Гораздо более яркие и стойкие воспоминания остались у меня от другого моего гостя, временно проживавшего у меня, пока не устроился с квартирой, - Николая Васильевича Водовозова. Он был исключен из Петербургского университета в 1891 г. в связи с участием студенчества в похоронах Н. В. Шелгунова¹. Похороны носили демонстративный характер. От лица передового петербургского студенчества Н. В. Водовозов произнес речь. Небольшого роста, хрупкий и даже несколько болезненный на вид, Николай Васильевич производил неотразимое впечатление своей образованностью и несомненной одаренностью. С раннего детства выросший в среде передовых литературных деятелей, часто бывавших в семье Водовозовых, воспитанный всесторонне образованным, выдающимся педагогом, каким была его мать (а не только отец - известный педагог 60 - 70-х годов), Н. В. Водовозов, благодаря незаурядным способностям и привычке к усидчивым занятиям, в которые он вкладывал живой интерес и даже известную страстность, производил впечатление не студента, а уже сложившегося молодого ученого.

В то время в Обществе русских студентов обращал на себя внимание Богдан Кистяковский, как серьезно изучавший марксистскую литературу. В тот период он выступал, в упоении своим превосходством, как последователь философии марксизма. Насколько, однако, непрочны были у него самые основные корни материалистической философии, показала дальнейшая эволюция его взглядов в сторону идеалистических философских блужданий. Н. В. Водовозов в Обществе русских студентов первый выступил с изложением системы экономического учения К. Маркса.

В личной жизни Н. В. Водовозов казался мне очень непритязательным и симпатичным человеком, умевшим вносить интересное содержание даже в случайные беседы за вечерним чаем. Помню его рассказы о Щедрине-Салтыкове, которого в детстве он не раз видел среди гостей, бывавших у Водовозовых. С чувством искреннего горя узнал я уже после окончания университета о безвременной смерти Николая Васильевича в 1896 г. на пороге открывшейся перед ним ученой и литературной деятельности. Ему едва минуло 25 лет.

В первые годы дерптской жизни у меня как-то само собой завязывалось много новых знакомств с людьми, довольно далеко стоявшими друг от друга по своему складу, характеру, внутренней ценности и устойчивости. У меня возникала необходимость и зарождалось желание научиться разбираться в

Продолжение. Начало см. Вопросы истории, 2006, NN 2 - 5.

стр. 88

людях, правильно оценивать их. Все более определенно вырабатывалась привычка руководствоваться при оценке людей не их высказываниями и суждениями, а их устойчивостью, постоянством и их поступками и отношением к другим людям.

Копаясь летом в карточном каталоге, занимавшем целый зал университетской библиотеки, я наткнулся на книгу "Misere de la Philosophic" Карла Маркса. Оторвавшись от своих медицинских занятий, я немало дней потратил на тщательное штудирование этой беспощадной критики философии Прудона. В одном месте Маркс, говоря о путях для правильного изучения и оценки общественных течений и политических партий, настаивает, что так же, как о людях мы судим не по тому, что они сами о себе думают, а по их действиям, так и о политических партиях нужно судить не по их программам и самовосхвалению, а следует на основе объективного учета их фактической деятельности подходить к раскрытию их классовой сущности. Самоочевидной истиной Маркс считает мысль, что о людях нельзя судить по тому, что они сами о себе думают и говорят, а нужно основываться на их действиях. У меня возник вопрос, а знаю ли я сам себя? "Познай самого себя!" - читали мы в гимназии в диалогах Сократа, изложенных Платоном. Но познать себя нужно так же, как мы познаем других: не по своим мыслям и словам, а по своим действиям; не по своему самочувствию и самосознанию, а по своим поступкам и делам. Их нужно наблюдать, контролировать и только на их учете составить о себе суждение - так же, как мы судим о других: не по неизвестному нам их самочувствию и не по их словам, а по их поведению, образу жизни и быту. Как ни элементарна эта мысль, как ни кажется она для каждого самоочевидной, но на этот раз она действительно овладела мною, и я упорно и долго работал над самопознанием в этом смысле. Мне кажется, что это стремление смотреть на себя глазами стороннего наблюдателя не прошло для меня бесследно. Я отучил себя от переоценки своих сил, от многих форм поведения, которые могли задевать самолюбие других; была вытравлена в моих отношениях с людьми самонадеянность, снисходительность к себе и строгая требовательность к другим. От близких мне людей мне доводилось слышать, что в Дерпте у меня произошел некоторый перелом, я стал "гораздо более мягким и терпимым к людям, менее ригористичным и прямолинейным".

В течение зимнего семестра, в результате сосредоточенной работы летом, невзирая на далеко не полное владение немецким языком, я сдал полукурсовой "philosophicum", то есть экзамены по физике и зоологии, по анатомии и физиологии и по всему курсу неорганической и органической химии. Только по химии, которою я больше всего занимался в лаборатории и по руководствам, я получил у чудесного старика Карла Шмидта оценку genugend (то есть "удовлетворительно", или "три"). По другим предметам отметки были настолько положительными, что по конкурсу экзаменов я был принят в число казенных стипендиатов. Размер стипендии в Дерпте был 25 руб. в месяц, и этим вполне разрешен был для меня вопрос о средствах для дальнейшего пребывания в университете до окончания медицинского образования (то есть на 1893 - 1895 гг.).

Неудача с отметкой по химии была для меня совершенно неожиданной. Карл Шмидт (или, как его называли студенты, Карлуша), лекции которого я усердно посещал в течение двух семестров, приходил в аудиторию задолго до начала занятия и старательно, четким, ясным почерком выписывал на обеих сторонах одной и другой доски наименование и формулы всех химических соединений, о которых должна была идти речь на лекции. Против каждой формулы, в неизменном порядке, стояли цифры: удельный вес, температура точки замерзания и кипения и т.д. Все написанное на доске от тщательно сверял со своею бумажкой. Точно, минута в минуту, он начинал и заканчивал лекцию. Быстрый во всех своих движениях, он успевал в лекции упомянуть обо всех соединениях, длинными вереницами которых были исписаны доски. Не могу сказать, сколько ему было лет, но вид он имел трогательного,

стр. 89

необычайно симпатичного, очень древнего, совершенно седого старика. О нем, о его детской наивности, забывчивости и незлобивости ходило очень много самых пикантных анекдотов. Каждое воскресенье, как полагается богобоязненному немецкому главе семьи, он шел с молитвенником в руках вместе с супругой в университетскую кирку. Это я сам лично видел не раз: химик Карл Шмидт с Betbuch'ом (молитвенником) в руках!

Экзамен по химии у Карла Шмидта происходил в актовом зале главного университетского здания вечером. Студент подходил к столу, брал билет, громко называл его номер и садился за стол лицом к профессору. Обдумывая вопросы своего билета, пока отвечал предыдущий экзаменующийся, студент устремлял взор вдаль над головой профессора. Там группа умелых и опытных в этом деле "товарищей" поднимала большой плакат со всеми сакраментальными цифрами - формула, удельный вес, температура плавления, кипения и пр. Все шло гладко, без заминок. На мою беду я вынул билет с темой "petroleum". Все, что полагалось насчет формул и цифр, я, не подымая глаз ввысь, знал, и так как профессор, не прерывая меня, продолжал слушать, то я перешел к изложению теории происхождения нефти. Незадолго до этого я с увлечением прочитал статью Д. И. Менделеева с его гипотезой о происхождении нефти прониканием воды до раскаленной земной магмы, содержащей в себе железо и углерод. Окисляясь, железо отнимало от молекул воды кислород, а освободившийся водород соединялся с углеродом в предельные углеводороды. Для выявления в земной магме железа были использованы астрономические вычисления среднего удельного веса земного шара. Гипотеза Менделеева казалась мне настолько увлекательной, что я принялся излагать ее во всех деталях. Профессор благожелательно слушал и не задавал мне никаких вопросов. Наконец он прервал меня: "Sehr interessant, aber gar nicht wissenschaftlich" (очень интересно, но совсем не научно), - и поставил мне тройку.

Это вызвало сенсацию даже у незнакомых мне студентов, бывших на экзамене. Один из них обратился ко мне за разъяснением, в чем причина такого несоответствия отметки необычно подробному ответу. Как известно, гипотеза Менделеева о происхождении нефти не нашла в дальнейшем подтверждения и не принята в науке. Но я не знал, что она уже считалась забракованной. Профессор К. Шмидт просто считал, что экзамен имел целью определить степень усвоения читанных им лекций, а гипотезами он на лекциях не занимался.

Прямую противоположность Карлу Шмидту представлял его брат - профессор физиологии Александр Шмидт. Среди студентов он именовался "Blut Schmidt" (кровавый Шмидт) за его открытия в учении о крови и сущности процессов ее свертывания. Уж его-то, конечно, нельзя было встретить в воскресенье идущим в кирку с молитвенником в руках. В немецких кругах он считался вольнодумцем. Лекции по физиологии обставлялись у него очень демонстративно опытами на животных. Помогал ему при этих опытах служитель - небольшого роста старичок Ляне. Без Ляне не проходило ни одно занятие. Нередко в лекциях, говоря о своих открытиях в области физиологии, Александр Шмидт говорил: "Ich und Lane" (я и Ляне). Опыты с определением скорости нервной проводимости он, однако, ставил не на Ляне, а на ком-нибудь из студентов. Замыкание тока на самописце при уколе на лице производилось закрытием рта, а при уколе в ногу - нажимом большого пальца ноги. Разница в долях секунды на барабане зависела от удвоенной разницы расстояния от мозгового центра до жевательной мышцы и от мозгового центра до мышцы сгибания большого пальца стопы. Но Ляне, по словам Шмидта, был тиходум-эстонец, и, почувствовав укол, он не сразу закрывал рот или сжимал палец на ноге, а начинал размышлять: "Ага, укол, значит нужно что-то сделать. Так. А что именно? Да, нужно прикусить...", - и т.д. Слушая эти слова профессора, Ляне добродушно усмехался.

Экзамен по физиологии А. Шмидт принимал у себя дома в назначенные часы. Приглашал к себе в кабинет, предлагал сигару. Отказываясь с благо-

стр. 90

дарностью от сигары, я не удержался и заметил, что предпочитаю дышать натуральным воздухом, а не воздухом, смешанным с продуктами полного и неполного сгорания табачных листов. Никакой реакции на мое вполне учтивое скромное замечание не последовало. Экзамен велся без спешки, обстоятельно. По разным отделам. "Ну, на этом, пожалуй, закончим." - заметил, наконец, профессор, подавая мой Beleg-Buch с отметкой "ausgezeichnet" (отлично) и прощаясь.

В цикл философикума входил экзамен по "диэтетике". В Московском университете на первом курсе читалась "Энциклопедия и история медицины". Это было как бы общее введение в этот раздел науки. В Дерпте ту же роль играл курс лекций по диэтетике, читавшийся известным фармакологом Кобертом. В этом курсе были собраны материалы и по гигиене, по изучению влияния внешней среды и ее изменений на здоровье человека; и по профилактике заразных, профессиональных и всяких других болезней; и основные данные по изучению изменений в организме от отравлений ядами и пр. Читал профессор в ранние утренние часы, с 6 до 8 утра, в круглой аудитории анатомического театра. Ни одной минуты опоздания. Профессор Коберт ходил по коридору, пока стрелки часов не достигали цифры 6. Он входил в аудиторию и уже читал свою лекцию, направляясь к кафедре. Основным содержанием лекций, можно все же сказать, была личная гигиена и личная профилактика с обоснованием, по преимуществу - подробным приведением данных физиологии, биохимии и токсикологии.

Значительное впечатление производил оригинальной манерой чтения лекций и своею всегдашней сосредоточенностью профессор анатомии Август Раубер. Вспоминается его первая лекция после летнего перерыва, проведенного мною в Дерпте в 1891 году. Профессор Раубер вошел в аудиторию, а за ним служитель Райнольд нес огромный лист чистого картона, на котором был протянут и закреплен длинный волос. "Что это?", - начал лектор, указывая на волос, - "Das ist ein Haar", скажете вы, но что такое волос?" - и профессор с глубокой убежденностью рассказал всю сложность строения волоса и еще большую сложность его образования и его развития в животном мире. Так именно и нужно приступать к изучению строения человеческого тела: как к миру явлений, поражающих своею сложностью и предъявляющих неотступный вопрос к нашему сознанию постигать, изучать всю эту сложность.

Wenn ihr ohne Bewunderung anfanget / Dann werdet ihr nie in das Heiligtum eindringen ("Если вы приступаете без изумления, вы никогда не проникните в святыню"), - цитировал он Шиллера.

Несомненно, Раубер был одним из крупнейших анатомов, много сделавшим в изучении анатомии человеческого мозга. Среди немецкой профессуры в Дерпте он держался обособленно, совершенно игнорируя общественное мнение затхлого обывательского болота. И окончательно уронил себя в глазах профессорского мещанства тем, что женился на своей прислуге. По своим социальным взглядам Раубер не принадлежал к передовым мыслителям. Когда вышла книга А. Бебеля² "Женщина и социализм", Раубер объявил цикл публичных лекций против этой работы. С анатомической точки зрения он критиковал и отвергал взгляды на предоставление женщинам права и возможности широкого участия в общественной жизни, доступа ко всем областям научной деятельности. Во всей своей полемике и критике Бебеля он обнаружил полное свое незнакомство с социально-экономическими науками. У меня хватило терпения прослушать первые две публичные лекции крупного ученого и выдающегося оригинального человека, каким действительно был Раубер. Но я с сожалением видел, как к вопросам, которыми он научно не занимался, Раубер подходит по-обывательски, роняя достоинство человека науки. Актовый зал университета на лекциях о Бебеле был переполнен дамами из "хорошего" общества, усердно вязавшими, вышивавшими, и вообще погруженными в рукоделия, и горячо одобрявшими ниспровержение Бебеля профессором Раубером.

стр. 91

Сами по себе живые и яркие воспоминания о многих страницах моей жизни, о полных глубокого содержания встречах встают передо мною сейчас, более 70 лет спустя, нередко вне хронологической их последовательности и связи. Мне не всегда удается уверенно установить, к какому точно году относятся те или иные события и встречи. На личном опыте я убеждаюсь в присущих так называемому анамнестическому методу в статистике недостатках - ненадежности отправных хронологических дат, если они не обоснованы документальными записями.

Так, не могу я точно сказать, относятся ли к лету 1892, 1893 или даже 1895 г. мои воспоминания о поездке из Дерпта вместе с Анной Николаевной Деген-Ковалевской на хутор Ковалевщину в Полтавскую губернию. Анна Николаевна уезжала из Дерпта на лето со своим тогда еще единственным ребенком, только что вышедшим из грудного возраста. Путешествие с не вполне здоровым ребенком для физически очень слабой Анны Николаевны было положительно непосильным подвигом, и я решил, насколько мог, помочь ей в пути. Я направлялся в то лето навестить родителей, живших на хуторе в Попенках. Я не был дома два года. В Бахмаче мне нужно было бы расстаться с Анной Николаевной, чтобы ехать к своим, но этого просто невозможно было сделать, так трудно было А. Н. справиться с пересадками и уходом за ребенком в дороге. Поэтому я продолжил путь вместе с нею до конечной станции Ромны, а затем далее - на лошадях.

В Ромнах была нанята "балагула", и после утомительного путешествия в течение многих часов по пыльной степной дороге с крутыми спусками в глубокие яры и трудными подъемами из них мы прибыли, наконец, в Ковалевщину. Здесь я близко познакомился с отцом Анны Николаевны - Николаем Васильевичем Ковалевским, человеком исключительно оригинальным и выдающимся. Он остался одиноким вдовцом после гибели в сибирской ссылке в 1889 или в начале 1890 г. его жены, матери Анны Николаевны. Все имевшиеся у него средства Николай Васильевич отдавал на поощрение теплившихся еще кое-где старых конспиративных начинаний по поддержке революционных изданий на украинском языке культурно-политического освободительного направления. Ковалевский был близким другом украинского публициста и историка М. П. Драгоманова, выступавшего за культурно-национальную автономию Украины, издававшего в то время в эмиграции "Вильну спильку" и поддерживавшего выходившие в Галиции народно-радикальные социалистические газеты "Народ" и "Хлибороб". Ковалевский постоянно предпринимал поездки по Украине, навещал былых своих университетских товарищей, иные из которых, став материально обеспеченными людьми, давно позабыли о прежних своих симпатиях к революционному движению. Немало труда стоило подчас Николаю Васильевичу пробудить общественную совесть у погрузившегося в тину обывательского благополучия прежнего студенческого товарища и "подвести его к денежному ящику", получить от него некоторую сумму для помощи тем, в ком не угасла прежняя воля к борьбе. Ковалевский известен был в кругах его прежних товарищей под названием "дида". Не знаю, сколько было ему лет, - думаю, не более 65, но вид он имел старого украинского дида с длинной седой бородой.

На второй или третий день моего пребывания в Ковалевщине мне впервые пришлось оказать акушерскую помощь. На хуторе уже третий день в родах мучилась жена одного из хуторян, деревенская подруга детства Анны Николаевны. Первородящая. Роды протекали медленно. Встревоженный сильными страданиями жены, молодой муж совсем потерял голову после того, как безуспешно съездил в город за акушеркой, та была в отъезде. Я в то время еще не проходил акушерской практики (из этого как будто можно заключить, что дело было не в 1894, а в 1893 году). Уезжая на лето, я захватил с собой между прочим учебники Шредера и Рунге. Пробежав весь раздел о нормальных родах и акушерской помощи при них, я не без внутреннего смущения отправился к роженице.

стр. 92

Очень милая и, по-видимому, добрая, склонная к украинскому юмору в промежутках между схватками, она во время все усиливавшейся и затягивавшейся схватки неистово вскрикивала, плакала и проклинала все и всех. Муж, с чувством виноватости и полного бессилия помочь, метался во все стороны. Хутор был небольшой. Никакой опытной бабки не было. По внешнему обследованию мне казалось, что все идет своим чередом. Роженица крепкая, пульс в порядке. Воды еще не отходили. Я постарался успокоить ее и ее симпатичного и страдавшего едва ли не более, чем сама роженица, мужа. Послал его к Анне Николаевне за чистой простыней. Затопил печь и поставил чугун воды, чтобы иметь под рукой откипевшую воду. Сохраняя вид полного спокойствия и уверенности в том, что все идет как положено, я терпеливо перечитывал страницу за страницей в пособии Шредера. Так прошла почти вся ночь. Но вот пузырь лопнул и прошли воды, после чего роды пошли ускоренно. В соответствующий момент я героически удерживал головку, охраняя промежность от разрывов. Наконец, ребенок родился и огласил хату своим первым криком. Стараясь все делать так, как я только что вычитал у Шредера, я выкипяченными тесемками перевязал пуповину в двух местах и перерезал ее между ними. Вымыв и очистивши крепкого мальчишку, я подал его матери, счастливой от того, что прекратились боли. Я шутливо спросил ее: "Шо, билын николы вже не будете рожать?" - "Ну, це як прийдется", - улыбаясь, ответила она. Побыв еще часа два рядом с роженицей и убедившись, что никаких осложнений не будет, я дождался, пока счастливый муж привел одну из соседок, и ушел.

За завтраком я, не распространяясь о моих акушерских дерзаниях, успокоил Анну Николаевну, что все вполне благополучно и численность украинского народа увеличилась одним будущим борцом за долю "родного края". Побывав у родильницы, Анна Николаевна сообщила, что отец новорожденного и приехавшие из соседней деревни его родители понесли ребенка крестить в церковь и, с согласия Анны Николаевны, запишут крестной матерью - ее, а крестным отцом - меня. Было уже поздно и бесполезно возражать против этого, и нужно было отправиться на "хрестины", то есть на обед. Это был наспех сервированный, но очень торжественный обед в той же хате, где проходили роды, а теперь лежала мать с новорожденным. Было вместе с нами человек восемь родичей со стороны матери и отца, но всем управлял дед малыша. Он пригласил всех выпить за младенца, за его здоровье и благополучие: - "Щоб вин ріс здоровый, як вода, та був богатый, як земля; та щоб мав разум добрий та вік довгий". Молодой отец, теперь совсем не похожий на того растерянного, беспомощно мечущегося, каким он был накануне, красиво подтянутый поверх украинской "свитины" широким поясом, подносил новорожденного к каждому пившему за его здоровье и от его имени с низким поклоном выражал благодарность. Я не пил, но должен был все же пригубить поднесенную чарку. Солнце уже садилось, когда мы с Анной Николаевной возвращались по крутому склону яра через запущенный старый вишневый сад домой. "Кто был сегодня самым счастливым участником семейного торжества?", - спросила Анна Николаевна, хотевшая сказать, что счастливее даже матери и отца был я, случайный гость на семейном пиру, которому столько простой искренней, прямо дружеской благодарности высказывали родители. Я, однако, признавал это впечатление Анны Николаевны предвзятым и пристрастным в мою пользу, так как считал, что подлинно счастливым чувствовал себя - и был в действительности - отец новорожденного, преобразившийся в ответственного, умеющего держать себя с достоинством "батька".

С кратковременным пребыванием в Ковалевщине связано у меня и воспоминание о поездке в Гадяч, чтобы навестить жившую там в одиночестве старуху-мать М. П. Драгоманова, в то время бывшего профессором истории в Болгарии (в университете в Софии). Инициатором и организатором поездки в Гадяч была Анна Николаевна. В Гадяче, на краю города, на очень высоком берегу Псела стоял небольшой белый домик, напоминавший более просторную украинскую хату с окружающим садом. Из окон дома и с веранды от-

стр. 93

крывался вид на простор полей, на бескрайнюю полтавскую степь, по которой, извиваясь, уходил вдаль Псел.

Мы были очень любезно и просто приняты приветливой и умной старухой, матерью М. П. Драгоманова. Во время нашего визита вошла и скромно села в стороне, а затем приняла участие в разговоре одетая по-украински и говорившая без всякой натяжки и без всякой рисовки, просто, на украинском языке, девушка, показавшаяся мне совсем молодой, хотя имела вид человека, не обладавшего цветущим здоровьем. Она вошла сильно прихрамывая на одну ногу. Скоро я заинтересовался ее рассказами о Гадяче и его окрестностях. Разговор перешел на более общие темы. Она упрекала приезжавших на лето студентов за отрыв от местной общественной жизни, за их отчужденность от сельского народа. Анна Николаевна с бабушкой вышли в сад. Собеседница моя, когда она вошла, не была представлена, и мне ничего не говорили слова Анны Николаевны, которая, проходя, сказала мне, что это одна из внучек хозяйки дома. Между прочим как на признаки некоторого поворота у украинской студенческой молодежи внимания к украинскому селу и украинскому народу я указал на усиливающийся интерес за последний год к издающимся в Галиции газетам "Народ" и "Хлибороб" и на присылку в эти газеты литературного материала из Украины. Незадолго перед тем в одном из номеров полученного (в закрытом письме) "Народа" было напечатано стихотворение неизвестного мне до того времени поэта. Я помнил это стихотворение и попытался рассказать наизусть:

  
  
 Сторононька рідна, коханий мій краю, 
 Чому все замовкло в тобі, заніміло? 
 Де не де - отзветься пташина несміло 
 І знову замовкне. Як глухо, як тихо 
 Ой лихо! 
  
 Ой люде мій бідний, моя ты родина, 
 Брати мої вбоги закути в кандали. 
 Палают тяжкі, незагойливі рани 
 На лоні у тебе, моя Україно. 
 Кормігу тяжку хто разбить нам поможе? 
 Ой Боже! 
  
 Чи можем ми, діти, веселими бути, 
 Як ненька в нудьгі та в недолі побивається нами, 
 Деж тута веселого слова здобути? 
  
 

Когда я окончил, она с некоторым удивлением и вопросом смотрела на меня. "Та це ж бо я написала". Только тогда я вспомнил, что под стихотворением стояла подпись - Леся Украинка³, и что Михаил Петрович Косач говорил мне, что под этим псевдонимом скрывается его старшая сестра.

Больше мне не пришлось с нею встречаться, и ее дальнейшая судьба прошла мимо моего внимания. Но в моей памяти очень живо сохранился связанный с именем Леси Украинки образ тихой, задумчивой, одетой по-украински девушки, привлекавшей к себе искренностью и простотой, чуждый всякой рисовки и надуманности. Когда более полустолетия спустя случайно мне пришлось прочитать вышедшую отдельным изданием фантастическую поэму Леси Украинки "Лисова сказка", мне было очень трудно связать живший в моей памяти образ украинской революционной поэтессы, овеянный глубокой искренностью, простотой и непосредственной правдивостью, с претенциозным символизмом, надуманностью и позами героев ее произведения. В последние годы я не был в Киеве и не видел памятника, открытого там Лесе Украинке. Но хотелось бы увидеть в нем черты не поэта-мыслителя, подражающего трагедии второй части "Фауста", а симпатичный, влекущий к себе силою непосредственной жизненной правды образ молодой революционной поэтессы.

В Киеве я не часто бывал в моей жизни. Однако есть места в этом городе, которые неизгладимо врезались в мою память. Такими являются крутые береговые высоты от Андреевской горы до Киево-Печерской лавры, Влади-

стр. 94

мирская гора и спуск к Подолу и Днепру, но в особенности - Университет Святого Владимира и его Ботанический сад.

Университет Св. Владимира памятен мне по тому чувству обиды, горечи и почти полного отчаяния, которое я испытал в конце августа 1890 г., когда в ответ на свое прошение о приеме меня на медицинский факультет я получил жесткий отказ.

Зато с примыкающим к университету Ботаническим садом у меня связаны самые добрые воспоминания. С раннего детства я любил мир растений. Два раза, еще в гимназические годы, я специально в каникулы ездил в Остер, а оттуда на пароходе в Киев, главным образом чтобы посмотреть и более основательно ознакомиться с замечательными древесными насаждениями, аллеями и коллекциями Ботанического сада.

Кроме того, киевский Ботанический сад воскрешает в моей памяти также одно из светлых, радостных переживаний периода моей дерптской жизни. Не могу с полной уверенностью установить, было ли это летом 1893 или 1894 года. В то время я сблизился с немногочисленным кружком студентов, интересовавшихся радикально-демократическим движением, которое зародилось среди украинской интеллигенции в Восточной Галиции под влиянием уже упоминавшегося мною М. П. Драгоманова. Оно стремилось проникнуть в широкие массы сельского населения. Кроме М. П. Косача, А. Н. Деген-Ковалевской, Е. В. Дегена и меня, в кружке было еще несколько лиц (А. Грабенко и др.), с интересом читавших получаемые нами в закрытых письмах по почте номера галицко-украинских газет "Народ" (Ивана Франко) и "Хлибороб" (М. П. Павлика). Нас объединяло понимание необходимости готовить тех, кто должен был затем работать среди украинского народа. Такие работники, считали мы, должны владеть языком этого народа, чтобы пользоваться имеющейся украинской литературой, содействовать обогащению этой литературы и уметь использовать ее в практике передового общественно-политического и социалистического движения.

Было решено устроить в июне в Киеве совещание лиц, поддерживавших на Украине распространение упомянутых газет, и обсудить возможные меры по улучшению их содержания и изысканию помощи для их издания. Первая встреча организаторов совещания была назначена на площадке в конце Лиственничной аллеи Ботанического сада. Одним из участников этой встречи был я. Невзирая на все мои возражения, мне пришлось принять это поручение. Предварительно всесторонне была обсуждена линия твердого и полного отказа и сопротивления каким бы то ни было украинско-националистическим тенденциям. Язык - это орудие, инструмент общения. Этим инструментом нужно пользоваться в совершенстве. Но связывает нас не инструмент, а цель - социальное освобождение трудовых масс от экономической эксплуатации, от капиталистического порабощения и политического угнетения, их культурно-национальное, политическое и экономическое освобождение путем развития их самодеятельности и социально-политического подъема.

Приехав в Киев в назначенный день, я с вокзала на извозчике проехал несколько улиц и остановился в номерах, в которые он меня привез. Привел себя в порядок с дороги. Оставив в номере свой небольшой чемоданчик, я вышел на улицу, не записав ни адреса гостиницы, ни номера комнаты. Выйдя, я поискал ближайшую кофейню, зашел в нее, позавтракал, а затем, посмотрев на часы, отправился в Ботанический сад. Там без труда нашел аллею и дождался, когда подойдут другие участники встречи. Оказалось, что совещания будут происходить за Днепром, на берегу "Старика" (старого русла Днепра), куда надо было добираться на лодках от определенного лодочного пункта, наняв их у указанного лодочника. По дороге все перезнакомились и, расположившись на сухом луговом берегу, занялись с увлечением обсуждением вопросов, которые были подготовлены одним из организаторов совещания.

Всего было не более 12 - 14 участников (из Киева, Харькова, Москвы, Дерпта). Беседа велась оживленно, сразу определилась объединившая всех мысль - на первый план выдвигать социально-экономические задачи как

стр. 95

основную цель, а культурно-политический подъем - как путь для объединения трудовой народной массы. Орудием для работы среди населения является его язык. Нужно готовить и людей и литературу также и для работы среди украинского народа. Поскольку другой возможности нет - поддерживать и распространять "Хлибороб" и "Народ", посылая туда статьи для подготовки культурно-политических работников и вооружения их не только инструментом - украинским языком, но и прежде всего основным оружием - социально-экономическим пониманием движения трудовых масс к социализму.

Наступил упоительный украинский вечер. В сумерках мы сели в лодки и уже довольно поздно вечером вернулись на лодочную пристань. Выйдя из лодки и распростившись с тремя бывшими в ней товарищами по этой прогулке, я впервые, точно пробудившись после сна, вернулся к реальной действительности. И эта действительность была для меня не так безоблачна и совсем не гармонировала с моим бодрым настроением внутреннего подъема. В кармане у меня был взятый с собой ключ от моего номера, но адреса номеров, куда утром привез меня извозчик, я не знал; хуже всего, что я не спросил и не узнал даже названия улицы... Как же мне быть? На всякий случай решил направиться к университету. Его я нашел. Затем, напрягая все силы моей памяти, постарался восстановить и проделать путь, каким я шел утром. Мне показалось, что я должен был свернуть налево, чтобы зайти в кофейню, в которой утром пил чай. Как будто одна из кофеен походила на утреннюю, но она была закрыта. Свернув на соседнюю улицу, я миновал гостиницу и, идя дальше, подошел к открытому входу в номера для приезжающих. Точно во сне, не думая, я вошел в открытую дверь, поднялся по лестнице во второй этаж, повернул в коридоре направо, дошел до конца коридора, вынул ключ из кармана. Он легко вошел в скважину в замке, я открыл дверь, и только увидев лежащий на стуле мой чемоданчик окончательно пришел в себя точно проснулся от какого-то забытья. С радостным облегчением стал я вынимать из чемодана дорожные вещи и остатки продовольствия. Бывают же в жизни такие счастливые, хотя как будто и маловероятные, происшествия!

В первые годы пребывания в Дерпте (до получения стипендии) я для заработка давал уроки и репетировал по древним языкам и по математике, а также по русскому языку. Первый такой урок я получил у издательницы "Dorptsche Zeitung". Она поддерживала отношения с немецкими университетскими кругами. Сын ее, ученик 4-го класса, был очень любознательный и, по существу, способный мальчик. Занятия с ним оплачивались довольно скромно, но мне они доставляли удовлетворение понятливостью ученика и быстрыми его успехами в школе после занятий со мною. Именно в связи с этими его успехами я получил предложение от профессора Б. Кербера⁴ заниматься с двумя его сыновьями, учениками 2-го и 4-го класса, сильно отстававшими по многим предметам в школе. В качестве гонорара мне была предоставлена комната и питание: утром кофе подавался мне в мою комнату, а обед и ужин были за общим столом с семьею профессора.

Профессор Кербер долгое время, до занятия кафедры судебной медицины и гигиены в университете, был врачом на одном из наших военных кораблей. Поэтому он более или менее владел русским языком. Кроме него, однако, никто в семье ни слова по-русски не знал. Весь уклад жизни и обиход определялись и направлялись в доме женой профессора, дочерью пастора, который тоже был профессором теологического факультета в том же Дерптском университете.

Быт, отношения, все разговоры и общение были типичными для немецкого мещанства: с пересудами, кто у кого был в гостях, что там подавали к ужину и тому подобные Theeklatsch (чайные сплетни). Никакое отступление от общепринятого - в костюме, во взглядах, в высказываниях - не допускалось. Все это подпадало под определение Unanstandig (неприличие).

Оба мои ученика: и старший - юноша лет 14-ти и младший, лет 11-ти, - были изрядно избалованными лентяями и проказниками, но внешне все при-

стр. 96

крывалось у них впитанною с раннего детства привычкой к условному приличию. Сколько помню, что-то около года я занимался с ними. У нас сложились в общем недурные отношения, но я все же не видел у них пробуждения живой любознательности и естественной правдивости, отвращения ко лживому внешнему благополучию и замазыванию действительности приличиями. Сам профессор Кербер был, насколько я имел возможность убедиться, умудренный жизнью человек. Он с уважением относился к политическому свободолюбию и вольнодумству других, и то обстоятельство, что я был из Москвы выслан, в его глазах меня не роняло, а скорее поднимало. Однако внешне он полностью подчинял все свое поведение принятому мещанско-протестантскому укладу, которому строго следовала хозяйка дома - фрау профессор Кербер.

Ровно в 4 часа, минута в минуту - звонок к обеденному столу. Я приходил, здоровался с хозяйкой и гостями, если в данное время они были. Обмен стереотипными вопросами о погоде, о здоровье. Открывалась дверь кабинета, где обычно работал профессор. Поздоровавшись со всеми, он подходил к своему месту. Все вставали и в благоговейном молчании внимали молитве, которую громко и отчетливо своим низким басом читал хозяин:

Gott im Himmel Sei unser Gast // Segne uns und was du uns gescheret Last

Только после этого все садились и принимались за еду. Начинался обычный обеденный разговор под управлением все замечающей и на все реагирующей фрау профессор Кербер, командующей горничной и кухаркой, которые обслуживали обедающих. Точно такая же молитвенная процедура происходила и по окончании обеда. Как только профессор, прервав разговор, вставал, все поднимались и в наступившем молчании раздавалось произносимое профессором благодарение Господу:

Wir danken dir Jesus, dass // Du unser gast gewesen bist. Amen.

Ежедневно, возвращаясь к обеду домой, профессор Кербер заходил (или заезжал на извозчике) в купальню на реке Эмбах, чтобы окунуться перед обедом в студеной воде. Это он делал всегда, летом и зимою, невзирая ни на какую погоду, и даже в самые сильные морозы. Он настолько был тренирован, что это рискованное упражнение проходило для него безнаказанно. Хотя ему было только 55 лет, выглядел он старше. В саду при доме на Техельферской улице, где жил профессор, были устроены колодцы с крышками. Систематически либо он лично, либо кто-нибудь из работавших у него студентов производили замеры высоты стояния грунтовых вод. Это была дань времени, признание правильности утверждения Петтенкофера о влиянии колебаний уровня грунтовых вод на развитие брюшнотифозных заболеваний. Гигиену профессор Кербер читал преимущественно как науку описательную: об общественных и государственных учреждениях и устройствах, имеющих значение для здоровья населения (больницы, общественные бани, прачечные, уборные, тюремная медицина и т.д.). Как отдельный предмет преподавал он также судебную медицину и проводил занятия по судебно-медицинским вскрытиям. К экзамену нужно было хорошо знать составленное им руководство по технике вскрытий трупов новорожденных. Это руководство называлось "Sektionstechnik far Neugeborene Kinder", что означало буквально: "Техника вскрытия для новорожденных". Такое название вызывало постоянные остроты со стороны студентов, поскольку оно было так сформулировано, будто речь шла не о технике вскрытия новорожденных, а о руководстве для новорожденных по технике вскрытия.

Лекции Кербер читал по запискам. Всякое описание, всякое изложение он разбивал на целый ряд мелких подразделов под отдельными номерами: во-первых, во-вторых и т.д. Положительной стороной деятельности Кербера как профессора гигиены был его интерес к изучению местных санитарных условий Дерпта и постоянное деятельное внимание к мерам по поднятию санитарного благоустройства города и оздоровлению его населения.

стр. 97

Раньше чем Дерпт официально был переименован в Юрьев (в декабре 1893 г.), русификация в Дерптском университете проводилась на юридическом факультете. После смерти И. И. Дитятина⁵ одним из первых экстраординарным профессором истории русского государственного права был приглашен (по указанию министерства, но с соблюдением требований устава относительно выборов советом) Михаил Александрович Дьяконов⁶. Если я не ошибаюсь, лекции на русском языке он начал читать в 1891 г. Он держал себя вполне корректно по отношению к немецким профессорам и местным особым правам коллегиальных университетских учреждений. Не помню, когда произошло мое первое знакомство с ним - либо на вечере в Обществе русских студентов, либо через Анну Николаевну Деген. Михаил Александрович очень интересовался передовыми течениями среди русского студенчества. В высшей степени культурный, знающий и любивший нашу литературу, он производил очень приятное впечатление своею простотою и искренностью, я бы сказал, особою правдивостью, сквозившей во всех его высказываниях. Такое же впечатление принадлежности к хорошей передовой русской интеллигенции производила и его жена - Надежда Александровна, окончившая петербургские Высшие Бестужевские курсы. Но мне, может быть даже больше, чем родители, доставляли удовольствие исключительно милые дети Дьяконовых - Саша, ему тогда было лет 6 - 7, и трехлетняя Наташа. Я рос в большой нашей семье, где всегда было несколько младших малых детей. Привычка к отдыху в забавах с малышами, по-видимому, так глубоко укоренилась у меня, что обратилась в какую-то потребность общения с детьми. В Дерпте, где целыми неделями я зарывался в книгах, особо остро ощущалась радость от детского веселья, от их непосредственности, простоты и привязанности. Я охотно отзывался на приглашение Дьяконовых и бывал у них, всякий раз встречая дружелюбный прием также и со стороны детей. У них вызывало веселье, когда я их забавлял, высоко поднимая и подбрасывая.

Летом, когда я оставался в уединении в Дерпте, по приглашению Дьяконовых я как-то навестил их на даче в Ассерне, на взморье. Впервые я видел там море с его не стихавшим и ночью шумом; впервые видел песчаные прибрежные высокие дюны, поросшие сосновым лесом, и непосредственно не то что понял, а, так сказать, ощутил весь процесс их образования, когда понизу тянуло от моря освежающим ветром, поднимавшим песчаную пыль с подсохшего широкого пляжа. Гуляя с Сашей, я выискивал жуков и рачков в прибитой на берег тине, гонялся за пестрыми стрекозами, взлетавшими на песчаных буграх дюн.

Много лет спустя, в 1906 - 1920 гг., в период первой Государственной думы и позднее, когда мои дочери учились в Лесновском коммерческом училище и когда после Костромского крушения мы устроились жить на "Полоске"⁷, возобновилось мое знакомство с Дьяконовыми. Я был много лет председателем родительского комитета коммерческого училища, а Надежда Александровна деятельно посещала заседания родительского комитета. Тогда в училище обучалось младшее поколение ее детей. Дьяконовы бывали у нас на "Полоске". Михаил Александрович, тогда уже академик, оставался таким же простым, искренним и симпатичным человеком, пленявшим своей отзывчивостью, отсутствием всякой рисовки и правдивостью, каким я его знал в Дерпте.

Несколько позже Дьяконова в Дерпте появился (во второй половине 1891 г.) на юридическом факультете другой русский профессор - Николай Ал. Карышев. Он занял кафедру политической экономии. Вскоре по приезде в Дерпт он был выбран, вместе с М. А. Дьяконовым, в почетные члены Общества русских студентов. Ближе я познакомился с ним по поводу предложенной им мне работы по приведению в порядок и составлению каталога его библиотеки. В доме, где была квартира Карышева, зимою 1891 - 1892 гг. произошел пожар. Вещи и вся довольно значительная библиотека профессора во время пожара были выброшены во двор. После пожара книги, валявшиеся во дворе и в саду, в полном беспорядке были снесены в кучи в уцелевшую от

стр. 98

пожара квартиру. Многие книги были растрепаны. В то время (до получения стипендии) я нуждался в заработке и согласился привести в порядок библиотеку.

Начав работу, я вскоре увлекся ею. Разрозненные листы подкладывал и подклеивал к соответствующим томам, подбирал номер за номером годовые экземпляры "Юридического вестника", "Земства" и других журналов. Богатая была коллекция статистических изданий - земских и городских. С особым интересом разбирал я литературу по общественному движению 1850- 1880 годов. Часто продолжал работать до поздней ночи. В соответствии с основным содержанием библиотеки (экономические исследования, статистика) мною был составлен общий список с распределением по отдельным вопросам и отраслям знания. Насколько полно была представлена в библиотеке литература по крестьянскому вопросу, по сельскохозяйственной статистике и экономике, настолько недостаточны были в ней материалы по рабочему движению на Западе. Непропорционально мало было - в библиотеке профессора политической экономии и статистики - книг на иностранных языках: ни классиков политической экономии на английском языке, ни утопистов на французском, ни Маркса и Энгельса на немецком.

Когда я закончил работу, Карышев очень был доволен порядком и каталогом книг и в качестве гонорара уплатил мне не то 15, не то 20 рублей, во всяком случае раза в три-четыре меньше, чем я ожидал. Я постеснялся сказать ему об этом. Просто не мог. Очевидно, сам он никогда не выполнял подобных работ за плату. Он производил впечатление избалованного жизнью и воспитанием барина.

Из русских профессоров, приехавших в Дерпт несколько позднее, я познакомился у Дьяконовых с Францем Юльевичем Левинсоном-Лессингом⁸. Небольшого роста, всегда внимательно слушавший собеседника, он принадлежал к группе передовых русских ученых и довольно скоро в Дерпте приобрел репутацию серьезного исследователя. Жена его, так же как и он, изучала специально минералогию, петрографию и геологию. Позднее, уже в советский период, мне приходилось встречаться с Францем Юльевичем в Политехническом институте, потом на Академической базе в Заполярье, где Франц Юльевич изучал вместе с профессором Ферсманом⁹ минеральные богатства Хибинского хребта, и в Крыму, в Коктебеле, где он упорно работал летом в Институте по изучению крымских горных пород.

В первые годы дерптской жизни я старался возможно больше читать по-немецки и слушать немецкую речь. Выдающимся немецким оратором считался брат профессора физики Артура фон Этингена - профессор Александр фон Этинген, читавший на философском факультете курс Moral Statistik. Несколько раз я слушал его, не столько следя за содержанием его изложения, сколько старясь усвоить обороты его красивой, нередко изобиловавшей ораторскими приемами, речи.

Мне рекомендовали в целях усвоения немецкой речи слушать в университетской кирке проповеди теолога профессора Хершельмана. Слишко много времени при этом уходило на слушание песнопений и своеобразной стройной и гармоничной музыки органа. Для понимания и усвоения немецкого языка проповеди Хершельмана приносили много пользы, хотя в них было мало непосредственной искренности и простоты и слишком много протестантской показной нравственной высоты. В начале проповеди Хершельман благоговейно обращался к всевышнему за указанием, чему, какому вопросу посвятить проповедь: "und wenn ich an unseren Herr Gott mich wende", - и он театрально раскрывал книгу священного писания и читал на как бы случайно выпавшей странице текст, который, очевидно, он избрал заранее темой своей проповеди. Для чтения чаще всего я покупал в издании Universal-Bibliotek отдельными томиками (стоившими лишь несколько копеек) новинки, вроде Беллами - "Im Jahre 2000" (В 2000-м году), или только что появлявшиеся в немецком переводе "Wer ist Schuld?" ("Кто виноват?") Герцена, стихотворения Лермонтова (в переводе Фидлера), немецкие переводы Тургенева, Тол-

стр. 99

стого. Читая русских авторов на немецком языке, не нужно было задумываться над отдельными немецкими выражениями. Смысл их был ясен сам собою. После прочтения целого томика оставалось впечатление, будто перечитывал его на русском языке. Отдельными томиками покупал я и дешевые издания Гейне, Шиллера, Гете. Целые страницы из "Фауста" с тех пор остаются в моей памяти. Когда-то, еще во втором классе гимназии, помню, я пытался прочесть "Фауста" в русском переводе. Но до конца, кажется, тогда так его и не дочитал. Во всяком случае, второй части я не окончил. Но в Дерпте в первый же год я прочитал обе части "Фауста" в подлиннике и после того многие годы не расставался с этим величайшим произведением человеческого гения.

В гимназии я считал совершенно ненужным всякое нагромождение иносказаний, образов. Мне казалось, что всякую мысль нужно излагать, высказывать прямо и просто, без всяких излишних отступлений, а всякие жизненные происшествия нужно рассказывать и изображать с полным реализмом, так, как это бывает на самом деле. А тут, у Гете, какое-то раздвоение: Фауст и его двойник Мефистофель, реальная действительность и фантастическая, немыслимая, казалось мне, совершенно ненужная небылица и выдумки. Так относился я к Фаусту в 13 лет, в 1882 г., а в 1892 г. каждая мысль, каждая строчка открывала передо мною глубочайшие достижения человеческого ума, человеческого гения и жизненной умудренности, являлась для меня высочайшей вершиной философского обобщения впечатлений, восприятий и знаний, получаемых от реального мира. В поэтических образах, в желаниях Фауста, в сарказме Мефистофеля воспринимались и оформлялись отзвуки того, что переживалось самим, но что часто не доходило до полного сознания. "Ach, der Teufel der ist alt, man muss alt werden, urn zu verstehen", - думал я словами Мефистофеля. Целые главы первой части и многие страницы второй из "Фауста" запечатлелись наизусть так прочно, что и до сих пор, более семидесяти лет спустя, при случае я их декламирую. Иногда теперь я испытываю неотвязную потребность вновь перечитать "Фауста" с кем-нибудь стоящим на пороге той поры жизни, в которой уже созрели все предпосылки для глубокого философского осмысления и обобщения всего жизненного опыта, той поры, которую переживал я в те годы.

Летом 1892 г. в Дерпте на гастролях был Берлинский Lessingstheater. Я систематически посещал его спектакли. Шли главным образом пьесы Зудермана ("Die Sturzen der Gesellschaft", "Schlacht der Schmeterlinge" и др.), а также и немецкие классические (Шиллера и др.). К моему удовлетворению, я мог убедиться в полном овладении мною немецким языком.

Неразлучная гимназическая тройка тесно спаянных друзей - Вячеслав Галяка, Левка (Константин Осипович Левицкий) и я - была разлучена окончанием гимназии. Хотя я и поступил в университет вместе с Галякой, но как-то дороги наши разошлись, и после Нежина мне не довелось больше с ним видеться, по крайней мере я не помню этого.

Левицкого постигла беда: вскоре после окончания гимназии у него при жандармском обыске было найдено какое-то нелегальное издание, и за это он целый год томился в тюрьме. Наконец он был выпущен. Я стал осаждать его письмами, чтобы он приехал в Дерпт для поступления в университет. С осеннего семестра, если я не ошибаюсь, 1892 г. он был принят на юридический факультет. Со времени его приезда мы жили вместе в том домике в саду на Lehm Strasse, о котором я уже говорил выше.

Константин Осипович был идеальный сожитель. Обычно молчаливый, погруженный в чтение книг или в размышления о прочитанном, он никогда не мешал заниматься. С двух слов мы понимали друг друга. Большим огорчением для меня была лишь его привычка курить. За вечерним чаем мы обменивались своими впечатлениями за весь день. Его бедой было полное незнание немецкого языка и отсутствие воли к овладению им. Очень скоро он был введен мною в Общество русских студентов. Там у него завязались некоторые знакомства, но вообще после постигших его бед и тюремного сидения он стал более замкнутым и не проявлял инициативы в сближении с новыми

стр. 100

людьми. Для меня всегда оставалось загадкой, как он обходился в университете без немецкого языка. Лекции, правда, читались на юридическом факультете тогда уже преимущественно на русском языке (доцентом Зачинским, Невзоровым, Карышевым, Дьяконовым), но некоторые важные предметы (римское право, пандекты¹⁰ и др.) еще читались по-немецки. Во всяком случае он вполне исправно сдавал зачеты и держал на русском языке полагающиеся экзамены.

Наша жизнь с ним значительно оживилась с приездом в Дерпт в 1893 г. Владимира Малянтовича, который, не имея возможности поступить в университет, устроился в Дерптский ветеринарный институт и лишь позднее получил юридическое образование. Из моей памяти совершенно исчезли всякие следы воспоминаний, как и где произошло наше первое знакомство с В. Н. Малянтовичем. Вероятно, однако, как это часто бывало, он временно, до решения вопроса с собственным жильем, пользовался у нас помещением. Он был очень общителен. Несколько экспансивный, довольно начитанный, он подкупал своею искренностью и живым интересом к очередным тогда спорам между народниками и марксистами.

Очень скоро его внимание и признание склонилось на сторону социал-демократического направления. На этой почве наши отношения стали более близкими от постоянного обсуждения появлявшихся уже тогда в печати книг и статей с коренной критикой народничества. Врезалась мне в память привычка Малянтовича, когда он читал, обдумывал и разговаривал, непрерывно однообразно захватывать рукою свою бороду и жевать ее во рту. Повторял он этот жест без конца. Это было невыносимо мучительно видеть, как и всякое без конца повторяемое навязчивое движение, почему-либо привлекшее к себе внимание. Но деликатность не позволяла мне как-нибудь обратить внимание на неприятную надоедливость его привычки.

Несколько позднее наш узкий дружеский кружок окреп и бурно оживился с приездом в Дерпт Вергилия Леоновича Шанцера. Потерпев крушение в Киевском университете, он приехал в Дерпт и был принят на юридический факультет. Это было в самый напряженный момент горячей борьбы сторонников "Русского Богатства"¹¹ против марксистского направления, впервые выступившего на открытую арену шумных собраний и споров в "Конкордии" после первых моих рефератов о книге Энгельса "Dtihrings Umwalzung der Wissenschaft".

Придя как-то домой, я узнал, что ко мне заходил и оставил письмо от одного из киевских знакомых только что приехавший оттуда студент. Он оставил адрес, где остановился. Мы быстро разыскали его. Он привез с собой известный марксистский сборник, готовившийся тогда к выходу в свет, с большой статьею Тулина (под этим именем выступал тогда В. И. Ленин). Так как на ближайшее собрание в "Конкордии" было назначено обсуждение моего реферата и противники (их было очень много), как нам стало известно, мобилизовали силы, то выступление на подмогу нового, хорошо владевшего словом Шанцера мне казалось очень важным. Так это и оказалось. В. Л. Шанцер стал часто бывать у нас. Его бурный характер спорщика, увлекавшегося во время обсуждения и увлекавшего за собой собеседников, его цельность и убежденность и в то же время какая-то наивная беспомощность в вопросах практической жизни пробуждали симпатию к нему. Француз по происхождению, он охотно в спорах переходил на французский язык; часто, чтобы заставить меня преодолеть стеснение и решиться отвечать ему по-французски, он упорно не отвечал мне на мои вопросы и замечания, сказанные на русском языке. Говорил он темпераментно, выразительно, но речь его лилась с оглушительной скоростью, и не так-то легко было с полным пониманием следить за нею. Однако привычка и необходимость отстаивать свою точку зрения в споре преодолевали эти трудности, и я навсегда сохранил признательность Вергилию Леоновичу, научившему меня понимать беглую французскую речь и заставившего побороть застенчивость и стеснение от сознания своего плохого французского произношения.

стр. 101

К этому же периоду моего дерптского студенчества относится мое близкое знакомство с немецким рабочим-электромонтером Августом Мюллером. Я случайно как-то познакомился с ним при выполнении им работ по электропроводке. Оказалось, что он сам из Германии, служит в какой-то рижской фирме, приславшей его выполнить специальный заказ в Дерпте. Узнав от него, что в Германии он считал себя сторонником социал-демократической партии, я пригласил его как-нибудь зайти после работы ко мне. Он пришел в первое же воскресенье. Чисто выбритый и безукоризненно одетый, он очень мало похож был на электромонтера в грязной куртке и старой кепи, с которым я за несколько дней перед тем познакомился. Я рассказал Левицкому мой случайный разговор с электромонтером из Германии и теперь представил этого чисто одетого, с ослепительно белыми воротничком и манжетами гостя как того рабочего, о котором раньше рассказал. За чашкой чая Август долго оставался у нас. Я ему показывал новые номера "Neue Zeit", "Der Wahre Jacol", недавно вышедшую Эрфуртскую программу Каутского. Уходя, он взял с собою несколько брошюр. Он стал заходить к нам часто, прямо с работы, и уже у нас мылся и переодевался в чистый пиджачок и манишки, которые приносил с собою в небольшом пакете. Он умел очень внимательно слушать и только после размышления вставлял свои замечания. Держался он совершенно непринужденно. Помню, в одно из его вечерних посещений ко мне по какому-то делу зашел профессор М. А. Дьяконов. Мы пили чай с Августом, который только что успел переодеться. Разговор зашел о политических событиях в германском Рейхстаге, которые сообщались в "Русских ведомостях". Я сказал Мюллеру по-немецки, о чем мы говорим. Он очень язвительно отозвался об ораторах из партии центра (клерикалах) и просто и толково высказал несколько суждений об отношениях между социал-демократами и клерикалами, за которыми шли некоторые профсоюзы. Несколько времени спустя как-то за вечерним чаем у Дьяконовых зашла речь о немецких студентах на юридическом факультете. Один из новых доцентов жаловался на полное отсутствие у большинства из них понимания и интереса к общественно-политическим вопросам современной жизни. М. А. Дьяконов заметил по этому поводу, что это - не общее явление, и рассказал, как недавно он лично мог убедиться, что есть немецкие студенты, хорошо разбирающиеся в современных политических партиях германского Рейхстага. Михаил Александрович был изумлен, услышав от меня, что Мюллер не немецкий студент, а рабочий-электромонтер, временно присланный фирмой для выполнения работы по заказу в Дерпте. Знакомство мое с молодым Августом Мюллером продолжалось до конца его пребывания в Дерпте. Он успел перечитать все имевшиеся у меня социал-демократические издания: работы Энгельса, Маркса, Каутского, Франца Меринга и даже все тома сочинений Лассаля, выходившие тогда в новом издании под редакцией Бернштейна.

Позднее, уже когда я собирался уезжать из Дерпта, я получил от Мюллера очень милое дружеское письмо из Риги и его фотопортрет с надписью: "Meinem hochgeehrten Lehrer - S.F." (Моему глубокоуважаему учителю - З. Ф.). Как мне передавали, он очень своевременно уехал из Риги в Германию, так как в 1896 - 1897 гг., во время первых арестов участников социал-демократических организаций в Латвии, Мюллера специально разыскивали. Много позже, в 1911 - 1912 гг., я слышал, что Август Мюллер стал видным работником в берлинском социал-демократическом движении, а после революции 1918 г. он одно время даже занимал пост министра труда в правительстве Германии.

Не сохранилось в моей памяти, когда и при каких условиях познакомился я в Дерпте с Александром Дауге, и через него со всем кружком латышских студентов - социал-демократов. Последние два года моего пребывания в Дерпте у меня завязалось близкое знакомство и даже дружба с Сашей, как звали Александра Дауге в его семье и среди друзей. Это был высокий, стройный мужчина, всегда бодрый, веселый, оживленный, простой и благожелательный. Он был женат и трогательно выполнял отцовские обязанности, уха-

стр. 102

живая за своим младенцем, помогал купать его в ванне. Его жена была изумительно подходящая для него подруга и товарищ. Она так же, как и Саша, штудировала всю получавшуюся в Дерпте социал-демократическую литературу, вместе с ним серьезно изучала экономические и философские труды. Мне доставляло истинную радость заходить к Дауге на полчаса вечером, поделиться новостями, узнать, не получены ли новые издания, и присутствовать при обычно довольно шумном и веселом купании молодыми супругами их крепкого здорового ребенка. Оба они - и муж, и жена, производили всегда какое-то бодрящее, успокаивающее впечатление. Я удивляюсь, почему с отъездом из Дерпта у меня полностью прервались всякие сведения о Дауге.

Из латышского круга друзей Дауге особенно выдавался глубоким знанием философских основ марксизма Каспарсон. Им написана была и издана на латышском языке целая книга об основах диалектического материализма. Очень активным участником латышского кружка был студент-медик Калнин. Помню нашу попытку отметить 1 мая, как международный праздник труда, совместной прогулкой на лодках до Газенкруга вшестером: Левицкий, Малянтович, я, Рутштейн и латыши Дауге и Калнин весной 1893 или 1894 года. К нам присоединилось еще несколько человек, и на берегу мы обменялись соответственными майскими приветствиями.

Отчетливо встает в памяти, как в 1894 г. поздней осенней ночью раздался неистовый стук в закрывавшуюся на ночь ставню единственного выходившего на улицу окна в нашем приземистом домике на Глиняной улице. Пробужденные от мирного сна, мы с Левицким поспешили к окну, чтобы отпереть ставни, и увидели группу своих латышских друзей, шумно возвестивших о смерти Александра III. С этим связывались тогда очень скоро разлетевшиеся в прах какие-то смутные надежды на появление несколько большего простора для деятельности печати и для рабочего движения.

Не могу вспомнить, как началось знакомство мое с Мартной и его семейством. По-видимому, началось оно в 1893 или в 1894 г. по инициативе Александра Дауге. Мартна был представителем эстонского социал-демократического движения. У него собирались немногие эстонские сторонники этого зарождавшегося тогда среди эстонской интеллигенции течения. Они стремились начать издание свободной литературы на эстонском языке.

У Мартны встречался я с еще молодым тогда эстонским писателем Эдуардом Вильде¹². В то время он вернулся из Берлина, где прожил около двух лет. Там он близко познакомился с социал-демократическим движением и примкнул к нему. Веселого характера, своими рассказами о берлинской жизни он часто вносил оживление в общество, собиравшееся иногда у Мартны на чашку чая. После первой революции в 1905 - 1906 гг. Вильде был редактором эстонского социал-демократического органа, а затем в период столыпинской реакции вынужден был бежать и много лет жил в эмиграции в Дании.

Сам Мартна по специальности был мастер малярного художественного дела. Он художественно расписывал потолки и стены в богатых немецких и эстонских квартирах, как это было принято в Дерпте. Потолки разрисовывались картинами, в столовых изображались фрукты, овощи, дикие утки, фазаны или тетерки, повсюду писались поучительные надписи и пр. Мартна производил впечатление образованного человека благодаря его любви к чтению и упорной работе над самообразованием. С настойчивостью штудировал он Маркса, Энгельса, Лассаля, Каутского. Хотя он был горячим эстонским патриотом, но дома разговорным языком у него был немецкий, и весь домашний обиход был проникнут немецкой культурой. Только изредка хозяин вставлял в речь характерные эстонские поговорки и крепкие слова.

Удивительно милым и симпатичным человеком была гостеприимная жена Мартны, всегда с большим вниманием принимавшая участие в общем разговоре и проявлявшая серьезный интерес к русскому общественно-освободительному и революционному движению. Мартна писал статьи для эстонских

стр. 103

газет, и его жену, видимо, волновали литературные успехи мужа. Подшучивая над Мартной, Дауге говорил, что у Мартны вышло уже пять томов его сочинений, которые все тут налицо - он указывал на девочек и мальчика Мартны, всегда чисто, хорошо одетых и прекрасно воспитанных, очень любознательных и приветливых. Я был просто очарован этой чудесной пятеркой: от серьезной и умной двенадцатилетней Франциски до медлительного маленького двухлетнего Томаса. Эти "пять томов собрания сочинений Мартны" занимали меня, быть может, даже более, чем томики рассказов Вильде и статьи Мартны, которых я не мог читать, так как они были написаны на эстонском языке, а с живыми пятью "томами" я с упоением упражнялся в немецких разговорах, вызывая у них веселый смех своими ошибками, частым смешиванием der и das...

После моего отъезда из Дерпта я несколько лет поддерживал изредка дружескую переписку с Мартной и один раз виделся с ним. Это было в 1911 г. на Дрезденской гигиенической выставке. Мартна жил тогда в Германии, в эмиграции; он вынужден был оставить свою родную Эстонию, где осталась его семья, и укрыться за границей от преследований русских властей. Мартна и тогда был, как всегда, энергичен, бодро переносил свое вынужденное изгнание и очень интересовался видами на лучшие времена в России. На меня Мартна производил впечатление оригинального, незаурядного, самостоятельно думающего человека.

Сильнейшее впечатление произвел на меня грандиозный национальный эстонский слет певческих народных организаций. Он был проявлением необыкновенной организованности и единства эстонцев. Проходил он в Дерпте. Стремясь ослабить немецкое влияние на эстонцев, царское правительство допускало в остзейских губерниях то, чего оно не разрешало ни в какой форме в коренных русских губерниях. В эстонских селах и волостях допущено было объединение эстонского населения в певческие союзы, и был разрешен съезд этих обществ. Он стал положительно величавой манифестацией национального эстонского самосознания. Позднее, в советский период, мы привыкли к большим народным манифестациям, к шествиям со знаменами профессиональных союзов и всякого рода других организованных объединений граждан. Но в то время во всей России были абсолютно запрещены всякие шествия, кроме крестных ходов; и несколько сот певческих обществ, каждое из которых шло под своим знаменем, а все вместе они представляли эстонский народ - будили понимание всего значения и мощи свободных народных объединений.

В годы клинической подготовки в прежнем Дерптском университете, до его преобразования в Юрьевский и подчинения общему уставу русской бюрократизированной высшей школы, большую роль играли частные, за особую плату по соглашению с группами участников, практические занятия и курсы лекций отдельных профессоров или их ассистентов, а также доцентов и приват-доцентов. От обязательных курсов и практических занятий эти частные курсы отличались тем, что в каждом из них число участников было очень ограниченным. Каждый учащийся по несколько раз под контролем проделывал изучаемые приемы исследования, приготовления препаратов, производил операции. Три года я не пропускал ни одной лекции, ни одной операции у профессора Вильгельма Коха, смелого искусного хирурга, но, разумеется, я больше усвоил понятий о некоторых приемах при операциях из кратковременных курсов ассистентов Коха - Минца, Боля и доцента Блюмберга, которые за особую плату проводили свои частные занятия, старясь на них подойти с особым вниманием к каждому студенту. Специализировались по хирургии приехавшие вместе со мною из Москвы А. А. Греков, Ф. В. Берви, А. В. Мартынов, работая добровольными помощниками у профессора госпитальной хирургической клиники Цеге фон Мантейфеля.

Доцент Штадельман, преподававший во "внутренней" клинике профессора Унфервихта общую диагностику болезней и обучавший способам пальпации, выстукивания и выслушивания, на частном курсе (за довольно высо-

стр. 104

кую плату) научил меня за две или три недели, наконец, добросовестно отдавать себе отчет об особенностях выслушиваемых шумов и хрипов, бронхиального и вазикулярного дыхания и пр.

Большое удовлетворение дало мне участие в частном курсе по патанатомии у профессора Тома. Волей-неволей, ввиду персонального внимания профессора к каждому участнику, приходилось усвоить приемы изготовления препаратов, знать основные из них и уметь их различать.

Разумеется, такие специальные курсы и циклы возможны только при относительно незначительном числе студентов на курсе: не 400 - 600, а предельно 100 - 150 в одном году обучения (то есть не более 600 - 1000 на всем медицинском факультете). Непременным условием является при этом хорошее обеспечение кафедр и клиник помещениями, лабораториями, ассистентами и приват-доцентами и всякого рода оборудованием. Самостоятельность студентов в выборе времени для участия в специальных циклах, многократно повторяемых в один и тот же семестр, в выборе преподавателя и вообще свобода преподавания и вносимые ею существенные поправки к курсовой системе построения медицинского преподавания - являются, конечно, очень важной предпосылкой для успеха всей системы медицинского образования.

Хорошо поставлены были лекции по глазным болезням профессора Рельмана с постоянной демонстрацией большого числа больных. Рельман был прекрасным лектором. Он очень интересно обставлял свои лекции. Несколько студентов, по списку, приглашались исследовать отобранных из числа явившихся на прием больных и доложить о них в конце лекции профессору перед аудиторией. При этом каждый студент должен был офтальмоскопировать больного, исследовать состояние рефракции и состояние дна глазного яблока. Выслушав доклад, профессор сам осматривал больного и анализировал ответ и диагноз, поставленный студентом. Бывало так, что студент докладывал о состоянии рефракции и дна глазного яблока левого глаза, а профессор Рельман, при громком смехе всей аудитории, вынимал у больного искусственный протез из левой глазницы, в которой совсем не было никакого глазного яблока. Таким образом, студент докладывал не о том, что он видел при исследовании, а о том, что мог бы увидеть по описаниям в учебнике.

Предпоследний семестр, уже после того как студентами были закончены занятия в большинстве клиник и получены по ним зачеты, в основном посвящался работе в поликлинике. Прослушав курс лекций профессора Дегио, студенты получали для посещения на дому больных, по вызовам, поступившим в поликлинику, определенный участок города или, чаще всего, определенную улицу. Население так и называло такого студента - "Strassen-Doktor" (врач улицы). Посетив по вызовам заболевших, студент либо делал определенное назначение, либо в более трудных случаях обращался за советом или вызывал к больному ассистента, доцента или даже просил самого профессора Дегио навестить больного. Я лично помню: посетив на дому тяжело больного ребенка, я заподозрил у него тубменингит. Очень встревожившись состоянием больного, я, минуя ассистента, прямо зашел на дом к профессору Дегио и просил его посмотреть моего пациента. Профессор тотчас же отправился со мною и внимательно исследовал заболевшего. К моему огорчению, диагноз мой был подтвержден. После многократных моих посещений ребенок, к неутешному горю родителей, погиб.

Каждое поликлиническое занятие у Дегио открывалось кратким сообщением студентов о больных, переданных им поликлиникой, и обо всех новых заболеваниях на их улицах, ставших им известными. На отдельных заболеваниях, особенностях их течения и мерах их лечения профессор Дегио останавливался более подробно. Часто по его указанию студент должен был показать своего больного на поликлиническом занятии.

Заслугой профессора Дегио было то, что он всегда большое внимание обращал на социально-бытовые условия, в которых жили заболевшие, и старался выяснить и показать связь заболевания с влиянием обстановки жизни и быта, с социальным положением данного слоя населения. Запросы населе-

стр. 105

ния к своему "уличному врачу", то есть поликлиническому студенту, доверие к нему больных заставляли студента прилагать все усилия, чтобы оправдать это доверие, воспитывали в нем чувство врачебной ответственности. По себе знаю, что за все клинические годы я не работал так много со всякого рода медицинскими справочниками и руководствами по специальной патологии и терапии, как в поликлинический семестр, в связи с необходимостью определить диагноз у вновь заболевшего и остановиться на назначении рационального лечения. Впервые профессор Дегио своими лекциями привлек мое внимание к значению правильной организации всей системы врачебной помощи массам населения, системы своевременного обнаружения заболеваний и надлежащей организации помощи заболевшим.

Окончательный врачебный экзамен я сдавал в 1894 - 1895 учебном году. До этого времени оканчивавшие медицинский факультет, в зависимости от результатов экзаменов, получали либо звание докторантов с правом защищать диссертацию на степень доктора медицины, либо, при получении по некоторым предметам троек, оканчивали со званием врача. Раз не было надобности стремиться во что бы то ни стало получать по всем предметам высшие отметки, дело с экзаменами у меня упрощалось, хотя все же по некоторым предметам понадобилась упорная работа для того, чтобы считать себя вправе идти на экзамен. Никаких "кляузур" в конце экзаменов писать нам уже не было надобности. До этого года все оканчивавшие докторантами должны были написать на латинском языке небольшое сочинение на заданную тему. Их запирали каждого в отдельной комнате в третьем этаже главного здания университета. Там, получив свою тему, студент оставался запертым на замок до тех пор, пока не заканчивал свою работу. В коридоре дежурили педеля. "Латынь из моды вышла ныне", - писал еще Пушкин. Но докторанты писали каждый свою "кляузуру" на довольно удовлетворительной латыни. Искони установилась для этого вполне эффективная техника. Десятки лет она оставалась неизменной и не вызывала никаких посягательств на нее со стороны недремлющего ока начальства.

Из оконнной форточки "заключенный" спускал на нитке тему. Все темы разносились немедленно, в зависимости от их содержания, по квартирам, где дежурили "опытные" в данной специальности студенты и были к их услугам все необходимые справочники, руководства и записи лекций. Быстро изготавливалась на немецком языке соответственная работа. Она "фуксами" (младшими студентами) тотчас же передавалась на квартиру, где собран был синедрион знатоков (относительных!) латинского языка. Разумеется, к их услугам были словари и типовые образцы готовых кляузур. Это было делом чести - помочь в кратчайший срок "заключенным". Поэтому латинское оформление кляузур делалось незамедлительно. Я слыл заведомым знатоком латыни (золотая медаль Нежинской гимназии!) и мне раза два выпадала честь дежурства в комнате по латинскому оформлению кляузур. Переписанная на тонкой бумаге, готовая кляузура на латыни технически надежными путями поступала в руки заключенного и им использовалась.

По окончании экзаменов, обычно один-два семестра (иногда, разумеется, и больше) уходило у докторанта на написание докторской диссертации и на постановку и производство необходимых для нее предварительных экспериментальных работ.

Назначение на кафедру психиатрии в 1891 г., вслед за отъездом из Дерпта профессора Э. Крепелина¹³, профессора В. Ф. Чижа было первой ласточкой начавшейся через год или два усиленной русификации медицинского и других факультетов Дерптского университета. Вслед за Чижом последовало назначение вместо занимавшего до этого времени кафедру внутренних болезней крупного клинициста Унфервихта - одного из ассистентов известного московского терапевта академика Захарьина - профессора Васильева, а затем вместо профессора Кистнера на кафедру акушерства и гинекологии - профессора Губарева из Москвы. Оба не отличались ни внешней академической культурой, ни ученостью. Однако моя клиническая подготовка протекала еще в период до перехода руководства клиниками и клиническим

стр. 106

преподаванием к вновь назначенным профессорам, тем более что последние, как, например, Губарев, после назначения надолго уезжали для подготовки в Германию. Только работа в психиатрической клинике и слушание клинических лекций по психиатрии протекали уже после отъезда Крепелина, у заменившего его профессора Чижа.

С конца 1893 г. Дерпт был переименован в Юрьев, а Дерптский университет, соответственно, в Юрьевский. С этого времени было окончательно прекращено приглашение русским правительством для занятия кафедр в университете выдающихся ученых из-за границы.

Крепелин имел крупное имя в науке, и назначение на его место мало кому известного Чижа было встречено в Дерпте с неодобрением не только среди старой немецкой профессуры, но и среди русского медицинского студенчества. Хотя назначение Чижа состоялось еще в 1891 г., но фактически к заведованию психиатрической клиникой и чтению лекций он приступил лишь год спустя. Престиж свой он с самого начала старался поднять в глазах немецкой публики тем, что стал писать свое имя на табличке на дверях своего кабинета и на своих визитных карточках по-немецки, с прибавлением "фон" - Woldemar von Tschisch. Часто можно было видеть его в городе на прогулке верхом на лошади, с длинным хлыстом в руках, как это было принято у немецких баронов. Может быть, он и имел свои научные заслуги и некоторые положительные качества как лектор и руководитель кафедры, но мало могли способствовать его ученой репутации манеры его самовосхваления и подчеркивания своей особой способности к психиатрической интуиции. Вспоминаю, как он на лекции "скромно" утверждал, что он не может сам себе объяснить, как это происходит, но когда к нему входит больной, он сразу же безошибочно ставит диагноз эпилепсии и некоторых видов психоза.

В тот семестр, когда я слушал лекции профессора Чижа, посмотреть на первые успехи русификации Дерптского университета приехал известный реакционер, министр просвещения при царе Александе III Делянов¹⁴. Ожидая его прихода на лекцию, Чиж подготовил в аудитории для демонстрации больных прогрессивным параличом. Когда Делянов со своей свитой вошел и уселся в аудитории, Чиж, как бы продолжая лекцию, утверждал, что среди русского духовенства он не знает случаев заболевания прогрессивным параличом, также как и табесом¹⁵, - и это вследствие, разумеется, высоких духовных и моральных начал самой православной церкви, а также потому, что ранний брак при самом получении сана и паствы исключает среди русского духовенства самую возможность заболевания люэсом¹⁶, на почве которого могла бы возникнуть опасность прогрессивного паралича. Министр, конечно, не мог не отнестись одобрительно к такому освещению проблемы на лекции.

У меня, как и у многих других слушателей, возникало иногда чувство, что профессор Чиж любил придавать театральность для усиления впечатления от его лекций. Однажды во время занятий в аудиторию на особой коляске родители внесли свою дочь. Они привезли ее из Варшавы, прослышав об

стр. 107

исцелении профессором Чижом таких больных, как их дочь. После перенесенного мышечного ревматизма девочка потеряла способность двигаться и уже много лет не вставала, не могла сесть и т.д. Перед всей аудиторией Чиж заявил внушительно, осмотрев больную, что хотя пациентку уже возили и в Берлин и в Бреславль безуспешно, он излечит ее полностью в один месяц и она, неспособная сейчас ни сесть, ни повернуться, через месяц будет не только ходить, но и плясать. Это был случай тяжелой истерии, и спустя несколько месяцев больная была приучена садиться и вставать.

Последнюю весну и лето моей студенческой жизни (в 1895 г.) я не уезжал из Дерпта, посвятив их главным образом работе у профессора А. Раубера по изучению анатомии и гистологии мозга. Ежедневно с 8 час. утра и почти до вечера я оставался в анатомикуме, пользуясь всеми возможностями для познания беспредельно сложной структуры самого органа человеческого познания, какие предоставлялись Раубером в его кабинете. Неизменно в 10 часов появлялся Раубер после прогулки со своим маленьким сыном. На стереотипный вопрос: "Wie geht's?" (как дела?) я излагал всякие мои сомнения, подробно рассказывал о встреченных трудностях в понимании некоторых указаний и описаний в специальном томе его руководства, посвященном изучению мозга. Один раз, проверив повторно на препаратах имеющееся в руководстве Раубера соответственное описание, я пришел к выводу об ошибочности этого описания и несовпадении его с не вызывающими сомнения данными препарата. Раубер внимательно выслушал, затем присел, занялся проверкой и в заключение заметил, что, вероятно, мною допущена какая-то ошибка, нужно ее найти. Несколько дней он к этому вопросу не возвращался. Довольно много времени спустя он совершенно неожиданно после своего "Как дела?" сказал: "Да, вы правы, у меня в учебнике действительно допущено ошибочное утверждение".

В октябре пришла очередь мне сдавать окончательный последний экзамен у Раубера. Он, почти не спрашивая меня, поставил отметку. Когда я уходил, он осведомился, каковы мои дальнейшие намерения, и выразил удивление, услышав в ответ, что я собираюсь попытаться работать в одной из петербургских больниц, чтобы получить необходимый для врача практический опыт. "Зачем же вы так усердно работали летом "по мозгу"?" - спросил профессор. - "Мне хотелось хотя бы в общих чертах узнать, что считается установленным в наших знаниях о самой сложной и важной части человеческого организма", - ответил я. Больше мне не пришлось видеть Раубера, оставившего у меня впечатление своеобразного, оригинального, упорного научного исследователя и мыслителя в своей области.

Мои воспоминания о дерптском периоде жизни были бы неполны, если бы я не сказал несколько слов о замечательном по душевному благородству, цельности и устойчивости человеке - Вере Тихоновне Андреяновой и ее воспитаннице Марье Ивановне Вебер, с которыми я познакомился еще в первые годы моей учебы в университете и на квартире которых жил последний дерптский семестр.

Вера Тихоновна (W. von Andrejanow) была спокойной, уравновешенной старой дамой, возраста значительно более 80 лет. Она получала пенсию, но этой пенсии, очевидно, не хватало на поддержание того скромного, но уютного уровня жизни, который она вела. Все хозяйство держала в своих руках ее приемная племянница - эстонка по происхождению, воспитанная Верой Тихоновной в правилах немецкой культуры, - Frl. Weber. По бюджетным соображениям, так как все равно приходилось держать кухарку, служившую в качестве одной прислуги, семейным столом обычно пользовались у них два-три русских студента. Вера Тихоновна, несмотря на свое имя и чисто русскую фамилию, говорила только по-немецки, хотя и понимала русскую речь. Марья Ивановна совсем не знала русского языка. В период, когда я старался овладеть немецким языком, я по рекомендации одного из русских студентов несколько месяцев обедал у этих дам. Я научился бегло понимать удивительно отчетливую, ясную и плавную разговорную речь Марьи Ивановны.

стр. 108

Одну из комнат своей квартиры старухи сдавали. Обычно жил в ней кто-либо из более состоятельных русских студентов, так как комната сдавалась со всей обстановкой, с отоплением, обслуживанием и утренним кофе, как в пансионах. Несколько лет эту комнату занимал М. П. Косач. В последний семестр моего пребывания в Дерпте жил в ней, после отъезда Косача, я.

Вера Тихоновна, по старости и общей слабости здоровья, очень редко выходила из дома. Весь день она проводила за чтением книг философского содержания. Она глубоко знала мировую литературу. Будучи религиозным человеком, она в то же время была достаточно образованна в современном смысле, чтобы не придавать значения обрядовой стороне, и с вниманием и полной терпимостью выслушивала самые далекие от всяких религий и верований суждения о развитии человеческого общества, человеческой культуры, мысли, научного и философского миропонимания. Прежде всего ценила она в людях правдивость, искренность и способность отстаивать правду и право стоять за угнетенных, за находящихся в нужде, подвергшихся несправедливости и произволу. Поэтому Вера Тихоновна, сожалея о безбожии (атеизме) русских революционно-демократических писателей и деятелей, относилась к ним с глубокой симпатией и уважением.

Со мной Вера Тихоновна любила беседовать на философские темы. Меня интересовало полное отсутствие у нее страха или какой-либо тревоги из-за предстоящей близкой смерти. Ее занимала при этом лишь мысль, как устроится без нее жизнь Марьи Ивановны. Та была совершенно чужда забот о своем благополучии. Она давно уже вышла за пределы того возраста, когда, быть может, у нее появлялись мысли о личной жизни. Теперь она полностью была поглощена (кроме домашнего хозяйства) работой по организации помощи бедным семьям, их детям и больным. Изо дня в день она много времени тратила на посещения на дому осиротевших и больных детей, на поиски средств и возможностей для оказания им материальной помощи. Она хорошо, до мелочей знала обстановку, условия и нужды впавших в бедность семейств, она видела причины особенно острой нужды - болезнь или пьянство кормильца, нехватку нескольких рублей на покупку сапог взамен износившихся, сырость и холод в жилищах вследствие отсутствия топлива, которое нужно безотлагательно купить. Марья Ивановна так близко принимала к сердцу все эти индивидуальные беды, страдания и нужды, так остро их чувствовала, что все ее мысли были заняты только конкретными отдельными случаями. Все мои рассуждения и обобщения, выдвигавшие общие социальные причины и направленные на содействие скорейшему росту классового самосознания и формированию тех сил, которые способны устранить общие социальные причины всех конкретных бедствий трудовых слоев населения, - ни в какой мере не устраивали Марью Ивановну. Все равно ведь нужно было во что бы то ни стало добыть сапоги для мальчика, сына прачки А; все равно нужно было ей во что бы то ни стало помочь купить топливо для семьи Б и т.д., и Марья Ивановна, горячо принимавшая участие в послеобеденных моих разговорах, формально соглашаясь с правильностью обобщений и выводов об общих причинах и общих путях, оставалась на своих позициях и весь день металась в поисках помощи для живых, страдающих, близких ей по непосредственному общению с ними эстонских семейств. Она не отделяла себя от них; она жила их желаниями, их надеждами и не преувеличивала значения крупиц той помощи и облегчения, которые иногда ей удавалось оказать. У нее совсем не было обычных отталкивающих черт дам-благотворительниц и патронесс. Ее искренняя простота и отсутствие самоуспокоенности, постоянное сознание, что она так же осталась брошенной сиротой и лишь случайно была взята на воспитание Верой Тихоновной, были подкупающими чертами ее отзывавшейся на чужое горе и нужды натуры.

Вера Тихоновна вызывала во мне чувство уважения, живой интерес своим спокойным философским отношением к сознаваемому ею вполне реально в каждый момент неизбежному концу ее жизни. Было у меня какое-то безотчетное чувство своеобразной дружбы и привязанности к этой умной, спо-

стр. 109

койно взирающей на жизнь и стоявшей у ее предела старухи, с таким доброжелательным вниманием и участием слушавшей мои мысли о предстоящих исторических неизбежных массовых движениях и общественных переворотах.

После окончания Дерптского университета, когда я жил в Новой Ладоге, сколько помню, зимою 1896 - 1897 гг., я узнал из письма Марьи Ивановны о смерти Веры Тихоновны. Я помнил постоянную тревогу и заботу Веры Тихоновны о том, как устроится без нее жизнь Марьи Ивановны, и, посоветовавшись с А. В. Мартыновым, который так же, как и я, хорошо знал обеих женщин, написал М. И. письмо с предложением приехать в Новую Ладогу и занять место заведующей хозяйством (или кастелянши) в земской больнице. Она уклонилась от этого и предпочла остаться в Дерпте и помогать своим эстонским клиентам.

Прошло много десятков лет после окончания мною университета в Дерпте-Юрьеве. И вот сейчас, набрасывая эти воспоминания о своеобразных условиях быта и обстановки, происшествиях и событиях, да и вообще о всем содержании моей жизни того периода, испытываешь желание посмотреть и старый Дерптский парк "домберг", в котором разбросаны там и сям университетские здания: анатомического института, глазной клиники и клиники внутренних болезней, университетской библиотеки и патологического института, и обсерватории, где несколько ночей провел я с моим другом Швабе, с непередаваемым восторгом созерцая в телескоп кольца Сатурна или гористый пейзаж Луны. Хочется осмотреть старое здание университета, ратушу и Рыцарскую улицу. Так хотелось бы увидеть, каким стал новый Тарту, занявший то место, которое ему по праву и по историческому долгу принадлежит - место крупного центра науки и культуры Эстонии.

Примечания

1. Шелгунов Николай Васильевич (1824 - 1891) - революционный демократ, публицист, участник революционного движения 60-х годов, редактор журнала "Дело". Шелгуновская демонстрация 1891 г. - первая политическая демонстрация русских рабочих - социал-демократов.

2. Бебель Август (1840 - 1913) - один из основателей и руководитель германской социал-демократической партии и II Интернационала, борец против милитаризма и колониализма.

3. Украинка Леся (настоящее имя Лариса Петровна Косач-Квитка) (1871 - 1913) - украинская писательница, дочь Олены Пчилки (настоящее имя Ольга Петровна Косач) (1849- 1930), украинской писательницы, публициста, этнографа. И мать и дочь - авторы сборников и циклов стихов, поэм, пьес, а также статей (Пчилка) националистического характера.

4. В воспоминаниях Вересаев писал о Кербере: "Это был тупица анекдотический, почти невероятный на профессорской кафедре" (ВЕРЕСАЕВ В. Воспоминания. М. 1982, с. 367).

5. Дитятин Иван Иванович (1847 - 1892) - историк государственной школы, правовед.

6. Дьяконов Михаил Александрович (1855 - 1919) - историк, академик Петербургской АН (1912 г.), с 1917 г. - академик РАН.

7. Так назывался на окраине Петербурга, в Лесном, участок земли, на котором З. Г. Френкель построил свой дом.

8. Левинсон-Лессинг Франц Юльевич (1861 - 1939) - петрограф, минералог и вулканолог, академик АН СССР (1925 г.).

9. Ферсман Александр Евгеньевич (1883 - 1945) - геохимик и минералог, один из основоположников геохимии, академик АН СССР (1925 г.).

10. Сочинения древнеримских юристов по вопросам частного права.

11. Ежемесячный литературный, научный и политический журнал, 1876 - 1918 годы. Основан писателями народнического направления (Н. Н. Златовратский, Г. И. Успенский, В. М. Гаршин и др). С 1893 г. новая редакция (Н. К. Михайловский, В. Г. Короленко) сделала журнал центром легального народничества.

12. Вильде Эдуарт (1865 - 1933) - эстонский писатель, представитель критического реализма.

13. Крепелин Эмиль (1856 - 1926) - немецкий психиатр, основатель научной школы. Создал современную классификацию психических болезней.

14. Делянов Иван Давыдович (1818 - 1898) - граф, министр народного просвещения. Добивался усиления церковного влияния в школе, ограничения автономии университетов и женского высшего образования.

15. Хроническое заболевание нервной системы, поражение спинного мозга, позднее проявление сифилиса.

16. То же, что сифилис.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - З. Г. ФРЕНКЕЛЬ:

Комментарии: