Автор: Владимир Дегоев

Опыт прошлого и реалии XXI века

Начавшаяся в 1991 году глобальная геополитическая и идеологическая революция, похоже, обещает стать для России фактором "большой исторической длительности", если пользоваться терминологией Фернана Броделя. Этот фактор будет влиять на внутреннюю обстановку в стране и ее отношения с внешним миром.

Крушение коммунистического проекта как одной из двух мировоззренческих систем биполярной эпохи вызвало по меньшей мере три типа реакции. Одна - условно говоря, воинственно-оптимистическая - выказана теми, кто усматривает в развале СССР доказательство полного и окончательного торжества либерально-глобалистической формулы счастья и процветания для всего человечества.

Другая - более осторожная - реакция нашла отражение в современном постмодернизме, упраздняющем универсалистские доктрины в пользу идеи разнообразия, внешнеполитической проекцией которой явилась концепция многополюсного мира.

Третья реакция - исламский фундаментализм, агрессивно претендующий на статус нового всемирного проекта и этим мало чем отличающийся от своего абсолютного идейного антагониста - воинствующего либерализма, представляющего противоположную крайность.

Во что в конце концов выльются нынешние глобальные противоречия - сказать трудно. Однако можно предположить, что конечная победа любой фундаменталистской версии "конца истории" - будь то либеральная эсхатология, исламизм или еще что-то - грозит превратиться в подлинный, совсем не "фукуямовский" конец истории.

В любом случае казавшиеся невероятными события последних 15 лет дали общественно-политической и гуманитарной мысли мощнейшие стимулы для развития, в том числе в нетрадиционных направлениях.

Под впечатлением от глобальных угроз - очевидных и еще не вполне распознанных, множащихся в непредсказуемой прогрессии, - и западные, и российские интеллектуалы в своей профессиональной работе вынуждены менять акценты. Вопросы о том, "что и почему произошло", уступают место вопросу "что и почему произойдет в будущем". Все большее число аналитиков предпочитают говорить не столько о движении человечества к процветанию, сколько о создании элементарных условий выживания.

В федеративной, многонациональной и разноконфессиональной России вероятность осуществления социально-катастрофических сценариев по-прежнему занимает самую верхнюю строчку в "списке Пандоры". Это не перестраховочное паникерство, а жестокая реальность.

Интерпретации прошлого и настоящего Кавказа

Волею объективных и субъективных обстоятельств Северный Кавказ давно уже стал тем регионом, где стихийно или сознательно подвергаются тяжелейшему испытанию судьбы российской государственности, иначе говоря - России. Дело еще и в том, что северокавказский фактор, будучи взрывоопасным сам по себе, заметно усугубляется влиянием фактора южнокавказского, не менее деструктивного.

В нынешней ситуации выбора дорог в будущее жизнь, как говорил Сергей Соловьев, имеет право "допрашивать" науку на сей предмет, а наука имеет гражданственную обязанность искать ответы. Это относится и к кавказоведению, понимаемому в самом широком смысле - с одной стороны, как сфера, так сказать, фундаментального исторического знания, с другой - как базирующаяся на нем современная политологическая аналитика.

Здесь не место углубляться в специальную и, как полагают многие, архаичную тему гражданственного долга науки. Но есть веские причины задаться вопросом: насколько соответствует российское кавказоведение в его сегодняшнем состоянии требованиям времени с точки зрения и теоретической, и практической?

Сложные координаты макро- и микрособытий, в которых мы существуем и в которых немудрено потеряться, впрямую определяют наше восприятие не только текущих, но и исторических реалий - зачастую, к сожалению, далеко не адекватным образом, не говоря уже о чем-то конструктивном и благотворном.

При всей тенденциозности русской кавказоведческой литературы XIX века в ней есть какая-то гносеологическая опора, более или менее объективные наблюдения и даже моменты истины. Не случайно она и по сей день широко используется в качестве познавательного источника даже теми, кто решительно не принимает ее идеологических посылов.

С тех пор гуманитарная наука заметно шагнула вперед, обогатив и переоснастив свою методологическую, инструментально-техническую и "сырьевую" (фактографическую) базу, в том числе за счет ярких философских идей, междисциплинарного синтеза, более совершенных источниковедческих методов, новых исторических данных и нового социального опыта.

Драма современного российского кавказоведения заключается в том, что оно тяготеет к использованию

стр. 27

этого интеллектуального богатства для крайне опасных целей. Прошлое народов Кавказа превращено в мозаику воюющих между собой национальных историй. Они наполнены мифами о "нашем" великом культурном и территориальном наследии, на которое якобы посягают соседи - "варвары", "агрессоры", "пришельцы" и т.д. Причем отнюдь не всегда эти мифы конструируются псевдонаучными методами. Иные концепции основаны на вполне стройной - пусть и односторонней - аргументации, но это не делает их общественно полезными. Более того, они тем пагубнее, чем труднее их опровергать.

Факты многовековой давности, немыслимые вне совершенно конкретной и неповторимой исторической обстановки, грубо экстраполируются на сегодняшний день как имманентные для данного народа феномены - в одних случаях с комплиментарным знаком, в других - с негативным.

В кавказоведческой литературе культивируются комплексы величия и мученичества. Разрушительные каждый сам по себе, вместе они образуют гремучую смесь, готовую воспламениться массовой ненавистью и межэтническими войнами.

Стремительная смена идеологических вех в 1990-е годы привела к радикальному пересмотру истории взаимоотношений между Кавказом и Россией. Версия о "добровольном присоединении" кавказских народов к Российской империи была отвергнута большинством ученых как заказное произведение советской идеологии. Вместо нее восторжествовала концепция "жестокого колониального завоевания", которое якобы сопровождалось массовым геноцидом и подготовило историческую почву для современных этносепаратизма и этнополитических конфликтов.

Прямым следствием плюрализации и дефрагментации общественного сознания на Северном Кавказе стало стремление переосмыслить историю его народов вне целостных государственных и геополитических систем, а также вне широкого международно-дипломатического контекста. Ученые сосредоточиваются на локальной картине исторической жизни того или иного этноса. И даже когда в этот местечковый пейзаж вводятся внешние элементы, то преимущественно лишь такие, которым заведомо приписывается деструктивное содержание. Среди примет нашего времени выделяется и то обстоятельство, что творцы новой национальной мифологии сочетают избирательный фактографический отбор с сумбурно-эклектическими заимствованиями из новейших философских и политологических теорий. Внешне это подчас выглядит небесталанно, что, быть может, самое печальное.

Весьма произвольному толкованию подвергаются методологические установки, связанные с изучением этногенеза и этнопсихологии. По-прежнему в большой чести у кавказоведов уже ставшее традицией теоретизирование на тему этнических и языковых субстратов, откуда ведут свое "беспримесное" происхождение современные народы; о пребывающих в веках устойчивых национально-ментальных архетипах и их генетическом родстве с идеократическими системами древних цивилизаций и с великими религиями; об исторических поведенческих кодах того или иного этноса, обусловленных "кровью и почвой".

Не утихает старая борьба за раздел и передел общекавказского культурного, в том числе эпического, наследия, за правопреемство "по прямой". Подобным приемом "удревления" собственной истории местные интеллектуалы злоупотребляют давно. А вот то, что приобрело актуальность сравнительно недавно, вызывает особую тревогу. Речь идет о попытках установить "точные" размеры своей "исторической" территории, которые никогда не совпадают с версиями соседей на этот счет.

Стремление придать больше "классичности" собственному прошлому подчас доходит до абсурда: местные города провозглашают себя старше Рима, а великих деятелей античности, раннего Средневековья и даже библейских персонажей, никогда не слыхавших о Кавказе, связывают с этим регионом настолько вымученными "доказательствами", что тут впору заподозрить абсолютное презрение мифологов к способности читающей всю эту чушь публики производить элементарные умственные операции.

Не было бы беды, если бы подобные "открытия" оставались в рамках бытовых клинических случаев. Но в том-то и дело, что плоды этой одержимости агрессивно внедряются в массовое сознание, в том числе через историческое образование молодого поколения.

Кое-кому пришлась по вкусу теория "столкновения цивилизаций". К историческим и современным кавказским реалиям ее пытаются приспособить с изощренностью, достойной восхищения как неподражаемое в своей казуистике искусство проецирования чего угодно на что угодно. Сам Самюэль Хантингтон не настаивает на тотальном универсализме своей теории с точки зрения ее применимости ко всем жизненным ситуациям. Однако его интерпретаторы игнорируют это, идя гораздо дальше ученого в изобретении собственной, "кавказской" модели столкновений, насильственно втискивая гипотезу Хантингтона в тесные рамки собственного видения истории народов региона.

Обозначились разные варианты спекуляций на этой концепции. Они основаны на якобы неизменной и непреодолимой бинарной оппозиции "мы" - "они". Бесчисленные разделительные линии прочерчиваются по всему этнополитическому и этнокультурному пространству Кавказа. Сквозь замысловатую научную терминологию и вроде бы бесстрастные социоэмпирические констатации явно проглядывают определенные идеологические предпочтения, вполне угадываемые прогнозы и практические рекомендации.

Местные интеллектуалы - строители этих межцивилизационных заборов, - как правило, выступают от имени "мы", отождествляя с этим местоимением с разной степенью наукообразия и изящества все самое лучшее, что может составить вклад того или иного народа в историю человечества. Любопытно,

стр. 28

что в ранг наиболее лестных коллективных особенностей возводятся отнюдь не культурные достижения (язык, эпос, литература, музыка, зодчество и т.д.), а такие черты, как исключительная доблесть, гордость, воинственность, необузданная свобода, священные законы кровной мести, олицетворяющие высшую справедливость. Решимость этноса скорее изменить все вокруг, чем измениться самому, готовность скорее погибнуть, чем открыться внешнему миру и его богатому опыту, тоже приравниваются к неоспоримым добродетелям.

Всему этому уникальному этнографическому "великолепию", естественно, противопоставлены "они" - не просто "другие", а чуждые, враждебные, первобытные, малодушные (и т.п.) соседи. Иногда к этой аттестации добавляется еще указание на "их" пришлость, на "их" короткую историю, на "их" постыдный коллаборационизм с "завоевателями и угнетателями" Кавказа, то есть с Россией, и т.д.

Рядом исследователей упорно муссируется еще один тип межцивилизационного конфликта на Кавказе, с их точки зрения, конфликта более высокого уровня и по масштабам, и по напряжению, и по степени непреодолимости. Речь идет об общекавказской культурно-исторической среде, с одной стороны, и о несовместимой с ней российской имперской цивилизации - с другой. Нередко этот мегаконфликт предпочитают иллюстрировать частными случаями неприятия имперского культурного проекта тем или иным этносом. Причем документально доказанный многими, в том числе западными учеными, факт, что кавказские элиты и простонародье демонстрировали повышенную восприимчивость к влиянию России, игнорируется без каких-либо пояснений.

Своеобразной разновидностью хантингтоновских идей являются пантюркистские и панисламистские интерпретации истории Кавказа. Последние представляют реальную угрозу для Северного Кавказа как идеологическая основа политики формирования надэтничной, надсоциальной, надкультурной идентичности, жестко противопоставленной и христианскому населению юга России, и российской федеративной государственности. Это прямой путь к расколу региона по конфессиональному признаку с сопутствующим всплеском сепаратизма и насилия.

Предположить, что местные (и не только местные) интеллектуалы, придерживающиеся известного образа мыслей, этого не понимают - значит преувеличивать степень либо их наивности, либо благонамеренности. Пока случаи проникновения явного религиозного экстремизма (включая ваххабизм) на страницы обществоведческих трудов относительно редки, если не считать подпольную литературу. Однако многое указывает на усиление тенденции к радикализации панисламского взгляда на кавказскую историю.

Кавказоведы: профессионалы и любители

Все это, к сожалению, превращается в средство рискованного манипулирования национальным сознанием и инструмент воспитания чувства "исторического" превосходства над другими. На поле борьбы за "властительство над думами" кого только нет. Всяк, кому не лень, норовит попробовать себя в захватывающих мифотворческих упражнениях, дать волю своим буйным фантазиям, компенсирующим недостаток или отсутствие образования. На явные манифестации абсурда, рожденного под любительским пером, можно было бы снисходительно закрыть глаза, если бы общество обладало иммунитетом к такого рода вещам. Однако люди, будучи такими, какие они есть, склонны верить в том числе невероятному и давать этой вере выход в практических делах.

Гораздо страшнее, когда чувство меры и нравственной ответственности отказывает, как это происходит все чаще, профессиональным ученым. На Кавказе их слово зачастую отождествляется если не с абсолютной истиной, то по крайней мере с чем-то таким, чему можно доверять, не проверяя. Беда по большому счету не в легковерии масс как таковом, а в рождаемой им решимости действовать в соответствии с "открытой" учеными "исторической правдой" и "исторической справедливостью".

Сугубо научные изыскания, предъявленные тесному кругу посвященных, сами по себе не способны привести общество в движение - ни в созидательном, ни в разрушительном направлении, поскольку это область узкокорпоративного, а не общенационального интереса. Чтобы идея овладела массами (опять-таки не важно, в позитивном или негативном смысле), ее нужно умело транслировать "городу и миру". Умело - значит в таких стилистических формах и такими психотехническими приемами, которые будут быстро поняты, легко усвоены и охотно приняты как практическое руководство к действию.

Именно этим сейчас занимается большинство кавказоведов на Северном Кавказе (и в Закавказье). И чем чаще они говорят о "научности" и "профессионализме", тем дальше расходятся с этими понятиями. Разница между профессионалами и любителями стремительно сокращается благодаря тому, что и те и другие работают на конъюнктурный спрос, целенаправленно выполняя политические заказы и преднамеренно эксплуатируя опасные социальные настроения.

Есть сходство и в другом: обе категории (что по-житейски объяснимо) жаждут публичности, жреческого статуса, в конечном счете - народной любви. Положения "человека на своем месте" им мало. Местный университет, музей, союз писателей или художников, другое культурно-просветительское учреждение

стр. 29

- слишком тесные поприща для их тщеславия. Известность в своем профессиональном кругу для них равносильна безвестности, которая томит, угнетает, лишает жизненной энергии и хуже которой нет ничего. Они хотят, чтобы их признали духовными пастырями, непререкаемыми гуру, совестью нации, даже если ради этого придется жертвовать подлинными интересами и безопасностью этой самой нации. Забвения они боятся настолько панически, что готовы бежать от него в любом направлении - включая скандальные формы славы.

И все же по меньшей мере одно различие между профессионалами и любителями остается: последним можно найти хоть какое-то оправдание в том, что они в своей любительской бесшабашности не ведают (когда не ведают), что творят. Профессионал же прекрасно все понимает. И чем лучше он осознает, к чему приведут его проповеди, тем это печальнее.

Когда крохотному этносу, чье прошлое неразличимо во тьме веков, навязываются великая, классическая, античная и Бог знает еще какая история и соответствующая ей модель современного поведения, прежде всего по отношению к соседям, то нужно не спрашивать у этих баснописцев, "зачем они это делают", а просто спрашивать с них по самому строгому счету, поскольку "горе" от их "ума" выпадает на долю других.

Кризис методологии и бремя ответственности

Некоторые явления не назовешь иначе как парадоксом. Аналитики, занимающиеся современным Кавказом, казалось бы, и призванные работать на заказную потребу дня, нередко демонстрируют гораздо больше объективности и гораздо меньше ангажированности, чем профессиональные историки, имеющие дело с почтенной древностью. Не оттого ли это, что применительно к насущным проблемам политологический анализ более корректен, чем исторический?

Как бы там ни было, сегодня вопрос о стратегии развития российского кавказоведения актуален именно тем, что он находится в плоскости не только научных изысканий, но и современной политики, где действуют свои законы, не прощающие ошибок ни человеку, ни народу, ни государству.

Идеи, высказываемые кавказоведами в специальных монографиях, научно-популярных изданиях, школьных учебниках - не говоря уже о СМИ, - обречены куда в большей степени, чем прежде, быть мощным инструментом воздействия на общественное мнение, в том числе на психологию восприятия молодым поколением проблемы "мы" - "они". Это накладывает на интеллектуалов повышенную профессиональную ответственность за написанное, сказанное и показанное. Когда межэтнический мир в России кое-где висит на волоске, речь идет не просто о внутренней нравственной самодисциплине ученого, которую он может позволить себе иметь или не иметь, а о глубоко осознанном моральном, гражданственном императиве, вольное или невольное пренебрежение которым мостит прямую дорогу к межнациональной, а значит, и общенациональной катастрофе.

Мы отнюдь не призываем к принудительному разрешению конфликтов между научной "истиной" и общественным благом в пользу последнего. Мы лишь призываем не создавать эти конфликты на ровном месте, тем более там, где для этого нет никакой почвы. Если уж кто-то истово верует в возможность найти в прошлом безупречную эмпирическую опору для ответов на современные вопросы и для спасительного обустройства нынешней жизни, то лучше искать позитивный опыт. А если совсем невмоготу от желания выполнить свой "профессиональный долг" ученого-патриота и сказать "всю правду", то хорошо бы начать с собственного народа, в истории которого обнаружится много чего, в том числе неприглядного и даже отвратительного.

Будем откровенны: нравственно-деструктивный, ксенофобогенный потенциал кавказоведческой проблематики огромен, а возможности его эксплуатации неисчерпаемы. Курс на продолжение освоения этого сомнительного капитала посеет в душах испепеляющую ненависть всех ко всем. Ей по законам социального бытия рано или поздно понадобится выход на широкий простор. И это уже будут не страницы "научных" изданий, а поля сражений в межнациональной гражданской войне - куда больших масштабов, чем в 1990-е годы.

К счастью, созидательный, миросберегающий, интернационалистский ресурс предмета кавказоведения тоже велик. Он был в целом эффективно задействован советской историографией - в данном случае абсолютно не важно, в рамках какой официальной доктрины. Было бы непростительной расточительностью огульно отвергать накопленный в советскую эпоху богатый опыт нахождения компромиссов между исторической наукой и общественной практикой, между прошлым и настоящим, между правдой мысли и правдой жизни.

Конечно, недопустимо впадать в тот экстаз социалистического интернационализма, который доходил до нелепостей, и в тот примитивизм, который иногда был характерен для научных и пропагандистско-идеологических технологий совмещения совершенно несовместимых исторических явлений.

Однако решительно расставаясь со всем этим, столь же важно избежать другой крайности - абсолютного нравственного нейтралитета и нравственной суверенизации гуманитарной науки в ее безоглядном и фанатичном поиске того, чего в реальности не существует, - "истины", которую норовят поставить не только выше "дружбы с Платоном", но и выше мира, счастья, благополучия людей.

Стоит иметь в виду еще одну принципиальную вещь. Социальные науки - не квантовая физика с ее точнейшими законами, которые срабатывают независимо ни от чего, исключают какие-либо сделки с нашими субъективными представлениями о мире, стоят по ту сторону "добра" и "зла", и т.д. Совершенно бессмысленно наделять (или лишать) их моральной, гуманистической, политической сутью. Этого у квантовой физики просто нет и быть не может по определению (понятно, что речь не идет о конкретном применении ее достижений).

стр. 30

В социальных науках все это есть и будет всегда, сколь бы усердно мы ни пытались возвысить их до уровня бесстрастной естественно-научной фундаменталистики. Пора, смирив гордыню, признать полную тщетность подобных притязаний.

Для нас, гуманитариев, это означает не отказ от процесса познания (что ввиду его бесконечности просто невозможно), а - напротив - стимул к организации его на новых, более конструктивных и совершенных основаниях, точнее отвечающих гибкой, безгранично вариативной природе объектов обществоведческих исследований. Скепсис по поводу возможности производства "истинного", "окончательного" знания - не нигилизм, а проявление глубочайшего уважения к базовым основам гносеологии, которая указывает нам не только на бескрайние горизонты постижения сути вещей, но и на сокрытые в нем опасности.

Гуманитарная наука в конечном счете есть наука смыслов, понятий, образов, оттенков и даже сопереживаний, в том числе глубоко индивидуализированных. И в этом качестве она не в состоянии освободиться от ценностной ориентации и моральной ответственности.

Нет нужды скрывать, что курс на гуманизацию исторического познания, сведенный к грубой кампанейщине, таит опасность реставрации крайних, воинственных форм реидеологизации прошлого. Чтобы этого не случилось, нужно чувство меры, вкуса и интуиции, которое иногда полезно позаимствовать у западных исследователей. Изучая собственную цивилизацию и тем более Россию, они не делают большого секрета из своей приверженности к определенным политико-идеологическим установкам, не лишенным конъюнктурного подтекста. И это не мешает им пользоваться интеллектуальной свободой, оперировать "сугубо научными" методами, творчески развивать гуманитарное направление в науке.

Почему бы и нам не вооружиться подобным прагматизмом для прокладки новых маршрутов в исследовании Кавказа, для преодоления глубокого кризиса, в котором продолжает пребывать российское кавказоведение? Отдельные яркие труды последних лет, к сожалению, не меняют общего дискурса - националистического, ксенофобского, спекулятивного. Проблема в том, что этот разрушительный вектор, возникший под влиянием объективных, стихийных обстоятельств 1990-х годов, сегодня поощряется с большим энтузиазмом. Поэтому и противодействие ему должно носить волевой, системный и интеллектуально превосходящий характер. Речь идет не о гарантиях близкой и полной победы, а о планомерной закладке предпосылок для эффективной нейтрализации тех злокачественных явлений, которые непосредственно угрожают национальной безопасности и целостности России.

Подчеркнем особо: это в первую очередь интеллектуальная задача для профессионалов высокого класса. Только оценив масштабы брошенного нам вызова, можно выиграть конкуренцию с деструктивными идеями, выхватив из их объятий талантливых молодых ученых и их старших коллег, имеющих, как и все мы, право на заблуждение.

Вокруг Кавказской войны

Переводя разговор в русло практических предложений, представляется небесполезным заострить внимание на нескольких ключевых моментах. Один из них нам видится в необходимости соблюсти в кавказоведении разумный сюжетный баланс, в последнее время резко нарушенный неоправданно гипертрофированным интересом к теме Кавказской войны. Став полем современных политико-идеологических баталий (совершенно бесплодных за полным отсутствием перспективы победить), она превращена еще и в своеобразную историческую достопримечательность, якобы олицетворяющую все, что происходило на Кавказе как минимум с 1817 по 1864 г. Широчайшая и многоцветная панорама войны, в конечном счете и опять-таки с идеологической точки зрения, сводится к выяснению виновных в ее происхождении и к "поиску" давно заготовленного ответа на вопрос: на чьей стороне правда и справедливость.

Версии о жестокой колониальной завоевательной политике России (не "царских сатрапов" - как в советской историографии!) как главной причине войны противостоит идея о провоцирующей роли дикого, разбойничьего образа жизни горцев, от которого Россия была вынуждена обороняться. Бесперспективность обеих версий объясняется не их бессилием в завоевании непререкаемой идеократической монополии, а тем, что сегодня они представляют собой исчерпанные, если не сказать тупиковые, направления в научном исследовании проблемы. Стандартный набор аргументов одной и другой сторон может, как в известной шахматной ситуации, повторяться до бесконечности без всякого продвижения вперед.

Отнюдь не лишая противоборствующие доводы научного содержания, мы утверждаем лишь то, что у них есть ресурсы только для количественного пополнения за счет источников, похожих друг на друга, как близнецы-братья, но никак не для качественного роста, что, собственно, и составляет суть развития исторической науки. Ожидать творческих прорывов на этом истоптанном пути не приходится.

Справедливости ради стоит отметить довольно инновационные для своего времени (1980-е - начало 1990-х гг.) попытки объяснить происхождение и природу Кавказской войны с помощью соединения некоторых положений марксизма с наблюдениями изучавших Кавказ русских дореволюционных историков. Концептообразующим ядром этого симбиоза стало понятие "набеговая система", впервые введенная в оборот

стр. 31

западноевропейскими авторами первой половины XIX века (foray system). Подобная разбойничья традиция, широко бытовавшая у чеченцев, дагестанцев, черкесов и являвшаяся органичной частью их патриархально-родового строя, провозглашалась главным фактором в генезисе Кавказской войны.

Намеренно отвлекаясь от идеологической подоплеки, заложенной в этой концепции и объективно, и субъективно, подчеркнем, что она страдает еще и определенными научно-методологическими, фактографическими и логическими изъянами, делающими ее весьма неудобной в качестве безупречно корректного и универсалистского подхода, на чем, судя по всему, настаивают ее приверженцы. Из их поля зрения, в частности, совершенно исчезло то обстоятельство, что грабительские набеги с незначительными "техническими" модификациями были характерны и для тех народов Северного Кавказа, которые не приняли никакого участия в Кавказской войне на всем ее протяжении. Вопрос "почему" оставлен без ответа, если, конечно, не считать ответом недвусмысленный намек на какие-то исключительно порочные в своей первобытности этнопсихологические свойства народов Северо-Восточного и Северо-Западного Кавказа.

Но, быть может, еще важнее другое. Набеги испокон веков были излюбленным, социально престижным, удалым занятием для северокавказского казачества, которое в этом ремесле не уступало горцам ни искусностью, ни жестокостью. Поскольку отрицать это бессмысленно, постольку проблему происхождения Кавказской войны, если исходить из набеговой "теории", придется перевести в еще более тупиковое русло расследования вопроса: кто начал первым?

Возможно, большую убедительность рассматриваемой концепции могло бы придать акцентирование религиозного, исламского фактора. Но ему изначально была отведена роль некой идеологической обслуги набегового промысла и средства создания образа врага, то есть вторичной субстанции, подчиненной приоритетным, экономическим целям набега (добычи). Впрочем, и в таком построении все выглядело бы внешне логично, если бы опять-таки не ряд неучтенных или заведомо проигнорированных явлений. К примеру, в патриархально-демократической Черкесии в начале XIX века позиции ислама были ничтожно слабы, а она тем не менее стала одним из театров Кавказской войны. А в других местах ислам пустил куда более глубокие корни и поэтому обладал значительным моральным потенциалом для возбуждения враждебных чувств к русским гяурам, однако войны там так и не произошло. Таких "алогизмов", оставляющих мало шансов для появления единой, всеобъемлющей, безукоризненной теории генезиса Кавказской войны, найдется немало даже без специальных исследовательских изысканий. Мы уже не говорим о явной необходимости отказа от практически недоказуемой вульгарно-материалистической гипотезы об экономической составляющей грабительского набега как формы первоначального накопления феодальной собственности, источника классового расслоения и формирования государства^* .

Кавказская война - слишком многогранная, неоднозначная и необъятная проблема для любых "прокрустовых" толкований. Внутри этого феномена сокрыты самые разнородные, казалось бы, несовместимые друг с другом явления, встроить которые в жесткую концептуальную схему невозможно. Сочинение таких схем грозит превратиться в сизифов труд, обрекающий лишь на один результат: большее или меньшее удаление от исторической реальности.

Давно вошедшее в нашу интеллектуальную практику злоупотребление умозрительными, социологизированными, детерминистскими подходами прямо отразилось на качестве исследования Кавказской войны. Эта практика сегодня на глазах вырождается в лучшем случае в искусное и во всех случаях бесплодное компилирование и манипулирование общеизвестным материалом в модном стилистико-терминологическом обрамлении. Еще хуже, когда все это сопровождается тем, что напоминает строительство бетонного саркофага вокруг идеи, которую таким образом хотят сделать застывшей, герметичной, непроницаемой для критики. Подобные монолиты, спроектированные как негнущиеся и нерушимые конструкции, возможно, хороши в качестве историографических фактов, но для движения вперед они - плохое подспорье.

Не в обиду нам будет сказано: необходимость разработки принципиально новой, пластичной методологии изучения Кавказской войны, способной вобрать и переплавить все ее невероятное, в том числе контрастное, многообразие, впервые осознали западные ученые. Они предложили выйти из круга традиционных объектов интереса историков, связанных с описанием необъятной фактографической картины войны в терминах "завоевательный" - "освободительный", "справедливый" - "несправедливый", "прогрессивный" - "реакционный", "отсталый" - "просвещенный", "верный" - "ложный" и т.д. В отдельных американских исследованиях последних лет Кавказская война рассматривается не как поле классического

^* Данная критика далеко не в последнюю очередь обращена против самого автора этих строк, который в свое время разделял, хотя и с существенными оговорками, предположение о возможности создания почти неуязвимой концепции происхождения Кавказской войны. Утверждая сегодня, что это - полная иллюзия, я сохраняю глубокое профессиональное уважение к тем, кто по-прежнему остается в ее власти, и определенное сочувствие к тем, кто искренне верит, что за счет бесконечного увеличения количества приводимых фактов и объема страниц можно придать идее фундаментальный характер.

стр. 32

вооруженного столкновения, а как пространство сложного и во многом плодотворного взаимодействия людей, представляющих разные культуры, идеи, традиции, навыки.

Работа в данном направлении только начинается. Ряд положений выглядит весьма спорно и непродуманно. Некоторые исторические наблюдения носят случайный, эпизодический характер. Исключения порой преподносятся как тенденция, а довольно часто фиксируемые источниками факты низводятся до уровня исключений. Не всегда убедительна качественно и репрезентативна количественно документальная база, подводимая под те или иные утверждения, что делает их несколько абстрактными.

Однако главное вовсе не в этом, а в том, что данная методологическая парадигма достаточно гибка и вместительна, чтобы сформировать широкое (хотя, разумеется, не единственное) русло, в котором может по-настоящему плодотворно развиваться не только изучение Кавказской войны, но и другие не менее, а то и более значимые отрасли кавказоведения.

В рамках ориентализма

Данная парадигма отражает сравнительно новое веяние западной гуманитарной мысли, получившее очень условное и, вероятно, поэтому охотно принятое многими название "ориентализм". Отец-основатель ориентализма Эдвард Саид как никто остро и своевременно поднял серьезнейшую проблему культурно-исторического взаимодействия, взаимовосприятия и взаимоидентификации Востока и Запада. В этом его главная заслуга, признаваемая всеми. Жаркие дебаты начинаются тогда, когда сам Саид и его последователи - подчас бессознательно - выходят за рамки постановки проблемы в область ее толкования, отчасти оправдывая упреки в попытках создания сверхтеории, претендующей на завершенность и универсальность. И тут вполне можно согласиться с критиками ориентализма, точнее - тех его дочерних версий, которые вольно или невольно преобразуются во всеобщий научный эталон, с одной стороны, и в навязчивую идеологическую, мировоззренческую систему - с другой.

Что касается ориентализма как широкого методологического дискурса, ставящего во главу угла, скорее, трудные вопросы, чем окончательные ответы, то в этом смысле его богатейший потенциал очевиден. В том числе и, быть может, прежде всего для кавказоведения.

Конечно, любая концепция может быть осмыслена с большой амплитудой отклонений от того, что имел в виду автор. Ориентализм - не исключение. В этом его сила и его слабость. Чтобы извлечь пользу из сильных сторон ориентализма, целесообразно трактовать его не как непреодолимую культурную дихотомию, тотально пронизывающую все и вся, и не как духовный гегемонизм кого-то над кем-то, а как открытость к восприятию "другого", создающую предпосылку для органичного сплава идей, взглядов, образов, социально-исторического опыта, иначе говоря - культур.

Кто-то назвал ориентализм источником вдохновения для ученых, и, видимо, это справедливо, учитывая, что на сегодняшний день данный метод в той или иной его разновидности нашел широчайшее применение на Западе - как ни парадоксально, даже среди тех, кто считает себя оппонентом Эдварда Саида.

Разделяя пафос этого несколько поэтического определения, мы все же предпочитаем оценивать ориентализм в более приземленных терминах. Применительно к кавказоведению он представляется просторным методологическим полем, позволяющим творчески исследовать безграничное разнообразие мира Кавказа в историческом и современном измерениях.

Проложенные Саидом тропы, помимо прочего, лишний раз убеждают в том, что бескрайнее сюжетное пространство истории Кавказа и его взаимоотношений с Россией не может сводиться к Кавказской войне, а та, в свою очередь, - только к военно-конфронтационной составляющей.

Едва ли не самая многообещающая область применения ориенталистского метода видится нам в изучении интегративных факторов в истории отношений между Россией и Кавказом - социально-политических, экономических, конфессиональных, духовных, психологических.

Ориентализм - опять-таки осмысленный соответствующим образом - воспитывает глубоко диалектический взгляд на межкультурные границы не как на непроходимые барьеры, а как на стыковые зоны непростого, но все более интенсивного и благотворного общения, которое постепенно изменяет изначальный тип взаимонеприязненного восприятия, закладывая предпосылки для взаимопроницаемости, взаимообогащения и компромиссного сосуществования в рамках сверхструктур. Диалектика внутренней жизни этих сверхструктур выражается в сложном взаимодействии центробежных и центростремительных сил, образующих парадоксальное единство: чем больше разноименных элементов, заряженных энергией взаимоотталкивания, тем выше потребность в смягчении и примирении их с помощью емкой государственной оболочки, выполняющей функции третейской инстанции и плавильного котла.

Это открывает новые возможности для постижения цивилизационной природы и особенностей эволюции Российской империи, включая ее высокую жизнеспособность.

Научная разработка интегративной версии истории российско-кавказских

стр. 33

и межкавказских взаимоотношений дает основания для осторожно-оптимистичного взгляда не только в прошлое, но и в будущее. Если эта версия вполне пригодна для объяснения такого беспрецедентного по своему физическому долголетию и преемственному содержанию феномена, как "Древняя Русь - Московия - Российская империя - СССР - постсоветская Россия", то есть резон использовать ее для исследования истории и перспектив развития Северного Кавказа и российско-закавказских отношений.

На этом пути западные ученые продвинулись дальше нас - и теоретически, и практически. Многие из них в рамках того же ориенталистского взгляда смело и убедительно осваивают кавказский материал для обоснования идеи о существенных атипичных чертах Российской империи (не отрицая, впрочем, и сходного с другими аналогичными мегасообществами). Из этой идеи ряд исследователей выводит совершенно крамольную по нынешним временам мысль о том, что не все империи приговорены к гибели. Шансы на выживание есть, в частности, у тех, которым удалось сберечь интеграционную инерцию и интеграционные ресурсы в политике, экономике, культуре, идеологии, межнациональных и межконфессиональных отношениях и т.д.

Другой тезис тоже звучит достаточно неожиданно, особенно из уст современных западных историков. Явно намекая на Российскую и Советскую империи, они пишут, что в этих гигантских, внутренне разнородных структурах механизмом защиты от распада служила, помимо прочего, исторически укоренившаяся способность сглаживать различия, приводить их к компромиссу, единству и гармонии. И что крайне важно - формировать у разноэтничных подданных так называемую расширяющуюся идентичность - расширяющуюся от самоидентификации на микроуровне общины или аула до наднационального, иначе говоря имперского, самосознания.

В отдельных случаях империя именуется "фактором мира, процветания и глобального обмена идеями". Ее авторитарным модификациям, как утверждается, было свойственно чувство ответственности за проживающие на имперской территории народы в гораздо большей степени, чем демократическим колониальным державам Европы.

Продолжая эту логику, можно предположить, что в континентально-непрерывных империях российского образца физически существовало больше условий для культурного синтеза, чем в отношениях между метрополией и заморскими колониями. Географическое пространство объективно становилось объединяющим фактором цивилизационного характера, открывавшим дорогу к взаимопроникновению, взаимопознанию, взаимотерпимости.

Вышеприведенные идеи, укладывающиеся в ориенталистскую методу если не буквой, то духом, ценны тем, что при соответствующей системной разработке они могут составить научную (с точки зрения методологической) и целительную (с точки зрения общественно-практической) основу для изучения острейших и очень болезненных проблем кавказоведения. Это позволит найти в подходах к истории народов Кавказа оптимальный баланс между общим, частным и особенным, уйдя от бесконечного дробления предметного поля кавказоведения на локальные темы, в свою очередь распадающиеся на мириады крохотных, различимых только под микроскопом краеведческих сюжетов, которые подвергаются сознательному искажению в политико-деструктивистских целях.

Дополнительную интеллектуальную мощь ориентализму придает тот факт, что он ввиду своей эластичности совместим с другими теоретическими конструктами и производными от них концепциями, включая различные неомарксистские вариации. Ориентализм не претендует на статус фундаментального учения, всегда требующего от адептов строгой самодисциплины в ущерб творческой свободе. Это, скорее, провокационный манифест и, как уже отмечалось, "источник вдохновения". Именно в данном качестве ориентализм способен стать функциональным инструментом методологического анализа и синтеза, вбирающего в себя междисциплинарные методики, компаративистику и т.д.

При этом в центре внимания останется широкий культурный дискурс, гуманистический смысл которого заключается не в углублении межцивилизационных разломов, а в преодолении их путем разумно-эгоистического осознания, в общем-то, старой как мир истины: постижение "другого" есть постижение и обогащение себя. Об этом лишний раз напоминает закоренелый империалист Редьярд Киплинг, сказавший как-то: "Что могут знать они об Англии, кто, кроме Англии, не знает ничего?"

Творческое приложение ориенталистской "философии" к изучению кавказоведческих проблем обещает заманчивые перспективы не только в профессионально-интеллектуальной деятельности, но и в полюбовном урегулировании ее вечного конфликта с общественными идеалами, в данном случае - идеалами мира и благополучия в самом взрывоопасном регионе России.

Призыв Эдварда Саида к пониманию и уважению "другого" - если он будет услышан и воплощен в научной, идеологической и политической практике - дает робкую надежду, что на Кавказе "войны национальных историй" постепенно угаснут и уж, во всяком случае, не перерастут в войны национальных армий.

Адекватный и пусть даже эмоционально асимметричный отклик на этот призыв не будет противоречить общим принципам и духу гуманитарной науки, если такая реакция послужит импульсом к рождению убедительной и интеллектуально привлекательной методологии, вдохновляющей кавказоведов на творческий поиск ответов на суровые вызовы времени. Тогда участие ученых в благом, душеспасительном деле обеспечения мира и стабильности на Кавказе будет выглядеть не как ностальгия по агитпропу, а как достоверное свидетельство наступления нового этапа в бесконечном развитии научного познания.

Постоянный адрес данной публикации: