свою историческую эволюцию и должен быть рассмотрен как преходящий конкретно-исторически.

Верно, что непосредственно перед войной и в результате послевоенного восстановления в народном хозяйстве СССР возобладал социалистический уклад в двух формах - последовательно социалистический, общенародный сектор (представленный главным образом государственной промышленностью) и сектор колхозно-кооперативный, который первоначально якобы по этическим соображениям непоследовательно социалистическим не называли, но который, несомненно, уступал первому по степени реального обобществления труда и производства. Но об этом факторе у нашего Бударина ни гугу.

Что я имею в виду, говоря об обобществлении. Да то же, что и Ленин. Первое - это преобладание машинной технологии, фабричной организации труда (о чем Ленин писал еще в "Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов?" (1894), когда "многие раздробленные процессы производства сливаются в один общественный процесс производства" (ПСС. Т. 1. С. 177). Возвращаясь к этому вопросу спустя четверть века, Ленин соглашается с мнением Н. И. Бухарина, что в основу новой производственной структуры могут лечь из приобретений капитализма "два основных момента", выдвинутых Марксом: централизация средств производства и обобществление труда (См.: Ленинский сборник. XI. С. 343). Не ясно ли, что прежде всего по этим критериям марксисты-ленинцы могут

судить о степени зрелости наличных секторов социалистической экономики?

Что прежде всего отличало колхозно-кооперативный сектор (или, если угодно, уклад - спорить о словах не будем) от общенародного (государственного)? Групповая форма собственности. Помимо колхозов, она имелась также в промышленной и потребительской кооперации. Далее, этот сектор отличала несравненно более высокая доля ручного труда (до 80%), что особенно ярко свидетельствовало о незавершенности переходного периода. Наконец, узкий, локальный, сельский масштаб обобществления части средств производства в отличие от общестранового, государственного.

Впрочем, высокий процент ручного труда в советское время был и в строительстве (в начале "перестройки" - 60%) и даже в промышленности, где около 40% ручного труда держалось при общем росте объема производства с середины 50-х годов. Собственническая разноукладность была налицо. Но бросалась з глаза и технологическая разноукладность, которая была свойственна и колхозно-кооперативному, и общенародному секторам народного хозяйства. Пока об этом помнили, пока, не консервируя их состояние, стремились вывести и тот и другой на высший научно- технический уровень на базе сплошной электрификации, сохранялась прогрессивная целенаправленность развития социалистических форм хозяйства. Эту целенаправленность прервал Хрущев. К концу 50-х годов, всего через пять лет после благотворного для аграрного сектора сентябрьского Пленума ЦК КПСС, он неожиданно выступил с инициативой ликвидации на селе высшей для него формы обобществления средств производства - машинно-тракторных станций.

В прямую противоположность четким установкам Ленина и особенно Сталина (см. его ответ А. В. Саниной и В. Г. Венжеру. Соч. Т. 16. С. 218 - 223) о наращивании здесь общенародного научно-технического потенциала этот потенциал по сути разгромили, раздав технику бедным и неподготовленным колхозам, распугав и разогнав начавшие было концентрироваться после войны по зонам МТС инженерно-механизаторские кадры. Парадоксальным фоном для этого служили залихватские лозунги (я работал и видел их тогда на Кубани) вроде "Берегись, корова, из штата Айова!", в то время как было известно, что энерговооруженность труда в нашем сельском хозяйстве впятеро ниже американской. От этого удара советское сельское хозяйство так и не смогло оправиться. Деградация производительных сил и разобобществление средств производства, замена технологической и организационной смычки сельского производства с городским смычкой коммерческой (вспомните знаменитые "Сельхозтехнику" и "Сельхозхимию") уже тогда явились антисоциалистическим процессом.

Сравнимый удар по промышленности был нанесен в середине 60-х годов "реформой Косыгина", когда важнейшим показателем эффективности сделали не удовлетворение общественных потребностей, не выигрыш потребителя, а коммерческую прибыль производителя. Тем самым разнуздали государственно- капиталистические инстинкты бюрократического аппарата. В этом вопросе Бударин не проявляет последовательности. Вначале он как бы берет под защиту "реформаторскую деятельность А. Н. Косыгина, трактуемую подчас вкривь и вкось" (N 3. С. 28), но вскоре, на этой же странице, признает: "Совершенно некорректным было превращение прибыли в главный показатель деятельности социалистических предприятий". Однако адекватных этой констатации выводов не делает. Пока у дел был Брежнев, испытывавший к прибыли интуитивное недоверие, эти инстинкты несколько сдерживались. Затем последовал обвал. Государственный капитализм не рабочего, а полумифического "общенародного" государства, без обеспечения реального трудовластия вырождается в капитализм частный, сулит контрреволюционный переворот. Поэтому я считаю заведомо ошибочным и порочным заключение Бударина, "что фактический курс КПСС на создание некоего формационно чистого общества был непра-

вильным" (N3. С. 34). Во-первых, этот курс не был фактически таковым уже с конца 50-х годов, то есть по меньшей мере в течение около трех десятилетий. Во-вторых, он был единственно правильным, когда осуществлялся. Тут у нас с Будариным кардинальное расхождение, принципиально несовместимые позиции.

"Практика опровергла такой курс, - пишет Бударин, - ибо он разошелся с реальной жизнью, не учитывал требований хозяйственного процесса и экономических законов развития общества" (N 3. С. 34). И вступает с собой в очевидное противоречие. Он осуждает как раз курс, который не был направлен "на создание некоего формационно чистого общества", а был, по самой мягкой его оценке, вял, непоследователен и эклектичен. Впрочем, это противоречие лично самого Бударина, Бударину с ним и разбираться. Он неоднократно упрекал меня в увлечении книжной премудростью, но то, что я здесь пишу, непосредственно подсказывается практикой. Откуда берет он свое превратное представление о той же практике, для меня секрет.

Доцент объявляет непонятным, почему Сталин "считал главной причиной существования товарного производства и закона стоимости колхозно-кооперативные предприятия, базировавшиеся на групповой собственности", "каким образом и почему колхозно- кооперативный сектор, дававший сравнительно небольшую долю валового общественного продукта, мог "диктовать" формы экономических связей в государственном секторе, игравшем ведущую роль в экономике и определяющем существо нового строя" (N 3. С. 35).

В подтверждение своих недоумений Бударин приводит данные с 1958-го по 1984 год. Доля сельского хозяйства в валовом общественном продукте, в том числе совхозного, в эти годы не превышает 21 %. Но цифра эта ровным счетом ничего не доказывает. Во-первых, показатели берутся, сознательно или нет, только за послесталинский период. Но если этой погрешностью и можно пренебречь, то, во-вторых, речь идет об отношениях одного гигантского собственника, каким было Советское государство, со множеством сравнительно мелких собственников, какими были колхозы, промартели, потребсоюзы в едином народнохозяйственном комплексе. Неужели в этой молодой экономике, только начинающей вырабатывать адекватные себе формы, сектор, в котором заняты десятки миллионов людей и который дает пятую часть валового общественного продукта, все продовольствие и значительную часть сырья, такая уж незначительная величина?

Бударин любит доказывать свою точку зрения с помощью аналогий, но это не всегда у него получается. "И исторически, и логически невозможно вообразить, - утверждает он, - чтобы в условиях капитализма мелкотоварный крестьянский сектор диктовал бы что- либо крупным заводчикам и фабрикантам, чтобы он определял суть, формы и методы буржуазного хозяйствования" (N3. С. 35). Далее, по-моему, следует крупное открытие, которое я не разделяю. Бударин считает, что регулятором мелкотоварного производства служит закон стоимости, регулятором капиталистического производства служит закон прибыли - средней в домонополистическую эпоху, максимальной при империализме. Куда при этом делся закон стоимости, действительно непонятно, ибо законы капиталистической прибыли (средней и максимальной) являются всего лишь его модификациями. Бударин почему-то затеняет общую товарную природу мелкого, среднего и крупного частного производства, генетическую связь на любых стадиях его развития, делая вид, что их регулируют три разных закона, и получается конфуз.

"Таким образом, - заключает Бударин, - положение И. В. Сталина о том, что товарное производство и закон стоимости порождались в советской экономике существованием колхозно-кооперативного сектора, не имевшего самостоятельного значения, а светившего, так сказать, отраженным светом, было явно ошибочным" (N 3. С. 36). Но "таким образом" не выходит. Из неправильного рассуждения о капитализме Бударин делает неправильный вывод... о социализме. У Сталина он "находит" логическую ошибку,

именуемую подменой тезиса, а собственную подмену совершает как ни в чем не бывало.

Статьи Бударина изобилуют рассуждениями лишь косвенно, хотя и с разных сторон, задевающих суть дела. Не сразу читателю становится ясно, что Бударин клонит к тому, чтобы классический подход Маркса и Ленина к причинам возникновения и функционирования товарного производства признать устаревшим. "Исправляя" уже упомянутую "грубую схему" 50-х годов, он, наконец, раскрывает карты. На том основании, "что в условиях СССР даже при введении единой государственной формы собственности сохранилась бы потребность в окольном (стоимостном) измерении затрат труда", он делает вывод о трех , а не двух (как считалось ранее) причинах существования товарного производства при социализме. "Социальная неоднородность труда, - читаем мы далее, - оказалась столь же реальным и действенным фактором, как и те два, на которые опирался И. В. Сталин в "Экономических проблемах социализма в СССР" (N 3. С. 39). Забавно, что здесь автор опять "забывает" Ленина, причем возникает вопрос: либо ему неизвестны процитированные выше высказывания, либо он не трогает их потому, что Сталину, по хрущевско-горбачевской традиции, легче, чем Ленину, "вмазать" ошибку.

К сожалению, Бударин не дает себе труда разъяснить само понятие "социальная неоднородность труда". Ссылка на наличие простого и сложного труда носит беглый и недоказательный характер. Этот искусственный аргумент, не вяжущийся с марксистско-ленинской логикой, так и остается "прибамбасом", претендующим на наукообразие. Он призван навязать мнение, что социализм - только разновидность товарного производства, и не указывает выхода из него. Напрасно Бударин рекламирует это якобы достижение науки последних десятилетий или урок социалистической практики. Фактически нас потчуют анекдотом с бородой. "Причину невозможности перехода при социализме к учету труда непосредственно в рабочем времени и необходимости сохранения денежного учета, основанного на использовании закона стоимости" известный в свое время академик К. В. Островитянов предлагал искать в "социально-экономической неоднородности различных видов общественного труда на стадии социализма", в "необходимости сведения их к единому абстрактному труду" (Народное хозяйство СССР. М., 1947. С. 169 - 170). Но Островитянов ставил вопрос уже, чем Бударин. Он не претендовал на объяснение причин сохранения товарного производства при социализме, а объяснял только причины применения категорий товара и денег. То был конец 40-х годов, когда до появления сталинских "Экономических проблем" оставалась еще целая пятилетка. Да и по существу Островитянов не расходился, к примеру, с Марксом.

От "Капитала" к "Критике Готской программы" Маркс развивает один и тот же взгляд. Необходимость всенародного счетоводства вынудит новое общество применять всяческие приемы этой работы, зрелые и незрелые, и даже скорее вторые шире, чем первые, учитывая распространенный массовый опыт, особенно на ранних стадиях социалистического развития. Маркс подчеркивает, что "по уничтожении капиталистического способа производства, но при сохранении общественного производства, определение стоимости остается господствующим в том смысле, что регулирование рабочего времени и распределение общественного труда между различными группами производства, наконец, охватывающая все это бухгалтерия становятся важнее, чем когда бы то ни было" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 25. Ч, II. С. 421). И поясняет: "Здесь, очевидно, господствует тот же принцип, который регулирует обмен товаров, поскольку последний есть обмен равных стоимостей. Содержание и форма здесь изменились, потому что при изменившихся обстоятельствах никто не может дать ничего, кроме своего труда, и потому что, с другой стороны, в собственность отдельных лиц не может перейти ничто, кроме индивидуальных предметов потребления. Но что касается распределения последних между отдельными производите-

лями, то здесь господствует тот же принцип, что и при обмене товарными эквивалентами: известное количество труда в одной форме обменивается на равное количество труда в другой" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 18 - 19).

Конечно, Бударин уже не обращает внимание на эти суждения Маркса: чему можно поучиться у позапрошлого века? Но тут-то и кроется его главный просчет. Категории товарно-денежного хозяйства нельзя рассматривать вне качественных изменений их формы и содержания при переходе от капитализма к социализму. Иначе получается их почти неизменное перенесение из формации в формацию при закреплении все той же рыночной стихии. Коммунисты старших поколений, теоретики и практики, хорошо чувствовали эту проблему - кадры хрущевской генерации утратили сей пролетарский нюх. Бударин в буквальном смысле покувыркался вокруг этого вопроса, пальнул несколько раз из рогатки в свою излюбленную мишень - Сталина и закончил тем, что последний "остановился на той ступеньке рассуждений, когда сохранялась внешняя строгость логики, не доводящая его концепцию до абсурда" (N 3. С. 37). Насчет "строгости" собственной "логики" Бударин не сомневается.

Что подводит наших бардов рыночной экономики, так это нарушение конкретно-исторического подхода и утрата чувства современности. Читаешь Бударина и чувствуешь, что советская система, к примеру, начала 50-х годов воспринимается им как тождественная советской системе начала 80-х. Тридцать лет активного роста физических объемов производства, кажется, не оставили на лице общества никаких заметных следов. И уж вовсе не обнаруживается сколько-нибудь вдумчивого анализа социально- экономических изменений. Между тем именно они были особенно глубоки и во многом пагубны.

Фундаментальным устоем советского общества была после Октября принадлежность основных средств производства народу. Разумеется, исключались их купля-продажа, обращение в качестве товаров. На этом основывалось положение человека труда как сохозяина общественного богатства, неотчуждаемость его рабочей силы, недопустимость появления ее на товарном рынке. Многие горе-экономисты не понимают этих системообразующих истин, их конституирующего и конституционного значения с точки зрения прав и обязанностей гражданина при социализме.

Недопустимость превращения средств производства в товар относилась не только к промышленности, но и к коллективизированному сельскому хозяйству, где рос сектор, однотипный с социалистической индустрией, - МТС, через которые осуществлялась прямая технологическая и организационная увязка аграрного и промышленного производства, и неделимый фонд. "Средства... производства, - говорил еще в преддверии нэпа Ленин, - можно давать отдельным хозяев только такие и только на таких основаниях, чтобы они не были использованы кулачески. Не давать машины, даже если он самый старательный хозяин, даже если он достиг успеха без малейшего применения кулачества. Машину нельзя давать потому, что она по самому своему применению требует труда коллективного, и хозяин, получив машину, не может ее использовать один" (ПСС. Т. 42. С. 189). Этот подход в сущности применялся до конца 50-х годов. "Продажа" техники МТС колхозам и лишение их интегрирующего промышленного ядра на земле в лице тех же МТС явилось затеянным сверху правым переворотом, который, не будучи квалифицирован адекватно, повлек за собой глубоко деструктивные последствия. И они легко предсказывались. Впервые после Октября был нарушен фундаментальный принцип социалистического обобществления, поиск пошел обратным путем деконцентрации и дезинтеграции, методом проб и ошибок, что с необходимостью вело к оживлению мелкобуржуазных настроений. Впоследствии появились и осмелели "романтики" торговли средствами производства в государственном секторе, сыгравшие выдающуюся роль в химическом разложении коренных устоев социализма. Тот факт, что Бударин не видит, что в на-

нале 80-х годов у нас был уже качественно другой экономический базис, нежели в начале 50-х, причем не в пользу социалистических завоеваний, свидетельствует не только об известном недопонимании им объекта исследования, но и о специфичности методологической базы затеянного им спора.

"Начнем с того, - пишет Бударин, - что существует комплекс характерных признаков, превращающий конкретное явление в качественную определенность. Проблема состоит в том, чтобы выяснить, пропадает ли эта качественная определенность, если один из признаков отпадает". Доцент не ставит обязательный для ученого вопрос о значении и существенности данного признака в комплексе, ибо различные признаки играют далеко не одинаковую роль, и тем самым развязывает себе руки. "Думается (почему думается или, может быть, грезится? - Р. К.), что в нашем случае вполне можно (?) допустить (?), что исключение такой важной (коренной! - Р. К.) особенности, как существование различных собственников на продукт труда, не уничтожает товарного производства" (N 3. С. 40).

Рассуждая далее "по аналогии, что - по словам автора - вполне соответствует принципам научного доказательства" (N 3. С. 40), он делает грубейшую методологическую ошибку. "Заключение по аналогии, - говорится в классическом учебнике Челпанова, - не может дать ничего, кроме вероятности". При этом "вероятность заключения по аналогии может считаться очень высокой, если число пунктов сходства между рассматриваемыми вещами очень велико и если в то же время число пунктов несходства незначительно, но при этом мы знаем, что число известных нам свойств изучаемой вещи достаточно велико. Чем больше число неизвестных свойств, тем меньше достоверность нашего вывода" (Челпанов Г. И. Учебник логики. М., 1994. С. 176 - 177). Логическая беспечность (а точнее - неряшливость) доцента состоит уже в том, что аналогиями ничего не доказывают. Это - во-первых, как гласит древняя латынь: "Умозаключение от возможности к действительности не имеет силы". А во-вторых, аналогия, приводимая им, является ложной.

Применяя любимый им метод, Бударин утверждает, что, подобно тому, как колониальная система империализма рухнула, а система колониальной эксплуатации осталась, у государственных предприятий, относящихся к общенародной форме собственности, сохранились качества, которые заменяют функцию собственника: "Раздельных собственников произведенного продукта не стало, но их функции по производству и реализации продукции сохранились у государственных предприятий" (N 3. С. 41).

Разумеется, указанная аналогия не более удачна, чем старая, довольно грубая шутка (да простят мне ее милые дамы) о влиянии фаз Луны на бараньи гениталии, иначе говоря, не имеет к рассматриваемому объекту сколько-нибудь близкого отношения. Но сама мысль примечательна. Она констатирует подготавливавшееся долгой сомнительной практикой фактическое дробление общенародной собственности, то есть ее эмпирическое вырождение.

"Советские государственные предприятия, - указывает Бударин, - были юридическими лицами и функционировали на основе хозрасчета. В связи с этим они обладали правами владения, пользования и распоряжения всем имуществом, которым их наделило социалистическое государство. А это, как известно, права, предоставляемые обычно собственнику" (N 3. С. 41). Это, очевидно, практика, уже далеко не ленинская. Это, далее, фактический результат перемен, осуществленных в 60 - 80-е годы. В то время как Ленин требовал "вникнуть подетальнее и обстоятельнее", например, "в вопрос об аренде и концессии в земледелии", говоря, что совхоз, то есть государственное сельскохозяйственное предприятие, "собственно не арендатор, и это не аренда в собственном смысле", а "передача управления" (ПСС. Т. 53. С. 303 - 304), мы в последние советские десятилетия имели дело не с передачей управления или организационной автономией предприятий в едином собственничес-

ком комплексе, а с фактической экономической дезинтеграцией народного хозяйства, обеспечившей его облегченную приватизацию. Сталин, как известно, считал, что "директора предприятий, получившие от государства средства производства, не только не становятся их собственниками, а, наоборот, утверждаются как уполномоченные Советского государства по использованию средств производства, согласно планам, преподанным государством" (Соч. Т. 16. С. 191). Интересно бы узнать, что думает по поводу отклонения от этого подхода в результате директорской приватизации Бударин.

Между различными группами производственных отношений, которые именовались товарно-денежными, в советском хозяйстве наблюдалась большая разница.

Внутри общенародного (государственного) уклада, как известно, не было разных собственников. То, что основой товарно- денежных отношений здесь была "социальная неоднородность труда", Бударин, не выдумавший ничего нового (и, как мы видим, явившийся слабым эхом полузабытого Островитянова), лишь продекларировал, но не доказал. Столь же неубедительна точка зрения Ф. Н. Клоцвога, видящего "третье" основание товарно- денежных отношений в организационной расчлененности производства, которая (разумеется, во всевозможных модификациях) будет всегда. Отсутствие собственнического противопоставления государственных предприятий определило своеобразие их связей. Необходимость учета материальных ценностей требовала здесь и сейчас организации специальной службы, а технических инструментов, кроме стоимостных, оставленных предшествующим строем, пока не существовало. Это сотни раз описывали марксисты. Одновременно они указывали на иную их содержательную наполняемость, понимание чего с годами утрачивалось в результате сугубо рыночного экспериментирования. Уже недопуск на рынок средств производства, ограничение его предметами личного потребления есть факт, который надо глубоко осмыслить. Средства производства в этом контексте превращаются "в продукт, идущий на общественное потребление не через рынок" (Ленинский сборник. XI. С. 417), выступает как не опосредованная обменом непосредственная потребительная стоимость, регулятором для которых выступает не закон стоимости, а объективно обусловленное изначальное научное планирование. Да и торговля предметами потребления более определяется фактором обобществления, нежели рыночной атомизации.

Если рабочая сила перестает быть товаром, то и возмещающий ее продукт скорее представляет собой "общественно-трудовой паек, а не заработную плату" (там же. С. 418), не стоимостной эквивалент рабочей силы, а ее вещественное содержание согласно закону распределения по труду. Чтобы сделать такие обобщения, надо владеть марксистским искусством научной абстракции. Бударин им не владеет, и это сказывается как на качестве его выводов, так и на отношении его к коллегам. Так, говоря о коммерческой ответственности предприятий в советское время, он правильно отмечает, что "только заработная плата рабочим и служащим не подвергалась никаким санкциям. Она выплачивалась регулярно день в день". И тут же делает ругательное, я бы сказал, обывательское пояснение: "Что и говорить, советское общество было не чета криминальному порнокапитализму, утвердившемуся сегодня в России". А если бы в России утвердился законопослушный и целомудренный капитализм, это не было бы все равно возвратом наемного рабства? "В те, не такие уж далекие времена, - продолжает автор, - закон стоимости, действуя объективно (он и сейчас действует объективно. - Р. К.), был поставлен на службу народу и интересам общества" (N 3. С. 38). Но поставлен потому, что действовал в рамках другого, высшего закона, согласно которому социализм предполагал включенность с самого начала отдельного лица, члена трудовой ассоциации в качестве участника в коллективном мире продуктов.

Товарно-денежные отношения вне государственного сектора (такие, как между госпредприятиями и колхозами, между колхозами, между колхозами и гражданами, наконец, просто между гражданами), конечно, были гораздо меньше детерминированы общественно- плановым, собственно социалистическим началом и гораздо больше - анархией, характерной для обществ, подверженных собственническому дроблению. Обладая общей с первыми формой (кстати, хорошо представленной Энгельсом в "Анти-Дюринге". См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 314), они были более традиционны по содержанию. Настолько традиционны, что не исключают буржуазное перерождение. Вот почему постепенное упрощенческое стирание разницы между первыми и вторыми сначала в теории, а потом и на практике, отчасти по недомыслию, а отчасти сознательно, длившееся десятилетиями, не могло ни привести к реставрации капитализма. Бударин принадлежит именно к этой школе в экономической науке. Позволяя себе неразличение названных двух родов производственных отношений, двух сходных, но неодинаковых сфер, он лишает себя и читателей понимания динамики их развития и, главное, видения того, от чего к чему совершается переход и какой тип перехода прогрессивен. Подробнее я писал об этом в своей давней, но вряд ли заслуживающей забвения работе "К вопросу о диалектике товара при социализме" (1961). Бударину, независимо от того, соглашается или не соглашается он с автором, было бы полезно вновь перечитать ее (Косолапое Р. И. Идеи разума и сердца. М., 1996. С. 92 - 139), хотя бы для того, чтобы усовершенствовать, подвострить собственную аргументацию.

В своих статьях Бударин пытается заглянуть в глубь экономической истории. По его словам, "товар и деньги возникли за несколько тысяч лет до капитализма и социализма. Но изначально они не заключали в себе никакой буржуазной или социалистической сущности. Они обслуживали общество в период разложения первобытно-общинного строя, во времена рабовладения и феодального средневековья. Затем очередь дошла и до капиталистического общества и до социализма.

Но с момента своего возникновения категории товарного производства несли в себе содержательные моменты, которые присущи им в любых условиях" (N3. С. 36).

В этом пассаже содержится характеристика товарного производства как некоей сервисной службы, якобы издавна равно пользующей все сменяющие друг друга способы производства, равно им угождающей и нейтральной по отношению к ним. Но так ли это на самом деле? Уже у Аристотеля Маркс находит наблюдения насчет превращения торговли в "искусство делать деньги". Появление экономической деятельности, основанной "не на природе вещей, а на взаимном надувательстве", уже в античном мире признавалось своего рода аномалией и осуждалось. Существовал ли в ней хотя бы зародыш капитализма? Бударин, по-видимому, единственный, кто нынче утверждает, что она не несла "в себе никакой... сущности". Эта точка зрения несовместима с марксизмом. "В ходе нашего исследования мы обнаружили, - замечает Маркс об этом, "бессущностном", по Бударину, феномене товарно-денежных отношений, - что и капитал, приносящий проценты, подобно торговому капиталу, является производной формой, а вместе с тем увидим, почему исторически оба они возникли раньше современной основной формы капитала" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 163, 175). Вот коллективистской социалистической сущности в товарном производстве не было и нет. А капитализм - и это Бударин не станет отрицать - есть и логически и исторически естественный продукт эволюции товарного производства, его высшая форма, делающая предметом купли-продажи, превращающая в товар рабочую силу, то есть способность человека к труду и творчеству, а заодно и все другие духовные ценности - честь и красоту, совесть и истину, делая личность игрушкой рыночной стихии. Социализм есть возвращение человека самому себе - вот чего не хотят признать деятели, подобные Бударину, - а потому свертывание товарного производства при максимальном использовании накопленного им организаторского по-

тенциала и специфической хозяйственной культуры. Разумеется, дело это трудное и, как нам теперь ясно, требующее усилий не одного поколения, но реальное. Важно только видеть его начало, продолжение и конец, чтобы, как предупреждал Ленин, не затеряться в разнообразных, порой причудливых поворотах событий "в периоды шагов назад, отступлений, временных поражений или когда нас история или неприятель отбросит назад" (ПСС. Т. 36. С. 47), чтобы не дать никаким перипетиям заслонить перспективу.

Продолжая свои политико-экономические изыски, Бударин отмечает, что "товар, например, обладает способностью удовлетворять потребности людей, что делает его потребительной стоимостью" (N 3. С. 36). Но тут, по-видимому, телега поставлена впереди лошади. Прежде чем стать товаром, продукт, материальный объект должен представлять собой потребительную стоимость, быть востребованным человеком. Не товар делает продукт потребительной стоимостью, а потребительная стоимость делает его товаром. Потребительная стоимость может и не стать товаром и быть потреблена, например, самим ее производителем или его партнером в порядке обмена деятельностью, не принимающей форму обмена эквивалентами. Товар, лишившийся потребительной стоимости, не находит сбыта, перестает быть таковым. Потребительская стоимость первична по отношению к меновой стоимости, существовала до товарной формы продукта и, разумеется, переживет ее.

"Способность товарно-денежных отношений впитывать в себя дополнительное содержание или освобождаться от него, - читаем мы у Бударина, - не распространяется на изначальные, всеобщие их свойства, которые сохраняются независимо от характера господствующего социально-экономического строя" (N 3. С. 37). Это таинственное заявление о "впитывании" выглядит как каббалистическая формула, которая так и остается непроясненной до конца. Что "впитывается" и как, неведомо, но тезис о свойствах товарно-денежных отношений, "не зависимых" от господствующего строя, "вкручен" в контекст неплохо. В качестве примера таких "независимых" свойств Бударин приводит пять функций денег: мера стоимости, средство обращения, средство платежа, средство накопления, мировые деньги. Но так ли это просто выглядит даже при раннем социализме? Общественная система, сделавшая своим фундаментальным устоем реальное обобществление труда и производства, недопущение рыночного оборота средств производства и рабочей силы, посягает и на традиционную роль денег как меры стоимости и средства обращения, делает ее формальной. Мы знаем, что эта система не довела дело до конца в силу ряда внутренних и внешних причин, но поставила проблему, которая, с бударинской точки зрения, не существует или, во всяком случае, не просматривается. А жаль...

Бударин не видит, что социалистическая экономика не разновидность товарного производства, а историческая альтернатива ему (см.: Ленин В. И. ПСС. Т. 6. С. 199). Что перекос в пользу первого чреват стагнацией и возвратом на позиции отстающего капитализма, а прерванный поиск в направлении этой альтернативы, представленный Марксом, Лениным и их учениками, - единственно возможный вариант реально-гуманистического строя, который не может не продолжаться. Что уже замена основного экономического закона капитализма: закона прибавочной стоимости (максимальной прибыли) - основным экономическим законом социализма: законом максимального удовлетворения потребностей трудящихся - означает кардинальный переворот во всей системе производственных отношений и утверждает приоритет потребительной стоимости перед стоимостью еще до преодоления товарно- денежных отношений.

Бударин страстно борется против "утопических требований "отменить" товарное производство и закон стоимости" (N3. С. 28). Но где и когда он такое слыхал? Уверен, он не назовет ни одного официального (партийного или государственного) документа за

последние полвека, в которых содержался бы этот призыв. А вот заклинаний в пользу укрепления, всемерного развития и т. п. товарно-денежных отношений (иногда для пущей многозначительности прибавляли "с их новым содержанием", неизвестно каким) было более чем достаточно. И вот мы видим результат. Воистину удивления достойны дела твои, Господи! Та самая провальная концепция, которая перепутала разные явления из- за обозначения их одинаковыми терминами, сбила с толку многих хозяйственников, а многим открыла возможность легкого обогащения и в условиях реставрации капитализма продолжает агрессивно наступать. Коммунистам давно и всерьез надо подумать об этом. О современном идейном перевооружении, избавляясь от рыночного иллюзионизма и возвращаясь (повторяю: возвращаясь) на почву материалистической диалектики. Мне могут сказать, что я выдвигаю предложение обратить движение вспять. Но это не более чем софизм. Раз вы сошли с пути истины, пусть нечаянно, извольте на него возвратиться. Это разумнее и прогрессивнее, чем переть невесть куда, хотя сие и выглядит "новым". Таково элементарное требование этики ученого и подлинного развития познания.

В чем мы действительно разошлись с Будариным, обозначено им в первой его статье в главке "Потребительская утопия". В ней автор называет "правильной мыслью", "здоровой идеей" (N 1. С. 47) положение Энгельса, характеризующее особенности социализма: "Общество должно будет рассчитать, что можно произвести при помощи находящихся в его распоряжении средств, и сообразно с отношением этой производительной силы к массе потребителей определить, насколько следует повысить или сократить производство, насколько следует допустить или ограничить роскошь" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 562). И вместе с тем делает все, чтобы доказать его неосуществимость.

По мнению Бударина, это положение неприложимо "к советскому и грядущему социалистическому обществу, где закон стоимости еще сохраняет свою силу" (N 1. С. 48). Доцент критикует "методологическую несуразность" (N 1. С. 48) попытки Хорева и моей ("профессорский тандем") применить его к раннему социализму, почему-то полагая, что товарное производство и товарно-денежные отношения в том виде, в каком они существуют и здесь, кладут этому непереходимый предел.

Позиция Бударина понятна: для него есть товарно-денежные отношения только одного, общего и для капитализма, и для социализма типа. Переходной тип этих отношений, имеющий уже новые черты самоотрицания, для него не существует. Собственно к этому можно свести все наши разногласия. Мы утверждаем, что товарно-денежные отношения при раннем социализме были своего рода единством противоположностей, соединяющим черты пока ограниченно-общественного (частного) и уже непосредственно- общественного труда. Бударин с этим не согласен. Он принадлежит к той разновидности экономистов, которые отдаляли от себя какие бы то ни было намеки на становление непосредственно общественного производства (в том числе в исторически ограниченных формах, какие предвидел Маркс) уже сегодня. И они, увы, "победили". Вклад этой довольно многочисленной когорты в признание России "страной с рыночной экономикой" нельзя не признать. Они "победили", но то была - надо понять и это! - уже не их победа...

Обеими руками готов подписаться (хотя это и не мой стиль) под словами Бударина: "На свете не так уж много истин, причисляемых к числу абсолютизируемых. Но то, что теория марксизма-ленинизма сегодня остро нуждается в творческом развитии, - эта истина, на мой взгляд, абсолютна" (N 3. С. 51). Но как далеки взгляды автора от этой декларации! Его без конца сопровождают тени прошлого. Подобно тому как он трактует причины сохранения категорий товара и стоимости при социализме по Островитянову, он, не признавая выдвижение на первый план при социализме такой категории, как потребительная стоимость, трактует его по... Ярошенко. Ничего не

попишешь. Давно устаревшие и забытые взгляды держат Бударина в своих цепких лапах.

Ярошенко, как известно, прославился в роли оппонента Сталина в экономической дискуссии 1951 года. Он брался за год-полтора составить политическую экономию социализма и высказывал ряд теоретических соображений. Самое поразительное состоит в том, что его доводы буквально повторены в суждениях Бударина. Заявляя Сталину, что "формулированный Вами основной экономический закон социализма исходит не из примата производства, а из примата потребления", Ярошенко по сути склонялся к принципу "производство ради производства". Сталин поправлял его, говоря, что "речь идет здесь не о примате потребления или производства, а о том, какую цель ставит общество перед общественным производством, какой задаче подчиняет оно общественное производство, скажем, при социализме" (Соч. Т. 16. С. 209). Понятно, что в обществе, где главенствуют законы капиталистического накопления (максимальной прибыли), акцент делается на такую сторону товара, как стоимость, а в обществе, где делается упор на максимальное удовлетворение постоянно растущих материальных и культурных потребностей граждан, ударение падает на потребительную ценность результатов производства. "Марксизм-ленинизм твердо стоит на позиции первенства сферы производства перед сферой обращения и потребления", - поучающе подчеркивает Бударин (N 1. С. 51). Но речь у нас идет совсем не о том. Имеется в виду расширенное производство прибавочной стоимости для капиталиста или расширенное воспроизводство жизненных благ для человека труда. Чтобы по этой причине приписывать критикуемому коллеге первенство сфер обращения и потребления, надо представлять его за совершенного простака.

Отсталость взглядов Бударина наглядно демонстрируется его отношением к поискам "внестоимостного измерителя". Ничего не сказав нам об объективных основах ценообразования на приемлемой для себя товарно-денежной основе, он говорит об альтернативных поисках как о "надуманной, абстрактно-теоретической, оторванной от жизни цели" (N 3. С. 39) и сводит дело к пустоватому лозунгу: "Умело использовать рыночно-товарные рычаги в интересах социалистических преобразований" (N 3. С. 39).

Бударину, должно быть, неизвестно, что, в частности, германские фирмы давно ведут внутренний учет трудовых затрат в нормо-часах (не пуская к себе инфляцию) и лишь на выходе - ив нормо-часах, и в марках. Многие западные компании планируют производство на базе социологического изучения натуральных потребностей населения в своей продукции, следят за их движением и приноравливают к нему свое производство. То, что у нас, на старой родине социализма, бывало лишь эпизодически, в условиях государственно-монополистического капитализма, овладевшего современной информационной техникой, уже сложилось в весьма рациональную экономическую систему. "У них все равно ничего не выйдет", - еще в 80-х годах вещали наши "специалисты", в то время как западные менеджеры, отказавшись от тейлоризма, царившего в капиталистической экономике не одно десятилетие, приспосабливали к частной собственности приемы организации труда, которые впервые открыл научный социализм, включая поощрение индивидуального и коллективного почина и творческие стимулы к труду. В прикладном плане, выполняя, конечно, социальный заказ буржуазии, они оказались в технико- организаторском отношении ближе к реалистическому марксизму, чем фразистые "марксисты" в нашей среде. Это печальный факт, с которым надо считаться, прекращая песнопения по поводу товарно- денежных отношений вообще, всесторонне вникая в мировой опыт и вырабатывая модель социалистических преобразований XXI века. Надо ли говорить, что на плодотворное участие Бударина в этой работе я смотрю сугубо скептически?

Он не утруждает себя задуматься над предсказанием Маркса о "победе политической экономии труда над политической экономией собственности" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 16 С. 9) и энергично гнет свою линию. "Стоимостный измеритель авторы отвергают или, по меньшей мере, осуждают, - утверждает Бударин. - Если следовать их методологии, то это нужно делать с помощью любезной их сердцу потребительной стоимости. Но экономическая действительность породила миллиарды потребительных стоимостей. Все они качественно различны и в натуральном виде несоизмеримы. Тем не менее предположим невозможное. Людям с грехом пополам, с натяжками и условностями удастся измерить затраты труда с помощью такого "безразмерного" показателя. К чему бы пришло общество? Только к одному: к невиданной анархии производства и безумному расточительству. Народ бы немедленно прогнал таких квазисоциалистических преобразователей" (N 1. С. 49).

Пишется это так, будто общество в результате "перестройки" и "реформ" уже не пришло "к невиданной анархии производства и безумному расточительству". Взгляни, дорогой коллега, на улицу, высунь голову из своего окопа. Ты увидишь плоды трудов "квазисоциалистических преобразователей", но не марксистов, а тех, чьи "модели хозрасчета" и рыночные миражи обеспечили превращение обобществленной экономики в частную с последующими разделами и переделами общественного достояния. Обманутый-переобманутый народ их пока не прогнал, может быть, потому, что именно жулики шустрее и громче всех кричат: "Держи вора!.."

Стоимостные измерители, например, те же нормо-часы, в марксовом смысле мы не отвергаем и не осуждаем. Более того, считаем их безусловно необходимыми и в ассоциированной экономике будущего. Но в первую очередь обращаем внимание на то, в чем конкретно нуждается человек, настаиваем на построении плановой экономики, настраиваемой на реальные, разумные, здоровые в социальном, нравственном и биологическом отношениях потребности общества.

Бударин пугает нас миллиардами потребительных стоимостей, с обсчетом которых якобы не справится никакой бухгалтерский аппарат со всеми приданными ему ЭВМ. Пугало это неновое. Госплан разрушали под ту же мелодию. Только тогда говорили о невозможности освоить 24 - 26 миллионов плановых позиций, большую часть которых составляли не конечные продукты, а промежуточные результаты, число которых искусственно множилось из-за привитой уже хозяйственникам жажды к прибыли. Рассчитывали на наивных и в конечном счете добились своего.

Разумеется, ни миллиарды, ни миллионы потребительских благ заставлять Бударина считать никто не намерен. Но и вслепую, не зная натурального состава общественного продукта, объективно необходимого для жизни, доступного по ресурсам, планировать производство нельзя. Первый ленинский план ГОЭЛРО строился на двойных показателях - стоимостных (в золотых рублях) и натуральных (в видах и количествах продукции), имел своей сердцевиной и материальный и финансовый баланс (см.: ПСС. Т. 42. С. 341), и это себя оправдало.

Потребности общества пора перестать мистифицировать и представлять как нечто непостижимое по причине их многообразия, или, как твердили "перестройщики", бесконечной "индивидуализации". Их следует рассматривать как естественный исторический факт, а учитывая их неоднородность и подвижность, попытаться классифицировать, сгруппировать, как это вообще принято в науке. Разумеется, в зависимости от избранного основания такой классификации, мы будем иметь различные ее варианты, но это-то как раз и полезно. Такой старый-новый объект науки, как человеческие запросы, этого вполне заслуживает.

В качестве варианта, отнюдь не бесспорного, но годного для применения в практике планирования, я предлагаю следующее деление общественных потребностей:

1. Потребности существования, или витальные, обозначаемые обычно как "прожиточный минимум", "потребительская корзина" и т. п., которые ни миллиардами, ни миллионами не измеряются, а насчитывают сотню-дру-

гую позиции, расширяясь и сжимаясь в зависимости от хода дел в народном хозяйстве, от масштабов производительного потребления либо от нужд, связанных со стихийными бедствиями (включая войны). А также от размаха паразитарного потребления правящего класса.

2. Потребности вкуса, конъюнктуры, моды, прихоти и т. п., включая сюда также роскошь, излишества, в том числе сомнительные с медицинской, нравственной, эстетической и экологической точек зрения изощренности порока и т. д.

3. Потребности развития, имея в виду нужды науки, образования, всесторонней цивилизованной огранки человека как профессионала и гражданина.

4. Наконец, созидательные потребности творчества, поскольку творческий труд становится первой жизненной потребностью (отнюдь не в метафорическом, а в эмпирически- житейском смысле) современной культурной личности.

О последних двух Бударин не только не упоминает, но, видимо, и не помышляет. "Идея о "приоритете потребительной стоимости" не таит в себе ни новизны, ни конструктивности, - "припечатывает" он. - Она утопична, и ее проповедь ведет к планово-потребительскому мелкобуржуазному социализму, который не имеет никакого будущего" (N 1. С. 51). Вот как лихо! Хлесткой фразой Бударин топит не только основной экономический закон социализма, но и пытается подкрепить свою позицию, которая ни к какому социализму не ведет. Доцент считает, что я тяну "назад от К. Маркса к Адаму Смиту и Вильяму Петти", что я рискую "оказаться в обозе марксистско-ленинской науки" (N 1. С. 51). Но это чересчур смелые заявления.

К теме потребностей хочу здесь только добавить, что, по моему глубокому убеждению, реальное социалистическое общество, сложившееся в Советском Союзе, могло уже в начале 80-х годов взять на себя безвозмездное обеспечение указанной первой их категории, обусловив его только участием в общественном труде (повседневным, прошлым или ожидаемым в будущем). Как говорил апостол Павел, "если кто не хочет трудиться, тот и не ешь" (Библия. М., 1968. С. 1299). Обоснованность этой идеи, обусловившей бы исключительную устойчивость советского строя и реальную подвижку к коммунизму, доказывают гигантские потери общественного богатства в результате грабежа России западными монополиями и нуворишами, размеры незаконно присвоенных ресурсов, которые могли быть обращены на пользу народа. Само собой разумеется, эта тема во всех ее частях требовала тщательной научной и прикладной проработки, длительное отсутствие которой не могло не сказаться на судьбах всей общественной системы. Актуальна она, несмотря на все потуги сторонников товарно- рыночного фетишизма, и теперь.

Отставляю в сторону другие, относительно второстепенные детали, хотя они тоже характеризуют стиль автора.

Май 2002 года

Постоянный адрес данной публикации: