Автор: Е. ЛОПАТИНА


За многие годы журналистской и писательской работы в районной газете г. Боготола, в краевой комсомольской г. Красноярска, в таджикской республиканской г. Душанбе (тогда - Сталинабада), а потом в "Литгазете", в журналах "Новый мир", "Знамя", "Журналист" записные книжки Екатерины Кузьминичны Лопатиной вобрали в себя фактически всю ее жизнь. Она работала на редкость продуктивно, и все-таки кое- что оставалось неопубликованным - те факты и коллизии, о которых нельзя было в свое время упоминать.

Сегодняшняя публикация очерков и размышлений Екатерины Кузьминичны - стремление теперешним взглядом увидеть прошлое, по-новому оценить его, сопоставив с действительностью, которая нас нынче окружает.

ЧТО ВСПОМИНАЕТСЯ ПОСЛЕ ВОСЬМИДЕСЯТИ

Екатерина ЛОПАТИНА, писатель

КАК Я НЕ СТАЛА ВРАЧОМ

Позади три года газетной работы. Позади вечерний рабфак. Непростой рабфак - от Иркутского мединститута. Как отличница, я зачислена в него без экзаменов.

И вот я качу из Красноярска в Иркутск, в плацкартном вагоне, на второй полке. На третьей - моя гордость - первый в моей жизни новенький чемодан, в котором немного белья и одежды, новое драповое пальто с воротником неизвестно какого меха. Там же и ботинки, тоже новые.

Через два дня я стану студенткой. Через пять лет - врачом. Не простым врачом-лепрологом. Меня буквально потрясла книжка "В тайге у прокаженных" (не помню автора), и я решила: буду жить в тайге, лечить этих несчастных, а вдруг повезет - и изобрету необыкновенно эффективное лекарство. И, конечно, буду писать книги. Как Чехов. Как Вересаев.

Утро вдребезги разбило эти прекрасные мечты и надежды. Ни чемодана со всеми моими богатствами, нажитыми за годы работы, ни ботинок. В платье и в чулках сижу на полке, не представляя: что же мне делать? Хорошо, хоть сумочка с документами и небольшими деньгами (до первой стипендии) сохранилась под подушкой. Но как выйти из поезда и дойти до института?! Как хотя бы спуститься с полки и попасть в туалет?

У меня были хорошие подруги в школе и на рабфаке. Ко мне была добра редактор "районки" Александра Александровна Зайцева. Ко мне прекрасно относились сотрудники "Красноярского комсомольца" - все молодые, неженатые. Нет, правда, был один "женатик", почти старик, ответственный секретарь (целых 32 года!). Редактор Боря Лехин и тот не дотягивал до тридцати пяти. В общем, в кругу близких хорошим отношением, вниманием, добротой я не была обделена.

Но тут, в поезде, среди случайных попутчиков, чьих лиц при посадке даже рассмотреть не успела?! Это был какой-то поток, шквал доброты! Пассажиры моего вагона искали в своих корзинках, баулах и мешках, чего бы мне предложить. Какие-то доброхоты обошли весь состав, рассказывая о моей беде. К прибытию на Иркутский вокзал я оказалась вполне "упакован-

стр. 82


--------------------------------------------------------------------------------
ной": у меня были почти новые галоши, правда, не моего размера, но, привязанные веревочкой, они держались на ногах очень хорошо. Была слегка вытертая и в пятнах суконная юбка, достающая мне до щиколоток, но, подтянутая веревкой, она поднималась чуть ли не до колен. Была стеганая куртка с аккуратными заплатами на локтях, но без единой пуговицы, однако, если ее как следует запахнуть и туго- туго затянуть веревочкой, получалось почти по фигуре. А еще были вязаные варежки, нитяные "в резинку" чулки и шерстяные, домашней вязки, носки. Можно сказать: среди студенток нашего набора я была одета не намного хуже других.

Из институтских лекций мне больше всего понравились и лучше всего запомнились лекции по древнегреческой и древнеримской культуре (видно, тогда готовили врачей с широким кругозором!). Читала их потрясающе красивая, статная женщина, сама похожая на Афину Палладу. Платон, Софокл, Гомер, Аристофан, Еврипид, Овидий - эти и другие великие имена звучали в моих ушах музыкой. А мудреное название какой-то древней сатирической книги "Бахраомидмахия" я до сих пор произношу без запинки. Только это название - его русское звучание "Война мышей и лягушек", а содержание, увы, из головы улетучилось.

Запомнилось студенческое общежитие. Оно находилось в бывшей церкви. Там соорудили не помню уж сколько этажей, на этажах кровати располагались в два яруса. Мои сокурсницы- соседки по общежитию тоже были очень добры. Большинство приехали из сельской местности, у некоторых в фанерных сундучках сохранились домашние припасы, кое-кто успел получить из дома посылки, - всем этим они делились со мной, "городской доходягой". А когда старшекурсник Володя Ни пригласил... нет, попросил пойти с ним в ресторан, девочки дали мне все самое лучшее из своих весьма скромных туалетов; все, что, по их понятиям, делало меня вполне приличной для такого роскошного заведения, как ресторан.

Как и они, я еще ни разу не была в ресторане. Я бы и не согласилась пойти туда, но у Володи был день рождения, семья его жила где-то очень далеко, и ему было необходимо, чтобы кто-то нечужой, неслучайный оказался рядом с ним в этот вечер.

Когда по широкой мраморной лестнице, покрытой ковровой дорожкой, мы поднимались на второй этаж, я вздрогнула и остановилась: на площадке стоял огромный бурый медведь, взмахнувший в приветствии лапу. В другой лапе он держал красивую медную лампу с блестящими подвесками. Володя понял причину моей остановки, сказал без улыбки:

- Не бойся. Он очень хорошо выдрессирован...

Он был очень деликатен, этот Володя Ни. Он избавил меня от стыда, не назвав медведя чем тот был - чучелом. Он не настаивал на том, чтобы я выпила или хотя бы пригубила вина. Он помог мне справиться с ножами и вилками (почему-то их оказалось очень много). И как-то удивительно добро и печально смотрел на то, как я ем.

А еще помнится мне (к сожалению, забыла его фамилию) редактор не то городской, не то областной газеты, к которому я обратилась вскоре после приезда в Иркутск. Узнав, в чем моя беда, он тут же оформил меня литсотрудником отдела писем и тут же выдал аванс за полмесяца.

Вечерами я разбирала редакционную почту. Из самых интересных писем готовила подборку "Нам пишут", другие отправляла по разным адресам для проверки и принятия мер. В ту пору по письмам трудящихся и критическим выступлениям газет принято было сообщать о принятых решениях. Тогда я верила, что сообщения об оказанной помощи нуждающимся и наказании виновных не пустые (в большинстве случаев) отписки, и с особым наслаждением готовила к печати раздельчик "По следам наших выступлений".

Но что это я все о постороннем и второстепенном. А как же все-таки с медициной? А с медициной получился настоящий конфуз. Нескольких первокурсниц по нашей просьбе повели на экскурсию в анатомичку (надо же быть готовым ко всему!). Увидев, как девчата и парни, роясь во внутренностях трупа, болтают и смеются, я грохнулась в обморок. Презирая себя за такую хлипкость, я решила во что бы то ни стало самозакалиться и через несколько дней уже одна, украдкой пы-

стр. 83


--------------------------------------------------------------------------------
талась пробраться туда же. Однако, не доходя, была сражена резким тошнотворным запахом.

Но не анатомичка заставила меня покинуть мединститут, не обмороки "кисейной барышни". Эту свою постыдную слабость я бы со временем как-нибудь преодолела. Но холодов в своей одежке, собранной с миру по нитке, я превозмочь не могла. Особенно страдали ноги, не спасали даже шерстяные носки, - галоши буквально примерзали к стопам.

Я написала другу моего старшего брата, работающему каким-то начальником на Амуро-Якутской автомобильной магистрали (брат поступил в институт позже него и был пока на последнем курсе). Тот друг - в детстве я называла его дядей Витей - прислал мне телеграмму о том, что хорошую работу по моей специальности он для меня нашел, и телеграфный же перевод на билет до станции со странным названием "Больше не верю". В железнодорожной кассе долго не могли расшифровать это как бы зашифрованное название, наконец догадались: "Да это же Большой Невер, в Читинской области!"

К слову: этот незабываемый Большой Невер еще больше укрепил мою веру в людскую доброту, отзывчивость, спасительную взаимопомощь. Но он же послужил - далеко не сразу осознанной - отправной точкой будущего Большого Неверия.

Перед ноябрьскими праздниками 1936 года я распрощалась с институтом. Нет, я не бросила его, только оформила академический отпуск. Через год, запасясь теплой обувью и одеждой, я в него вернусь. Непременно!

Так я тогда думала.

"СТАЛИНСКИЙ МАРШРУТ"

Так называлась многотиражная газета Управления Амуро-Якутской автомобильной магистрали (АЯМ), о моей работе в которой договорился Виталий Павлович.

Это была удивительная редакция - все сотрудники в ней именовались ответственными. "Всех" сотрудников было два: ответственный редактор и ответственный секретарь.

Редактор - квадратный, неряшливый, словно бы давно немытый, ветеринар по профессии, в газету был то ли "выдвинут", то ли "задвинут". К своим обязанностям он относился, мягко говоря, не слишком ответственно. В первые дни моего появления в редакции, испытывая "молодой кадр", он говорил: "А ну-ка покажи, куда ты хочешь поставить эту маленькую штучку" (имелась в виду заметка). Или: "А ну-ка придумай название к этой большой штуковине" (статья об итогах соцсоревнования за месяц).

Убедившись, что я "петрю", он совершенно перестал вникать в редакционные дела. Газета выходила, если не ошибаюсь, два раза в неделю. После выхода очередного номера он приносил откуда-то (из Управления, парткома, завкома) стопку бумажек: приказы, графики, сводки, тексты для "красной" и "черной" доски. Несколько сообщений с трассы. Попадались и тассовские международные обзоры (не представляю, как они к нам попадали).

Через день, забежав на минутку, спрашивал: "Ну, готово?", забирал подготовленные к набору материалы. На следующее утро, также на ходу, забрасывал гранки. Я читала корректуру, чертила макет - все это он уносил накануне выхода газеты. Не знаю, читал ли он это перед тем, как подписать к выходу в свет, просматривал ли еще кто- нибудь мое "изделие" перед "выпечкой", - во всяком случае, следов правки я не находила.

Очень хорошо понимаю сейчас, какой скукотищей веяло от этого "агитатора, пропагандиста и организатора". Но я работала увлеченно. И очень ответственно. Оправдывая оказанное мне доверие, свое высокое должностное звание и сказочный, просто фантастический оклад - целых семьсот рублей! В десять раз больше, чем я получала в "районке".

Однако гораздо интересней, насыщенней была другая жизнь: за стенами редакционной комнатушки, в доме напротив.

Это был один из коттеджей, построенный в свое время для инженерно-технического персонала магистрали. Предполагалось, что в нем будут жить солидные семейные люди, - в каждом имелось по четыре комнаты, просторная кухня и некоторые "удобства".

Не знаю, как в других коттеджах, - в

стр. 84


--------------------------------------------------------------------------------
нашем "итээровцы" были солидные и семейные, но семьи свои посчитали разумным оставить в более благоприятном климате.

Старшим по званию оказался Виталий Павлович - главный инженер автопарка на несколько сотен грузовых машин. Он отвечал за то, чтобы машины работали, как часы, с максимальной отдачей. Ужасно ответственная и хлопотная должность! Именно автотранспорт связывал железнодорожную станцию Большой Невер, а с ней и Большую землю с "северами", с золотыми и другими приисками. Именно на грузовиках все, что требовалось, завозилось туда, все, что добывалось, вывозилось оттуда.

Для машин, выходивших из строя (почему - разговор был куда как строгий!), имелась авторемонтная мастерская - ею ведал ленинградский инженер Петр Петрович.

Третьим жильцом коттеджа был московский врач Алексей Алексеевич. Кажется, он заведовал терапевтическим отделением ведомственной поликлиники, а может, и больницы.

Это были совершенно разные люди.

Виталий Павлович - невысокий, худощавый, пружинистый, с лицом преждевременно повзрослевшего, битого жизнью подростка. Алексей Алексеевич - полнеющий блондин, неторопливый, благодушный, улыбчивый, - ну, настоящий доктор Айболит! Тому и другому - где-то под сорок. Петр Петрович - высокий, прямой, красиво седеющий, на чем-то все время сосредоточенный, погруженный в себя.

Разные - они и жили розно. Питались в "итээровской" столовой, по вечерам расходились по своим комнатам, занимались каждый своим любимым делом. Виталий Павлович глотал "недобранную в молодости" художественную литературу; Алексей Алексеевич штудировал медицинские труды;

Петр Петрович раскладывал пасьянсы. Все их общение ограничивалось брошенным в прихожей "Доброе утро", "Спокойной ночи".

Мой приезд перевернул все: их времяпрепровождение, отношение друг к другу, возможно, и что-то в них самих.

Надо полагать, все они тосковали по своим далеким семьям, по своим детям. И, надо полагать, их глубоко тронула моя беда.

Не знаю, как уж там они договаривались между собой, но они согласились впустить в свой холостяцкий мир, поселить в пустовавшую - то ли детскую, то ли для домработницы - комнатушку незнакомое, неизвестно с каким характером 19-летнее существо. Более того, они решили взять на себя все заботы об этом существе "до его возвращения в институт"!..

Перед моим приездом они закупили мешок мороженых пельменей (он висел на железном крюке, вбитом в дворовую стену бревенчатого коттеджа), большое количество металлических баночек крабов, стеклянных банок с маринованными пикулями и лососем. И уже на следующий день после моего водворения в их "обитель" попросили меня - ни много ни мало - быть хозяйкой в их доме.

- Это совсем несложно... Это для вас не составит труда, - благодушно басил Алексей Алексеевич. - Уборкой и стиркой по- прежнему будет заниматься специальная женщина. Вы к нашему приходу накроете на стол, сварите пельмени, заварите крепкий свежий чай... И чтобы непременно была белая скатерть, хорошо накрахмаленная... Мы, знаете ли, устали от холостяцкого быта... Мы счастливы будем сидеть за таким обеденным столом в обществе милой девушки...

Виталий Павлович улыбался, как заядлый голубятник, у которого за пазухой припрятан небывалой красоты турман. Петр Петрович, думая о чем-то своем, молча кивал головой.

Нечто отдаленно похожее у меня уже было: мы, молодые сотрудники "Красноярского комсомольца", жившие в дешевенькой гостинице, вечерами собирались в моем номерке. Кто приносил сухарей или хлеба, кто небольшой шматок домашнего сала, кто огурец или луковицу, немного сахару или конфет. Я запасала чай для заварки, кипятила на электроплитке огромный чайник, разливала ароматный кипяток в разномастную посуду. Допоздна мы жарко спорили обо всем на свете - о своей профессии, о спорте, о любви. И, конечно, наперебой читали стихи, свои и чужие.

Но с этими взрослыми, образованными дядечками? О чем я буду с ними говорить? Что добавлю на такой богатый стол? Я растерялась, не знала, как сказать, чтобы их не обидеть.

стр. 85


--------------------------------------------------------------------------------
Алексей Алексеевич понял причину моей заминки.

- Говорю вам, как будущему коллеге, - у вас не должно быть никаких сомнений. Для нас это гораздо важнее, чем для вас, так сказать, приятное сочетается с полезным. Домашнее питание здоровее и выгоднее, чем в общепите. И на три наших "пая" мы свободно проживем вчетвером.

Виталий Павлович пресек мое смущенное возражение, предъявив наконец своего необыкновенного "турмана":

- Мы скинулись под твою будущую зарплату, завтра идем в наш магазин, подберем для тебя самую необходимую оснастку: полушубок, валенки, шапку... Впредь твой заработок будем расходовать исключительно на комплектующие изделия для твоего туалета. Так, чтобы запасов хватило до окончания института...

Я была ошеломлена. Хотелось и плакать, и смеяться, и кричать во весь голос: люди добрые, чем же я отплачу вам, чем вообще можно отплатить за такое?!

Дальше все шло так, как они продумали и решили.

Были семейные обеды на белой крахмальной скатерти. Были долгие вечера воспоминаний. Виталий Павлович рассказывал с грустным юморком о своем беспризорном детстве и отрочестве; Алексей Алексеевич с интонациями Айболита - о первых годах врачебной практики в захолустном городишке; я - о забавных случаях в походах и поездках с карандашом и блокнотом. Только Петр Петрович сидел молча, думая о чем-то своем, неотступном, но иногда и его губы трогала слабая улыбка.

Были и семейные выходы в магазин "золотого" ведомства, где Виталий Павлович и Алексей Алексеевич, имевшие дочерей, придирчиво выбирали для меня "студенческое приданое". Петр Петрович стоял рядом, как всегда отрешенный, но вдруг указывал пальцем на какую-то вещицу: "Эта лучше", - она и впрямь оказывалась лучшей.

Без преувеличения, это были самые лучшие месяцы в моей девятнадцатилетней жизни...

Недели за две до Нового года Алексей Алексеевич сходил в холмы, окружающие поселок, откопал в снегу и наломал заледенелых веток багульника, и они выбросили сиреневато-розовые цветочки как раз тридцать первого декабря.

Новый год мы встречали в сказочном лесу, на волшебной поляне, на охапках елового лапника. Горел костер, и варились в котле неизменные пельмени, а на вертеле жарился огромный заяц (трофей Виталия Павловича). И звучали такие добрые, искренние, проникновенные пожелания друг другу, семьям и стране в наступающем 1937 году.

А начался он ужасно.

Конечно, мы и раньше знали из газет, что там, "в России" (Россией здесь называлось все, что за Уралом), идет непримиримая борьба с "недобитыми троцкистско-зиновьевскими последышами", "затаившимися двурушниками", "подлыми саботажниками" и прочими "волками в овечьей шкуре".

Но к нам-то какое это имело отношение?

Оказывается, имело. Прошел слух, что на Магистрали уже кого-то "взяли". Что у кого-то из руководства Управления был обыск. Что выезд из Большого Невера на железнодорожном и автомобильном транспорте без особого разрешения категорически воспрещен. Всем. Без исключения.

Мужчины приходили с работы все более угрюмыми и подавленными. Снова все разошлись по своим углам. Я из своей комнатушки слышала, как они рвут какие-то бумаги, по утрам видела в туалетной комнате битком набитые ведра для мусора, а в унитазе не до конца сгоревшие клочки писем и фотографий.

А потом начались эти страшные шаги. Тяжелые, размеренные мужские шаги по снегу: скрип... скрип... скрип... Каждую ночь! И по нескольку раз за ночь.

Вначале проходили мимо коттеджа по ту сторону забора, возможно, даже по противоположной стороне улицы. Это было неприятно, но все же терпимо: мало ли куда и зачем они направляются?

Вскоре "прохожие" превратились в "пришельцев". Медленно, неотвратимо они приближались к калитке, медленно, с противным визгом отворяли ее, словно при замедленной киносъемке, "подплывали" к крыльцу, громко топали по ступеням: ск-р-

стр. 86


--------------------------------------------------------------------------------
рип... скр-ррип... Звук нарастал, обрывался у парадной двери. Нет, не обрывался - люди в тяжелых сапогах переступали с ноги на ногу, перетаптывались. Будто размышляли: постучать? Или пока еще рано?

Мы, четверо, вновь объединились. В узком коридоре, отворив дверцы горящей... догорающей, а затем и едва тлеющей печурки, сидели на разостланных шубах, прижавшись друг к другу, сидели, почти не дыша. Превратившись в слух, всеми клеточками своего существа ощущая опасность.

И так - ночь за ночью.

В одну из таких нескончаемых ночей Петр Петрович резко поднялся, заговорил отрывисто, хрипловато:

- Я помню... Петроград, восемнадцатый год... Отца, маму... И потом, после убийства Кирова... Жену с неродившимся первенцем... Это невыносимо...

Подошел к своей двери. Обернулся, сказал почти шепотом:

- Простите... И дай вам Бог...

Запер дверь изнутри на ключ. Через несколько мгновений раздался выстрел.

Алексей Алексеевич кинулся было выбить дверь. Бледный до синевы Виталий Павлович крикнул:

- Нет! Быстрей в милицию, в "скорую"! А ты, - он обернулся ко мне, - марш отсюда! И не смей высовываться. Ты крепко спала, ничего не видела и не слышала. Абсолютно ничего. Ясно?

Меня и до того беспокоили боли в суставах. Но было не до них, и работу в редакции без меня некому было делать, и эти тревожные слухи, и эти проклятые шаги... А тут вдруг распухли и покраснели колени, набухли ступни, разболелось горло, поднялась температура.

Алексей Алексеевич, все больше мрачнея, осмотрел меня, прослушал сердце, легкие. Постучал по своему колену деревянной трубочкой-стетоскопом.

- Ну-с, коллега, картина - типичная: атака ревматизма. Ах, вы этого не проходили? Ревматическая атака. Препротивная, доложу я вам, особа, коварная: суставы лижет, а сердце грызет. Теперь бы вам, сударыня, моря да солнца побольше... Солнца, моря с хорошим песчаным пляжем и фруктов квантун сатис... Пардон, сколько войдет, если по-русски.

Виталий Павлович, с видом без вины виноватого подростка, сутулясь, стоял в изножье кровати. Они с Алексеем Алексеевичем понимающе переглянулись.

Недели две мой Айболит пичкал меня порошками и пилюлями, мучил уколами. А когда мне стало немного лучше, Виталий Павлович ночью неслышно вошел в мою комнатку.

- Не спишь? Огня не зажигай. Вставай, одевайся в темпе, но тихо... Куда? Не бойся. Нашелся человек, готовый рискнуть на крутом вираже...

- А Алексей Алексеевич?

- Он уже на месте.

Крадучись, черным ходом, мы вышли из неосвещенного, "мирно спящего" коттеджа, узкими закоулками, темными дворами дошли до железнодорожного вокзала. К нему как раз, слегка отдуваясь от долгого бега, приближался экспресс из Владивостока.

В тени международного вагона стоял Алексей Алексеевич. Сказал негромко:

- Вещи в купе... Прощайте, коллега.

В четыре руки он и Виталий Павлович помогли мне, обмякшей, полуобморочной, подняться по ступенькам. Из темного тамбура протянулась рука в белой перчатке: "Сюда, пожалуйста!"

Человек в железнодорожной форме, безмолвно наблюдающий эту сцену с перрона, взмахнул зеленым фонарем.

Осторожно, будто тоже таясь, состав тронулся.

Краем глаза я успела заметить, как мои провожатые (мои спасители!) быстро, не оглядываясь, перебежали в непроглядную тень пакгауза.

Мы не успели ни обняться, ни пожать друг другу руки. Не обещали когда-нибудь где-нибудь встретиться. Не обменялись адресами наших близких ("чтобы не навести на след"). Мы никогда ничего не узнали друг о друге.

Еще в ноябре, вскоре после моего приезда, Виталию Павловичу потребовалось по делам в районный центр, километров, кажется, за двести, если не больше. Я обрадовалась оказии: мне надо было явиться в райком, встать на комсомольский учет.

Легковушка неслась легко, мягко. День был морозный, ясный. Широкие

стр. 87


--------------------------------------------------------------------------------
снежные полосы по сторонам Магистрали искрились под солнцем. Ни встречных машин, никаких строений - одни безлесные сопки вдали, а вблизи слепящая белизна снега.

Вдруг за этой белизной, поодаль, у подножия сопки я заметила маленькие темные фигурки. Насколько успела прикинуть, их было намного больше ста. Рваной цепочкой они двигались параллельно Магистрали, туда же, на север. Мы быстро нагнали их и вскоре должны были обогнать. Теперь я хорошо разглядела, что шли они с трудом, то и дело спотыкаясь; вот кто-то упал, его пытались поднять бредущие рядом, но другие люди, в светлом (в полушубках?), подгоняли, подталкивали их, не позволяя задерживаться. Злобным лаем надрывались не видимые с дороги собаки.

В памяти отчетливо всплывали мелодия и слова старинной песни: "Колодников звонкие цепи вздымают дорожную пыль..." В теплом, уютном салоне машины стало нестерпимо холодно, по спине пробежали ледяные мурашки. От потрясения я назвала Виталия Павловича как прежде, в детстве:

- Дядя Витя? Кто это? За что?!

Он рывком задернул плотную занавеску с моей стороны машины, сказал неожиданно грубо:

- Неприлично молодой девушке пялиться на всякое... на всякую... на все, что попадается по пути.

Он-то, надо полагать, видел подобное не впервой. Возможно, кое- что даже знал и хотел уберечь меня от раннего знания.

Однако темная цепочка, устало бредущая по снежной белизне, и ночные торжествующе-угрожающие "скрип, скрип" казенных сапог, словно занозы, долго сидели во мне. И выстрел отчаявшегося Петра Петровича, и мой тайный побег во тьме годами врывались в сновидения, томили душу.

Но я не смогла, оказалась неспособной (а что, если не посмела?) связать эти разрозненные факты воедино, пока, вместе со всем народом, не узнала правду о "великих сталинских маршрутах".

О ТАДЖИКАХ И ТАДЖИКИСТАНЕ

Двадцать лет - четверть всей своей жизни - отдала я этой республике.

Впрочем, почему отдала я? А разве она не подарила мне за эти двадцать лет интереснейшей работы верных друзей, замечательных знакомых?

Сейчас я хочу рассказать о некоторых из них. И прежде всего, конечно, о Бободжане Гафуровиче Гафурове, помощником которого проработала двенадцать лет, с июля 1944-го по июль 1956 года.

Не стану рассказывать о нем, как о политическом деятеле, Первом секретаре Компартии Таджикистана. Не буду говорить и как об ученом, создавшем объемный труд о многовековой истории таджиков. Об этом писали и - уверена - еще напишут другие.

Я расскажу о нем, как о Человеке. И расскажу то, о чем мало кто знает или не знает никто.

Он был добрым, мягким, деликатным и обходительным. За двенадцать лет я ни разу не слышала от него обращенного к кому- либо резкого, не говорю уж бранного, слова.

Мой кабинет по коридору располагался раньше, чем его приемная. И вызванные им люди - областные, партийные, советские работники, наркомы, руководители крупных предприятий, деятели культуры - прежде чем пройти к нему, нередко заглядывали ко мне; какое у него сегодня настроение?

У большинства из них (я знала) были причины для беспокойства. Обратно шли они, как правило, улыбаясь, чуть ли не приплясывая. Кивали мне: все в порядке.

Я потом спрашивала у Бободжана Гафуровича:

- Что вы ему сказали? Чему он так обрадовался? Он отвечал с небольшим акцентом:

- Я ему как следует всипал... Сказал: нехорошо так, стидно...

Придя в ЦК с газетной работы, я понятия не имела, что значит быть помощником. И допускала, особенно на первых порах, немало оплошностей. Осознав свою ошибку, шла к Бобод-жану Гафуровичу извиняться.

Слегка отвернувшись (делая замечания, он стеснялся смотреть в глаза виновного), Гафуров со вздохом произносил:

- Да, Екатерина Кузьминична, тут мы с вами немного напортачили...

Именно "мы с вами" и никогда "вы". Ни разу за годы совместной ра-

стр. 88


--------------------------------------------------------------------------------
боты я не слышала от него упрека. Лучшей наградой для меня, дороже всех орденов и медалей, была его подпись на подаренной мне "Истории таджикского народа". Она сделана ровно полвека назад, в 1950 году, я помню ее дословно: "Пусть эта книжка напоминает вам о нашей искренней дружбе и о том, что в период нашей совместной работы мы дополняли друг друга. С искренним уважением".

Его мягкость отнюдь не была мягкотелостью. Он умел быть требовательным и твердым. Даже непримиримым, непреклонным.

Еще со сталинских времен был заведен такой порядок, вполне уместный и необходимый в войну, но не отмененный и после нее: пока работает Сам, у кремлевского телефона обязаны находиться на всем необъятном пространстве СССР, независимо от часовых поясов, руководители регионов, ведомств, гигантов индустрии.

И вот, где-то чуть за полночь, сидя по разным сторонам огромного письменного стола, мы с Бободжаном Гафуровичем работали над каким-то важным документом.

Загудел аппарат ВЧ. Я поднялась, чтобы не помешать разговору с Москвой. Гафуров махнул рукой: "Сидите". Снял трубку, поздоровался мягко, слегка певуче:

- Здравствуйте, Лаврентий Павлович!

Властный мужской голос из трубки доносился до меня, но слов разобрать было невозможно.

- Да, Лаврентий Павлович, об этом вашем указании я знаю, - прежним тоном ответил Гафуров.

Снова густое "бу-бу-бу". Гафуров - уже не столь певуче:

- Владимира Ильича Ленина я тоже читал. Очень внимательно. Но такого не встретил.

Трубка уже надрывалась гулом. Гафуров, все еще продолжая сдерживаться:

- Нет, Лаврентий Павлович, снимать с должностей людей по национальному признаку я не буду. Мне безразлично, кто они - русские, евреи или украинцы, для меня главное...

Трубка издала вполне различимый мат.

Гафуров побледнел.

- Извините, Лаврентий Павлович, на таком языке я говорить не привык. - И положил трубку.

Встал. Несколько раз прошелся по кабинету, вытирая платком обильный пот с лица и повторяя возмущенно: "Сплошная национализация аппарата... опора исключительно на национальные кадры..."

Вдруг круто остановился.

- Пожалуй, сегодня, Екатерина Кузьминична, мы уже не сможем работать... Я поеду домой. А вас и Сарру Григорьевну прошу почистить мои сейфы от разного хлама, не имеющего отношения к работе. - И уже от порога: - А материалы по истории, пожалуйста, отвезите к себе домой. На всякий случай.

Сарра Григорьевна Каплан, заведующая Особым сектором ЦК, человек феноменальной памяти и потрясающей работоспособности, раньше Гафурова с работы тоже не уходила ("вдруг потребуется какая-то срочная справка"). Я рассказала ей о том, что произошло, и о просьбе Бободжана Гафуровича.

Помрачнев лицом, она понимающе кивнула:

- Давайте сначала позвоним домашним, чтобы не волновались.

Предупредив родных о неожиданном срочном задании, мы молча занялись каждая "своим" сейфом. Закончили на рассвете и на дежурной машине разъехались по домам. Я "на всякий случай" захватила с собой с десяток толстенных папок и старательно замаскировала их в платяном шкафу и под кроватью.

Придя на работу часов в двенадцать, от расстроенной заведующей приемной Вали Смолы узнала: Бободжану Гафуровичу приказано немедленно явиться в Москву. Он улетел часа два назад.

Рабочий стол мой был завален бумагами, но никакие текущие дела на ум не шли. В голове шумело, сердце стучало с перебоями. Что-то будет?!

Около двух часов ко мне в кабинет заглянул Управляющий делами ЦК Георгий Дмитриевич Яковицкий - крупный, энергичный, остроумный мужчина. Заговорщически улыбаясь, спросил:

- Молились ли вы на ночь, Дездемона?

- Ах, Георгий Дмитриевич, - удивилась я. - Вы еще способны шутить?

стр. 89


--------------------------------------------------------------------------------
- И даже смеяться...

- Простите, не вижу повода.

- А вы пройдите в приемную, полюбуйтесь.

- Что там еще? - отмахнулась я, заподозрив обычно тактичного Георгия Дмитриевича в каком-то совершенно неуместном сегодня розыгрыше, на которые он был большой мастак.

- Идите, идите, не пожалеете,- не отступался он.

Нехотя и чуть досадуя, я последовала за ним. С видом заправского церемониймейстера он с поклоном распахнул дверь в приемную Бободжана Гафуровича.

Там, стоя на стремянке, рабочий в синем комбинезоне снимал со стены... портрет Берии.

- Нету, нету, нема его! Кончился! - торжествующе провозгласил Георгий Дмитриевич. Подошла смеющаяся сквозь слезы Валя Смола.

Скупая на улыбки Сарра Григорьевна широко улыбалась. Мы обнялись, трижды прокричали "ура!".

От гнева Лаврентия Павловича Гафурова спасло счастливое совпадение обстоятельств.

От самоуправства Никиты Сергеевича его - члена ЦК КПСС, депутата Верховного Совета СССР, академика - не оградило ничто и никто.

После того как на XX съезде Хрущев сделал свой знаменитый доклад о культе личности Сталина, кто-то из его помощников подошел к Гафурову.

- Бободжан Гафурович, вам необходимо выступить.

Гафуров ответил:

- Я не готов.

К нему еще несколько раз обращались:

- Никита Сергеевич считает, что вы обязаны рассказать на страницах "Правды" о том, какой вред культ Сталина причинил народам Средней Азии, в частности Таджикистану.

Он снова отказался, объяснив причину:

- Совсем недавно, ко дню рождения Иосифа Виссарионовича, в той же "Правде" я, как и многие другие, писал совершенно противоположное.

Мне он позже объяснил: поймите, Екатерина Кузьминична, я не флюгер, чтобы раз-два и поменять свои убеждения. И не цирковая собачка, которая кувыркается и лает по команде "ап!".

На очередном пленуме ЦК Компартии Таджикистана представитель "Большого ЦК" произнес много хвалебных слов по адресу Гафурова. (У меня нет стенограммы, но несколько участников того пленума пересказали мне его речь почти дословно.) Он сказал:

- Было бы преступлением такого видного ученого и дальше держать в Таджикистане. Товарищ Гафуров перерос рамки одной республики. Политбюро приняло решение назначить академика Бободжана Гафуровича Гафурова директором Института востоковедения. Пусть в Москве двигает большую науку...

Зал замер от неожиданности. И, как в некие давние времена, "народ безмолвствовал".

- Поаплодируем же, товарищи, уважаемому Бободжану Гафуровичу, - бодро воскликнул представитель "Большого ЦК".- Поздравляю его с высоким назначением!

Товарищи послушно поаплодировали. И так же, под аплодисменты абсолютным большинством голосов вместо Гафурова избрали человека, рекомендованного лично Никитой Сергеевичем Хрущевым.

Гафуров уехал в Москву "двигать большую науку". Последним документом, который он подписал как секретарь ЦК, было постановление бюро о моем утверждении, по просьбе Константина Михайловича Симонова, собственным корреспондентом "Литературной газеты" по Таджикской ССР.

Став представителем газеты в республике, я старалась как можно больше рассказывать о ней и ее людях хорошего, доброго. Таджикистан - считала я - теперь мой дом навсегда, а кто не хочет, чтобы его дом, улица, город, край не просто выглядели привлекательными, но и становились все удобнее для жизни, богаче и краше?

Однако показывать хорошее не значит заметать в дальние углы то, что нарушает парадность. Вот и я в разгар хлопкоуборочной кампании напечатала статью о том, как в выходные дни, а то и в разгар рабочей недели в столицу республики, на базар, тянутся медлительные обозы с тружениками полей, а из столицы на те самые поля мчатся грузовики с горожанами, доб-

стр. 90


--------------------------------------------------------------------------------
ровольно-принудительно мобилизованными выполнять свой патриотический долг перед родиной. (Любопытная деталь: хлопкоробы ехали молча, как бы стесняясь своего бегства с трудового фронта, а горожане, напротив, с веселыми песнями и озорными частушками.)

Статья, если мне память не изменяет, называлась "Проторенной дорожкой", стало быть, имела в виду укоренившееся явление. Но, как мне передали, молодой секретарь ЦК очень на меня осерчал: "Шельмует новое руководство". И, как покажет время, не забыл и не простил "враждебного выпада".

Но об этом - позже.

Еще до собкорства сотрудником газеты "Коммунист Таджикистана" я много поездила по республике. И, помимо начальников различных рангов, встретила немало так называемых простых, но вовсе не простых, не примитивных, внутренне богатых, поистине благородных таджиков.

Однажды довелось мне выбраться на Памир. Приближалась очередная годовщина нашей республики. Мне посоветовали рассказать об одном из приграничных колхозов Рушанского района. Там - говорили мне - полный набор признаков современной культуры: школа, клуб, магазин, электричество, радио.

Действительно, в небольшом кишлаке, прилепившемся к отвесной скале у самой кромки Пянджа, была вполне приличная новая школа, неплохой клубик, магазинчик (правда, с заколоченными дверями и окнами). На нескольких столбах вечерами сияли многоваттные лампы. Национальные мелодии из репродукторов оглашали окрестности. В том числе и чужие, заречные.

Но за этим парадным фасадом...

Меня устроили на ночлег к колхозному бригадиру, поместили в мехмон-хоне - лучшей комнате в низкой, сложенной из неотесанных камней кибитке. Стены этой гостевой комнаты были голые, на полу лежал вытертый до дыр палас, на нем - тоненький матрасик и две- три тощих подушки.

Вечерело. Перемежая таджикскую и русскую речь (таджикским я тогда владела слабо, собеседник русским - еще слабее), мы вели неторопливую беседу и прихлебывали тепловатый несладкий чай. До прибытия в колхоз я позавтракала в Хороге и теперь с понятным нетерпением ждала: когда же к чаю прибавят что-нибудь существенное.

За ситцевой занавеской, во внутреннем помещении, непрерывно плакал ребенок, - похоже, из-за него обычно гостеприимная таджикская хозяйка запаздывала с ужином.

Уличная дверь в мехмон-хону со скрипом отворилась. Кланяясь и прижимая руку к груди, вошел худой низкорослый мужчина, опустился на палас рядом с хозяином, положил на тряпицу- дастархан темно-серую, должно быть, из тутовой муки лепешку величиной с блюдце.

Следом таким же образом появился другой мужчина, еще более худой. В газетном кулечке у него оказалось полдюжины белых кубиков - конфет из постного сахара. Третий мужчина - копия двух первых - рядом с другими приношениями положил горсть сушеных ягод тутовника.

Хозяин кибитки оживился, приказал жене подать свежий чай. Но угощения ему показалось мало, и он крикнул:

- Там оставался гранат. Принеси и его.

Женщина из-за занавески недовольно буркнула:

- Духтарча касал (девочка больна).

- Но у нас гость, - мягко упрекнул ее муж.

После продолжительного молчания занавеска колыхнулась, женская рука поставила на пол чайник, а затем та же дрожащая рука протянула гранат.

Сославшись на больной желудок, я отказалась от этого сверхщедрого дара. Хозяин вежливо посочувствовал мне, но не сумел сдержать тихий вздох облегчения.

Той дрожащей руки с последним, отнятым у больного ребенка гранатом я не могу забыть до сих пор. И никогда, ни разу после того не брала в рот гранатовых зернышек.

Я могла бы рассказать о том, сколько раз закрепленную за мной машину, в ночь-полночь застрявшую в бездорожье, вытаскивали волами, ставили на твердый грунт, а сделав это нелегкое дело, не только отказывались от денег, но и приглашали отдохнуть у них до утра.

стр. 91


--------------------------------------------------------------------------------
Еще до работы в ЦК, когда о машине немыслимо было и мечтать, за материалами для газеты приходилось добираться на перекладных. Сколько раз меня, голосующую у дороги, проезжавшие мимо дехкане сажали на ишака и на этом не шибко комфортном транспорте (но все же не на своих двоих) я добиралась до нужного мне места...

А пешие, во время войны, походы с подружками из редакции в ближайшие кишлаки для обмена нашего барахлишка на продукты! (Особенно хорошо, буквально нарасхват, шли огромные марлевые пологи против комаров, которые ухитрялся "выбивать" через республиканский Наркомздрав наш редактор Аркадий Михайлович Мальшаков.)

Отмерив стеклянными баночками или взвесив на примитивных весах (вместо гирек - камушки), владелец продуктов, сам далеко не богач, увидев наши голодные глаза, бросал в нашу тару две-три пригоршни муки или риса сверх оговоренного.

А эта, случившаяся тоже во время войны история, когда паводком сорвало паром вместе с паромщиком и мы с шофером почти сутки просидели на пустынном берегу Вахша... Не было никакой надежды на быструю помощь: ни близкого жилья, ни дальнего дымка не видно; справа и слева от нас тянулись высокие непролазные камыши, за спиной - размытая ливнем дорога в Тигровую балку, откуда мы возвращались домой.

За ночь мы промокли до нитки (брезентовый тент у "газика" защищал не лучше решета), продрогли до костей (ночи здесь даже в мае-июне холодные), нас мучили голодные спазмы.

Утром, когда казалось, что тут нам и конец, из зарослей камыша несмело выглянул мальчик лет десяти-одиннадцати, худенький, если не сказать истощенный, в широкой и длинной, явно с чужого плеча, рубахе, в тюбетейке и босой.

Мы вскочили, размахивая руками, как робинзоны при виде парусника, плывущего мимо необитаемого острова. Закричали, мешая таджикские слова с русскими:

- Бача, имзо бье! (Мальчик, иди сюда!) Бача натарс! (Мальчик, не бойся!) Мо гурусна мондам! (Мы хотим есть!)

А для большей доходчивости похлопали себя по пустым желудкам и добавили расхожее "курсак пропал" - "живот пустой"!

Не сразу, то и дело оглядываясь назад, мальчик приблизился к нам. Вывернув все карманы, мы продемонстрировали оставшиеся от командировки деньги и протянули ему.

- Хлеб, лепешки? Нон хает?

Мальчик отрицательно покачал головой. О картошке спрашивать было бесполезно - ее здесь никогда не сажали.

- Молоко? Шир хает? - все еще надеясь, спрашивали мы. Ответ был тот же.

- Что же есть? Чи хает?

Мальчик радостно закивал: тухум хает. Яйца есть.

Зажав в кулачок наши деньги, он, словно ящерка, юркнул в камыши.

Двадцать... тридцать... сорок минут. Мальчик не появлялся. Утешая себя, мы строили предположения: далеко живет... Костер плохо горит, яйца не успели свариться... Нет, просто кур никак не могут поймать и засадить в гнезда... Когда юмор наш иссяк и мы уныло спросили себя: "А был ли мальчик?", он вынырнул из камышей, бережно держа обеими руками глиняную суповую миску - касу, полную яиц. Он был счастлив, он был горд, этот полуголодный ребенок, еду приносящий.

Соли в миске не оказалось, но мы не посмели заикнуться о ней, чтобы не огорчить дароносца. С какой жадностью глотали мы эти спасительные, эти противные, эти ужасные сырые несоленые яйца!

Только насытившись, заметили, что ни мальчика, ни его миски уже нет. Зато у ног шофера лежали наши собственные сильно мятые купюры.

После отъезда Гафурова в качестве корреспондента "Литературки" я прожила в Таджикистане недолго. И покинула его не по своей воле (откликнулась "Проторенная дорожка"!).

Это было время, когда в советской литературе самым главным очернителем был объявлен Владимир Дудинцев за хороший, правдивый и смелый роман "Не хлебом единым". Я для нового руководства республики оказалась кем-то вроде Дудинцева в юбке за снятый по моему сценарию

стр. 92


--------------------------------------------------------------------------------
фильм "Мой друг Наврузов", а также за некоторые рассказы из сборника "О людях хороших и разных". Меня разгромили в республиканской русской газете, "полоскали" на всех идеологических сборищах, исключили из числа участников Дней таджикской культуры в Москве, сняли с показа мой фильм.

Признаюсь честно: сценарий был далеко, очень далеко не шедевром. Молодые неопытные режиссеры не преодолели его недостатков, напротив, в какой-то мере усугубили их. Но вот что интересно: фильм легко было спасти. Мне это даже предлагали. Уже в Москве, уже в разгар торжеств!

- За три-четыре дня доснимем два-три эпизода, переозвучим пару кусков, и все будет тип-топ, - уговаривал меня директор "Таджикфильма".

- Что для этого нужно?

- Совсем немного. Вам мы назначим второго сценариста, а режиссером-постановщиком станет более опытный и авторитетный человек.

Я ответила "нет!". Не из-за себя - из-за режиссеров, таджика и русского. Для них, молодых кинематографистов, этот их первый фильм, пусть даже слабый, значил гораздо больше, чем для меня.

Здесь я обязана сказать несколько слов о моей родной "Литературке". Как только меня начали прорабатывать, я позвонила в редакцию: газете, видимо, неудобно держать в собкорах "клеветницу на таджикский народ". Мне сказали, чтобы я вылетала в Москву с рассказами и сценарием.

О тогдашнем нашем редакторе Кочетове говорили и писали много всякого-разного, в том числе неуважительного. Встречи с ним я очень боялась.

Всеволод Анисимович - худой, с изможденным лицом - принял меня в присутствии редактора отдела братских литератур Юрия Ивановича Суровцева. Скорей устало, нежели равнодушно, заслушал мою исповедь. Обратился к Юрию Ивановичу:

- Вы можете до завтра прочитать то, за что Екатерину Кузьминичну критикуют?

- Постараюсь.

Мнение Юрия Ивановича сводилось к тому, что сценарий, конечно, непрофессионален, рассказы - неплохие, есть даже несколько вполне хороших.

Но никакой клеветы ни в них, ни в сценарии он не обнаружил.

...С преемником Гафурова мы встретились у входа в Большой зал Кремлевского дворца. Веселый, самодовольный, он шел навстречу в окружении свиты. Увидев меня, на мгновение опешил, а затем возмущенно по-таджикски спросил:

- А эта как сюда попала?!

- Не от нас, не от нас! - торопливо заверил его чей-то угодливый голос.

А меня продолжали "дожимать". Предложили срочно освободить квартиру в доме ЦК. Один из видных руководителей в узком кругу не то шутя, не то серьезно посоветовал отправить меня из республики не поездом, не самолетом, а "по шпалам, по шпалам...". Некоторые, казалось бы, друзья-приятели, издали приметив меня на улице, старались юркнуть в ближний переулок или заскочить в совершенно ненужный магазин. Самые смелые все же подходили, здоровались, даже выражали сочувствие, но то и дело озирались: не увидел ли кто, и спешили попрощаться.

Но я не стала относиться к вам хуже, дорогие таджикские братья. Ведь это не вы - это один человек, занявший место Гафурова, руками своих прихлебателей расправлялся "с гафуровским охвостьем".

Бободжан Гафурович очень любил свой народ, тосковал по своей республике, мечтал вернуться в нее. Когда освободилась вакансия Президента Академии наук Таджикской ССР, Гафуров через доверенных людей дал знать новому секретарю, что хотел бы принять участие в конкурсе. Ему, действительному члену Академии наук СССР, было отказано.

Я знала о настроениях значительной части таджикской интеллигенции, особенно ученых и деятелей культуры, после выдворения Гафурова из республики. Многие из них искренне сожалели об этом. Огорчались из-за пренебрежительного отношения нового секретаря к проблемам науки, литературы, искусства. Осуждали авантюристический стиль его руководства хозяйством (достаточно сказать, что из-за очковтирательского рапорта о якобы собранном количестве хлопка многие текстильные предприятия России, особенно Ива-

стр. 93


--------------------------------------------------------------------------------
невской области, на полгода остались без сырья, его срочно пришлось покупать за рубежом).

Еще лучше об этих настроениях был осведомлен новый секретарь ЦК. И он не мог допустить возвращения Гафурова, который, как он опасался, сплотил бы вокруг себя всех недовольных "молодым вождем", "подсидел" бы его. Напрасно беспокоился. В "подсиживании" не было необходимости - он сам, своими поступками, сломал себе шею как политический деятель.

Двадцать лет прожила я среди вас, братья таджики. Сорок с лишним прошло с тех пор, как я покинула вашу республику. Но и до сих пор я неотступно слежу за тем, как вы живете, радуюсь, слыша или читая хорошее, чаще (о, гораздо чаще) горюю, узнавая о вашей взаимной вражде, о безрассудно пролитой крови простых тружеников, сожалею о вынужденно покинувших отчий край интеллигентах, составлявших славу и гордость республики.

А еще мне больно видеть, что из-за этих междуусобиц десятки тысяч русскоязычных людей обречены оставить работу, квартиру, любимых близких и бежать из родного для них Таджикистана неизвестно куда.

Но любовь моя к вашей стране неизменна, неистребима.

Помню, как, проходя мимо работающих людей, принято было желать им: "Трудитесь, не уставая!", а в ответ раздавалось многоголосье: "Живите в радости!"

Именно этими добрыми пожеланиями я и закончу:

Бародарони тоджик! Дустони азиз! Мауданшуда коркунет! Зиндаги ба шоди! *

Мир и покой дому вашему!


--------------------------------------------------------------------------------
* Братья таджики! Дорогие друзья! Трудитесь, не уставая! Живите в радости! (тадж.)

 
 
 

Постоянный адрес данной публикации: