1. И. ШТЕЙНБЕРГ. - От февраля по октябрь 1917 г. изд. "Скифы", 129 стр.

2. В. ЧЕРНОВ. - Конструктивный социализм, т. I, Прага, 400 стр. 1925 г.

3. P. MILIUKOW. - Russlands Zusamenbruch. Ч. I, 248 + XIII. Ч. II, 364.

4. П. СТРУВЕ. - Размышления о русской революции, 30 стр. Париж.

5. Т. МАССАРИК. - Мировая революция, ч. I. 227 стр. 1926 г. Прага.

Бывшие "вожди" производят жалкое впечатление. Их "философия" истории до крайности убога. Если же ей и уделяется некоторое внимание, то лишь для того, чтобы показать, как ничему не научились наши классовые враги. За истекшие годы после октября они не произвели никакой "переоценки ценностей". Величайшие исторические события проходят мимо них. Курьезнее всего то, что убожество их мысли прямо пропорционально левой фразе.

"Социалистическая" фразеология является лишь туманной завесой, под прикрытием которой выступает идеология, враждебная рабоче-крестьянским массам, и извращаются исторические факты. Но историю не обманешь. Вожди мелкой и крупной буржуазии, стертые грандиознейшей борьбой, не дают себе ни малейшего труда для того, чтобы призадуматься над тем, что совершилось и почему они так быстро были смыты революционным потоком. Это, пожалуй, было бы для них наиболее полезным занятием. Вместо этого, они злорадствуют над теми ошибками и промахами, которые неизбежны в революционном творчестве рабочего класса, и совершенно не находят ошибок в своем прошлом.

Левоэсэровский вождь И. Штейнберг, стоящий на платформе "диктатуры трудового народа" написал специальную работу для того, чтобы оправдать разгон учредительного собрания.

Отрицая формальную демократию, он тем не менее констатирует, что "учредительное собрание было идеалом и внутренним стимулом всего хода дооктябрьской революции". Стало быть, миллионные рабоче-крестьянские массы дрались для того, чтобы получить учредилку! С точки зрения левого с. -р. об'ективный ход событий был таков, что история никак не могла пройти мимо этого конституционного собрания.

Для этого метафизика учредилка является "вещью в себе", обладающей чудесным талисманом, способным сказочно перестроить общественные отношения. Вождь той обанкротившейся группки, которая дерзнула поднять руку на диктатуру пролетариата, не понимает, что позиции сражающихся в гражданской войне определяются соотношением классовых сил.

Не поняв стратегии и тактики классовой борьбы, он разражается следующей обывательской тирадой: "если бы учредительное собрание было бы созвано в мае, июле, в августе, то оно нанесло бы смертельный удар буржуазному строю и империалистической войне".

Автор не пытается об'яснить, почему учредительное собрание оказалось ничтожным контреволюционным сборищем и не сыграло революционной роли ни до, ни после октября.

Стоя на той точке зрения, что даже летом можно было бы нанести смертельный удар буржуазному строю, он в сущности событий понял не лучше правых эсэров, которых он сам не отличает от к. -д. Сталинский, - теоретик правых с. -р. - повторяет вслед за Штейнбергом, что "революцию с такой же, если не с большей легкостью можно было бы проделать и в дооктябрьский период" ("Воля России" т. III, 1927 г.).

Левоэсэровский "вождь", очутившись калифом на час, похож на сумасшедшего в Бедламе: он не понимает, попал ли он туда по роковой случайности или

по суровой необходимости. "Октябрь был естественной необходимостью - пишет он, стр. 126, "октябрь был вызван ошибками марта" заявляет он на стр. 127.

Бывший министр революционного правительства до сих пор не разобрался, был ли октябрь историческим недоразумением или неизбежностью.

Левоэсеровский Иеремия с сокрушенным сердцем оплакивает трагедию народа, "который не мог одним прыжком осуществить социализм в первые же весенние благоухающие дни своей революции". Кто же виноват в том, что революция связана с потоками крови. История, пожалуй, на это ответит - говорит от имени истории Штейнберг - что никто из них (вождей и народ - С. Т. ) не виноват или все они виноваты вместе" (128). Итак, история (вернее "историк") все еще не понимает, чем вызывается гражданская война. И, наверное, никогда не поймет.

В данном вопросе опередил его правый собрат - Сталинский, который, подтрунивая над демократическим пылом - грехом молодости Черновых, пишет: "у нас революционеры-подпольщики, террористы, всю жизнь проведшие "вне закона", не знавшие легальных методов как-то внезапно уверовали в бескровную (и после 1905 г., и во время войны) революцию и в мирное без всяких судорог рождение идеальной демократии не только политической и земельной".

Робко подходит Штейнберг и к оценке мартовской революции, которую "человечество когда-нибудь и благословит", ибо "без ошибок и страданий в марте, быть может, не пришел бы в мир в октябрь". И на девятом году революции б. вождь левых эсеров так и остается в недоумении, нужен ли был март и что совершилось к октябре.

Вместе с правым эсером Вишняком он тоскует по февралю, вручившему власть в руки паразитических классов, - по февралю "благословенному всеми, благословляемому доселе, никогда на свете не бывшему, конечно неповторимому".

Февральскую революцию Штейнберг считает "не национально-буржуазной, а социальной". Каковы же признаки буржуазной революции? "Национально-буржуазная революция должна нести внутри себя(!) какую-либо одну модную, положительную идею, увлекающую собой все или главные классы страны". Далее, "она должна была бы иметь какого-либо одного, молчаливо или сознательно признанного гегемона революции, какой-либо один неоспоримый класс - гегемон(!)".

В-третьих, "такого общепризнанного класса - гегемона не могло быть, так как все основные классы явились вооруженными с ног до головы историческими и политическими опытами" (стр. 7). Даже с точки зрения эсеровства эта метафизическая отсебятина не выдерживает критики: когда и где в какой революции может быть молчаливо, т. -е. без борьбы, "признана" гегемония какого-нибудь класса? С точки зрения этой метафизики классы сразу рождаются зрелыми и готовыми к революционной войне.

Плетясь в хвосте событий, он не понимает и роли партии в революции. Стихийно развивающиеся события революции для него ничем не отличаются от смерча. Поэтому цементирующая и руководящая роль большевистской партии только мимоходом удостаивается внимания. И это делается лишь постольку, поскольку необходимо показать, что "левые с. -р. и(!) большевики возглавляли радикальное крыло, или что крестьянство шло за левыми с. -р. и(!) большевиками. Говорить же подробнее о роли своей "партии" право ему не стоило: по-человечески мы ему сочувствуем.

Законы механики революции скрыты "за семью печатями" одинаково для правых и левых с. -р.: они не понимают ни предпосылок революции, ни характера самой революции, ни ее хода, ни соотношения классовых сил, сложившихся в ходе борьбы, ни причины собственного поражения, ни роли масс и партии в великой борьбе.

Гораздо сильнее чувствует себя Штейнберг в критике правого крыла своей партии. Весьма кстати, хотя с большим опозданием, он поставил вопрос ("Знамя борьбы") "существует ли эсеровская партия"?

Проанализировав теорию и практику эсеров за годы революции, Штейнберг приходит к совершенно верным выводам, которые должны быть приложимы не только к правым эсерам, но и к их критику - вождю левых эсеров.

"Ничего не понявшие - пишет он - в величественной русской революции, ничего не увидевшие в нынешней грандиозной эпохе ломки человечества, они только бегают петушками за колесницей истории и самоуверенно читают ей проповеди. Шатаясь по всем дворам европейской "культуры", они эту культуру, с ее патриотизмом, братством, военщиной, духовной и материальной эксплоатацией, хотят перенести в Россию, смытую и прожженую страданиями и надеждами величайшей в мире революции. Преклоняясь перед Макдональдами, Бенешами, Бри-

анами, они хотят, очевидно, доказать, "что может собственных Брианов и быстрых разумом Мильеранов земля российская рождать"...

"Социализацию земли - продолжает Штейнберг - эти поумневшие люди выбрасывают из плана окончательно. Корни войны 3914 г., корни краха II Интернационала, нового послевоенного укрепления капитализма, подготовляющего новые войны - все они кроются в этой мещанской патриотической и пресмыкающейся перед капитализмом словесности и деятельности. Правые из п. с. -р. - все эти вдовствующие секретари Учредительного собрания, московские городские головы и недогадливые коалиционные министры, как пешехонцы бродят по Европе и покупают для отечества все заграничные новинки". Все это верно и, пожалуй, даже не плохо сказано. Только напрасно автор исключает из этой компании левых с. -р.

В. Чернов, являющийся для милюковцев левым с. -р., а для Штейнбергов - правым, самого себя причисляет к центристам.

В своем пухлом труде этот "центрист" поучает, каким образом можно "конструктивным социализмом" "очеловечить человечество". Для того, чтобы доказать превосходство конструктивного над "деструктивным" социализмом, Чернов склеивает корреспонденции из белогвардейских газете и отрывки из цитат, речей большевистских вождей, рассказывавших о наших поражениях и неудачах. Речи Ленина и Троцкого рассматриваются им только с точки зрения тех неудач, которые мы терпели в области хозяйственного и культурного строительства в годы военного коммунизма. Для достижения своей цели автор в обычном с. -р. духе не останавливается перед всевозможными инсинуациями.

Эсеровский вождь сознается, что в 1917 г. для большинства социалистов "настоящее было так смутно, тревожно и запутано, что ни одна партия не была в силах взвалить исключительно на свои плечи тяжелое бремя власти" (189 стр.). Впрочем Чернов не скрывает, что такая партия была. Он не мог не указать, что Ленин произвел большую сенсацию, крикнув Церетелли на первом всероссийском с'езде Советов, что "такая партия в России есть, и что эта партия - есть большевистская партия". "Эти дерзкие слова - заявляет Чернов - первоначально вызвали дружный смех большинства (190 стр.). "Но - продолжает Чернов - Ленин знал, что говорил, и продолжал стоять на своем. В его словах звучала своеобразная железная логика". Дальше он цитирует слова Ленина: "Политическая партия вообще, а партия передового класса в особенности - не имела бы права на существование, была бы недостойна считаться партией, была бы жалким нулем во всех смыслах, если бы она отказалась от власти, раз имеется возможность получить власть".

Считая эту ленинскую мысль бланкистской, с. -р. вождь через десять лет упрекает кадетов за их "буржуазные предрассудки и аппетиты".

Гражданская же война является для него "следствием большевистских методов совершения социалистического переворота, а сам большевизм - "порождением сильных индивидуальностей, выковавшихся в огне подпольной борьбы, исковерканных этой подпольной борьбой".

А что делали с. -р.? По этому поводу не безынтересны писания с. -р. Сталинского, взявшего на себя смелость пристыдить ту партию, вождем которой является Чернов. Сталинский напоминает "непомнящим", как они преступной считали борьбу - против Колчака и Деникина и как они сейчас считают преступным идейную полемику против Милюкова. "Эта группа с. -р. - замечает он - не пропускала ни одного случая, чтобы под каким угодно флагом очутиться непременно в такой комбинации, где можно было бы сидеть по левую руку бывших кадет". Чернов, никогда не умевший учитывать настроения крестьянских масс, старается сейчас представить аграрную революцию конца 1917 г. в роде какой-то толстовщины, связанной с тем, что "крестьяне амнистировали помещиков". Он пишет (о "черном переделе 1918 года"): "В гражданских войнах, революциях и контрреволюциях так сильно встает над умами и сердцами людей дух мести, расплаты, кары, что эта тяга на пороге чаемой "новой жизни" поставить забвение старых счетов, - амнистия - является может быть драгоценнейшею и трогательнейшею чертою, которая отмечала русское крестьянство в эпоху черного передела 1918 г. Кровавая же расплата мужиков, по его мнению началась только после "большевистских экспериментов", когда "уже крестьянство было не творцом революции, а ее об'ектом". Крестьянство, таким образом, мирным путем произвело черный передел земли в 1917 г. и христианнейшие помещики, следуя заветам конструктивного социализма, добровольно повиновались. Но в интересах об'ективного изложения дела, которым так дорожит теоретик конструктивизма, стоит напомнить Чернову мнение того же Сталинского, ("Воля России", III, 1927 г.) о политике эсеровского министерства земледелия в 1917 г. "Крестьянство в массе - пишет Сталинский - воздержалось от стихийного захвата земли, уверенное, что она от него не уйдет. Но помещик попрежнему продолжал владеть

землею, сохраняя перед законом все права собственников. Крестьяне должны были, как раньше, арендовать у них земельные клочки, как и раньше платить за них арендную плату. И революционная власть (без кавычек) в неслыханном ослеплении становилась на защиту помещиков, во имя "законности" противясь их нарушению даже тогда, когда это было необходимо, чтобы найти временный выход, ради предупреждения стихийных взрывов. Можно допустить, что земельный вопрос в целом трудно было разрешить до учредительного собрания. Но нельзя понять, почему земля не была об'явлена всенародной собственностью и отнята у прежних владельцев. Больше того даже проект о передаче земель в ведение земельных комитетов, - требование буквально всей крестьянской России - даже этот проект так и остался до конца проектом, несмотря на то, что министерство земледелия почти все время находилось в руках социалистов, даже социалистов- революционеров".

Итак, Чернов, так долго кокетничавший именем "трудовых масс", сейчас окончательно вытряхивает даже остатки левой фразеологии: революция признается только продуктом большевистской утопии, величайшая аграрная революция трактуется, как толстовщина, как "великий акт всепрощения". Причину разгрома помещичьих имений он видит только в большевистской агитации. А где же "революционные эсеровские трудовые массы"? Корни Черновской идеологии почти разглядел Штейнберг, который пишет: "В своей созидательной работе с. -р. не одиноки: с ними работает и Милюков. Партия с. -р. же либо не понимает, или не хочет понимать, что она в своей среде имеет агентуру Милюкова и капиталистической буржуазии". "Но "левый вождь", по своему обыкновению, не договаривает до конца: незачем эсерам иметь в своей среде агентуру, так как они сами являются агентами буржуазии.

Гораздо выгоднее иметь дело с открытым классовым врагом в лице Милюкова, который не скрывается за ширмой социалистической фразеологии. Полезнее иметь дело с врагом, который за это время кое-чему научился.

Работа Милюкова уже получила должную оценку в докладе тов. Покровского, помещенном в третьей книжке нашего журнала. Поэтому мы ограничимся только некоторыми замечаниями.

В то время, как "конструктивисты" совершенно не понимают ни причин, ни характера революции, Милюков мыслит последовательно. Он видит причину революции в том, что правительство опоздало с введением конституции и передачей земли "земельной демократии". Он пишет "если манифест 17-го октября был бы дан искренно, то, вероятно, удалось бы избегнуть второй революции. Царь был против Думы. Не могло быть речи о мире между царским манифестом и Думой. К. -д. стремились не вывести борьбу из парламента на улицу.. Но беда была в том, что правительство было против какого то ни было разрешения аграрного вопроса. Иностранный заем поставил правительство в положение, независимое от Думы. Крестьянское большинство первой Думы не оправдало надежд правительства. Разгон второй Думы и изменение избирательного закона было роковым. Каждая благонамеренная законодательная попытка Думы тормозилась Гос. Советом, который становился кладбищем благих Думских намерений".

Об'яснение хода событий первой революции значительно отличается от обычных трафаретных кадетских изложений: борьба правительства с Думскими аграрными законопроектами, неудавшаяся попытка бюрократии привлечь на свою сторону крестьян, роль иностранного займа получает новое освещение.

Милюков считает февральскую революцию национальной, октябрьскую - интернациональной. В феврале даже консервативные группы об'единились против двора во имя "войны до победного конца".

Положительная конституционная кадетская работа, по его мнению, была созвана демагогией, которая воспитывалась тем, что инициалы "кадеты" дали возможность смешать партию народной свободы с кадетами - реакционными юнкерами.

Меньшевиков он упрекает в том, что они не были в силах порвать с большевиками, с которыми они себя чувствовали лучше, чем с к. -д. Меньшевики, по его мнению, ослабляли временное правительство тем, что льстили революционной демократии. Керенский, бывший для левых империалистом, стал для правых утопистом. Сила большевиков заключалась в том, что они поставили проблему мира и земли. Успех коммунистов после НЭП'а об'ясняется уступчивостью и сдачей позиций.

Подходя к об'яснению октябрьских событий, Милюков разбирается гораздо лучше с. -р. Он пишет: "в Москве в ноябре борьба против большевистского переворота не была поддержана массами. Здесь за русское государство сражалось пять тысяч юнкеров, студентов и прапорщиков: солдаты и рабочие были на стороне большевиков, а буржуазия не выставила ни какой национальной гвардии, чтобы помочь сражающимся".

Социалистические путанники, как мы видим, совершенно не понимают ни значения массового крестьянского движения, ни роли нашей партии в революции. Между тем Милюков ценит политическую роль большевистской партии и историческое значение Красной армии.

Но не во всем этом гвоздь книги буржуазного историка. Надо отметить его взгляд на роль белогвардейщины в революции.

Эта точка зрения встретила бешеный отпор со стороны белой эмиграции. Народничествующий к. -д. Мельгунов писал ("Голос минувшего на чужой стране", 1926, N 4):

"Теперь в немецкой книге Милюков разделил эмиграцию на точные политические категории.

Он установил строго разграниченные три сектора: левый, центр и правый. Настолько искусственна и тенденционна эта схема, ясно уже из того факта, что все прежние единомышленники Милюкова (к. -д.) отнесены в правый сектор и поставлены в один ряд с кирилловскими легитимистами. Какой политический смысл для руководителя так называемого "Республиканско-Демократического Об'единения" относить в лагерь реставрации тех, кто к этому лагерю непричастен? Автору всемерно хочется показать, что участие к. -д. в белом движении в правительстве ген. Деникина было участием только оппозиции. Он говорит, что те правые к. -д., которые имели отношение к этому правительству, были лишь ширмой, которая должна была свидетельствовать о либерализме правительства, и не пользовались серьезным влиянием.

Топором не вырубишь теперь того, что творец новой республиканско-демократической партии в свое время (29 июля 1918 г.) писал в докладе "Правому центру: "устройство коалиционной власти на основе программы "правого центра", но с устранением из ее состава сторонников самодержавия, с одной стороны, и сторонников ориентации и прежнего Учредительного собрания с другой". Это национальное и об'единительное правительство должны были, по мысли Милюкова, явиться на свет "сразу, как монархическое".

В своем немецком исследовании П. И. Милюков - продолжает Мельгунов - пытается внушить читателям, что за диктатуру стояли только консервативные элементы. Между тем, засвидетельствовано, что многие из тогдашних единомышленников Милюкова соглашались на власть директориального характера лишь в уверенности, что такая власть, по обстоятельствам времени, неизбежно превратится во власть диктаторского типа.

Ко всем "диктаторским моментам" в нашей революции П. Милюков относится отрицательно и всегда ставит их в непосредственную связь с реакционно-настроенным офицерством. Он счел даже возможным в немецкой книге привести ходячую фразу в августовские дни в некоторых кругах о Корнилове: "как о "вожде" с овечьей головой". Простой такт должен был побудить Милюкова воздержаться от ненужного повторения этого острословия. Гражданская война в сознании широких слоев эмиграции окружила имя Корнилова нимбом национального героя. Менее всего уместно об этом поминать Милюкову, позиция которого в корниловские дни отнюдь не представляется иной". Далее он ополчается на Милюкова за то, что он разоблачает, как "возрождение" и "национальный центр" получили миллионы от союзников для белогвардейской работы.

Милюков, как видно, попал своим прежним соратникам, как говорится, не "в бровь, а в глаз".

Новая точка зрения буржуазного профессора имеет большое злободневное политическое значение.

Зато в своих выводах о будущности России Милюков найдет единомышленников в лице с. -р., которые вместе с ним ставят ставку на кулацкую верхушку деревни. В награду ей обещается демократическая республика и гарантия против помещика, но зато советское крестьянство ничуть не забыло, как черновцы и милюковцы "осуществляли земельную программу".

Буржуазно-республиканская группа, собирающаяся вокруг Милюкова, незначительна и после появления его книги значительно уменьшилась. Буржуазия, мечтающая о полнейшей реставрации старого порядка, о воскресении помещика и фабрики, группируется около Струве. Он доподлинно отражает косность, дикость и тупость Российской буржуазии, оставшейся себе верной на протяжении рой в русской революции принадлежала, вне сомнения, роль режиссера, также последних десяти лет. "Революцию, по мнению Струве, устроила Германия, "которой в революции принадлежала роль режиссера и финансирующей силы".

От современности Струве переходит к историческим аналогиям.

"В смуте XVII в. важную, если не основную роль играла иностранная интрига, которой государственно и культурно Слабая Русь не могла сразу противопоставить крепкого национального сопротивления. Россию от смуты спасло

национальное движение, исходившее от средних классов, среднего дворянина и посадских людей и вдохновляемое духовенством, единственной в ту пору интеллигенцией страны".

Ленин смог разрушить русское государство в 1917 г. именно потому, что в 1730 г. Курляндская герцогиня Анна Иоанновна восторжествовала над князем Дмитрием: Михайловичем Голицыным. Это отсрочило политическую реформу России на 175 лет.

Струве занимается вопросом, какому из князей Голицыных обязана Россия тем, что "Ленин, мог разрушить русское государство в 1917 г. - князю ли Дмитрию Михайловичу, не сумевшему добиться осуществления конституционных "кондиций" Анны Иоановны в 1730 году, или предку его, князю Василию Васильевичу, не сумевшему в 1689 г. при царстве Софии добиться осуществления проектировавшейся им земельной реформы. Причину "гибели России он видит в том, что к. -д. ни в 1905 г., ни в 1917 г. не поняли, что "каковы бы ни были ошибки и пригрешения власти, все-таки враг был не справа, а слева".

Несмотря на эту "философию историю", Струве, как и Милюков, обещает крестьянам землицу после того, как его армия "освободит под'яремную Россию"!

Массарик, президент Чехо-словацкой республики, является живой иллюстрацией буржуазной демократии. Его воспоминания тем ценны, что они показывают, каким образом буржуазный демократ в эпоху империализма борется за "национальное самоопределение" и осуществляет его в эпоху пролетарской революции. Этот националист с 1914 г. странствовал по антантовским передним для того, чтобы получить президентский пост и "освободить славян".

Его воспоминания, относящиеся к октябрьскому периоду, ничего нового не дают. Он повторяет известные данные о том, как Антанта расценивала февральскую революцию. Через девять лет после революции он осуждает убийство Распутина, пытается реабилитировать царицу и шамкает о "некотором Ленинском германофильстве". Причину революции он видит в том, что "православная церковь не заботилась в достаточной степени о воспитании народа".

Книга представляет интерес в той лишь части, где нет этой дребедени и где больше фактов о национальной политике Временного Правительства. Хотя наша буржуазия постоянно пеклась о "братьях-славянах", но на деле Временное Правительство, как и царское, в лице Николая Николаевича, было против организации чешских легионов в России. "Нигде на Западе - пишет он - не было столько препятствий, как именно в России. Национальный чешский совет давно был признан в странах Антанты официальным представительством чешского народа. В царской России это признание все задерживается и совершилось лишь, благодаря революции". Когда Массарик уже после революции стал хлопотать о создании самостоятельного чешского легиона, он натолкнулся на сопротивление военного министра Гучкова.

Корнилов, жаждавший "спасения" России, вместе с представителями Временного Правительства, совершенно откровенно заявил будущему президенту Чехо-Словакии, что "если бы было создано национальное чешское войско, то было бы необходимо разрешить народное войско и полякам и иным народам в России". Поэтому удерживалась особая бригада, как часть русского войска, и чешские солдаты должны были присягнуть на верность России, несмотря на то, что некоторые генералы понимали, что по чисто военным доводам они должны были бы присягать, прежде всего, своему народу". Не лучше были и союзники, которые думали о том, как бы перевести чешский легион из России на французский или английский фронт в качестве пушечного мяса. "Только тогда, когда большевики - пишет Массарик - придя на Украину, выступили против буржуазной рады и брали Киев, мы с ними заключили договор: они обеспечили нам вооруженный нейтралитет и от'езд из России во Францию" (197 стр.).

Большевистская власть, "полуобразованность которой хуже, чем полная безграмотность" (202), делает всевозможное для того, чтобы обличить чешским военно-пленным вернуться на родину, а российская буржуазия, заботившаяся о братьях славянах, превращает пленных чехо-словаков в орудие Антанты против молодой рабоче-крестьянской власти.

Язык дан Массарику для того, чтобы молчать и "д-ру Бенешу в своей будущей работе" (стр. 215) он предоставляет возможность подробнее "описать наши отношения с союзниками". Однако, он не может не признать, что чешский легион был частью французской армии. "От Франции и союзников пишет он - мы зависели материально. Было решено, что мы получаем заем, который вернет наше государство, но на практике мы в данный момент от них зависели" (стр. 215).

И вот этот буржуазный демократ, боровшийся за национальную "независимость" Чехии, авансом продал эту независимость Франции, дабы спастись от революционного наступления австро-германского пролетариата.

Те легионы, которые спешили "освободить родину", не мало неприятностей причинили революционному пролетариату России.

Оценивая значение октября, вождь чешской буржуазии снисходительно соглашается, что "большевистская революция нам не повредила" (220 стр.), но за то, опираясь на эсеров и меньшевиков, эти республиканцы, боровшиеся за "национальное освобождение", сыграли трагическую роль в нашей революции.

Эсеры в восхищении от книги, которую написал "философ-мудрец, воплотивший в себе мечту Платона". Но даже Отто Бауэр, проанализировав национально-аграрные мероприятия в этой "платонической" республике, развенчал (в Пражском"Landarbe ter" 1925 г., N 7) "бескровную аграрную революцию", которую с. -р. приветствовали, как народническую благодать. Национальная политика "философа-мудреца", осуждающего "варварство октябрьской революции", ничем не отличается от национальной политики Гаабрсбургов. Рабоче-крестьянские массы это давно поняли и никакой клеветой и ложью не удастся скрыть от западноевропейского пролетариата истинного характера октября.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Комментарии: