Борьба классов,  № 2-3, Март  1932, C. 79-84

П. П.

Взятые изолированно, вне связи с общей социально-политической обстановкой, сложившейся в России в начале 70-х гг. прошлого столетия, публикуемые в данной заметке документы выглядят несколько анекдотически. В самом деле: только одержимые бредовыми идеями люди могли со сколько-нибудь серьезными надеждами на успех, рассылать приказы об аресте в тогдашней России не более не менее как самого Маркса.

Однако эти же документы, если на них взглянуть не только с анекдотической стороны, представляются уже не только одним архивным памятником политического "гения" шефа жандармов, но и дают несколько не лишенных интереса дополнительных штрихов к общей картине той борьбы, которую вел царизм в подавлении всякого проявления "революционной опасности", картине боязни и страха царского самодержавия перед революцией.

Ведь издавать предписания об аресте вождя Интернационала в России мог только тот, кто был серьезно убежден в том, что у Маркса найдутся достаточно сильные побудительные мотивы для поездки в Российскую империю. Как ни невежественен был автор упомянутых предписаний (шеф жандармов граф П. А. Шувалов), ему все же не могло быть абсолютно неизвестно то, что Маркс и его сторонники составляют революционное ядро международного пролетарского движения. Предписание об аресте Маркса есть таким образом косвенное свидетельство того, что и в "кругах" царского правительства кое-кто склонялся к мысли о наличии в России социальных элементов, более или менее способных к восприятию идей Интернационала. Существовала ли в действительности в России того времени широкая социальная база для интернациональной социалистической пропаганды - этот вопрос мы здесь не разбираем: известно, что Маркс и I интернационал оказали большое влияние на развитие научного социализма в России. Об этом догадывались и этого страшно боялись и многие весьма влиятельные представители правительственной и придворной камарильи.

Самая дата предписания об аресте Маркса, "намеревающегся пробраться в Россию с злонамеренною целию", - 1871 г. - едва ли случайна.

Начало 70-х гг. XIX века в русской истории кроме всего прочего характерно одним чрезвычайно важным обстоятельством проявлением острого интереса к так называемому "рабочему вопросу".

Первые годы после реформы все внимание борющихся социальных сил России концентрировалось вокруг деревни и крестьянства. Во всех лагерях - от мелкобуржуазных радикалов до реакционных помещиков - в центре внимания, по самым различным разумеется мотивам, стояло крестьянство. Пролетария почти не замечали и борющиеся силы, непримиримые во многом остальном, почти единогласно сходились на признании принципа "исключительности" исторических путей развития России. По-разному понимая самую эту "исключительность", они одинаково сходились на отрицании "язвы пролетариатства" в России.

"Рабочий вопрос" как вопрос о борьбе - наемного рабочего с капиталом в шестидесятые годы, по крайней мере в сознании подавляющего большинства так называемого "образованного русского общества", просто не существовал. Правда, формирующийся русский пролетариат уже напоминал стачками этому обществу о своем рождении и условиях своего существования. Но стачки были, во-первых, редки, во-вторых, почти никто тогда не видел в них факта, отрицающего теорию об "исключительном" пути развития России. Некоторые журналы, как например "Отечественные записки", даже в 70-е годы отказывались принимать стачки за стачки, т.-е. просто отказывались об'ективно воспринимать непреложные факты.

В шестидесятые же годы стачки рассматривались просто как разновидность по природе своей все тех же крестьянских "беспорядков" - явления привычного, ставшего в некотором роде органическим явлением развития российской дельности. Пресса отмечала их двумя-тремя строчками наряду с ничтожными происшествиями, а то и вовсе обходила молчанием.

Но вот в начале 70-х годов "рабочий вопрос" как бы вдруг неожиданно всплыл на поверхность, хотя бы временно и относительно оттеснив старые вопросы. О рабочем заговорили все - от членов императорской фамилии, шефа жандармов, клики реакционных публицистов, фабрикантов и заводчиков до буржуазных либералов и мелкобуржуазных радикалов. В этом нестройном хоре голосов еще очень сильны старые мотивы "исключительности", но самое пробуждение интереса к вопросу о русском рабочем классе характерно. Наконец, - и в этом уже весьма существенное отличие от периода 60-х гг., - в некоторых, далеко не революционных, кругах начинало прокладывать себе дорогу представление о том, "что исключительному" положению России по части "рабочего вопроса" приходит конец.

Конечные причины упомянутых перемен следует таскать в разложении крепостнических форм хозяйства и в развитии промышленного капитала. Зародившись еще в недрах крепостной России, этот последний сделал в первое пореформенное десятилетие столь значительный шаг вперед, что его не могли целиком отрицать и народнические идеологи. Пар и машины начинали крепко завоевывать производство. Но, как это блестяще иллюстрировано Марксом на примере Англии и Франции, в отраслях промышленности, революционизированных паром и машинами, с самых же первых шагов этой промышленной революции эксплоатация рабочей силы достигает неслыханных размеров. Беспредельное, не сдерживаемое никаким законодательством стремление капиталистов к прибыли порождает такую чудовищную эксплоатацию, которая сразу же приводит к стихийным выступлениям пролетариата на борьбу с капиталом.

Эту фазу хищнической, доведенной до последних физических пределов, эксплоатации русский рабочий переживал как раз в первую четверть века после "великой освободительной реформы".

Внешне интерес к судьбам русского рабочего в 1870 году стимулировался многочисленными "торжествами промышленности", вокруг которых буржуазная пресса подняла патриотическую шумиху. В этом ???

фактурная выставка, первый с'езд фабрикантов и заводчиков, широко рекламированное торжество на Путиловском заводе по случаю выпуска четвертого миллиона пудов рельсов и т. д. и т. п. Все эти "промышленные торжества" волей-неволей толкали общественную мысль к вопросу о том классе, руками которого были созданы ситцы и бархаты московско-владимирских фабрик, рельсы, машины и аппараты петербургских заводов.

В том же направлении действовали и известная стачка на Невской бумагопрядильне (первая стачка, история и исход которой были широко освещены в прессе) и не менее известная книга Флеровского1 , привлекшая к себе внимание не только в России. С этой книгой, как известно, были знакомы Маркс и Энгельс, считавшие появление такого произведения в России 1869 г. знаменательным событием.

Естественно, что замалчивать вопрос о русском рабочем классе в таких условиях стало уже совершенно невозможно. Его ставила сама жизнь.

В сознание правительства и буржуазии проникла идея о необходимости что-то предпринять: стали лицемерно говорить о необходимости принятия мер "в видах улучшения материального и умственного положения рабочего класса"; стали инсценировать заботливость о "меньшой братии". В честь "рабочего люда" на торжествах промышленности такими капиталистическими акулами, как Путилов и Кокорев, стали провозглашаться насквозь лживые, фальшивые речи. Те же мотивы вынуждали буржуазную прессу признать вопрос о наемных рабочих хотя и "щекотливым", но "современным".

Буржуазию прежде всего пугала перспектива развития широкого стачечного движения. В целях предупреждения такого хода вещей московские фабриканты пришли в 1870 - 71 гг. даже к идее создания особого "Общества попечения о рабочих" первоначально в пределах Московской губернии, а в случае успеха и во всей империи. В конфиденциальных сношениях с 3-м отделением инициаторы этого несостоявшегося предприятия и не скрывали, что главной его целью, ради которой наиболее просвещенные московские фабриканты охотно соглашались на известные денежные "жертвы", является борьба с заро-

--------------------------------------------------------------------------------

1 "Положение рабочего класса в России".

--------------------------------------------------------------------------------

ждающимся стачечным движением в привитие рабочему "правильных нравственных начал". Последнее в переводе означает привитие уважения к священной буржуазной собственности.

Средством к достижению этих "благородных целей" должна была явиться целая сеть различных учреждений, проектируемых "Обществом", в которых рабочий чуть ли не с младенческого возраста обрабатывался бы в надлежащем духе.

В начале 70-х гг. и правительство заметно меняет свое отношение к "рабочему вопросу". В его официальных выступлениях продолжала господствовать формула об "исключительности", о гарантиях от этого вопроса, заложенных будто бы в самой социальной структуре России, где "не существует безземельного пролетариата" и где политическая власть - самодержавие - есть будто бы внеклассовая организация, "уравновешивающая взаимные столкновения сословий". Но то было официальным символом веры. Для внутреннего потребления самым ходом событий правительство вынуждено было создать несколько иную, политически "не настолько уж наивную теорию "рабочего вопроса" в России. Этой "теории" с самого начала стала соответствовать и практика: в недрах 3-го отделения начинает создаваться кадр жандармов, специализирующихся уже только на рабочем движении. Правительство сильно обеспокоено стачками, прежде всего как пути, на котором рабочий приобретает навыки к организации, как движением, которое рано или поздно приведет рабочего к созданию политических организаций и к планомерной политической борьбе уже с самим самодержавием. С этой точки зрения малейшее проявление протеста в рабочей среде, в особенности если оно носило коллективный характер, представлялось серьезной политической опасностью.

С тех пор как правительство включило "рабочий вопрос" "в круг своей заботливости", - выражаясь языком шефа жандармов графа Шувалова, - основной формой, в которой эта "заботливость" выявлялась в действии, были беспощадные репрессии против тех, кто искал решения "рабочего вопроса" на путях стачечного, а тем более революционно - социалистического движения. На словах же нередко процветала демагогия "рабочелюбия", "иногда даже с отвратительным налетом полицейского "социализма".

Характерной чертой циркуляров Министерства внутренних дел и 3-го отделения посвященных "рабочему вопросу" является страх перед этим "вопросом", породивший в их действиях неуверенность и нервозность.

Больше всего боялись проникновения в зарождающееся стихийное рабочее движение революционно-социалистической пропаганды; сочетание социализма с рабочим движением представлялось правительству, с полным основанием, весьма грозной перспективой. Тем более, что и "в России, - как гласит один документ из архива 3-го отделения, относящийся к 1871 г., - с некоторого времени замечается пропаганде идей в смысле западноевропейского рабочего вопроса"; что и в наше "богоспасаемое отечество" "успели залететь семена подпольной агитации, имеющей целью эксплоатировать во враждебном общественному порядку смысле действительные или вымышленные недостатки настоящего быта рабочих классов".

Вытравить любыми средствами эти "семена", попытаться обесплодить почву, на которую их бросали различные "государственные преступники", изолировать рабочие массы от социалистической пропаганды - вот к чему стремилось царское правительство.

Недаром шеф жандармов в своем ответе на вышеупомянутый московский проект, признавая самую идею создания "Общества попечения о рабочих" достойной всяческой похвалы и своевременной, практическую реализацию этого проекта считал возможной только при одном условии: всесторонний и полномочный контроль над деятельностью проектируемого общества со стороны 3-го отделения.

Аргументировал вышеназванное условие Шувалов тем, что, во-первых, у правительства нет никаких оснований отдавать организованную силу в руки буржуазии, во-вторых, - и это, по его мнению, самое опасное, - без недреманного ока 3-го отделения "Общество" может стать легальным прикрытием для пропаганды нелегальных идей.

В свете всего сказанного выше становятся понятны беспокойство и страх правительства перед самыми казалось бы незначительными пропагандистскими кружками, которые существовали в России в начале 70-х гг. XIX века, а тем более перед Интернационалом, на знамена которого стоял призыв рабочего класса к завоеванию политической власти. Что же касается отношения Интернационала к русскому самодержавию - жандарму Европы, оплоту европейской реакции, угнетателю народов, - то оно (это отношение) очень хорошо было известно русскому правительству. В этой связи понятен и интерес 3-го отделения к Марксу. Интерес этот принимал и некоторый практический характер потому, что 3-е отделение не оставалось в неизвестности о связях некоторых русских и польских политических эмигрантов с Интернационалом, о существовании русской секции Интернационала, избравшей своим представителем в Генеральном совете Интернационала именно Маркса.

В действительности русские эмигранты того времени были, по меткому замечанию Энгельса, "офицерами без армии", по крайней мере без армии в России. Те весьма незначительные силы, которыми располагали эмигрантские кружки в России, большого влияния на зарождающееся русское рабочее движение в тот период ее имели. Но правительству картина рисовалась тогда в более мрачном свете. Этому немало способствовали и сами эмигрантские кружки, выступавшие от имени различных, в действительности часто не существовавших в России "организаций". Революционные деятели типа Бакунина и Нечаева не останавливались перед распространением слухов о многих тысячах их последователей в империи Александра II. Многочисленные агенты 3-го отделения, рассеянные в местах средоточия эмиграции, в свою очередь нередко поддерживали такого рода версии. Реакционная пресса в самой России выла о распространении в "отечестве" "нигилизма", обвиняя полицию в бездеятельности и чуть ли не в попустительстве. Все это вместе взятое создавало Интернационалу и Марксу лично довольно широкую известность в России; многие выступления рабочих рассматривались как непосредственный результат деятельности Интернационала; во всяком случае некоторые так называемые "беспорядки", к которым большей частью интернационал разумеется непосредственного отношения не имел, полиция была склонна приписывать именно "проискам" Интернационала. Это были несомненные признаки того страха и ужаса, от которого царизм, напуганный еще 1848 годом, уже начинал терять голову. В таком-то умонастроении, мало способствующем трезвому политическому мышлению, встретили некоторые "государственные мужи" России весть о Парижской коммуне.

Страх сразу усилился. Он далеко не сразу прошел и после разгрома Коммуны; отчасти он стимулировался нечаевским процессом. Некоторым благонамеренным россиянам казалось, что Интернационал, "обходящий вокруг света", намерен поглотить и Россию. В числе этих россиян оказался и шеф жандармов, ожидавший прибытия в подведомственную его бдительному надзору империю не более не менее как самого Маркса.

В видах подготовки соответствующей встречи Марксу 10 августа 1871 г. по приказанию графа Шувалова зам. управл. 3-го отделения Грибовский разослал начальникам жандармских управлений южных и западных губерний империи секретное предписание следующего содержания:

"Председатель Германского отдела Интернационального общества и один из деятельнейших членов оного литератор Карл Маркс, с английским паспортом под именем Валласа (Wallace) намерен пробраться в Россию с злонамеренною целию.

Покорнейше прошу В. Благородие строжайше наблюдать за появлением Маркса - Валласа в ваших пределах, и в случае задержания его телеграфировать в 3-е отделение Сов. Е. И. В. Канцелярии и ожидать распоряжений оного".

Однако Маркс не показывался "в наших пределах" достаточно долго. Только 18 мая 1872 х. начальнику одесского жандармского управления посчастливилось наконец схватить некоего Маркса, устроившего по поводу своего ареста скандал и оказавшегося, при ближайшем рассмотрении, благонамереннейшим английским коммерсантом.

Вот как описывал это скандальное происшествие сам подполковник Кнопп в донесении тов. шефа жандармов Левашеву:

"На пароходе из Константинополя 18 сего мая прибыл Юлий-Александр-Мария Маркс, уроженец города Лейпцига, принявший английское подданство в 1865 году и проживающий, по его словам, в городе Ноттингаме, где отец его имеет торговый дом. Паспорт его выдан лордом Гренвилем и визирован нашим консулом в Лондоне 1/13 апреля сего года.

Имея в виду депешу Вашего Сиятельства от 24 июня прошлого года, в которой предписано мне некоего Маркса, имеющего прибыть из Константинополя, - арестовать1 , я, для точного исполнения Вашего

--------------------------------------------------------------------------------

1 Таким образом еще ранее августа 1871 были указания об аресте Маркса в России.

--------------------------------------------------------------------------------

приказания, но не имея примет и даже имени Маркса и допуская возможность недоразумения, тем более потому, что при обыске ничего предосудительного найдено не было, - не подверг его формальному аресту, а предложил ему, чрез посредство градоначальника, который по этому предмету имел предписание местного генерал-губернатора, - или оставаться на пароходе, до раз'яснения возникшего относительно его фамилии недоразумения, или же сойти на берег и остановиться в любой, по его выбору, гостинице, но с обязательством не выходить из своего номера до разрешения. При этом ему была предоставлена возможность принимать у себя тех лиц, с которыми он об'явил, что имеет торговые сношения. Паспорт его оставался у градоначальника, а к номеру Маркса был приставлен полицейский.

По получении сего числа телеграммы Вашего Сиятельства, Маркс был тотчас же освобожден от дальнейшего гласного надзора. На сделанное ему затруднение он жаловался письмом своему Консулу, который однако не обратил особого на эту жалобу внимания и по полученному словесному об'яснению одобрил распоряжение местной администрации.

Донося об этом Вашему Сиятельству, имею честь почтительнейше просить, если имеются приметы или более точные сведения для определения личности того Маркса, который по прибытии в Россию должен быть арестован, сообщить таковые мне во избежание могущих возникнуть новых недоразумений".

На этом донесении сконфуженного жандарма наложена следующая резолюция: "Нужно будет сообщить приметы настоящего Маркса". В осуществление этого решения в 3-м отделении розыска ли фотографию Маркса, размножили ее и экземпляр отослали Кноппу. Мероприятие это было весьма не лишним, ибо если бы например начальнику венской полиции, носившему фамилию Маркс, вздумалось приехать в Россию, какой-нибудь исполнительный Кнопп наверняка бы схватил и его.

Одного "недоразумения" русской полиции показалось мало, и отмены приказания об "имеющем прибыть" Марксе не последовало. Более того, 3-е отделение приняло всерьез смехотворные донесения заграничной агентуры, сообщавшей о намерении руководителей Интернационала развить пропаганду среди русских раскольников. На предмет удушения этой пропаганды на корню, жандармским полковникам губерний со значительным процентом раскольничьего населения был разослан в начале 1872 года специальный циркуляр. Это сокрушило даже провинциальную жандармерию.

Так, не лишенный повидимому ума начальник Нижегородского жанд. - губ. управления отвечал на этот циркуляр следующим ироническим донесением от 18 января 1872 года:

"Согласно предписания от 14 января N 111, мною тотчас же будут приняты все меры для наблюдения за идеями, которые предполагается проводить между раскольниками, но я смею заверить Ваше Превосходительство, что намерения Общества Интернациональ останутся без всяких сколько-нибудь успешных последствий. - Раскольники вообще народ трудолюбивый и настолько обеспеченный материальными средствами, что я никогда не встречал ни одного раскольника, просящего милостыню. Даже те крестьяне, которые вследствие бедности и недостатка легко совращаются в раскол помощью соблазнов и подкупов, и те в самое короткое время делаются такими собственниками, что учения социально-коммунистические всегда будут им чужды и никогда не привьются там, где благосостояние основано на труде и строгой уверенности.

Промотавшееся и ленивое дворянство, ничему не учившееся и полуграмотное, бедное чиновничество, люди духовного происхождения, студенты разных заведений, бедные, слегка подученные мещане и наконец наши меньшие братья, распущенные и пропившиеся, - вот та почва, на которой социально-коммунистические учения могут дать хорошие плоды, и вот тот элемент, который в этом случае достоин внимания правительственного глаза".

Если 3-е отделение готово было искать интернациональную пропаганду в раскольничьих поселениях Муромских лесов, то некоторые из наиболее ретивых верноподданных склонны были усматривать агентов Интернационала чуть ли не в самом 3-м отделении.

Так, в январе 1872 года шеф жандармов получил анонимное письмо, автор которого пресерьезно уверял, что один "из главных членов" Интернационала есть не кто иной, каяк отставной ген. - майор Михаил Дубельт, сын знаменитого деятеля 3-го отделения Леонтия Дубельта. "Берегитесь в Петербурге распространителей идей Интернационала, погубивших Францию и намеревающихся сгубить Россию... Уничтожьте этих людей (распространителей) вначале и спасите Россию и царя с его подданными. Прибегайте хотя к казням и отравам", советовал энергичный верноподданный.

Этакого рода письма поддерживали в Шувалове угасавшую надежду на приезд Маркса в Россию. И действительно, летом 1873 года "Маркс" был арестован в местечке Скуляны жандармским капитаном Сазоновым во второй раз, и теперь уже в последний. 18 июня этого года 3-е отделение получило шифровавшую депешу Сазонова, дешифрант которой гласил: "Прибыл Скуляны из-за границы Даниель-Мекензи Валлас английским паспортом 27 июля 1861 года N 45983 ученою целью, говорит по-русски проехал за границу паспорт Министерства Внутренних дел 19 мая сего года N 27889/1171 ожидаю распоряжения". В этом ожидании, для верности, Сазонов все-таки заарестовал Валласа. Последний, как оказалось, уже бывал в России ранее и в действительности, разумеется, ни малейшего отношении к Интернационалу не имел, а занимался коммерцией и путешествиями. Собрав эти сведении и выяснив внешние приметы Валласа, 3-е отделение в тот же день, 18 июни, телеграфировало "Капитану Сазонову. Упоминаемый вами англичанин Валлас не есть тот, о котором вам предписано 1871 г., не задерживайте его. Управляющий 3-м отделением Шульц".

Мнимый Маркс, разумеется, был освобожден. Но на этот раз дело не обошлось без дипломатического вмешательства.

Взбешенный происшествием Валлас обратился к Великобританскому послу в России Лорду Лофтусу с письмом, излагающим обстоятельства дела и заканчивающимся между прочим следующим характерным замечанием: "Это первый раз, - писал Валлас, - "продолжение 12-летних путешествий, что я встретил такое неуважение к Великобританскому паспорту". Задетый за живое английский посол дал понять русскому правительству, что британцы не привыкли к "истинно русским" манерам обращения.

Кажется именно после этого случая Маркса в России уже не искали.