Павел Петрович Введенский родился 21 декабря 1880 г. в селе Тулиголово Глуховского уезда Черниговской губернии в семье священника. Окончив московский Лазаревский институт восточных языков и Учебное отделение при Первом (Азиатском) департаменте Министерства иностранных дел, молодой дипломат в течении почти восьми лет служил в Тавризе, столице Азербайджанской провинции шахской Персии, в качестве драгомана и секретаря генерального консульства. Накануне первой мировой войны, в феврале 1914 г., Введенский вступил в управление вице-консульством в Урмии, где, как докладывал руководивший ее обороной полковник Д. И. Андриевский, показал выдающуюся энергию и хладнокровие: "Рискуя собственной семьей и имуществом, которые он не вывез из Урмии, дабы не дать повода к панике, в то время, когда город с минуты на минуту мог попасть в руки озверелых курдов, вице-консул Введенский проявил положительно исключительный пример самоотверженности и мужества". После эвакуации Урмии он с января 1915г. управлял вице-консульством в Хое, а в мае получил отпуск и выехал в Россию, не предполагая, что уже никогда не вернется в Персию. Вследствие даже не предъявленных ему обвинений в "мздоимстве", по поводу которых заведующий Среднеазиатским отделом МИД В. О. Клемм пренебрежительно писал, что они больше походят на сплетню и "непроверенный донос", Введенского прикомандировали к Политическому агентству в Бухарском ханстве, где он, взвалив на себя тяжелую работу по организации продовольственного снабжения, завоевал уважение самого эмира Сеид Алим-хана и пользовался большой популярностью среди жителей русских поселений, избравших его в марте 1917 г. в состав общегражданского Ново-Бухарского исполкома, а в мае - и своим областным комиссаром ¹ .

Но предпринимавшиеся русскими дипломатами попытки осуществить либеральные реформы в ханстве не имели успеха, а свержение Временного правительства в Петрограде предопределило разгон его комиссариата в Бухаре ² . Причем у Введенского, как негодовал председатель Областного Совдепа большевик М. А. Преображенский, оказалась "очень сильна закваска старого чиновника, и при всех личных способностях, в которых ему нельзя отказать, он не обнаружил гибкости в том смысле, чтобы всей душой принять новый строй". Проявив "поразительное упрямство" в деле передачи власти, Введен-

Генис Владимир Леонидович - историк.

стр. 60

ский выразил протест по поводу намерения новоиспеченного Ревкома лишить его прав комиссара и, апеллируя к демократии русских поселений, "встал на путь саботажа". Поэтому, как отмечал бывший редактор "Вестника Ново- Бухарского Исполнительного Комитета" А. Я. Гальперин, принимаются все меры к тому, чтобы опорочить имя человека, деятельность которого, проходя на глазах населения, вызывает лишь чувство "самой горячей признательности за умелую постановку продовольственного дела", при которой в то время, когда Туркестан голодал и в Фергане, например, перешли на рацион в одну четверть фунта хлеба в день, жители русских поселений ханства вообще не испытывали никаких затруднений. Но ревкомовцы видят в бывшем комиссаре противника новой власти и приписывают ему тайное влияние на Сеид Алим-хана, который, действительно, считает их самозванными временщиками и отказывает в аудиенции даже утвержденной туркестанским Совнаркомом "Коллегии по бухарским делам" в составе М. А. Преображенского, В. П. Уткина и Б. М. Баржанова. "После отъезда резидента Елпатьевского..., - объяснял позже Введенский - когда вступила в управление делами политического характера выборная коллегия из трех лиц Каганского Совдепа, заменившая Резидентство, эмир, привыкший следовать указаниям резидентов, как представителей центральной власти и Петрограда, растерялся. Коллегия не могла заменить резидента: у ее членов не было абсолютно никаких знаний - ни языка, ни страны. Эмир и Коллегия не понимали друг друга..."

Уже в начале декабря 1917 г. Введенского подвергают первому аресту и под конвоем отправляют в Ташкент в надежде, что его выдворение за пределы ханства заставит эмира считаться с советской властью. Однако делегаты открывшегося в Новой Бухаре продовольственного съезда русских поселений заявляют категорический протест по поводу насильственного "изъятия таких общественных деятелей как Введенский". Хотя большевик Уткин поясняет им, что бывший комиссар взят под стражу "как вредный политический деятель, принадлежащий к партии кадетов", по личному распоряжению председателя Совнаркома Туркестанского края Ф. И. Колесова, - уже на другой день, 13 декабря, делегаты уличают докладчика во лжи, огласив телеграмму Введенского из Ташкента: "Просите... выслать скорее Колесову обвинительный материал по моему аресту. Неполучение материала задерживает обратное возвращение". Тогда Уткин заявляет, что Введенский арестован "за вредную политическую деятельность в области сношений с бухарским правительством", но обвинительный материал еще не собран. В итоге съезд снаряжает в Ташкент делегацию из представителей Новой Бухары, Чарджуя, Керков и Термеза, которых 15 декабря принимает недавний коллега арестованного по Ново- Бухарскому исполкому, а ныне - краевой комиссар труда, "первый бухарский большевик" П. Г. Полторацкий, который указывает, что "гражданин Введенский может быть доставлен в Новую Бухару, если этого потребует Ревком или Областной Совет". Не удовлетворенные ответом, делегаты вызывают самого предсовнаркома, бывшего железнодорожного конторщика, Колесова, который заверяет их, что Введенский ..."совершенно свободен".

"Меня посадили в вагон и увезли в Ташкент, - вспоминал Введенский о своем первом аресте, - привезли в Белый дом и поместили в специальной комнате (между комнатой т. Колесова с одной стороны и [комнатой военного комиссара] Перфильева с другой), и я в этом положении провел два дня. В то время т. Колесов был болен. На третий день, когда здоровье его улучшилось, он меня вызывает к себе, усаживает и прямо заявляет: "Я не надеялся, что Вы добровольно приедете ко мне в Ташкент, и потому прибегнул к такому способу. Я Вас вызвал для одной важной комиссии". Я спросил: "Чем могу служить?". Он ответил, что хочет знать мое мнение относительно некоторых вопросов. Он получил сведения из Бухары от младобухарской партии, и она настаивает на том, чтобы произвести революцию в Бухаре, что уже настало время низвергнуть бухарского эмира и установить тот строй, который установился в Туркестане - в Туркреспублике, причем он предупредил

стр. 61

меня, что просит сказать мое чистосердечное мнение по этому вопросу, так как я хорошо знаю Бухару. На это я ему ответил, что младобухарская партия представляет еще очень маленький островок, опираться на который преждевременно. Он мне задал вопрос: "Почему?". Я ответил: "Потому, что восемнадцать или семнадцать членов младобухарской партии сами произвести сейчас революцию не смогут. Нужны большие силы для того, чтобы расшибить этот одряхлевший организм. Для того, чтобы он пал, нужна большая работа".

Хотя Колесов заметил, что располагает иными сведениями, он как будто не возражал против возвращения бывшего облкомиссара в Новую Бухару, чему всячески сопротивлялись местные ревкомовцы, доставившие 16 декабря в Ташкент обвинительный "Материал по делу гр. Введенского". Но даже самое поверхностное ознакомление с составленным Преображенским "компроматом" заставило Совнарком признать отсутствие каких-либо веских оснований для продолжения ареста, хотя автор обличительного материала и уверял, что к голосу обвиняемого, состоявшего одновременно "и драгоманом Резидентства, и уполномоченным по продовольственному делу, и областным комиссаром, и управляющим фирмой Стахеева", с трепетом-де прислушивались эмирские власти, и даже сам кушбеги слезно жаловался, что "хозяином в Бухаре является Введенский". Клеймя его "ненавистником свободы", всегда стоявшим в оппозиции как к младобухарцам, так и к российским демократическим организациям, Преображенский искренне досадовал, что Введенский "сплотил капиталистов Бухары, мобилизовал всех своих сторонников и всех привыкших ползать и пресмыкаться пред капиталом", и даже "теперь еще есть обманутые и загипнотизированные им в среде демократии, которые кричат о его пользе". Тем не менее Совнарком согласился на освобождение Веденского, хотя и взял с него подписку с клятвенным обещанием "никогда и ни при каких условиях не вмешиваться в политическую жизнь Бухары" и вообще в политику. Однако исполком Областного Совдепа предложил ему в недельный срок "убраться" с территории ханства, и Введенского, как писал Гальперин, не выслали оттуда лишь потому, что новоявленные правители испытывали еще некоторую неловкость перед населением и раздумывали, не слишком ли зарвались ³ . Но уже 30 декабря в ташкентской "Нашей газете" появилась статья "Гнездо хищников", в которой Преображенский не лишил себя удовольствия поиздеваться над низвергнутым кумиром русских поселений, вокруг которого объединились, мол, обосновавшиеся в Бухаре "буржуи", тщетно мечтающие спасти свои капиталы и остановить волну революции. Заявляя о намерении советской власти защитить бухарский народ "от посягательств русских хищников", Преображенский прозрачно намекал на то, что "теплое гнездышко" контрреволюции будет вскоре разворошено красногвардейским штыком. Он имел на это основания, ибо вместе с лидером младобухарцев Файзуллой Ходжаевым ездил в Ташкент, пытаясь уговорить Колесова организовать военное выступление против власти эмира. Понятно, что предсовнаркома не прислушался к предостережениям Введенского, который, как вспоминал другой младобухарец, Амин Мухитдинов, вернувшись из Ташкента, "поступил на службу в Торговый дом "Иван Стахеев" и учредил "Русско-Бухарское акционерное общество" между бухарским правительством и Стахеевым", где заведовал Каганским отделом и вообще был "во главе дела".

Приехав 1 марта 1918 г. в Новую Бухару вместе с Полторацким и небольшим красногвардейским отрядом, Колесов ультимативно предлагает эмиру подписать два экземпляра составленного младобухарцами манифеста и немедленно передать власть в стране "центральному исполнительному комитету младобухарской партии, которая объявляет свою диктатуру". Но, ссылаясь, по привычке, на темноту и фанатизм народа и указывая, что могущественное духовенство воспротивится нововведениям джадидов, эмир просит согласиться с его обещанием постепенно удовлетворить все их требования. Считая это недостаточным, Колесов отдает приказ начать военные действия.

стр. 62

Тогда же Преображенский назначен комендантом Новой Бухары, а Введенский, как указывала его жена, "арестован вторично по подозрению в том, что сдал 15 винтовок бухарцам". Но уже через четыре часа нашли расписку, из которой выяснилось, что "винтовки, наоборот, сданы Советской власти", и арестованного пришлось освободить ⁴ . "Я полагаю, - отмечал позже Введенский, - что, если бы не вмешательство т. Колесова, то меня могли тогда и расстрелять. Обстановка ареста была удручающая. Стерегущий меня караул был вооружен и держал револьвер все время непосредственно против меня. В то время, по распоряжению младобухарской группы, было много расстреляно мулл и бухарских чиновников". Однако попытка красногвардейцев овладеть "священной" Бухарой встретила ожесточенный отпор со стороны ее жителей, которые с самоотверженностью религиозных фанатиков шли на штурм советских позиций. "На пулеметы, - вспоминал Колесов, - лезли с кинжалами в зубах разъяренные бородатые фигуры, лезли и падали. Сзади лезли еще. Тоже падали. Перед пулеметом вырастала груда живых и мертвых тел." Несмотря на первоначальный успех наступления на Старую Бухару и вынужденное принятие эмиром предъявленного ему ультиматума, уже вскоре победители и побежденные поменялись местами ⁵ .

Хотя Колесов отвел свои войска в Каган, члены отправившейся в эмирскую столицу делегации во главе с Уткиным были растерзаны толпой фанатиков, которых духовенство легко подняло на борьбу с неверными, - тем более, что, как свидетельствовал Гальперин, посещая близлежащие кишлаки, армия "нещадно грабит население, убивает стариков, насилует женщин. Аксакалы семи ближайших кишлаков, видя, что от Старой Бухары они отрезаны, решаются обратиться к "большому господину" (Колесову) с просьбой дать приказ своим солдатам не грабить их кишлаки. Не успели они появиться на вокзале, как их прикладами начали избивать и в полумертвом состоянии, как шпионов, отправили к коменданту (Преображенскому). Там их в упор расстреляли". С 3 по 5 марта красногвардейцы с трудом сдерживают атаки защитников Бухары, но боеприпасы тают, а жители окрестных кишлаков, вручную разобрав железнодорожное полотно, отрезают Колесова от Чарджуя и Самарканда. Желая остановить кровопролитие, заместитель городского головы Новой Бухары А. Я. Гальперин и товарищ председателя гордумы присяжный поверенный А. В. Новгородски и уговоривают почетного мирового судью мусульманина Х. Х. Мирбадалева, бывшего чиновника эмира при Политическом агентстве и редактора первой бухарской газеты, взять на себя инициативу по прекращению военных действий. Но Мирбадалев готов принять полномочия парламентера лишь в том случае, если вместе с ним пошлют кого- либо из русских. По вопросу о втором делегате идут долгие дебаты, ибо названные Мирбадалевым кандидаты отказываются ехать, и лишь Введенского, несмотря на его подписку не вмешиваться в политику, "заставляют" взять на себя эту опасную миссию. Выписанный ему 6 марта мандат гласил: "Дан сей гражданину Российской Республики Павлу Петровичу Введенскому в том, что он уполномочен председателем Совета народных комиссаров и комиссаром по иностранным делам Федором Ивановичем Колесовым для ведения мирных переговоров с Бухарским правительством..." Хотя Ходжаев позже уверял, что Колесов, помня о судьбе убитого Уткина, специально назначил в делегацию "не своих людей, а старых чиновников", на самом деле, именно эти, пользовавшиеся доверием эмира, люди только и могли спасти жизни предсовнаркома, его красногвардейцев и вообще всех русских жителей ханства, ибо озлобленные вооруженным вторжением бухарцы вымещают свой гнев как на "изменниках"-джадидах, так и на ни в чем неповинном европейском населении. "Толпа, - писал Ходжаев, - начала громить поселки мелких станций и убивать всех иноверцев, даже десятки лет живших в Бухаре. Число этих жертв, точно не установленное, было очень велико, во всяком случае, не менее 1500 - 1600 человек".

Одними из первых приняли на себя удар посты русской пограничной стражи, еще охранявшей границу с Афганистаном: некоторым из них уда-

стр. 63

лось пробиться в осажденные бухарцами русские крепости в Керках и Термезе, другие переправились на афганскую территорию, а третьи наивно поверили, что их может спасти добровольное разоружение, но, как докладывал один из офицеров, "по сдаче оружия все были вырезаны", а всех "женщин, как в Келифе, так и в других местах, поразбирали туземцы". О творившихся тогда кровавых ужасах рассказывал и хорошо информированный Гальперин, по словам которого из оставшихся в Старой Бухаре русских уцелели лишь те, кто успел добраться до Арка (в цитадели, где размещался дворец эмира) или укрылся в городской больнице, а около полусотни человек, пытавшихся спрятаться в помещении милиции, были безжалостно вырезаны. Грабежи, поджоги, насилия и убийства происходили и в Термезе, где все русские, находившиеся вне крепости, попали в плен, из которого уже мало кто освободился. Крепость в Керках тоже оказалась в осаде, причем окрестные туркмены разграбили европейскую часть города, разорили христианское кладбище и разрушили железную дорогу. Бухарцы разгромили и все промежуточные станции между Керками, Термезом и Карши. В то самое время, когда русские жители уверяли каршинского бека, что Россия вовсе не собирается воевать с Бухарой, до их слуха донесся разрыв снаряда, выпущенного из приближавшегося к городу военного эшелона, после чего, с горечью замечал Гальперин, "несчастные жертвы долго не мучились, они все приняли мученический венец". Не уцелел и ни один из служащих железнодорожной ветки Карши-Китаб протяженностью в 115 километров, а их жены и дети, как оправдывался позже каршинский бек, были все "разобраны сартами" ⁶ .

Но и вторгшаяся в пределы Бухарского ханства солдатская вольница вела себя не менее кровожадно, о чем свидетельствует опубликованный в газете "Новый Туркестан", органе "независимой социалистической мысли", рассказ очевидца, некоего К. Студетова, о пережитом им при эвакуации станции Кермине, русское население которой успели вывезти вовремя подоспевшие туда красногвардейцы из отряда левого эсера М. И. Мураева. Их первое "грехопадение" совершилось еще в Кермине, где отряд реквизировал все, что можно, из эмирского дворца, а далее, писал очевидец, "начались грабежи, разбой и грубое издевательство над мирными жителями. Путь от Кермине до Зиадина был Голгофой, на которой раздирались на части и поганились души людей, еще не совсем потерявших честь и совесть... На глазах ошеломленных граждан Кермине, красногвардейцы, помещавшиеся на блиндированных платформах поезда, расстреляли сарта- пахаря, понукавшего своих кормильцев-быков. Бедняга до последней минуты, также как и его быки, недоумевающе смотрел на то, как десятки людей шлют ему смерть. Наконец, его сразила пуля... Не успело забыться это кровавое преступление как совершилось новое, заставившее радостно гоготать красноармейцев. Вдали от железнодорожного полотна показался сарт с ослом, нагруженным колючками. Очевидно, он возвращался с гор и не ведал о происходящем. Поезд с красногвардейцами остановился и какой-то "доброволец" смело направился к старику-погонщику, ничего не подозревавшему. Приблизившись, красногвардеец нанес старику два удара штыком и, отерев с него кровь, вернулся. Агония старика, упавшего и пытавшегося встать, вызвала в зрителях-красногвардейцах взрыв бурного восторга и разного рода замечания, вроде: "прыгает, собака" и т.д. Едва эшелон дошел до Зиадина, как началась какая-то вакханалия грабежа. Не разбирали уже, кому принадлежит имущество, - туземцам или русским. "Реквизировали" (слово, придающее грабежу законность) буквально все без разбора, но больше просто портили и уничтожали. В короткое время все магазины оказались разбитыми и разграбленными. Та же участь постигла и дома обывателей. Когда станция была ограблена дочиста, банды грабителей начали отправляться на "разведку" в окрестные кишлаки. Деятельность разведчиков ограничивалась тем, что они грабили беспощадно в домах, оставленных в паническом страхе сартами, бежавшими в горы. Густо населенные кишлаки превратились в пустыню, наполненную ревом умирающего с голоду беспризорного скота. Ночью зарево пожаров от

стр. 64

домов, подожженных красногвардейцами, освещало страшную картину разрушения... Жутким кошмаром веяло от распухших трупов убитых у своих домов туземцев, не успевших уйти вместе со своими. Даже эти трупы невинных ни в чем людей не останавливали убийц перед насилием, даже над старухами" ⁷ .

При отъезде в Старую Бухару парламентерам Введенскому и Мирбадалеву вручается адресованное эмиру послание Колесова, выражающего желание прекратить военные действия, ибо выяснилось, что "с младобухарцами совершенно нет широких масс" и соответственно "жертвы, которые сейчас приносятся, теряют свою логику и смысл". Однако первая попытка связаться с эмиром кончается неудачей, так как бухарские власти умышленно не пропускают парламентеров, не зная, видимо, еще о том, что вызванные на помощь Колесову советские отряды "вдребезги разнесли" старый Чарджуй и сожгли Каракуль, где на железнодорожной станции обнаружили сорок три изуродованных трупа русских жителей. "Мы простояли ночь в двух верстах [от Кагана], так как дальше двигаться было невозможно, - рассказывал Введенский в 1931 г. - Войска, собранные по зову эмира, нападали на население и на нас. За ночь пережили четыре атаки. На следующий день я решил вызвать разведчика со стороны эмира (по поручению Колесова) для переговоров. Посланный мной погиб в полутора верстах, был разорван в клочки, погибло и мое письмо. На следующий день со стороны Бухары началось наступление, и мы были вынуждены вернуться в Каган. Тов. Колесов попал в ловушку, нужно было пробиваться. Я снова двинулся, на этот раз - ползком, на то место, где [уже] был... Колесов выпустил из-под ареста бальджанского кази; этот седобородый старик дал возможность передать эмиру письмо, в котором было обращение к эмиру обуздать банды, и пробраться к нему для переговоров. За мной и Мирбадалевым приехал экипаж, и мы отправились в Бухару. Здесь нас встретили бухарские власти, я предъявил свой мандат, дающий мне право на заключение мира на основаниях, предложенных Колесовым. Но, желая, по- видимому, оттянуть время, окружающие эмира чиновники не допускали меня к эмиру с двух часов дня до одиннадцати часов ночи".

Поскольку наэлектризованная духовенством толпа была уже готова разорвать парламентеров, а эмир вовсе не желает их гибели, сознавая, что "нужно как- нибудь остановить разбушевавшуюся стихию", уполномоченных Колесова поспешно вывезли из столицы и окружным путем доставили в Каган. "Мы сами еле выбрались из этой каши приблизительно часов около 11 ночи, - вспоминал Введенский, - потому что толпа, которая нас тогда окружала, она была страшна именно тем, что фанатики-муллы постоянно натравливали народ". Духовенство, отмечал А. Мухитдинов, объявило тогда, что все мла-добухарцы подлежат преданию смерти и превратило Арк с Регистаном в место их "бойни", причем семействам казненных не дозволяли носить траур, и, по подозрению в сочувствии джадидам, был убит даже бывший кушбеги Мирза Насрулла Бий... Хотя общение парламентеров с представителями эмира завершилось обещанием сообщить его ответ "завтра", Колесов, не надеясь на благоприятный исход переговоров, торопится отдать команду об эвакуации Новой Бухары, и уже в десять часов вечера ее жителей приглашают немедленно грузиться в вагоны. Охватившая население паника была столь велика, что даже Мирбадалев отправляет с Колесовым свою семью, но, поскольку город не желают или не могут покинуть еще почти четыре с половиной тысячи жителей, в числе которых старики, женщины с детьми и больные, штаб охраны города во главе с Гальпериным пытается собрать их в здании местного отделения Госбанка, превращенного в некое подобие крепости. Поэтому пока одни горожане спешат на железнодорожную станцию, другие несут свои пожитки в банк, во дворе и помещениях которого толпятся сотни и сотни испуганных людей, надеющихся спасти себя и своих близких за его крепкими стенами.

Задействовав все триста имевшихся на станциях Каган и Эмирабад ваго-

стр. 65

нов, отряд Колесова уезжает, в мстительном бессилии предавая огню окрестные кишлаки, после чего в Новую Бухару вступает сотня бухарских казаков. На следующий день, вспоминал Гальперин, "наукеры осаждают банк, требуя выдачи им джадидов", и, уступая силе, члены штаба решают впустить в здание двух человек для осмотра беженцев, в результате чего оттуда уводят трех бухарских евреев: один из них был убит, другой освобожден, а третий "от ужаса сошел с ума". Впрочем, уже ранним утром 10 марта в Новую Бухару прибывает гонец из Арка, который, уведомляя Введенского и Мирбадалева о том, что "Его Высочество Эмир Бухарский берет мирное население города под свою защиту", вручает парламентерам послание Сеид Алим-хана с условиями мирного соглашения. Ознакомившись с ними на другой день на станции Кизил-Тепе, Колесов соглашается со всеми требованиями эмира - вплоть до исключения бухарско-подданных джадидов из-под покровительства России (то есть перечеркивая все то, чего добились "старорежимные" дипломаты в 1917 г.!), смиренно ходатайствуя перед Сеид Алим-ханом об оказании "содействия беспрепятственности нашего проезда за пределы Ваших территорий". На встречное предложение эмира о том, чтобы Колесов приказал советским отрядам прекратить военные действия и покинуть его страну, тот просит "Его Высочество" предоставить своих гонцов, которые смогут доставить распоряжение на сей счет российским гарнизонам. Сеид Алим-хан не возражает, после чего предсовнаркома извещает его: "Уполномоченным моим для сношения с бухарским правительством и с Вами назначается гр. Введенский". Именно ему поручает Колесов вернуть Сеид Алим-хану два экземпляра манифеста, еще недавно навязанных тому младобухарцами, и передать "девять приказов на имя отдельных воинских частей о прекращении военных действий" для отсылки, как поясняет он эмиру, "Вашими средствами по назначению - немедленно по получении моим уполномоченным таких же приказов на имя бухарских воинских частей". Колесов также сообщает о назначении им Введенского председателем смешанной комиссии для выяснения убытков, понесенных населением в ходе военных действий.

Тем временем, узнав, что эмир берет их под покровительство, некоторые из горожан решили, что опасность миновала, и кинулись проверять целость своих жилищ, но к десяти часам утра Новую Бухару осадили многотысячные толпы жителей кишлаков, в связи с чем ушедших в "полумертвом", по выражению Гальперина, состоянии втащили обратно в банк. Оттесненные от города с подходом артиллерии эмира, кишлачники расположились вокруг Новой Бухары и лишь в редкие моменты тревожили ее, безжалостно убивая тех из европейцев, кто решался покинуть свое убежище. На требование бухарских чиновников сдать имеющееся у защитников банка оружие - 30 винтовок, штаб обороны ответил решительным отказом, указав, что оно предназначено только для самозащиты, и "оружие вы возьмете, когда перешагнете через наши трупы". Ввиду же успешного наступления двигающихся на помощь Колесову советских войск, оставшиеся в Новой Бухаре русские фактически оказываются в положении заложников, и, как отмечал Гальперин, после того, как красногвардейцы разнесли Кермине, один из чиновников "прилетел форменным образом на квартиру Мирбадалева и пристал к нему и Введенскому с упреком такого рода: "Мы спасли вас и население, а вы теперь грабите нас!" Он долго кричал и, если помнится, после длинных препирательств, ему заявили, что не Каган разграбил Кермине...". Бухарцы обвиняли парламентеров в том, что они подвели и обманули их, позволив Колесову выиграть время до подхода подкреплений, поэтому, обращаясь 16 марта к командирам советских частей с письмом, Введенский и Мирбадалев убеждали их положить конец кровопролитию "ввиду достигнутого полного соглашения и приостановления военных действий повсюду в ханстве, о чем гарнизонам посланы приказы председателя Совета [народных комиссаров] через бухарских гонцов, а равно... во избежание начатия военных действий против нас со стороны бухарцев, чем наше несчастное положение мирных

стр. 66

граждан будет ухудшено до неописуемых размеров". Это послание Гальперин доставил "командующему Юго-Западным фронтом", после чего бои на чарджуйском направлении прекратились ⁸ .

Вместе с тем первая попытка насильственной советизации Бухары привела к огромному количеству жертв, исчислявшихся более чем 10 тыс. убитых с обеих сторон, и уже 22 марта исполком Ташкентского Совдепа заслушал доклад о прибытии в столицу "около 11 тыс. беженцев с Бухарского фронта", в основном - "полураздетых и истощенных". Кроме того, печальным итогом колесовской авантюры стало разрушение всех гражданских сооружений по проходящей через территорию ханства Средне-Азиатской железной дороге, полное разрушение Бухарской железной дороги по линии Каган-Термез на протяжении 750 верст и Каган-Китаб на протяжении 350 верст, а также по почтовому тракту Самарканд-Термез, и, главное, усиление ненависти к России и установление крайне реакционного состава правительства. Хотя за несколько часов до начала военных действий эмир уволил Низам-уд-Дина с поста кушбеги, его преемником стал еще более консервативно и, главное, русофобски настроенный Осман-бек Бий Парваначи.

Соединившись в Кизил-Тепе с посланными ему на помощь войсками, Колесов спешно уезжает в Ташкент, и 22 марта эмир извещает заменившего предсовнаркома командующего Туркестанским военным округом левого эсера П. А. Домогатского о том, что завтра к нему выезжает делегация бухарского правительства и "уполномоченные Хайдар Ходжа Мирбадалев, Мехди Ходжа Бий и П. П. Введенский, как лично знающие мою страну и мой народ, язык нашей страны, как устно, так и письменно, в качестве совещательного голоса и для облегчения составления необходимых протоколов и успешного и скорейшего завершения, на обоюдную добрососедскую пользу, переговоров". В верительной грамоте от 23 марта эмир повторял, что Введенский и Мирбадалев посланы им в Кизил-Тепе для ускорения заключения мирного соглашения с Россией в качестве "советников, ...пользующихся нашим доверием" ⁹ . Оказавшись таким образом связующим звеном между обеими договаривающимися сторонами, Введенский в ходе переговоров выступал также в роли официального переводчика, причем, помимо него, в состав российской делегации, ввиду болезни Домогатского, входили: комиссар отрядов анархист В. Я. Шмидт (председатель мирной конференции), члены Военной коллегии левые эсеры Г. А. Колузаев, А. Г. Степанов и В. Р. Копылов, товарищ комиссара путей сообщения большевик А. Ф. Солькин (секретарь), городской голова и начальник охраны Новой Бухары социал-демократ интернационалист А. Я. Гальперин и второй колесовский "уполномоченный" Х. Х. Мирбадалев. В итоге уже 25 марта подписывается "Протокол дополнительного соглашения между русскими и бухарскими уполномоченными", так как последние считают, что основное мирное соглашение заключено еще 11 марта с Колесовым. Тот же будет утверждать потом в воспоминаниях, что, выехав в Ташкент, предполагал- де "добиться изменения постановления Совнаркома о заключении мира с Бухарой", но, заболев, "никакого влияния на ход дела оказать не мог, принужденный впоследствии от имени Совнаркома утвердить состоявшееся соглашение...". Тогда, сетовал Колесов, "в борьбе с Советской властью и младобухарцами объединились ханская Бухара, левые эсеры, меньшевики, кадеты, агаповская контрреволюционная организация [замещавший тогда предсовнаркома в Ташкенте комиссар по гражданским делам большевик В. Е. Агапов в январе 1919 г. оказался причастным к антисоветскому восстанию. - В. Г.], бывшие агенты царского правительства [Введенский] и всякий сброд, вроде Шмидта" ¹⁰ . Тем не менее, приказом по Туркестанскому краю от 12 апреля 1918 г., "комиссаром при Бухарском правительстве" ("Коллегия по Бухарским делам" упразднялась) предсовнаркома назначил именно Шмидта, который, по оценке члена ТуркЦИК З. И. Печатникова, не являясь политиком, "лишь с помощью Введенского занимался примирением населения".

Но еще 3 апреля в ташкентской "Нашей газете" появилась очередная

стр. 67

статья Преображенского "События в Бухаре", в которой всю вину за недавнее кровопролитие автор перекладывал на эмира, давшего-де "предлог Колесову говорить с ним другим языком". Едва ли не главный виновник кровавой авантюры, "одним из первых", по свидетельству Гальперина, сбежавший из Новой Бухары, Преображенский и на этот раз не упустил возможности очернить бывшего облкомиссара, заявляя, что якобы "все гарантии безопасности в отношении младобухарцев были смяты [резидентом] Миллером и впоследствии притоптаны вице-консулом Введенским", который даже в переговорах в Кизил- Тепе участвовал на стороне ...эмира. "Все зиждилось на какой-то личной вражде Преображенского", - сокрушенно недоумевала жена Введенского. Возмущенный попытками оправдать инициаторов преступного похода, Гальперин публикует 9 апреля в газете "Новый Туркестан" свою контрстатью под таким же заголовком - "События в Бухаре". Раскрывая их подоплеку, автор негодует, что "вместо того тернистого пути, который должен быть пройден любым народом на пути к освобождению от старых устоев, вместо подготовительной работы в самом народе и только через народ, группа младобухарцев, при помощи господ Преображенских и, главным образом, по инициативе тех же Преображенских, решает устроить революцию при помощи наших штыков", что и приводит в конечном счете к ужасающей бойне. Отмечая, что в советской официозной прессе уже проводится определенная линия по обелению тех, кто спровоцировал недавнее кровопролитие, Гальперин предупреждал о намерении Преображенского во что бы то ни стало "утопить в затеянной им и присными авантюре ни в чем неповинного общественного деятеля, самоотверженного гражданина Введенского, спасшего вместе с Мирбадалевым мирное население Новой Бухары от верной гибели, - и на гибели Введенского построить себе путь к оправданию, а может быть, и к дальнейшей карьере". Но, несмотря на требования провести следствие по делу о бухарском походе и привлечь к суду его организаторов, прибывший в Ташкент чрезвычайный комиссар Совнаркома РСФСР П. А. Кобозев берет Колесова под свою защиту и, извещая Москву о том, что меньшевики и эсеры "подняли целую бурю клеветы и вылили ушаты грязи на наши отряды, подавившие восстание в Бухаре" (?!), заявляет: "Они клевещут на местный Совдеп и Совнарком и на все российское советское правительство. На улицах Ташкента собирались бурные митинги, выступали провокаторы в роли якобы очевидцев насилий наших красноармейцев в Бухаре. Ташкентцам сообщали, что эти красноармейцы, вернувшись, будут громить ташкентцев, а тем сообщали обратное, что против них мобилизуются ташкентские рабочие. Словом, провокация кипит вовсю при посредстве местного органа печати "Новый Туркестан". Вчера я объявил на осадном положении Ташкентскую дорогу, военное положение в Ташкенте остается. Провокаторов "Нового Туркестана" подвергаем аресту, все имущество газеты конфискуем" ¹¹ .

Вскоре комиссар продовольствия Туркестанской республики А. А. Казаков вызвал телеграммой Введенского в Ташкент, но, как вспоминала его жена, Шмидт ответил, что тот ему "крайне нужен, и отпустить его он не может". Тем более, с горечью добавляла Татьяна Павловна, что "мы в те дни хоронили единственного сына, и Введенскому было ни до Ташкента, ни до Бухары; он только поклялся в семье своей при возможности бросить совсем Туркестан и вообще Восток, взявший у нас столько жертв". Между тем, как не без иронии отзывался о Шмидте один из новобухарцев, анархист по убеждению и недурной пропагандист, он и в политике оказался тоже лишь пропагандистом, вследствие чего уцелевшее русское население, численность которого в ханстве после колесовского похода сократилась более чем наполовину, не чувствуя твердости власти, продолжает разъезжаться. Хотя Шмидт, назначенный 1 июня "чрезвычайным комиссаром по Бухарским делам", рассчитывает, по его словам, завершить все то, что "Колесов не сумел сделать с Бухарой", не отошедшее еще от шока руководство Туркреспублики не может не отреагировать на доставленную в Ташкент телеграмму: "Дружески, по со-

стр. 68

вести, предупреждаем против выводов Шмидта о готовящемся выступлении в Бухаре. Здесь все нормально и никаких агрессивных намерений нет. Будирование это вызывает панику среди служащих линий [железной дороги], сбитых с толку. Представитель ваш, Введенский, сообщая о сем, просит товарищей железнодорожников в пределах Бухарского ханства оставаться на своих местах и продолжать работу. Ваше бегство создает еще более паническое состояние и может, естественно, вызвать бегство мирного населения из ханства. Тогда неминуемы последствия для всех нас" ¹² .

В результате председатель ТуркЦИК большевик И. О. Тоболин заявил 12 июля, что "Шмидт не соответствует своему назначению как анархист и противогосударственник". При обсуждении 15 июля его "дискредитирующего власть поведения" левый эсер В. А. Александров особо возмущался тем, что чрезвычайный комиссар "собрал около себя лиц, не пользующихся хорошей репутацией, и в Бухаре положение таково, что Введенский диктаторствует в бухарском дворце, а Шмидт - в Бухаре, с Мирбадалевым. В настоящее время Бухара наполнена какой-угодно публикой буржуазного полета, и в этой своре подлипал Введенский и Мирбадалев в Бухаре - все". Александрову вторил и исполняющий обязанности комиссара иностранных дел Туркреспублики левый эсер Х. Э. Крымов: "Если до сего времени нашего представителя окружали личности вроде Введенского, то контрреволюция всегда будет иметь место в Бухаре". 19 июля Шмидта освободили от упраздняемой должности "чрезвычайного комиссара", и "полномоченным ответственным представителем при Бухарском правительстве" был назначен недавний офицер А. К. Есьман, о котором члены большевистской фракции ТуркЦИК отзывались как о "выдержанном, честном и знающем международное дело", "умном, распорядительном и твердом партийном товарище" и, что немаловажно, "безусловно трезвом" - в отличие от Шмидта! Тот же будет называть своего преемника "гнусным жандармом", ибо вскоре выяснится, что "твердый партийный товарищ" служил когда-то околоточным надзирателем в Оренбурге и, уже работая полпредом, содействовал эмирскому правительству в разоружении взбунтовавшихся афганских частей и даже выдал ему бежавших в русские поселения двух бухарских солдат-дезертиров. Поэтому в декабре 1918 г. арестованного и заключенного в ташкентскую тюрьму Есьмана сменил товарищ председателя ТуркЦИК З. И. Печатников - старый член Бунда, который в 1917 г. записался в левые эсеры, а незадолго до назначения в Бухару, в сентябре, вступил в большевистскую партию. "Касаясь прежнего нашего Резидентства, - сетовал Печатников, выступая на объединенном заседании ТуркЦИК, Крайкома РКП(б), Реввоенсовета Туркреспублики и президиума исполкома Ташкентского Совдепа 16 мая 1919 г., - я должен сказать, что, попавши как-то на одно из заседаний бухарских купцов, беков и др., увидел там Введенского, игравшего среди них первую скрипку, имевшего на них громадное влияние. Фактическим резидентом в Бухаре, не в нашу пользу, при Шмидте и Есьмане был Введенский. В общем там была теплая компания, ловко делившая туркестанскую шкуру. Введенский, как более умный, оставался в тени, в одно и то же время являясь министром Бухарского правительства, для которого слово Введенского было законом. Таким образом, Введенский, пользуясь своим громадным влиянием, всегда выказывал против нас антипатию" ¹³ .

Сам же Введенский писал об этом периоде своей жизни так: "После бухарских событий, когда я очутился без места, я обратился к кушбеги, в руках которого сосредоточены были хлопкоочистительные заводы, дать мне в управление Ново-Бухарский завод, управляющий коего, бухарец Мирза Мустафа, был убит. На этом заводе, кстати, все были русские служащие и можно было кое-что привести в порядок. Я получил завод в управление на жалование в одну тысячу рублей в месяц при казенной квартире. Служба на заводе частная (управляющие двумя другими заводами Бухарского правительства в Зирабулаке и Керки - русские, в Зирабулаке - Иконников, во втором - Монакрович), а не правительственная. Вообще все русские на службе

стр. 69

у бухарского правительства считаются на частной службе, как-то: инженер Сакович, все русские ветеринарные врачи в Бухарском ханстве (в Карши, Чарджуе, Новой Бухаре, Керках), русский врач при Старо-Бухарской туземной больнице, управляющий бухарской телефонной сетью Старокожко. Я был приглашен администратором всех трех хлопкоочистительных заводов бухарского правительства при условии поставить коммерческую часть заводов на должную высоту, ибо до того времени заводы давали убытки. Я отдался серьезно этой работе. От всякой общественной деятельности я начал уходить, ибо от меня Совдепы, менявшиеся довольно часто, начали отказываться. Помимо этой работы, с согласия бывшего председателя Совета народных комиссаров гр. Колесова, переданного мне через бывшего командующего войсками гр. Стасикова, на меня и на Мирбадалева эмир возложил контроль по расходованию сумм, ассигнуемых Бухарским Правительством, согласно Кизил- Тепинскому договору, на восстановление железных дорог в ханстве, разрушенных во время бухарских событий. Кроме нас и русских инженеров Маргулиса, Эрдмана и техника путей сообщения Мирзака, у Бухарского Правительства не было ни одного человека, знавшего и русский и мусульманский языки и смогшего бы контролировать весьма обширную отчетность по восстановлению путей".

Но после подавления январского антисоветского мятежа в Ташкенте по всему краю начались расправы над потенциальными "контрреволюционерами". В Новой Бухаре тоже действовал Военно-полевой суд, в финансовых делах которого сохранился и такой жутковатый документ: "Израсходовано мной, Соровым, в разное время, с 25 января по 5 февраля, во время расстрелов контрреволюционеров в количестве всего десяти человек - на угощения шести работников, участвовавших при казни и уборке, 600 рублей". В городе, писала жена Введенского, "были взяты все, кто только не состоял на службе Советской власти. Многие бежали, убито было 28 человек. Из Резидентства Введенского предупредили, что возьмут и его, чтобы убить. После этого он, по возможности, перестал выходить из дома и решил поскорее сдать отчетность, закончить дела по заводу и уехать с семьей вообще из этого края - на родину, в Малороссию. Работа на заводе кончалась приблизительно через месяц, но на Пасху приехал Бравин, товарищ Введенского по институту, приходил к нам три дня [и сидел] подолгу. Были все время поздравители - визитеры к пасхальному столу. Бравин же жаловался, что из Персии он изгнан англичанами и теперь хочет спастись через Афганистан куда-либо. Но он был предупрежден, что если хочет идти по этой дороге [получить дипломатическое назначение в Кабул. - ], то необходимо убрать Введенского, влияние которого здесь сильно. И вот Бравин доносит, что у Введенского целый штаб в доме, и на четвертый день Введенского арестовывают. У нас в доме всегда была мирная семейная обстановка, а не клуб и не штаб. У нас даже в карты не могли играть, так как не играл сам хозяин, - и только скромный чай семейных знакомых...". Завистливый честолюбец Н. З. Бравин, служивший в 1917г. вице-консулом в Хое и сделавший стремительную карьеру после большевистского переворота, когда стал первым дипломатическим представителем РСФСР в Тегеране, и на этот раз не удержался от того, чтобы не "подставить ножку" бывшему сослуживцу, которого еще до революции голословно обличал в "мздоимстве". "Будучи на Пасху у нас дома, - отмечала жена Введенского, - Бравин сам рассказывал, как пострадал он в Персии от всех своих прежних товарищей, не подававших даже ему руки, как был изгнан из Тегерана. Товарищ Введенского по институту, он был предупрежден о его влиянии в Бухаре и, как карьерист, избравший ту же дорогу, на которой ему мешал Введенский, не задумался убрать его. Он зашел в этом деле так далеко, что отступать ему было уже рискованно, и он настаивал на расстреле Введенского". Последнее подтверждал и Печатников, говоривший, что из-за каких-то старых счетов еще по Персии, "Бравин все время настаивал на убийстве Введенского" ¹⁴ .

Позже Кобозев, вызванный в качестве свидетеля на допрос в ТуркЧК,

стр. 70

показал, что, возвращаясь вместе с новым главой ТуркЦИК А. А. Казаковым с Закаспийского фронта, остановился на некоторое время в Новой Бухаре, где к ним и обратился Бравин. "Тов. Бравин, - рассказывал Кобозев, - дал нам вполне исчерпывающие сведения о вражеской контрреволюционной и шпионской деятельности Введенского, указав, что в его доме, в ста саженях от станции Новой Бухары, находится английский штаб (это было в присутствии тт. Печатникова, Казакова, Брегадзе и друг.), и даже заявил, что, пока Введенский будет так сидеть прочно на своем месте как сейчас, - он, Бравин, никак не согласится... ехать в Афганистан в качестве посла, ибо вся его деятельность будет парализована Введенским, и из работы Бравина в Афганистане ничего не выйдет. Дальше рассказал нам Бравин, что представляет из себя дом Введенского. Это форменная крепость из двух концентрических дворов, окруженная вооруженными солдатами; по наведенным справкам, дом Введенского охраняется ротой казаков (бухарских). Бравину как-то раз удалось пробраться в дом Введенского. Здесь, во время посещения, являлись к Введенскому несколько бухарских офицеров и чиновников и русских офицеров, прибывших с донесениями с белогвардейского Асхабадского фронта, пробравшись через Керки, и долго о чем-то разговаривали. Введенский являлся самым видным и деятельным лицом в этом разговоре и отдавал им распоряжения.

Хотя Бравин, по словам Кобозева, настаивал на немедленном аресте бывшего сослуживца, заявляя, что в противном случае "сам Введенского застрелит", все его обвинения являлись беззастенчивой ложью. Уже на допросе Введенский показывал, что Бравин, которого в первый день Пасхи довел до его квартиры сам полпред Печатников, пришел примерно в десять часов утра и просидел до полудня, будучи единственным гостем, не считая некогда служившего в Резидентстве доктора В. А. Доброхотова, пришедшего осмотреть по-прежнему страдавшую болезнью легких Татьяну Павловну. Кстати, Есьман, с которым Введенский окажется позже в одной тюремной камере, сообщал с его слов, что, войдя в дом, Бравин первым делом спросил хозяина, "нет ли у него кого-либо из посторонних, и получив отрицательный ответ, стал просить совета, ехать ли ему в Афганистан или нет". На другое утро гость явился снова и пробыл у Введенского три с половиной часа, имея полную возможность наблюдать всех визитеров, заходивших на несколько минут с официальными поздравлениями по поводу Пасхи, в том числе - Мирбадалева, аптекаря с женой, священника, служащих завода и других знакомых, а из бухарцев - эмирского чиновника при полпредстве Мехди Ходжа Бия, его родного брата Мирзабека Токсаба и командира стоявшей в городе казачьей части. На третий день Бравин снова посетил квартиру Введенского и, заявив, что дабы переправиться в Керках на афганскую сторону ему придется нанять там лодки, просил оказать содействие в этом вопросе, после чего получил от хозяина необходимые рекомендательные письма.

В своих показаниях Кобозев указывал, что Казаков сначала возражал против ареста Введенского, но, в конце концов, согласился благодаря "чрезвычайной убедительности доводов тт. Бравина, Печатникова, Брегадзе и моих", причем "для ареста Введенского, зная все его взаимоотношения и всю его ценность для Англии и Бухары, нам пришлось продвинуть к Новой Бухаре бронированный поезд". В 1936 г. Кобозев вспоминал, как "хитрым образом удалось Введенского поймать и арестовать", и, называя его "умным царским

стр. 71

дипломатам, милюковцем-англофилом, одним из организаторов Южного Русско-Английского Союза", уверял, будто "эмир держал его в своем дворце, в третьем внутреннем дворе, за чрезвычайной охраной". Но, с гордостью продолжал Кобозев, "мы с Преображенским (? - B.I.) условились похитить Введенского: это дерзкое предприятие было осуществлено группой товарищей, пробравшихся через высокий забор по перекидным веревочным лестницам, а Введенский был доставлен в мой вагон и увезен в Ташкент". Другой участник операции - комендант поезда председателя ТуркЦИК М. К. Шкарупа, прозванный за свою жестокость "Малютой Скуратовым" (в Андижане он расстрелял из пулемета 29 человек и лично добивал раненых), выступая в 1932 г. на слете "красных партизан" в Ашхабаде, рассказывал, что для похищения Введенского, которое было решено осуществить в ночь на 24 апреля, командир бронепоезда К. П. Ревякин выделил свою конную разведку в количестве 25 бойцов. "Ревякин, - говорил Шкарупа, - приказал кавалеристам выехать в степь, подобраться к стене, переброситься через нее, выломать дверь и захватить Введенского. Ревякинский поезд был на готове. О готовящемся нападении никто с бухарской стороны не догадывался, так как до вечера нами был устроен парад. В десять часов вечера разведка отправилась: шесть красноармейцев перескочили через стену, подбежали к дверям, стукнули в нее. Часовой за воротами ничего не слышал. Введенский подошел к двери, взялся за скобу и из двух маузеров прорешетил дверь. Разведчики выломали дверь. Когда прибежала стража, то кавалеристы с Введенским были уже за стеной, по ним стреляли, но никого не ранили. Наши не отвечали...".

На самом же деле, в совершенно отделенном от территории завода дворе не было даже ночного сторожа; старый слуга татарин Мамаджан спал на террасе со стороны черного хода, а в запертом на ночь доме находилась только семья Введенского. "Обвиняют, что окружил себя караулом, - удивлялась его жена. - Завод всегда имел и теперь, без Введенского, имеет казачий караул, который никого не впускает. Наша квартира находилась за заводом, там ни одного казака никогда не было и, когда пришли арестовывать к дому с другой стороны, то не встретили ни одной души. Здесь было просто - "на муху с обухом"!" Об этом же писал в показаниях Введенский: "Меня арестовали без единого выстрела. Револьвер мой, "лилипут", лежал даже не в спальне, а в телефонной комнате. Его взяли без меня. Я сам указывал товарищам красноармейцам ближайший и лучший путь перелаза через забор завода Ярославской мануфактуры. Когда все товарищи красноармейцы перелезли, со стороны отставшего на моем дворе красноармейца дан был при перелазе... один выстрел в сторону завода. Оттуда, далеко у ворот или, может быть, за воротами, раздались в ответ четыре-пять выстрелов в воздух. Кто стрелял, я не мог знать, так как кругом были расставлены патрули русского гарнизона. Я просил военного комиссара Каганского Совдепа Дмитриенко не стрелять, уверяя в безопасности" ¹⁵ .

Рассказывая об успешном завершении операции, Шкарупа отмечал, что по прибытии поезда с пленником в Самарканд "поднялась буза: эмир Бухарский прислал кушбеги с просьбой возвратить Введенского. Казаков ответил, что мы взяли только своего, нужного нам, человека, стрельбу не открывали и разговоров о возвращении Введенского быть не может. О результатах переговоров кушбеги сообщил эмиру Бухарскому по аппарату, и предложение эмира отпустить Введенского за выкуп было отвергнуто". Кобозев также указывал, что важность личности похищенного оказалась столь велика, что эмир-ское правительство "немедленно после ареста Введенского предъявило Туркестану необоснованный ультиматум и объявило Бухару в состоянии войны с Туркестаном, хотя выполнить этого ультиматума не смогло". Сам же арестованный на вопрос о том, почему эмирские власти столь упорно требовали его освобождения, ответил просто: "На моих руках находились три завода бухарского правительства с товаром и оборотами более чем на 30 миллионов рублей. Год моей упорной работы показал бухарцам, что распутать хаотичность заводского хозяйства могу я. К 1 мая и не позднее 20-го предстояло

стр. 72

сдать отчетность. Опасение не получить ее и страх за то, что начнется расхищение товара и капиталов при содействии бухарских чиновников, - вот что, по моему мнению, толкало бухарское правительство на просьбу освободить меня". Этой же точки зрения придерживался и Печатников, который на заседании ТуркЦИК говорил, что после ареста Введенского бухарское правительство просило освободить его, "хотя бы временно, мотивируя свою просьбу тем, что на руках у Введенского осталась большая сумма, в которой он должен отчитаться, но... в этой просьбе было отказано, после чего один из членов правительства заявил, что в таком случае Бухара оставляет за собой полную свободу действий, иначе говоря - будет находиться на положении войны с нами. Я, желая выяснить вопрос окончательно, просил у эмира подтверждения вышесказанного заявления, но он постарался всяким образом заменить эти неосторожные слова, ссылаясь на то, что сказавший это является лицом безответственным".

Помещенный в тюрьму при Особотделе и вызванный 27 апреля на первый допрос, Введенский заявил следователю, что ни в каких антисоветских организациях не участвовал и даже сознательно уклонился от поездки в Старую Бухару, когда туда прибыл офицер из белогвардейского Закаспия. Поскольку же Особотдел как раз и интересовали связи арестованного с асхабадскими и бухарскими властями, в своих показаниях Введенский писал:

"Я лично никогда не сносился и не пытался сноситься с кем-либо из членов Закасп[инекого] правительства, а тем более с военным фронтом в Закаспии. Я там никого не знал и старался все время, со времени Октябрьского переворота, стать подальше от политики. Признаю все же, что ко мне обращались неоднократно русские эмигранты с просьбой исходотайствовать для них перед Бух[арским] Правительством открытые листы для проезда по бухарской территории во избежание неприятностей в пути до границы (доктор Рабинович, Киракосян, Лангер), но я все время отклонял их просьбы, зная, что Бух[арское] Правительство] принципиально не выдавало таких пропусков, но не стесняло проезда всех русских по своей территории в любом направлении. Не отрицаю также и того, что бежавшие из Щовой] Бухары в Старую от разных притеснений советских властей на почве реквизиций русские граждане, как попадавшие в положение беззащитных, ибо Резидентство их не защищало на бухарской территории, все время обращались с просьбами ко мне по телефону, открыто, помочь им и защитить их от произвола бухарских чиновников. И я защищал их как мог перед Бухарским Правительством - и простых рабочих, и интеллигентных людей, считая это долгом русского человека. [...] С Эмиром я не видался уже больше года. Это подтвердят резидент, бухарская церемониальная часть и бухарский токсаба (чиновник) в Кагане, а также Мирбадалев. В последний раз я ездил с Резидентом Есьманом, дабы помочь уговорить Эмира дать разрешение на отпуск в Туркестан хлеба, мануфактуры и других товаров (просьба Есьмана, [комиссара продовольствия] Ляпина, Савченко и других советских представителей). Не ездил я к Эмиру потому, что мое влияние пало в глазах бухарского духовенства, сильного при дворе в данное время из-за бухарских событий [1918 г.], когда [мне] пришлось для мирного окончания событий в пользу Советской Республики пойти против духовенства. Все русские в Кагане подтвердят также, что я больше года не видел Эмира.[...] Все резиденты чувствовали необходимость помощи знающего человека и обращались ко мне. При всех трудных обстоятельствах я находил способы удовлетворения и примирения интересов обеих сторон. Пока меня звали на помощь резиденты, звал и Эмир. Отказались от меня резиденты, отказался и Эмир. Мое падение началось фактически при резиденте Есьмане, когда он решил опереться на свои силы. Тогда же и мое влияние пало при Эмире. [...] Я не был ни тайным агентом, ни руководителем Эмира и Бухарского Правительства. Пока меня просили и прибегали ко мне и Эмир и резиденты и вообще все российские власти в Туркестанском крае по самым разнообразным делам, на которые Бухарское Правительство или Советская власть почему-либо не соглашались, я был

стр. 73

только честным посредником - с обоюдного согласия сторон. Экономический отдел при Резидентстве до самой последней минуты обращался ко мне за посредничеством, и я его выполнял не за страх, а по совести. Советский представитель при Афганском Эмире [Бравин] также при проезде обращался ко мне за содействием по разным вопросам, связанным с его переездом на афганскую сторону. Не я был при Эмире, а меня посылали к нему резиденты и все российские власти по всем делам, ибо там у них не было знаний и такта, как добиться того, что нужно было. Я, напрягая все силы и труд, насколько можно, добивался и спасал положение. Если Бухара удержалась в русской орбите и не бросилась политически в сторону Афганистана, как географическому и сильному соседу, и не подпала под влияние иностранной державы - в этом много обязаны мне, русскому человеку, воспитанному в решимости защищать русские интересы".

Введенский подчеркивал, что будучи еще по службе в Персии "горячим противником вооружения мусульман", неоднократно предупреждал и Шмидта, и Есьмана, и Печатникова о закупках оружия, осуществлявшихся агентами эмирского правительства у проходящих советских частей и в Самарканде. "Когда во время бухарских событий, - отмечал Введенский, - после отступления Колесова от Новой Бухары, мне, Мирбадалеву и начальнику города гр. Гальперину стало известно, что Бухарское Правительство требует к себе на службу [военнопленных] австрийцев, спасшихся в Новой Бухаре, я письменно дважды протестовал против этого насилия над личностью иностранно- подданных и с большой неприятностью для себя от Эмира не допустил взять австрийцев. Против этого я боролся до последней минуты своего ареста, не допуская австрийцев поступать на службу к Эмиру, зная, что эта служба идет вразрез с русскими интересами". Введенский указывал, что бухарскую армию обучают афганцы, два турецких офицера, татары из "бывших низших чинов", но среди инструкторов нет ни англичан, ни русских, которых правительство эмира никогда не принимало и не примет на службу по религиозным соображениям. Из проезжающих же через территорию ханства русских граждан, включая дезертировавших с разных фронтов беглых офицеров, вообще "никто не остается в Бухаре: все опасаются новых бухарских событий и мусульманских зверств". Поясняя причину тайных попыток эмирских властей завязать связи с закаспийскими белогвардейцами, Введенский доказывал, что оно делает это только "под влиянием не лояльной политики советских политических представителей, получая явные угрозы нового нападения на Бухару по всяким даже мелочным поводам, ...на случай вышеназванного нападения туркестанской власти на Бухару, но не для агрессивного нападения на Туркестан, что явный абсурд". Введенский подчеркивал, что "ни для каких выступлений агрессивного характера Бухара не готовится и не готова. Главная задача ее вооружений - обезопасить себя на случай нового нападения и разорения. Бухара не выступит с оружием в руках до тех пор, пока ее не затронут". С возмущением отвергая в дополнительных письменных показаниях от 30 апреля предъявленное ему обвинение в шпионаже, Введенский заявлял: "Докладываю по совести, что никогда ни при каких обстоятельствах, воспитанный прошлой службой на Востоке в преданности русским интересам, никаких сведений Бухарскому Правительству не давал и с этой стороны не служил никогда Бухарскому Правительству" ¹⁶ .

Хотя арестованный требовал устроить ему очную ставку с оклеветавшим его Бравиным, тот явно не хотел встречаться с бывшим коллегой, который, даже находясь в тюремной камере, взял на себя, по просьбе Комиссариата иностранных дел Туркреспублики, разработку проекта нового мирного соглашения с Бухарой. "Когда я волновалась, - писала жена Введенского, - что Бравин уедет и мужу не удастся оправдаться, меня успокоили буквально следующими словами: "Вашему мужу не надо и оправдываться, следствие и обстоятельства уже оправдали Вашего мужа. Не надо же очной ставкой позорить Бравина, раз, быть может, им еще придется служить на одном поприще". Мне было этого достаточно, но, когда уехала миссия [в Кабул], отноше-

стр. 74

ние к арестованному, уже сдавшему написанный им договор с Бухарой, стало хуже. Раньше обещали освободить его по окончании договора, так как на самом строгом следствии, где, конечно, все обвинения против Введенского рассматривались в увеличительные стекла, все-таки все обвинения рассеялись. Теперь же не только и речи не было об освобождении, но во всем самый жестокий отпор. По пять дней по два раза, утром и вечером, заставляли выжидать в отделе часы, назначая прием и снова откладывая, в то время, когда я, по удостоверению доктора, была больна воспалением легких, с температурой 39 и выше, и ютилась с дочерью в углу на полу, не имея ни квартиры, ни кровати и вообще ничего. Да, уж никак нельзя упрекнуть Особый отдел в мягком отношении к Введенскому. И все-таки, несмотря на то, что нас вымучивали, пугали..., после следствия и бесконечных доследований должны были сознаться, что тут просто недоразумение, раздутое недоверие и целая легенда. Нам этого, конечно, не говорили, держа все время под угрозой тюрьмы и наказания. Но отношение и безнадежность положения заставили меня найти возможность узнать, что начальство само недоумевает, как из такого простака создали преступника, находит возможным освободить Введенского и привлечь к работе, но Кобозев под влиянием наветов Бравина упорно считает Введенского достойным наказания".

Хотя уже в конце мая начальник Особотдела возбудил вопрос об освобождении арестованнного, против этого восстал Кобозев. Но, поскольку несколько поездок особистов в Бухару ничего не дали, ТуркЦИК был уведомлен, что реальных обвинений против Введенского нет. Однако, сетовала его жена, "Кобозев, член Крайкома, заявил, что у него от Бравина имеется серьезный материал против Введенского, что даже сам Ленин знает о нем худое и что об освобождении не может быть и речи. Снова [начособотдела] Воскин усилил строгости и снова послал разыскивать материалы. Через три месяца повторилось то же. Между тем, так как бухарское правительство доверило Введенскому большие суммы на продовольствие, хлопковые заводы и восстановление испорченной при Колесове железной дороги, и Введенский был внезапно вырван [со службы], не сдал отчетности, - бухарское правительство все конфисковало у нас. Семья Введенского осталась без всякой поддержки и со стороны русских, и со стороны бухарцев. Я заболела воспалением легких, потом, так как лечить не пришлось, - плевритом. Мы перебивались кое-как из одолжения у знакомых, надеясь на скорое освобождение". Поскольку же начособотдела вновь указывает на отсутствие обвинительного материала, президиум ТуркЦИК принимает, наконец, решение выпустить Введенского из тюрьмы и включить в состав "Продовольственной директории" Туркреспублики. Но, так как правящую верхушку раздирает внутренняя борьба между двумя остро враждующими группировками во главе соответственно с Казаковым и Кобозевым, последний, выступая 11 сентября на 8-м краевом съезде Советов, использует имена бесправных арестантов для обвинения главы ТуркЦИК в покровительстве "контрреволюционерам", заявляя: "Агапов жив, Введенский еще жив и, даже говорят, что и вины за ним никакой нет. Нет ли и в составе правительства Агаповых и Введенских?" ¹⁷ .

В результате из Особого отдела арестованного передают в ведение ТуркЧК, коллегия которой, рассмотрев 15 октября "дело по обвинению Павла Введенского в агитации среди Бухарского правительства", подтверждает прежнюю меру пресечения - "заключение под стражу" - и решает приступить к предварительному следствию, то есть после полугодового заключения все начинается сначала... "Муж мой, - писала жена Введенского в прошении от 28 октября, - всю жизнь свою бился на работе для пользы родины. Он оказал большие услуги Советской республике: спас, по поручению председателя Совнаркома Колесова, тяжелое положение Советской республики в Бухаре во время событий 1918 г., спас все население от неминуемой резни. Он неизменно все время оказывал своими знаниями помощь Резидентству и Экономическому отделу, он даже здесь, в тюрьме, уже по предложению ТуркЦИК составил проект нового мирного договора с Бухарой - целый труд, и очень

стр. 75

ценный. Он искренно готов работать для Советской России. Мои слова подтверждают советские деятели старого состава... и сверх того все мирное население русской Бухары, которая считает чуть ли не спасителем Введенского в 1918г. Бога ради, взгляните на все это! Как измучены мы без вины, сколько ушло времени...". Тем не менее в тот же день глава ТуркЧК обращается в Новую Бухару с предложением "срочно выслать материалы к делу Введенского, если таковые у Вас имеются", но председатель местного парткома с сожалением указывает на их отсутствие, добавляя: "Можем сказать только одно: Введенский был врагом Советской власти уже по одному тому, что служил у Бухарского правительства и шел всегда в разрез с задачами советского строительства...".

Тем временем, узнав об ожидающемся приезде из Москвы "Комиссии ВЦИК по делам Туркестана" (Турккомиссии), Введенский адресует ей свое заявление, указывая на то, что после полугодового заключения в тюрьме Особотдела переведен в ташкентский "Исправительный рабочий дом", хотя и ТуркЧК тоже не предъявляет ему никаких обвинений. Не получив ответа, "арестант камеры N 29" вновь обращается к Турккомиссии и отдельно к одному из самых влиятельных ее сотрудников, назначенному заведующим Отделом внешних сношений Г. И. Бройдо в надежде, что тот вспомнит их встречу в Бухаре весной 1917 года. "Узнав, что Вы приехали из Москвы, - пишет Введенский, - обращаюсь к Вам с глубокой просьбой, как знающему меня человеку. Ради Бога и во имя справедливости, выслушайте меня, вызвав обязательно в Верховную Комиссию. По делам бухарским, где накопилось столько непоправимого благодаря неумелым работникам, столько грязи и преступлений, что, дабы Верховной Комиссии уладить все, необходимо ознакомиться со сведениями человека, которого загнали е тюрьму, но который всю жизнь и, в частности, несчастную жизнь в Бухаре отдал России. Меня не судят - материала нет, но держат как опасного человека, ни разу не выслушав...". Однако Бройдо вовсе не спешит с освобождением Введенского, намереваясь лишь, по примеру прежних туркестанских властей, воспользоваться его знаниями и опытом, о чем свидетельствует и письмо арестанта в Турккомиссию от 24 ноября: "Ввиду спешности порученной мне работы и необходимости произвести четыре выкопировки плана пограничной полосы между Афганистаном и Туркестаном (проекты русский, англо-афганский, согласительный проект - настоящая граница - и проект новой границы) прошу о командировании топографа для соответствующих указаний. Засим прошу о присылке книги "Туркестан", изд. Девриена, с картами туркменских поселений в районе между Герирудом и Мургабом, и 15 листов белой писчей бумаги для работы. Вместе с сим прошу отдать распоряжение администрации о предоставлении мне свиданий с женой, так как вчера я был лишен свидания по неизвестным причинам. Я восьмой месяц сижу без предъявления обвинения". Таким образом ценный узник приступает к выполнению очередного задания тюремщиков, а его жена обращается 30 ноября к председателю Турккомиссии Ш. З. Элиаве с новым прошением об освобождении мужа:

"Осмеливаюсь беспокоить Вас лично потому, что потеряла всякую надежду на скорое окончание дела. К кому ни обращаешься, всегда получаешь успокоительный ответ: "через неделю", "через 5 дней", "когда придет тот", "когда приедет этот". Ждешь по всем этим обещаниям, проходят все назначенные сроки и приезды, а перемены никакой. С первого месяца ареста с нами поступали так, назначая даже числа и дни освобождения, и до сих пор все то же. Это еще тяжелее, чем если б был осужден человек на долгий, но определенный срок. Здесь же во всех этих бесконечных обещаниях, все новых и новых, капля по капле сочится жизнь наша. Между тем положение семьи Введенского так безвыходно и невыносимо тяжело, что еле-еле тянешь не месяцы, не дни, а часы. Каждый час - не жизнь, а агония. Жена Введенского больна, лежит, если есть возможность никуда не идти за обещанным освобождением. Прав никаких нет, обедать негде. Всю работу по

стр. 76

уборке и [обязанность] обед готовить несет ребенок - девочка 11 лет. Уже декабрь, холодно и сыро, а у нас ни дров, ни печки, ни разу еще и не топили, приходится спать, не раздеваясь, а не то, что лечиться. Теперь требуется освобождать дом для афганской миссии. Силы мои все ушли и помощи никакой. Средства к жизни для всей семьи я искала в Бухаре у знакомых на 2- 3 недели и снова надо ехать просить. Здесь мне негде найти, так как здесь мы совершенно чужие и без знакомств. Между тем за это время десятки и серьезных и неожиданных освобождений. Некоторых освобождают досрочно, под стражу. Освободили Есьмана, Успенского под стражу. О Введенском же все говорят хорошее, относятся хорошо, дают прекрасные обещания, а в результате закрытая глухая безвыходная могила, никакого снисхождения, никакой жалости к человеку, которому даже работу дают в тюрьме и у которого тут же рядом погибает бессильная семья - тогда как он, здоровый и сильный, мог бы устроить свою семью и помочь ей. Мы выбились из сил... Из последних сил. Восемь месяцев непрерывной борьбы за кусок хлеба, за устройство семьи, хлопот за мужа наряду с серьезной болезнями взяли все. Моей голове уже не хватает [сил] изыскивать источники питания и работать в лихорадке до 39 градусов, а кормилец семьи, вся наша опора уже хотя бы здоровьем своим, бьется там за стенами, бессильный взять на себя наш труд. Кто же поймет это? Неужели для Вас Введенский только машина, нужная или ненужная Вам, вредная или полезная, которую пустят в ход в удобный момент, совершенно не видя в нем человека, у которого, уже довольно пострадавшего, погибает последнее, что он имеет, - семья, или даже вернее - остаток семьи, так как сын уже умер. Простите, что беспокою, отрываю Ваше время от более важных, как Вы сказали мне, дел, но, может быть, Вы услышите меня, что мы так придавлены, что ждать нам нельзя. Освободите мужа под самую строгую стражу досрочно или залог или другие гарантии, чтобы он мог помочь своей семье, совершенно изнуренной, обессилевшей, да и голодной. Если и этого Вы не сделаете, то отпустите его хоть на 1 - 2 дня, помочь нам в хоть самом тяжелом мужском труде, который падает на больную и на ребенка. Услышьте меня, поймите меня! Нам нужна помощь".

Ознакомившись с прошением, Бройдо накладывает резолюцию: "Оказать содействие делу", и, хотя Введенский продолжает оставаться за решеткой, ему дают некоторые послабления в тюремном режиме, 9 декабря доставляют в камеру дополнительно заказанные географические карты и справочники по Афганистану и даже разрешают заниматься в Публичной библиотеке, однако, арестованный отказывается ходить туда под конвоем. Между тем проходят дни, а освобождение из тюрьмы все откладывается и откладывается. Нервы у Введенского на пределе, и объявленное ему постановление коллегии ТуркЧК от 6 декабря о передаче его дела в ...партийный краевой суд заставляет узника пойти на крайнюю меру. "8 месяцев, - с горечью напоминает он Турккомиссии, - я сижу без предъявления обвинения. Особый отдел, продержав почти 6 месяцев в заключении, истратив огромные суммы на подыскание обвинения и не найдя никакого обвинения, заявив об этом дважды ТуркЦИК, спихнул с себя это вопиющее по несправедливости дело в ЧЕКА. ЧЕКА два месяца усиленно занималась розыском обвинительного материала, но не нашла, несмотря на посылку особого следователя в Бухару, и передала дело, не найдя обвинения, в Краевой Партийный Суд. Теперь мне предстоят новые месяцы сидения в ожидании, пока это учреждение, коему я неподсуден, ибо я - непартийный, отыщет обвинение. Закон ко мне не применяется. Мои протесты на это комиссару юстиции не имеют никакого отзвука. Я вижу, что я поставлен ВНЕ ЗАКОНА БЕЗ ВИНЫ. Обращения в ТуркЦИК, в Крайком - с мольбой о милости не мучить меня и заставить кого следует предъявить мне обвинение, судить - не имеют успеха. Следственная часть ясно и определенно говорит: нет обвинения. На обращение в Комиссию по делам Туркестана с просьбой обратить на мое дело внимание и побудить кого следует предъявить обвинение или отпустить - я получил заверение, что в течение 10 дней это будет сделано. Прошло уже

стр. 77

около трех недель. Поистине семья умирает с голода - выселена из квартиры, кухни нет, в столовую доступа нет как не имеющая профессиональной карточки, горячей пищи не принимает, ибо негде получить и приготовить; Никому дела до нее нет, кроме меня, а меня держат без вины и обвинения. Обращаюсь к социалистической совести Верховной комиссии в последний раз. Перенести такую жизнь - гибель семьи и пребывание 8 месяцев вне закона - я не в силах. Последние остатки нервов я отдал работе на пользу России. Не чувствуя себя, я, молча, работаю над порученным мне Верх[овной] Комиссией делом. Это не слова: я еще раз прошу Верх[овную] комиссию применить ко мне ЗАКОН и предъявить мне обвинение или отпустить меня. Если до 15 декабря мне не будет предъявлено обвинение или я не буду выпущен на свободу, как незаконно задержанный [на] 8 месяцев, я объявляю голодовку, решившись заморить себя голодом также, как умирает с голоду одинокая и брошенная семья. Пишу спокойно, обдуманно, не имея сил перенести позора, издевательства над личностью, отсутствия применения ко мне общего закона и неимения дальше сил искать справедливость и защиту. Добавляю, что против Советской России никогда ни в чем не шел, никогда контрреволюционером- белогвардейцем не был, никогда в жизни не изменял России, служа ей всеми фибрами души" ¹⁸ .

Хотя Бройдо требует объяснений по поводу передачи дела Введенского на рассмотрение партийного суда, лишь 17 декабря принимается решение ...возвратить его назад в ТуркЧК "с указанием, что [Турк]комиссия не нашла в деле данных, чтобы оставить таковое за собой". В итоге Введенский продолжает томиться в заточении, а его жена вновь скорбно пеняет Бройдо: "Неужели у Вас нет возможности помочь нам? Посмотрите, что выходит. Отец - в тюрьме, мать - в больнице, а девочка двенадцати лет живет одиноко и самостоятельно. Время идет, а нам все хуже. Неужели и Новый год мы так встретим? В третий раз уж я сбилась совсем с ног, а кормилец там за стенами доходит до истерик. Вы видите его здоровым и спокойным перед Вами и не знаете, до каких диких выходок доходит он там, потерявши уже волю и власть над собой. Рано или поздно, конечно, вы освободите его, но не было бы поздно для нас. Вы знаете, в какой мы крайности. Зачем же так обострять, озлоблять, если хотите, чтобы он от души служил Вам? Что хорошего, если начнется эта позорная голодовка, а с ним уже никто не может справиться, он минутами безумеет совсем. Не опоздайте помочь, ведь и крайность не может длиться без конца". На письме резолюция Бройдо от 23 декабря: "Поговорить с т. Апиным о скор[ейшем] освобождении]. Он нужен для работы в Отд[еле внешних сношений]". Вслед за этим в ТуркЧК передается телефонограмма: "Ознакомившись с делом арестованного Введенского, т. Бройдо пришел к заключению, что оснований для дальнейшего содержания его под арестом нет. Ввиду того, что председатель ТуркЦИК т. Апин в свое время высказался за освобождение Введенского, т. Бройдо просит немедленно освободить его, так как Отдел внешних сношений нуждается в услугах его как востоковеда. В случае, если бы ЧК по тем или иным причинам не сочла возможным совершенно освободить Введенского, прекратив его дело, т. Бройдо просит во всяком случае изменить в отношении арестованного меру пресечения, взяв с него подписку о невыезде". На этом переписка по делу Введенского завершается, что могло означать лишь одно - освобождение его из тюрьмы, и уже 28 декабря Бройдо извещает Чрезвычайную следственную комиссию: "Настоящим доводится до Вашего сведения, что гр. Введенский отправляется, согласно распоряжению Турккомиссии, совместно со мной в Бухару на недельный срок". В тот же день бывшему арестанту выписывается удостоверение, которое гласит: "Дано сие гр. П. П. Введенскому в том, что он является сотрудником Турккомиссии и командируется в Бухару. Гр. Введенский имеет право посадки в вагон т. Бройдо N..., прикрепленный к поезду председателя Турккомиссии т. Элиавы" ¹⁹ .

Недельная командировка растянулась почти на восемь месяцев, и в качестве консультанта-экономиста, юрисконсульта и даже управляющего дела-

стр. 78

ми полпредства РСФСР в Бухарском ханстве Введенский делал все возможное для восстановления добрососедских отношений между двумя странами. Но уже в мае 1920 г. в Ташкенте окончательно побеждает "партия войны" во Плаве с В. В. Куйбышевым и М. В. Фрунзе, которые берут курс на свержение эмирского правительства с помощью штыков Красной Армии. Полпред А. Е. Аксельрод, которому инкриминируется слишком "мягкая" политика по отношению к Бухаре, заменен на военного атташе, бывшего начальника разведотдела штаба Туркфронта, С. О. Луцевича-Зарембу, а заведующий Отделом внешних сношений Г. И. Бройдо, деятельность которого признана Турккомиссией "абсолютно вредной", объявлен ею "политическим авантюристом" и отозван в Москву. В это же время начальник Особотдела Туркфронта Г. И. Бокий развивает бурную деятельность по поиску якобы вездесущих агентов эмира и фабрикует дело о крупной шпионской организации, которая имеет-де агентуру чуть ли не во всех советских учреждениях. В связи с этим уезжающий в Москву глава Турккомиссии телеграфирует 10 июня своему преемнику Куйбышеву: "Необходимо с надежным товарищем в Новой Бухаре произвести операцию: арестовать, с препровождением в Ташкент к Бокию, Тысячникова с женой, Мирбадалева, старшего Гальперина и Соловьева... Введенского телеграфно вызвать в распоряжение Гопнера [нового заведующего Отделом внешних сношений. - В. Г.]. Переговори с Фрунзе и Бокием о способах проведения этой операции".

Агентурная разработка "Бухарской шпионской организации" завершилась 11 июня, причем среди арестованных оказались заведующий канцелярией Отдела внешних сношений И. Ф. Абрамов, "правозаступник" Реввоентрибунала Туркфронта Н. В. Болотин, заведующий статистическим отделом Бухарского отделения Отдела внешней торговли А. Я. Гальперин, контрагент Турккомиссии в Бухарском ханстве Н. Ш. Потеляхов, завбюро пропусков Особотдела Туркфронта Ф. Саводеров, заведующий Старо-Бухарской конторой Отдела внешней торговли М. К. Тысячников и многие-многие другие, включая бывшего уголовного каторжанина, а ныне - сапожника, Иванова, уверявшего, что в ссылке он якобы "спал на одной койке" с самим Лениным, и парикмахерши Мамонтовой, названной в деле "проституткой" за связь с афганским консулом и рядом ответственных советских работников, в числе которых были комиссар внутренних дел республики, начальник ташкентского гарнизона и даже один из членов Турккомиссии - Ф. И. Голощекин. Но Введенского на этот раз не тронули ..."по дипломатическим соображениям", хотя он и обвинялся в том, что, будучи царским чиновником, прославился-де "своей провокационной деятельностью, выдавая революционеров и партийных работников бухарскому правительству", и "постоянно был в самых дружелюбных отношениях с Тысячниковым, Потеляховым и шпионами эмира". Но в Ташкенте не могли не учитывать, что еще 18 апреля именно Сеид Алим- хан потребовал отозвания из Бухары заместителя полпреда М. М. Михалевского и юрисконсульта Введенского. На требование же Турккомиссии дать объяснения эмир, в ответной ноте от 24 мая, заявил, что действия Михалевского говорят о стремлении его уничтожить независимость Бухары и "держать ее в состоянии подчиненности", а просьба об отозвании Введенского "вызвана была тем, что он, как воспитанный в духе чиновника старого режима, никак не может смириться с самостоятельностью Бухарского государства, а потому всеми своими усилиями способствует тому, чтобы Бухара находилась в состоянии вассальной страны".

Обвинять Введенского в шпионаже в пользу эмира, который сам же требовал удалить его из Бухары, было не очень логично. Тем более, что Луцевич-Заремба еще 19 мая писал в Ташкент: "Требование об удалении Михалевского и Введенского без достаточных оснований вызвано желанием создать в остающемся составе Полномочного Представительства послушное бухарскому правительству течение, при котором бухарское правительство явилось бы диктатором, а мы послушным его орудием. Такое требование - результат великодержавной болезни Бухары, привитой нашими врагами".

стр. 79

Поэтому, направляясь 23 мая с первым официальным визитом в Арк, Луцевич- Заремба не преминул захватить с собой и "консультанта Полномочного Представительства, хорошо знакомого со всеми вопросами касательно национализированного хлопка, гр. Введенского", которого, как и все его предшественники, активно использовал в качестве посредника для переговоров с бухарскими чиновниками. Например, 6 июня Луцевич-Заремба докладывал в Ташкент о санкционированной им конфиденциальной беседе между Введенским и отправлявшимся в Москву во главе бухарского посольства Мехди Ходжа Бием, который советовал оказать давление на эмира с целью увольнения верхнего кушбеги Осман-бека, "как реакционера до мозга костей и врага России", с заменой его "русофилом" Низам-уд-Дином, еще в начале года стараниями Аксельрода назначенного нижним кушбеги ²⁰ . Однако очередная рокировка в правящей верхушке Бухарского ханства уже не могла спасти его от гибели...

В июле отношения между двумя странами окончательно испортились, чему немало способствовали развернутая в советской прессе кампания по дискредитации бухарского правительства и, особенно, занятие красноармейцами в Новой Бухаре дворца эмира и зданий таможни, хлопкоперерабатывающего завода и ведавшей сбором налогов закетханы. Это вызвало взрыв возмущения среди бухарцев, и духовенство фактически вынудило Сеид Алим-хана призвать своих подданных к "священной войне" во имя защиты ислама. Но, желая избежать преждевременного военного конфликта, Турккомиссия пошла на мнимые уступки эмиру, и, поскольку тот вновь поднял вопрос об отозвании неугодных ему Луцевича-Зарембы и Введенского, приехавший в Бухару для переговоров Д. Ю. Гопнер увез их с собой в Ташкент. Но уже 29 августа войска Туркфронта внезапно напали на эмирскую столицу, которая в ходе растянувшегося до 2 сентября кровопролитного штурма, подверглась варварским артиллерийским обстрелам и бомбардировкам с аэропланов, а затем, горящая и полуразрушенная, стала ареной "грандиозных", по определению современника, грабежей; сокровища эмира победители эшелонами вывозили в Ташкент. Оставшиеся в столице верхний кушбеги, казикалян и некоторые другие сановники попали в плен и были казнены. Эмиру же посчастливилось прорваться в Восточную Бухару, откуда он вскоре перебрался в Афганистан, где, прожив еще больше двадцати лет, скончался 30 апреля 1944 года.

Со свержением эмирского режима Введенский вернулся в Новую Бухару, где и был арестован. Однако дело о "Бухарской шпионской организации" уже мало кого интересовало, и Особотдел признавался, что "следствием фактического шпионажа не установлено, а есть только намеки, которые не выявлены благодаря слабой агентурной работе и преждевременной ее ликвидации". При этом отмечалось, что одни из фигурировавших в деле лиц успели скрыться в сопредельных странах (Мирбадалев), а другие (Введенский, Гальперин, Потеляхов, Тысячников и прочие), будучи "более идейными противниками" и работая в советских учреждениях, "сносились с Бухарским правительством и изменнически наносили более глубокий вред, не оставляя, конечно, своей мысли о побеге". Особотдел указывал, что арестованные, "по своей профессиональной и политической окраске, являют полную пестроту - начиная с монархистов и включая социал-демократов меньшевиков, просто белогвардейцев, лиц без всякой политической окраски, юристов, заводчиков, торговцев, вплоть до мелких приспешников буржуазии. Большинство из участников знает более или менее друг друга, давно проживает в крае, знает нравы и обычаи и, как настоящие и умелые колонизаторы (в буквальном смысле слова), они сумели "выкрасть" у туземцев доверие и уважение к себе. Они в совокупности не составляют какой-либо шпионской организации или вообще организации, как это освещалось ранее и что подтверждали агентурные сводки, а представляют тот элемент советских учреждений, который тормозит работу и подготовляет почву любой контрреволюционной и шпионской авантюры...". В итоге по делу фигурировали всего 65 человек, из

стр. 80

которых 13, включая Гальперина, приговорили к заключению "в концентрационный лагерь на все время гражданской войны", но в связи с амнистией срок заключения им сократили до пяти лет; часть подследственных, в том числе "проституток бухарского консульства", выслали в Россию, а других вовсе освободили, О Введенском же в секретном информбюллетене Особотдела сообщалось следующее: "Опасен на Востоке. Может вести кабинетную ученую работу. Хороший востоковед, но ярый контрреволюционер, что умело скрывает. Не уличен, передан в распоряжение Отдела Внешсноша для посылки в Москву на работу по специальности. Дело прекращено". Вердикт коллегии Особотдела от 8 ноября гласил, что, хотя Введенский, "по характеру преступления, а затем и по рангу своего дореволюционного служебного положения, несомненно подлежал бы серьезной мере наказания, но, учитывая его чрезвычайную остроумность и ту пользу, которую он может принести республике, работая в ее органах и, в особенности, в чисто дипломатической сфере, ...решено: отправить его в Отдел внешних сношений Туркреспублики... для использования как ученую редкостную силу" ²¹ .

Однако это решение вызвало резкий протест единственного из остававшихся тогда в Средней Азии членов прежнего состава Турккомиссии - Куйбышева, который, являясь тогда полпредом РСФСР в Бухаре, 17 ноября сердито выговаривал своему преемнику Г. Я. Сокольникову: "По дошедшим до меня сведениям, гр. Введенский (бывший управдел Представительства в Бухаре) освобожден и работает в отделе внешснош[ений]. Даже в том случае, если не найдено никаких данных для его обвинения, работа его на Востоке абсолютно недопустима. Вся Бухара - и революционеры, и бывшие эмирские чиновники, и торговцы, и рабочие, и русские, и бухарцы, все абсолютно убеждены в его двойной предательской игре во время колесовских событий. Этого не вытравить из общего сознания, тем более, что, по правде сказать, это более, чем вероятно. Я знаю ценность Введенского, как ориенталиста, и согласен, что он не должен быть расстрелян, а, наоборот, должен быть использован. Но это должно быть вдали от места его предательской деятельности и исключительно в кабинетной научной работе. Я полагаю, что гр. Введенский должен быть отправлен в Москву, где его использует Наркоминдел. Здесь он будет компрометировать Отдел Внешних Сношений и Турккомиссию в глазах революционных] организаций Востока". На письме пометка заместителя Гопнера: "Слухи преувеличены. В Внешсноше гр. Введенский остановился по дороге в Москву". Однако в столицу он так и не уехал: продолжал служить научным консультантом в Отделе внешних сношений, а с января 1921 г. даже исполнял должность заведующего Отделом импорта и экспорта Туркестанского управления Наркомвнешторга РСФСР. С введением нэпа Введенский перешел в акционерное общество "Хлебопродукт", в качестве представителя которого приезжал в Бухару для заключения соглашения с местным Совнархозом о поставке "партии рабочего скота в обмен на каракуль". Но после девятимесячной службы, прерванной очередным, пятым по счету, арестом, "Хлебопродукт" ликвидировали, и Введенский служил в обществах "Туркхлеб", "Средазхлеб", "Союзхлеб" и "Азияхлеб". В этот период ему пришлось, видимо, немало поколесить по республике, результатом чего стала рукопись "Материальные предпосылки басмачества в Восточной Бухаре (по данным 1923 - 24 г.)", оставшаяся, увы, не опубликованной ²² .

В 1924 г. Введенский оказался за решеткой в шестой раз. "Шли массовые аресты, - пояснял он, - всех, кто не был на службе, но меня скоро освободили". С образованием Таджикской АССР Введенский получил место нештатного консультанта-экономиста в ее представительстве в Ташкенте, где в 1925 г. ему удается издать свою работу "Иностранные товары на рынках Таджикистана", а вслед за ней книгу - "Денежное обращение в Таджикистане. 1923 - 1925 гг." С лета 1926 г. Введенский служил экономистом в Научно-исследовательском институте по хлопку и в этот период опубликовал ряд статей в сборниках "Вся Средняя Азия на 1926 год", "Материалы по изучению Таджикистана.

стр. 81

Хлопководство в Таджикистане", "Труды Комиссии Средне-Азиатского Экономического Бюро по делам Таджикистана" и "Библиография Таджикистана". В том же году вышел в переводе с персидского языка, выполненном Введенским и еще двумя бывшими дипломатами Б. И. Долгополовым и Е. В. Левкиевским, фундаментальный труд Бурхан-уд-Дин- хана-и-Кушкеки "Каттаган и Бадахшан. Данные по географии страны, естественно-историческим условиям, населению, экономике и путям сообщения". Введенский был и первым переводчиком с таджикского языка повести "Одина", написанной младобухарцем С. Айни, который в своей книге "Материалы по истории революции в Бухаре" во всеуслышание объявил, что резидент Миллер и его помощник Введенский "прославились своей жестокостью и злонамеренностью не только в Бухаре, но и во всем мире". А в 1926 г. выходят в свет и воспоминания Ф. Ходжаева "К истории революции в Бухаре", в которой всесильный тогда председатель Совнаркома новорожденной Узбекской ССР явно не поскупился на черную краску в отношении "известного царско-эмирского чиновника Введенского". Ходжаеву вторил и Колесов, отзывавшийся о своем "уполномоченном" как о "заклятом враге Советской власти", который якобы "возглавлял всю белогвардейщину Бухары". Соответственно во всех последующих работах, посвященных истории революционного движения в ханстве, заклеймить Введенского считалось уже обязательным ²³ .

В марте 1931 г. Введенского "вычистили" из Госплана Узбекской ССР, где с декабря 1930 г. он работал экономистом по садоводству и виноградарству, а 23 ноября арестовали в седьмой раз за якобы "участие в контрреволюционной вредительской организации, организованной работниками системы плановых органов в Средней Азии", а также в связи с активными действиями "против революционного движения в б[ывшем] Бухарском эмирате в бытность его сотрудником Политического] агентства царского правительства в Бухаре...". Хотя Введенскому определялась роль главного обвиняемого, а остальные привлеченные по делу лица проходили лишь в качестве свидетелей, сотрудники Полпредства ОГПУ по Средней Азии так и не смогли доказать мнимое вредительство подследственного, в связи чем его, видимо, и отправили в Москву, где 13 июля 1932 г. Коллегией ОГПУ выносится решение: "Введенского П. П. из-под стражи освободить под подписку о невыезде из г. Москвы, дело следствием продолжить". Впрочем, уже 14 мая 1933 г. дело закроют, а подписку о невыезде аннулируют. Позже Введенский работал в Академии внешней торговли и Институте востоковедения имени Н. Нариманова (бывшем Лазаревском), где преподавал фарси и арабский языки. В восьмой и последний раз его арестовали 10 апреля 1938 года. В обвинениии говорилось, что Введенский "продолжал оставаться в Бухаре вплоть до Бухарской революции..., имея тесную связь с эмиром и его правительством", вел активную борьбу против Советской власти и работу в пользу французской, английской, афганской и иранской разведок, регулярно передавая им "шпионские сведения об экономическом и политическом положении Таджикской, Узбекской и Туркменской ССР". Приговоренный 15 сентября Военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу, Введенский в тот же день был казнен ²⁴ .

Примечания

* В очерке использованы материалы следствия по делу П. П. Введенского (1931 г.), предоставленные Центральным архивом федеральной службы безопасности РФ. Ссылки на другие архивные источники даны в примечаниях.

1. Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ), ф. 159, оп. 749/2, д. 1, л. 303; ф. 144, оп. 489, д. 10226, л. 30, 58 - 60, 105.

2. Подробнее о бухарских реформах 1917 г. см.: Вопросы истории, 2001, N 11 - 12.

3. Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ), ф. 122, оп. 2, д. 7, л. 97, 60; д. 31, л. 24 - 26, 127 - 128.

4. Там же, ф. 325, оп. 2, д. 23, л. 52; ф. 122, оп. 2, д. 40, ч. 2, л. 782.

стр. 82

5. КОЛЕСОВ Ф., БОБУНОВ А. Восстание в Бухаре. - Война в песках. Материалы по истории гражданской войны к XII т. "Гражданская война в Средней Азии". Л. 1935, с. 249.

6. РГАСПИ, ф, 122, оп. 2, д. 31, л. 34, 54, 57 - 59; ф. 71, оп. 35, д. 1146, л. 83; ХОДЖАЕВ Ф. Избранные труды. В 3-х тт. Т. 1. Ташкент. 1970, с. 148.

7. СТУДЕТОВ К. События в Бухаре. (Рассказ очевидца.) - Новый Туркестан (Ташкент). 5.IV(23.III).1918, N 38.

8. РГАСПИ, ф. 122, оп. 2, д. 31, л. 38, 41 - 42, 51, 55 - 56; ф. 325, оп. 2, д. 23, л. 46.

9. Там же, ф. 2, оп. 1, д. 14785, л. 3; ф. 122, оп. 2, д. 31, л. 75 - 76.

10. КОЛЕСОВ Ф. И. Восстание в Бухаре в 1918 году. - Революция в Средней Азии. Сб. 3. Ташкент. 1932, с.98.

П. РГАСПИ, ф. 71, оп. 34, д. 2156, л. 3; ф. 122, оп. 2, д. 40, ч. 2, л. 782; Наша газета (Ташкент), 10.IV.1918, N 70.

12. РГАСПИ, ф. 122, оп. 2, д. 7, л. 81; д. 40, ч. 1, л. 122; Советский Туркестан (Ташкент), 24.VII.1919, N 33.

13. РГАСПИ, ф. 71, оп. 34, д. 2156, л. 32, 2 - 6; д. 1603, л. 3; ф. 122, оп. 2, д. 40, ч. 1, л. 122, 58.

14. Там же, ч. 2, л. 783; д. 7, л. 61, 80; ф. 71, оп. 34, д. 1603, л. 6.

15. Там же, д. 1682, л. 46; ф. 122, оп. 2, д. 7, л. 62, 99 - 100, 102 - 103; ф. 133, оп. 1, д. 26, л. 33.

16. Там же, ф. 71, оп. 34, д. 1603, л. 3 - 4; ф. 122, оп. 2, д. 7, л. 57 - 63.

17. Там же, л. 84, 109; Туркестанский коммунист (Ташкент), 13.IX.1919, N 107.

18. РГАСПИ, ф. 122, оп. 2, д. 40, ч. 2, л. 788 - 789, 813 - 817, 785 - 786, 778, 770 - 771, 805, 766.

19. Там же, л. 812, 764; оп. 4, д. 1, л. 28; оп. 1, д. 261, л. 292.

20. Там же, д. 44, л. 2; оп. 4, д. 27, л. 46; оп. 2, д. 2, л. 7 - 8, 12, 15, 57.

21. Там же, д. 28, ч. 2, л. 67 - 72; ф. 670, оп. 1, д. 53, л. 59.

22. Там же, ф. 122, оп. 2, д. 2, л. 78; Известия Всебухцика и Центрального Комитета Бухарской Коммунистической партии, 13.X1I.1922, N 127; ИВАНОВ П. П. Библиография Таджикистана. Опыт систематического указателя книг, статей и заметок на русском и европейских языках о Таджикистане. - Материалы по изучению Таджикистана. Библиография Таджикистана. Ташкент. 1926, с. 33.

23. АЙНИ С. Одина. Пер. П. Введенского. Ташкент-Самарканд. 1929; АЙНИ С. История революции в Бухаре. - Памир (Душанбе), 1986, N 4, с. 123; ХОДЖАЕВ Ф. Исторический юбилей. - Сборник статей к 10-летию Бухарской и Хорезмской революций. (Воспоминания участников Бухарской и Хорезмской революций.) Ташкент. 1930, с. 14; КОЛЕСОВ Ф. И. ук. соч., с. 98; КОЛЕСОВ Ф., БОБУНОВ А. ук. соч., с. 268.

24. Расстрельные списки. Москва, 1937 - 1941. "Коммунарка", Бутово. Книга памяти жертв политических репрессий. М. 2000, с. 77. Определением Военной коллегии Верховного Суда СССР от 19 января 1957 г. дело в отношении П. П. Введенского прекращено за отсутствием состава преступления.

Постоянный адрес данной публикации: